Текст книги "Резидент «Черная вдова»"

Автор книги: Зуфар Фаткудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Здесь, в Казанской губернии, был он вроде шестерки – так называют в уголовном мире самых ничтожных мелких людишек в преступной иерархии. Глупый провал, усугубленный еще тем, что не выполнил в общем-то не трудное задание своего шефа Свифта, отчего, как утверждал резидент, по его, Двойника, вине погиб тогда связник, а сам Свифт был ранен и едва сумел скрыться, – низвел кайзеровского агента Хагена до заурядного шпиона со скверной репутацией. Двойник знал, что в разведках мира, а германская не была исключением, как только нелегальный агент навлекал на себя малейшее подозрение в неблагонадежности, – тотчас попадал под плотную опеку соглядатаев до тех пор, пока он не докажет, что какая-то неудача, связанная с ним, была лишь случайностью либо произошла не по злому умыслу. И если ему не удастся избавиться от черного ворона подозрения, витавшего над ним, то вскоре настоящий ворон прилетит клевать его глаза из мертвой головы. Но Хаген был уверен, что все обойдется для него хорошо.

По прибытии в Казань Двойник явился на Евангелистскую площадь, где находился фирменный магазин по продаже швейных машинок «Зингер». Глава магазина Иохим Тенцер не мешкая заявил:

– Будете представлять нашу фирму, наш магазин в Чи́стополе. Это будет ваша официальная крыша. Но основная работа в Казани. – Он положил перед Двойником листок папиросной бумаги. – Здесь инструкции по связи.

Прибывший агент прекрасно знал, что фирма «Зингер», процветавшая в России не один десяток лет продажей швейных машинок, была лишь ширмой разветвленнейшей германской агентурной сети, занимавшейся сбором военной, политической и экономической информации. Компания «Зингер» продавала населению высококачественную продукцию в долгосрочный кредит, и поэтому швейные машинки пользовались большим спросом у населения во всех концах огромной Российской империи. И это давало возможность германской разведке проникать в самые глухие уголки страны. Но компания «Зингер» несла при этом убытки, потому как машинки продавались по дешевке. Убытки фирмы компенсировал Германский генеральный штаб из фонда разведки.

С началом первой мировой войны руководство этой фирмы быстренько объявило о своей принадлежности Соединенным Штатам Америки. Но то был такой финт, который мог претендовать разве на дырявый фиговый листок, но не на солидную ширму, а посему этот ход нисколько не оттянул время смертельного удара русской военной контрразведки по этой конторе. Чувствуя собственную уязвимость после начала войны, заведующий магазином Тенцер предупредил Двойника:

– Если, паче чаяния, контрразведка прихлопнет нашу контору – будешь подчиняться Черной вдове. – Еле слышно говоривший Тенцер перешел на шепот. – Это наша хозяйка здесь. Черная вдова шутить не любит, тем более не прощает малейшего невыполнения ее приказа. Словом, нрав у нее крутой. Имейте это в виду.

Двойник раскрыл было уже рот, чтоб спросить его: резидент мужчина или женщина? Но вовремя спохватился: не принято в таких случаях задавать вопросы. «Если надо – сам скажет. А то подумает еще бог знает что. И так на подозрении. Ну да, потому и не раскрывает шефа, что не очень-то доверяют, – смекнул он. – Ну да ладно, переживу. Видимо, все же опасаются не за благонадежность, а за очередной ляп, который может принести на черных крыльях погибель им, не говоря уже обо мне».

«…Крутой нрав у шефа… – мысленно повторил он слова завмага. – Это в нашем деле равноценно тому, как жить в одной комнате с питоном – не знаешь, в какую минуту он тебя обовьет смертельными кольцами, чтобы проглотить. Видимо, не случайно у него и кличка живоглотистого паука». И Двойнику стало не по себе. Он нутром почуял – главная опасность для него не русская контрразведка, а Черная вдова. И ему стало невыносимо жутко. Но когда агент оказался в уездном городишке на Каме, это состояние несколько притупилось. Вместо животного страха стали вползать в него гадкими навозными червяками тоска и дикая депрессия, от которых тошнило. Конечно, слишком был разительный контраст между столицей империи Петербургом и уездным заштатным Чистополем.

Вот и не верь в судьбу-злодейку, размышлял он все чаще. Она всегда особенно зорко следит за тем, чтобы соблюдалось вселенское равновесие: за белокрылым взлетом посылает на черных, мерзких, как у летучей мыши, перепонках падение; за светлой радостью – темную печаль и горе; за ангелом – сатану ненависти, рождающегося в страшной тьме переживаний, или подпустит отвратную холодную жабу равнодушия. Что только эта судьба, словно пьяная сумасбродная, всесильная повелительница, не вытворяет с людьми!

Эта мысль о судьбе как тупая пила кромсала его самолюбие. А внутренний голос настойчиво говорил ему: «А все-таки судьба – это картина человеческой жизни, которую пишут его ум и характер в рамках случайностей. Вот так-то, миленький Герхард. И пеняй в основном на свой ум и характер. И места во всей этой истории господину случаю почти не остается».

Глава II

Вскоре после начала войны Двойнику поступил от Тендера приказ: дать исчерпывающую информацию о чи́стопольской школе прапорщиков, вплоть до поименного списка руководства. В дальнейшем предписывалось сосредоточить основное внимание на сборе сведений военного характера и на определении объектов, на которых следует провести диверсионные акции. Кайзеровский агент был готов выпрыгнуть из штанов от усердия при выполнении приказов, лишь бы исправить худое мнение о себе грозного начальства. Частенько ему давали поручения подобного рода и по военным объектам в Казани. Все шло своим чередом. Но однажды к нему в Чистополь нежданно-негаданно явился сам Тенцер и раздраженно поведал, что Петроградская военная контрразведка порешила прихлопнуть компанию «Зингер», обвинив ее в шпионаже в пользу Германии.

– Не сегодня завтра контрразведка Казанского военного округа проведет эту акцию здесь, – продолжал скороговоркой Тенцер. – Уже поступил приказ из Петербурга.

Двойник понял: в штабе военного округа у Тенцера есть свой человек.

– Документы о сотрудниках моего магазина я уничтожил. Так что когда нагрянут архангелы из контрразведки, – он посмотрел на часы, – хотя уже нагрянули ко мне на Евангелистскую, то там, кроме кота Маркиза, никакой другой живности не обнаружат. Не говоря уже о документах. Потому предупредите агентов, чтоб больше носа не казали в наш бывший магазин. И в первую очередь начните с Выкидника. Он, кажется, обслуживает, вернее обслуживал, такие крупные села в уезде, как Каргали, Чалэбаши, Шахмай…

– О! У вас отличная память, – польстил шефу Двойник. – Даже трудные татарские названия помните. Надо же…

Тендер, уже успокоившись, снисходительно усмехнулся:

– Работать всерьез у противника и не знать местного национального языка – это нонсенс. Шансов выжить, не говоря уже о победе, больше у того, кто может найти общий язык в любом национальном уголке. Не знающий язык – это чужак, можно сказать, с порога, с калитки и даже с границы села. Не зря же Маркс (сразу оговорюсь, что я не разделяю его учения) подчеркивал: «Kentnis eine fremdesprache ist eine Vaffe im Kemfe des leibens».[1]1
  Знание иностранного языка – это оружие в жизненной борьбе (нем.).


[Закрыть]

И прежде чем ехать сюда, я изучил, кроме русского, татарский язык. Благодаря ему я свой человек у башкир, у них с татарами общий язык. Я хорошо понимаю и многие другие тюркские языки^{1}: казахский, узбекский, азербайджанский, балкарский, киргизский и так далее. Я уже не говорю, насколько быстрее могу собрать нужную информацию в сравнении с тем, кто ни бе ни ме в местном языке.

Бывший завмаг вытащил из брючного кармана пистолет, достал из ствола обрывок папиросной бумаги, положил на стол и прикрыл ладонью.

– Начальники, которые не знают местного языка, естественно, отдаляются от населения. Незнание национальной культуры, традиций восполняется высокомерием и презрением. И это презрение, пренебрежение к местному люду передается не только подчиненным, но и их челяди, разным прихлебателям. А от них подрастающему поколению. Вот и образуется глубочайший ров между народами. И это отчуждение мы должны использовать. Пока курится хоть слабый дымок шовинистического высокомерия, будет полыхать и огонь национального самосохранения, самозащиты местного населения. А это значит, что первые будут обвинять вторых в национализме, хотя и провоцируют его сами, а вторые будут винить первых в шовинизме. Обе стороны недовольны друг другом. Вот на этом-то стыке, на этом болевом шве, который и знаменует взаимоотношения между нациями, и надо процветать, как на неисчерпаемо благодатной почве. Всегда можно найти поддержку. А эти противоречия пустили глубокие корни во всех областях, даже в исторической науке. Вон что пишет профессор Ключевский – а ведь это образованный человек и вроде не лишенный общей культуры – в своих сочинениях по истории, когда касается малых народов: они-де туземцы. Туда, в эту темную туземную яму сваливает, как мусор, и народы с древней культурой, в том числе и финнов. Вот вам образчик стереотипа мышления, порожденный высокомерием, чувством превосходства, которое ему вдолбили, еще когда он ползал на четвереньках. Можно представить, как въелась в поры интеллигенции грязь высокомерия и шовинизма. А что уж говорить о мещанах и обывателях, которые свою серость, тупость, ничтожество и неудачливость компенсируют (а другим-то нечем) высокомерием, чванством перед другими народами. Для них, как, впрочем, и для большинства интеллигенции, высокомерие – единственное, пожалуй, средство, чтобы почувствовать себя еще значимым человеком в обществе, – словом, личностью. Именно в этом некоторые находят для себя целительное средство, лекарство, что ли, от моральной болезни, ничтожного существования. Видят в этом последний сучок, за который еще есть шанс зацепиться, утешая себя, что есть нацмены, которые все хуже его или которым еще хуже, чем ему.

Иначе говоря, народ, впитавший с молоком матери чувство превосходства над другими народами, пожинает на ниве межнациональных отношений только один урожай – ненависть со стороны тех, над кем он возвышается как феодал над вассалом, и искреннее презрение тех народов, которые не входят в это государственное «содружество».

– Для нас, разведчиков, – продолжал Иохим Тенцер, – все межнациональные раздоры – сущий клад. И в ближайшие годы в этой сфере не шелохнется ни одна травинка-былинка к улучшению, к уменьшению раздоров. Ведь вся история России написана с позиции великорусского шовинизма, с позиции этой колониальной империи, и истоки малых народов извращены, перекручены, как грязные половые тряпки, которыми отмывается темный, кровавый фасад здания царского государства. И ее, эту шовинистическую историю, впитали, как губка, здравствующие поколения, которые не сойдут с исторической сцены еще не одно десятилетие и после того, как объективно перепишут всю историю Российского государства. А когда еще это будет?! – Тенцер махнул рукой и ухмыльнулся. – Скорее всего тогда, когда собаки – закаркают, а вороны – залают. Так что благодатной обстановки для работы на наш век хватит. – Он встал и подал бумажку своему собеседнику: – Это новый шифр. Им будете сообщать сведения в Казань, на Дальне-Архангельскую, 17. Работайте под именем Михаила Тряпкина. Документы у вас исправные. Сам черт не подкопается. Концы твои от моего магазина я отрубил напрочь. Так что действуй спокойно, расторопно и обдуманно.

Двойник закурил, сел у окна и взглянул на улицу. Солнце уже закатилось за край земли, и горизонт на западе побагровел, точно вобрал в себя разом всю дневную жару. На самом дне неба стелились, как розовые полупрозрачные накидки с неровной бахромой, перистые облака. А значительно ниже их нависли над Камой пепельно-косматые дымки, которые вдали у леса сливались в пышные облака. Они, как тучи грязной ваты, все больше расстилались в пространстве, плотно прикрывая землю от светящейся блеклым светом выси. Быстро вечерело.

Хозяин дома зажег трехлинейную керосиновую лампу, и мрак, незаметно заполнивший было все помещение, отступил. Но свет был зыбким, и мрак быстро начинал гнездиться по углам, навевая тоску.

Тенцер подошел к столу и склонился над лампой, прикуривая папиросу. Свет теперь падал на его лицо снизу, и Двойнику показалось, что он мгновенно постарел: так исказилась его физиономия, когда, как на негативе, выступили все складки, морщины, набухшие вены на лбу и шее, тяжелые набухшие веки, выпуклые, плотно сжатые губы, тени под глазами. И Тряпкину вдруг подумалось: монстр он или Черная вдова? От этой мысли Двойник съежился. Кто бы он ни был – надо точно исполнять все его приказы. Вроде доволен пока мной. А там видно будет.

Тенцер присел на венский скрипучий стул и сказал, переходя на «ты»:

– Ты мужик молодой и смышленый. Потому с тобой и делюсь с мыслями. То, что ты зарвался в Петербурге, – это ясно. Но ты сам себя и наказал. Большего наказания и не придумаешь. В общем, сделай для себя выводы, чтоб все это не повторилось. Понял?

Двойник утвердительно кивнул.

– Постарайся выучить татарский, – посоветовал Тенцер. – Тебе тут долго работать. – И, не ожидая ответа, тихо произнес: – Связь с Черной вдовой будешь держать только через Выкидника. Короче, все через него. Человек он проверенный. Его рекомендует центр.

Двойник молча слушал, внешне не проявляя никаких эмоций.

– В случае провала связника… или сам начнешь тонуть, греби к Казани. Каждое воскресенье, вторник и четверг в восемь утра будь на Воскресенской, у входа в духовную семинарию. Вид у тебя – красивого богомаза. Подходящий. Не будешь выделяться из толпы семинаристов. Ждать ровно десять минут. Если никто не подойдет – уходишь через подъезд дома № 5. Он проходной. Спустишься по лестнице вниз во двор. А оттуда – прямоходом на другую улицу через арку кирпичного двухэтажного дома. Там, кстати, один выход. Только по этому маршруту уходишь. Понял?

Двойник понял одно: тот, кто должен к нему подойти, – живет напротив духовной семинарии либо там работает, время его предстоящего ожидания – это время наблюдения за ним. Вернее за обстановкой: нет ли у него «хвоста». И вряд ли кто к нему будет подходить у места явки. Связник подойдет к нему где-нибудь во дворе. Он уже по опыту знал: как только агенту определяют маршрут следования к месту встречи либо обратно – именно по пути следования и отлавливают связники. «И когда хотят прикончить – тоже частенько определяют путь-дорожку к месту встречи, вернее в преисподнюю»,– неприятно мелькнула мысль у него. И он съежился. Чтобы не показать свое состояние, задал несуразный вопрос:

– Этот двор, куда надо спуститься, он что – ниже Воскресенской улицы?

По лицу шефа пробежало нечто вроде улыбки:

– Разумеется. Улица Воскресенская проходит по вершине вала. И дома возведены на откосе. Первый этаж улицы – это второй этаж во двор. – Тенцер внимательно посмотрел в глаза собеседнику, будто офтальмолог, выискивающий у пациента болезнь, и продолжил. – Как и в других домах, подъезд имеет деревянную дверь. Она никогда не запирается. Правда, вечером подъезд не освещается, и приходится идти на ощупь.

– А подъезд не с переходом, не кривой, как серп?

Шефу было не очень понятно, зачем это Двойник расспрашивает его о таких несущественных деталях. Потом, кажется, сообразил: хочет ночью проведать это место.

Двойнику, пока он вел этот разговор, пришла в голову идея: «Если шеф знает все детали, которые может заметить лишь человек, не раз побывавший там, то это значит – Тенцер сам определил место встречи, а не повторяет чьи-то слова приказа о нашей встрече». А раз так – то, по всей вероятности, тем связником в Казани (на случай провала Выкидника) он и будет. А если это будет его нынешний собеседник, то он ему все толком и, главное, спокойно расскажет, ответит на все вопросы. А если будет раздражаться, как раздражаются от надоедливой мухи, – то вытекает альтернативный вывод, лежащий в разных плоскостях логики: либо на связь придет кто-то другой, либо… там, в подъезде, попытаются его прикончить.

Но Тенцер и не думал серчать. Он с какой-то школьной старательностью отвечал на вопросы, что сам подъезд дома переходов не имеет. Но когда пройдешь подъезд, то выходишь на металлическую площадку, нависающую над двором. С площадки надо поворачивать направо, входить в небольшой коридор и по винтовой лестнице, что находится внутри дома, сходить вниз. И единственный выход выводит тебя во двор. Ну а там и полузрячему старику видна через арку улица, которая делает крутой изгиб в разные стороны. Ну и лети по ней, куда душа позовет.

«Лучшего места ухайдакать человека вряд ли найдешь, – снова кольнула агента навязчивая мысль. – И если позовут на эту явку после какой-нибудь осечки, знай, миленький Герхард, значит, пойдешь добровольно, как баран, под нож. Это надо хорошенько запомнить, чтобы не сделать в горячке опасности механическое телодвижение в сторону этой бойни. Вот ведь как бывает, порой преследуешь, как охотник, какого-нибудь кабанчика, а неожиданно натыкаешься на большого борова, – оживился Двойник. – А на первый взгляд ненужные детали проходника на Воскресенской натолкнули на дельный вывод. Вроде как помогли обнаружить капкан, вернее эшафот».

Предохранительная заготовка, которая в тот вечер крепко осела в голове кайзеровского агента, однажды ночью пригодилась ему. А было это уже в начале осени семнадцатого года, когда он потерпел фиаско с вербовкой начальника чистопольской школы прапорщиков полковника Кузнецова. Сама по себе эта должность, которую занимал этот офицер, значила для германской разведки немного. Но дело в том, что Кузнецова буквально накануне вербовки назначили на солидную должность в Казанский военный округ. И еще не успел появиться приказ о назначении, вернее не успели его довести до сведения самого полковника, как к назначенцу явился Двойник «с гнусным предложением» (по выражению Кузнецова). Одним словом, пришлось агенту заметать следы, тем более что начальник школы успел сообщить о попытке вербовки его начальнику контрразведки Казанского военного округа полковнику Кузьмину.

А следы замел он тем, что наехал на полковника Кузнецова тяжелым тарантасом, на котором восседала разгульная пьяная компания, и – концы в воду. Да еще постарался свалить вину за смерть офицера на одного деревенского паренька (будущего чекиста Измайлова). Тогда, после этой истории, он получил письмо: явиться в Казань на Воскресенскую. В Казань агент явился, на явку не пошел, послал вместо себя одного дельца, с которым познакомился в ресторане. По росту, по конституции этот тип походил на него. Ничего не подозревавшему мужчине он назначил встречу в восемь утра у входа в духовную семинарию. Мужику пообещал принести интересовавший того товар. Двойник предупредил, что если, паче чаяния, задержится на работе, то пусть он топает проходником к нему домой. Сказал, что его квартира расположена над аркой, на втором этаже, куда можно попасть прямо со двора по внешней лестнице, по антресолям. Там пусть его немного и подождет.

Сам Двойник, удостоверившись, что фарцовщик уже торчит у семинарии, нырнул в ближайший переулок, вышел на Черноозерскую улицу, повернул налево и оказался у старого кирпичного дома с аркой, куда и должен был прийти его клиент.

Двойник осмотрелся по сторонам, прижался к стене и снял предохранитель пистолета.

«Если этого фарцовщика сейчас шлепнут, – думал он, – то, значит, – Черная вдова (его шеф) и Тенцер, бывший завмаг компании „Зингер“, – не одно и то же лицо. Ведь его видели живым только Тенцер и Выкидник». Но Двойник сразу же отбросил эту мысль. «С чего это ты, мальчик, так решил? – спросил его внутренний голос. – Исполнять-то акцию (если вообще это произойдет) будет кто-то другой. Сам резидент не будет рисковать. Это уж…»

Испуганный, истошный женский визг донесся со двора.

– Убили!! Убили человека!! Варвары!! Звери!..

Двойник вытащил пистолет. Сейчас должен появиться убийца. Побежит через арку – решил он. «Тут я его, черного ворона, и подстрелю», – подумал Тряпкин. Но со двора никто не появлялся. Он выглянул из-за угла. В глубине двора у стены, прямо под переходом, нависавшим как балкон над землей на высоте второго этажа, лежал, широко раскинув руки, его знакомый.

У агента гулко застучало сердце. По виску заструился пот. Ведь до этой минуты он тешил себя, надеялся, что его не будут убирать. «На мне решили обрубить концы, чтоб за них не ухватилась контрразведка. Словом, Черная вдова решил съесть меня, – подумал Двойник. – Интересно, он заподозрил меня в предательстве или как засветившегося болвана, который, не желая того, притащит на своем хвосте цепких, как репейники, филеров». И Двойник только теперь понял, что самое страшное для разведчика, жившего в чужой стране, – это не опасность провала и даже не смерть в перестрелке с контрразведкой, а смертный приговор своих же, вчерашних товарищей, соратников. И особенно кажется чудовищным смертный приговор своих не за предательство разведчика, а за то, что «засветился», иначе говоря, за большой риск провала лазутчика в сравнении с его соратниками по агентурной сети.

Двойник лихорадочно соображал: куда подевался тот, кто должен был убить именно его? Неужели он преспокойненько наблюдает теперь из окна? А может быть, шмыгнул через подъезд на Воскресенскую?

Постояв еще с минуту, Тряпкин, прижимаясь к стене дома, осторожно двинулся назад по своему прежнему маршруту на Воскресенскую. Через двор, по кратчайшему пути он решился идти. Ведь не было гарантии, что убийца скрылся, а не стоит там, «сочувствуя» мертвецу.

Двойник, пугливо озираясь по сторонам и крепко сжимая в кармане рукоятку пистолета, поспешил тем же окольным путем на Воскресенскую. Но на этой центральной улице мельтешили только семинаристы, издалека похожие друг на друга, как игроки одной команды. Из соседнего дома от угла, за которым он притаился, вышел не спеша мужчина и направился в его сторону. Кайзеровскому агенту показалось, что он где-то видел этого человека. Но где? «Где? – лихорадочно вспоминал Двойник, прячась за афишную тумбу. – Где видел этого типа?» Он вдруг понял, что от того, вспомнит это лицо или не вспомнит, при каких обстоятельствах видел его, – зависит многое, если не все. Во всяком случае, прояснится многое.

На почтительном расстоянии он двинулся за незнакомцем. Тот дошел до угла Петропавловской улицы, остановил проезжавший тарантас и был, как говорится, таков. Тряпкин поискал было извозчика, чтобы отправиться за ним, но ему не повезло. Но ничего, утешал он себя, вспомню. Обязательно вспомню. Во всяком случае, этого субъекта хорошо запомнил. А это уже немало.

Тряпкин вспомнил того типа лишь к вечеру следующего дня. Толчок мысли дала татуировка на руке с узловатыми пальцами мужчины. Они-то ему и запомнились в одной грандиозной потасовке, в которой он, Тряпкин, оказался. Эти руки, недюжинной силы, хватали очередную жертву и распластывали на Широкой каменной лестнице. Лестница напомнила и здание, где происходил этот светский скандал, докатившийся до ушей самого царя Николая II.

…Итак, Москва довоенная. Петровский парк. Ресторан «Яр»[2]2
  Ныне ресторан «Советский».


[Закрыть].

Там он остановился в номерах «Яра», на втором этаже, где останавливалась обычно петербургская знать. Ведь совсем рядом от «Яра» находилась летняя резиденция великого князя московского, члена императорской фамилии. Но, пожалуй, не столько привлекала личность самого родственника царя, сколько красота парка, где происходили знаменитые московские санные гонки на фоне сказочного дворца. Интерес к этому месту подогревался прочитанным многими произведением Дюма «Учитель фехтования», где знаменитый француз писал: «Сам Петровский дворец удивляет своей странной архитектурой, которая есть подражание стилю старинных татарских дворцов».

Туда-то, в Петровский парк, и нагрянул Гришка Распутин со своей свитой, где после приема во дворце великого князя посетил ресторан «Яр». Там пел известный на всю Москву цыганский ансамбль. А Гришка обожал их. Хозяева ресторана живо сообразили, кто к ним пожаловал, и разместили «святого старца» и его людей в лучших номерах. А вечером, когда будоражащие сердца цыганские напевы позвали к себе прибывших влиятельных петербургских гостей, Распутин расположился со свитой угодников на почетных местах – антресолях второго этажа, нависавших полукруглыми белыми балконами над главным зеркальномраморным залом, который был забит праздной публикой.

Сам Распутин полулежал в кресле, которое ему поставили услужливые лакеи, и, наслаждаясь, тянул мадеру, лениво поглядывая вниз.

Внизу по залу сухим шелестом прокатывались, как высохшие листья, короткие фразы: «Гришка Распутин пожаловал». – «Распутин на балконе загорает». – «Да ну, не может быть!» – «А кто он?» – «Полюбовник самой царицы». – «Мать честная, во диво-то». – «А ведь немытый деревенский мужик». – «Говорят, эта самая штука в штанах у него – король». – «У него сатанинская мужская сила». – «Да это ж конокрад».

Чуткий, как у дикого зверя, слух «святого старца» улавливал отдельные фразы, благо возвышался он над «грешным низом» не сильно – всего в пяти-шести метрах. Когда донеслись до его ушей слова насчет конокрада, приступ дикой злобы охватил его. Незримые путы вялости в теле после вчерашней попойки и полового буйства со своим великосветским гаремом мгновенно спали.

– Что ты, пес шелудивый, мельтешишь перед глазами! – прохрипел старец и пихнул официанта ногой в живот.

Тот потерял равновесие и, падая, нечаянно смахнул со стола бутылки с портвейном. Одна посудина, описав дугу, полетела вниз. Хлопок и звон разбитого стекла вызвал под антресолями шум и возмущение.

– Господа! – вскричал снизу жандармский офицер, белоснежный китель которого был забрызган вином. – Я требую виновного немедленно дать объяснение сего хамского поступка и ответствовать!

Но никто объяснения жандарму давать не собирался, а тем более «ответствовать». И тот, задрав аккуратную бороду кверху, тщетно ждал извинений от старца. Распутин лишь презрительно глянул вниз и вяло махнул рукой: дескать, не зуди, как комар, в ухо, сгинь.

Офицер, не удовлетворенный жестом Распутина, повторил свое требование.

Тут нашлись люди, которые желали стукнуть их лбами, подзуживая жандарма. А сидевший у зеркальной стены мужчина во фраке громко произнес в притихшем зале:

– Быдло же не умеет извиняться, тем более конокрад Распутин!

Распутин побагровел, белки глаз налились сероватой желчью. Он встал и злобно обвел взглядом весь зал:

– Хто это прохрюкал?! Ты, свиное рыло?! – И, схватив непочатую бутылку, швырнул ее в мужчину во фраке. Бутылка угодила в громадное, от пола до потолка, зеркало, которое низверглось на пол серебристым потоком, издавая неравномерный звон.

Женский визг, крики заметались по залу испуганными птицами.

Гришка распалялся пуще:

– Ты! Харя-задница! – он схватил большую тарелку с салатом и накрыл ею жандармского офицера. – Цыть отсель, таракан!

«Святой старец» хватал со стола все, что попадало под руку, и метал сверху в зал, который, как растревоженный улей, пришел весь в движение и готов был больно ужалить Гришку.

– Григорий Ефимыч! Григорий Ефимыч! Ни к чему это! Не надо! – робко увещевали его дружки. – Ведь эта злобная орда и сейчас сюда прискочит.

Снизу в адрес «святого старца» понеслись разные оскорбительные выражения. Гришка, не долго думая, снял штаны и начал справлять нужду прямо на толпу.

Визг, хохот, крики, оскорбления, угрозы витали по залу. «Святой старец», заметив, что один из офицеров вытащил из кобуры револьвер, погрозил тому пальцем, не прерывая своего постыдного акта:

– Не замай! Бес окаянный! Я ж святой! А это – божья роса, а не моча. Каженный из вас должен окропитца, как в божьем храме.

На удивление всем, офицер послушно убрал оружие и стал смотреть как завороженный на «старца». Но «окропляться», а тем более «причащаться» добровольно никто не стал. А те, кого «святой старец» успел «окропить», понюхав свою одежду, поспешили замывать платья. И пока Распутин справлял свою естественную нужду в неестественных условиях, он громко, будто горластый поп с высокого амвона, читал молитву.

А в зале творился ералаш: одни громко возмущались, другие неслись к выходу, третьи плясали под возбуждающую цыганскую мелодию, словно ничего особенного не происходило, четвертые рвались по лестнице на второй этаж, чтоб выразить свою «признательность» Распутину, сжимая в руках бутылки, кастеты и даже оружие. Но дюжие служивые этого ресторана сдерживали напористую толпу. То заранее позаботился хозяин ресторана, узнав, какой влиятельный, но столь же скандальный гость пожаловал к ним. Служивым подсобляла охрана «святого старца», любезно выделенная министерством внутренних дел империи. Благо, что министр был ставленником Распутина. Последний не боялся и общественного гласа. Ведь специальным циркуляром министра внутренних дел газетам было запрещено писать о похождениях Распутина и даже упоминать о нем. Но этот вакуум, разумеется, обильно восполнялся пересудами, сплетнями, пикантными подробностями, и все это разрасталось с быстротой горного потока.

В тот день в ресторане «Яр» оказался Двойник, который был случайным свидетелем распутинского конфуза. Пожалуй, он один из немногих спокойно взирал на все происходящее, потому как хорошо знал, на что способен «святой старец», да и тяжесть провала давила на психику, делая этот мир серым и тоскливым. Он, как статист, бесстрастно наблюдал за происходящим и тогда, когда волна страстей в ресторане перехлестнула все барьеры приличия и закона, когда завязалась потасовка между сторонниками «святого старца» и его противниками – оскорбленными клиентами ресторана.

Но эта почтенная публика, вернее, потасовка родила невесть откуда мелких жуликов, которые нашаривали в чужих сумочках, оставленных хозяевами на минута без присмотра, в карманах не в меру распалившихся гуляк. Прибывшая вскоре полиция вывела германского агента из равнодушия. Он решил за благо исчезнуть, чтобы не влипнуть случайно в руки стражей порядка.

Тем временем, к удивлению публики, но не Двойника, полицейские чины вместо того, чтобы урезонить распоясавшегося столичного хлыста, стали ограждать его от гнева подвыпившей толпы. Это и понятно: ведь в Российской империи не было выше царской четы, а он – Гришка Распутин – стоял над ними.

(Этот скандал произошел днем. А вечером «старец» снова учинил дебош.)

Двойник вышел в холл, где было полно дерущегося люда, но прошмыгнуть благополучно к выходу было не так-то просто. С лестницы, которая вела на второй этаж, буквально сбрасывали подвыпивших мужчин, рвавшихся на аудиенцию к Гришке, чтобы «засвидетельствовать ему почтение». Особенно усердствовал в защите Распутина дюжий мордастый мужчина с наколкой на руке, от зверских ударов которого скатывались с лестницы как бесчувственные муляжи довольно крепкие молодые люди. А из зала красивый голос цыгана доносил слова песни, будто отражая состояние Двойника: