Текст книги "Сердце матери"

Автор книги: Зоя Воскресенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

НА ОТДЫХ К МАМЕ

К вечеру ливень прекратился. Далеко за лесом изредка погромыхивал гром. По светлому небу неслись дымные облака.

В наступившей после дождя тишине особенно звонко журчали ручьи. Ветер стряхивал с цветущих лип вороха мокрых душистых цветков.

Пронесся поезд, сверкнул вереницей огней, и в лесу стало еще сумрачнее.

– Липы-то как пахнут! – вдохнул полной грудью Владимир Ильич.

– Словно по густому меду идешь, а не по грязи, – отозвалась Надежда Константиновна, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема ноги.

Мария Ильинична поскользнулась, уцепилась за рукав брата и весело рассмеялась:

– Ну и грязь! Чуть было не увязла в этом меду, как муха!

Ветер распахнул ветви кустарника, и вдалеке мелькнуло освещенное окно.

– Мамочка нас ждет. Наш дорогой маяк, – задушевно произнес Владимир Ильич. – Страсть как люблю это освещенное окно! Как бы темно ни было и как бы поздно ни приехал, тебе всегда светит это окно и дверь непременно откроет мамочка…

Владимир Ильич осторожно толкнул набухшую калитку; она заскрипела, как простуженная. В матовом свете белой ночи нежной пастелью проглядывал цветник. Гуськом пробирались по узкой тропинке, задевая руками влажные цветы. Едва ступили на скрипучие ступеньки, из сеней распахнулась дверь, и на крыльце, кутаясь в платок, появилась Мария Александровна.

– Мамочка, иди в дом, простудишься! – воскликнул Владимир Ильич.

На пороге сняли мокрые ботинки и нырнули в освещенный, празднично убранный дом.

– Наконец-то, – обнимала детей Мария Александровна. – Последний поезд давно прошел, а вас все нет и нет. Я уж думала, опять что-то задержало.

В столовой мурлыкал самовар, на конфорке грелись бублики, стол был накрыт к ужину.

Прислушиваясь к смеху своих детей, обступивших на кухне рукомойник, Мария Александровна разливала чай. Как хорошо, когда в доме звенят веселые голоса!

Надежда Константиновна и Мария Ильинична уселись за стол и нацелились на сладкие булочки.

Владимир Ильич расхаживал по комнате, рассматривал полевые цветы, в изобилии заполнившие вазы на столе, пианино, потрогал руками пальму, чему-то улыбнулся, далекому…

– Хорошо, очень хорошо, – потирая руки, сказал он. – Отдохнем всласть.

– Садись к столу, Володюшка, – позвала мать.

– В Симбирске у нас такая же пальма была, в гостиной против рояля стояла, – задумчиво сказал Владимир Ильич. – Когда мы уезжали оттуда, последнее, что мне запомнилось, – это пальма в окне.

– Как дела, Володюшка? – внимательно посмотрела мать на сына. – По газетам все как-то мрачно выходит. Все в один голос утверждают, что революция погибла, а вот ваше «Эхо»…

– Наше «Эхо» – эхо рабочих голосов, пролетариат не намерен сдаваться. И я буду последний, кто скажет, что революция потерпела поражение.

– Ты знаешь, Володя, я сегодня выступала у работниц на Невской бумагопрядильне, – начала было Мария Ильинична.

Но Надежда Константиновна угрожающе на нее зашикала.

– Володя! Мы приехали отдыхать, ты же обещал… – Надежда Константиновна погрозила пальцем. – Нет, товарищи, так не годится. Володя вконец умаялся. За два только месяца выступал пятнадцать раз, написал около сорока статей, большую брошюру. А вчера пришел с совещания, поднял обе руки кверху и говорит: «Сдаюсь, надо передохнуть». Дал мне торжественное обещание все восемь дней быть неграмотным, обещал ходить по грибы, купаться, собирать роскошные букеты водяных лилий.

– Ну что ж, – пожимает плечами Владимир Ильич, – я готов быть даже глухонемым. Только последний вопрос: что пишут Аня, Марк и Митя, как у них идут дела?

– Письма коротенькие, – ответила Мария Александровна, – пишут, что здоровы, много работают. Завтра дам почитать, а сейчас пора спать.

Все послушно расходятся по комнатам.

Мария Александровна еще долго сидит у себя в спальне; ей хочется продлить ночь, чтобы дети выспались, набрались сил.

В прошлом, 1905 году всю страну охватил пожар революции. Рабочие объявили всеобщую забастовку, остановили станки, погасили топки, с оружием в руках вступили в бой с царизмом за дело всего народа. За рабочими восстали крестьяне. По всей стране запылали помещичьи усадьбы, заколебалась армия. Никогда еще не было такого. И все дети Марии Александровны – в этой борьбе, в самой гуще событий. Митя в родном Симбирске организует рабочих и крестьян. Марка за участие в организации всеобщей железнодорожной забастовки сослали в ссылку в Самару, но он и там вместе с революционными рабочими. Маняша ведет работу на питерских фабриках. У нее талант разговаривать с женщинами, вести их за собой. Аня работает в большевистском издательстве. На днях поехала к мужу в Самару, повезла указания Центрального Комитета.

Читая ежедневно «Эхо», Мария Александровна узнает руку своего сына Владимира, понимает, что судьба революции – дело его жизни. Надежда Константиновна – его верный помощник, большой друг, заботливая жена. «Как же хорошо, что они выбрались отдохнуть! Зачем только мне понадобилось затеять разговор о том, что пишут газеты?» – досадует на себя Мария Александровна.

…В окружении высоких сосен стоит дача Елизаровых в Саблине.

Взошло солнце и опрокинуло на землю тени от деревьев. Проснулись птицы, зазвенел лес.

Тихо открылась дверь, и на крыльцо вышел Владимир Ильич.

Прошелся по саду, сделал несколько гимнастических упражнений, поднял голову и загляделся на скворечник.

Старый скворец, сидя на крыше, уговаривал птенца соскользнуть с площадки, испробовать крылья. А птенец не решался. Тогда скворец расправил крылья, плавно всплыл вверх, облетел скворечник, опустился на крышу и снова принялся уговаривать малыша, рассыпая самые убедительные трели. И скворчиха, высунув голову в круглое окошечко, подбадривала свое детище. Наконец птенец решился, сорвался с площадки и, судорожно, быстро взмахивая крыльями, пища от страха, опустился на ветку рябины. Отец летал вокруг него – то падал вниз, то взмывал вверх. Птенец повертелся на ветке и перелетел к матери. И они весело заверещали. Птенцу уже не сиделось.

Он делал круги все шире и шире и наконец вовсе скрылся из виду.

Владимир Ильич покачал головой, усмехнулся, вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь и карандаш, уселся на крылечке и принялся писать…

Мария Александровна долго не решалась выйти из комнаты, боялась, скрипнет половица – разбудит детей. Наконец, осторожно ступая в мягких туфлях, вышла в сени. Дверь в сад была полуоткрыта. «Как же это я забыла запереть на ночь дверь?» – мелькнула беспокойная мысль.

На ступеньках сидел Владимир Ильич. Держа тетрадь на коленях, он быстро писал. Мать положила ему на голову руку.

– Мамочка! – вскочил Владимир Ильич и спрятал за спину тетрадь.

Мария Александровна рассмеялась.

– Я просто решил некоторые мысли записать, пока вы спите. Пойдем прогуляемся по саду.

Владимир Ильич увидел огуречную грядку, раздвинул шершавые листья, сорвал огурец, смахнул ладонью колючую щетинку и с наслаждением стал грызть.

– Вкусно!

Из дома послышалось пение.

– Слышишь, Надюша с Маняшей поют жестокие романсы, – усмехнулся Владимир Ильич.

В ситцевых светлых платьях, с туго заплетенными по-девичьи косами, они выбежали в сад и походили на беспечных девушек – обе смешливые, жизнерадостные.

– С солнечным утром! С началом чудесного отдыха! – кричали они. – Пошли купаться!

– Иди, иди, Володюшка, а я тем временем приготовлю завтрак в беседке. – Мария Александровна сорвала несколько молодых огурчиков и протянула сыну: – Вам на дорогу.

…Вернулись с Тосны с букетами ромашек.

– Ой, какие мы голодные!.. – смеялась Мария Ильинична. – Мамочка, Володя так нырял и отмахивал саженками, что все саблинское мальчишеское племя решило, что он знаменитый моряк.

– А где же Володя? – спросила мать.

Мария Ильинична и Надежда Константиновна оглянулись с недоумением.

– Странно. Он все время шел позади нас и насвистывал, а потом попросил нас спеть. Куда же он исчез?

– Я, кажется, догадываюсь, – вздохнула Надежда Константиновна. – Наш романс ему потребовался для того, чтобы улизнуть на станцию за газетой. Не так-то легко ему быть неграмотным… А вот и он, и, конечно, с пачкой газет.

Надежда Константиновна и Мария Ильинична со смехом побежали навстречу Владимиру Ильичу с намерением отобрать газеты, но, взглянув на его помрачневшее лицо, остановились.

– Володя, что случилось? – спросила обеспокоенная Надежда Константиновна.

– Дума разогнана, – ответил Владимир Ильич. – Я так и предполагал. Этого надо было ожидать… Итак, царь переходит в наступление. Нужно немедленно собрать товарищей, посоветоваться о тактике партии. – Владимир Ильич развернул газету.

Надежда Константиновна прочитала набранные большими черными буквами слова:

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА РАСПУЩЕНА.

Мария Александровна молчала. Она поняла, что отдых кончился.

Владимир Ильич взглянул на ее огорченное лицо.

– Мамочка, ты понимаешь, мы должны немедленно ехать. – Он вынул из кармана часы. – Поезд из Питера только что прошел, значит, обратно будет через час. Мы еще успеем позавтракать.

Сидели молча, поглядывая на сосредоточенное лицо Владимира Ильича.

– Маняша, ты поедешь на Выборгскую сторону по известным тебе адресам. Соберемся у Менжинского. Надя поедет на Лиговку.

Владимир Ильич одной рукой помешивал ложечкой чай, другой перелистывал газету.

Скрипнула калитка. Мария Александровна вышла из беседки. У калитки стоял мальчик лет четырнадцати-пятнадцати и в смущении теребил картуз.

– Ты к кому? – спросила Мария Александровна.

– Мне Владимира Ильича.

Мария Александровна насторожилась:

– Здесь такой не живет.

– Ну, если его нельзя, тогда Надежду Константиновну. Скажите, Ромка пришел по важному делу.

Вид у парнишки был решительный, глаза смотрели прямо и серьезно, и только пальцы, вцепившиеся в картуз, выдавали волнение.

Встревоженная Мария Александровна позвала Надежду Константиновну. Увидев парнишку, Надежда Константиновна протянула ему руки как старому знакомому. Мария Александровна успокоилась и вернулась в беседку.

– Беда, Надежда Константиновна, – сказал Ромка не мешкая. – Ефим Петрович просил передать, – он понизил голос, – полиция ищет Владимира Ильича. Я был на станции, там полно шпиков и жандармов.

Надежда Константиновна побледнела.

– Спасибо, Ромушка. Как в Питере сейчас, спокойно?

– Не-е, какое там. Царь Думу разогнал. Народ возмущается.

– Как обратно добираться будешь?

– Мне што, я и зайцем проскочу…

Стараясь казаться беспечной и веселой, Надежда Константиновна вернулась к столу. Мария Александровна пытливо посмотрела на нее.

– Кто это приходил, Наденька?

– Мальчишка знакомый, землянику продавал, да больно дорого просил, я не взяла.

– Я что-то не приметила у него в руках корзины с земляникой. Едва ли из Питера на дачу землянику возят.

Надежда Константиновна с виноватым видом посмотрела на Марию Александровну:

– Мальчишка приехал сказать, что Дума разогнана. Больше ничего.

Владимир Ильич понял, что получено какое-то тревожное сообщение.

– Надюша, пойдем вещи уложим, а то ты забудешь что-нибудь самое необходимое.

– Да поешьте вы что-нибудь! – взмолилась Мария Александровна.

– Мы сейчас же вернемся, – заверила Надежда Константиновна.

Владимир Ильич выслушал сообщение спокойно.

– Ты не волнуйся, Надюша. Я пойду отсюда пешком до следующей станции и там дождусь поезда. В Поповке искать меня уж никак не могут. Но идти туда надо немедленно, иначе пропущу поезд.

– Володя, – положила руки на плечи мужа Надежда Константиновна, – мне очень хочется сказать тебе, чтобы ты был осторожен.

Владимир Ильич поцеловал жену.

– Будь совершенно спокойна. Заверяю тебя, что поймать им меня не удастся. Никогда. Слышишь – никогда. Вот что нам сказать мамочке?.. Придется поплотнее позавтракать, и это ее успокоит.

– Но у тебя считанные минуты!

Владимир Ильич уселся за стол, выпил залпом остывший чай.

– Еще стаканчик, – протянул он стакан матери. – Проголодался ужасно. – Один за другим съел три пирожка, запивая горячим чаем. – Ну, теперь я должен идти. По дороге мне надо навестить одного товарища, – сказал Владимир Ильич весело. – Маняша и Надюша будут ждать меня на станции. Обратно мне не имеет смысла возвращаться. До свидания, дорогая мамочка. Мы обязательно приедем к тебе отдыхать, и тогда уж надолго.

Мария Александровна проводила сына до калитки. Он пошел по лесной дороге, устремленный вперед, энергично помахивая рукой.

Мать смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом дороги. На душе у нее было тревожно…

ДРАГОЦЕННОСТЬ

Подошел поезд, и тотчас раздался второй звонок.

Вячеслав Александрович помог старушке с большой поклажей подняться в вагон, а сам задержался на подножке.

Третий звонок, поезд снова застучал колесами, и доктор Левицкий спокойно прошел в вагон. «Хвоста» не было. Кроме этой бабки, на станции в Подольске никто в поезд не сел.

Левицкий встал у окна. Сквозь забрызганные серой грязью стекла мелькали семафоры, полустанки, почерневшие от осенних дождей избы. При подходе к станции поезд резко тормозил, и тогда доктор балансировал, опирался ладонями о стены, чтобы удержаться на ногах.

– Чего ты, мил человек, из стороны в сторону шарахаешься? – спросила его бабка, расположившаяся у окна. – Сел бы. В ногах правды нет.

– Благодарю, – пробормотал Вячеслав Александрович и продолжал стоять.

– И одет-то по-чудному, – рассматривала его старушка, – сам в летнем, а на голову и ноги уже зимнее напялил.

– По погоде, бабушка, и оделся, – ответил доктор. – Видишь, снег с дождем перемешался, ни зима, ни осень. Плащ мне в самую пору.

По раскисшей дороге вдоль железнодорожного полотна шла колонна арестованных. Люди с трудом вытаскивали ноги из густой грязи.

– И сколько их гонют! – пригорюнилась бабка. – Почитай, уже три года на каторгу людей гонют, и конца-краю не видать.

– Всю Россию на каторгу не угонишь, – вырвалось у Левицкого.

– Вот-вот, и я говорю – не угонют. Моего внучка Павлушку тоже угнали. «Ладно, – сказал он на прощанье, – придет опять пятый год, так мы им покажем».

По вагону шел жандарм, придерживая рукой шашку. Он посматривал по сторонам, прислушивался к глухому ропоту людей.

– Правильно говоришь, мать, – ответил доктор, завидев жандарма. – Царю надо воздать должное. Верой и правдой служить надо, – сказал и поперхнулся, словно что-то несвежее проглотил.

Жандарм с почтением посмотрел на солидную фигуру мужчины, окинул подозрительным взглядом старую женщину.

– А я-то думала, что ты настоящий человек, а ты вон кто! – плюнула бабка в сторону Левицкого и пересела на другую скамейку, продолжая ворчать. – Ты и стоишь-то, наверно, из почтения к жандармам, всю дорогу навытяжку. Вернется мой Павлушка с каторги, мы вам покажем…

Левицкий сморщился, как от боли, но промолчал.

Поезд подходил к московскому вокзалу.

На площади доктор вскочил в трамвай. Осмотрелся и с облегчением вздохнул: все места были заняты. Можно постоять. Ухватился за ремень и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону. Сидящий рядом студент, взглянув на осанистую бороду и усы солидного господина, встал с места:

– Садитесь, пожалуйста.

– Спасибо, я сейчас выхожу. – Левицкий недружелюбным взглядом окинул студента.

На первой остановке сошел и, подняв воротник плаща, с осторожкой зашагал по скользкому тротуару.

В гостях у Ульяновых сидит Григорий Степанович. Самовар на столе допевает свою песенку, в окна шлепаются мокрые комья снега и тяжело сползают вниз по стеклу.

Анна Ильинична угощает гостя чаем, Мария Александровна в кресле-качалке, закутанная пледом, зябко поеживается. Углы комнаты, обставленной тяжелой хозяйской мебелью, тонут в полумраке.

– Уж я и счет потеряла, сколько раз мы после Симбирска переезжали с места на место, – рассказывает Мария Александровна.

Анна Ильинична сняла эти две небольшие комнаты в меблирашках на Божедомке в октябре 1908 года. Предстояла большая и важная работа по изданию книги Владимира Ильича. Нужно было затеряться в большой Москве, поменьше встречаться с людьми, чтобы не привлечь внимания полиции, не поставить под удар книгу, которую все с таким нетерпением ждали.

Но близкие друзья находили их и здесь. Григорий Степанович – земляк, из Симбирска. Работает сейчас в Саратове. Был рабочий паренек – Гриша, но за эти годы успел закончить техническое училище, поработать агентом «Искры», быть хозяином подпольной партийной типографии, познакомиться с тюрьмой, бежать за границу и там, не теряя даром времени, сдать экстерном экзамен за технологический институт.

– Я сейчас важная персона, – смеется Григорий Степанович, – получил место баулейтера – производителя работ в крупной немецкой фирме, строю трубочный завод под Саратовом. В кабинете у меня теле фон, сейф, к которому никакие специалисты из полиции не смогут подобрать ключ. Есть где хранить нелегальную литературу.

Григорий Степанович расправил свои роскошные усы и помотал головой, чтобы освободить шею от высокого, туго накрахмаленного воротничка.

– Вот к этой штуке, – показал на воротничок, – никак привыкнуть не могу.

Высокий, синеглазый, с гладко выбритым подбородком, одетый в модный темный костюм, он никак не походил на потомственного рабочего, и, уж конечно, никакой жандармский глаз не смог бы в нем заподозрить большевика.

Сидели и вспоминали симбирские годы, волжские просторы.

– Самую главную новость я припас на закуску, – сказал Григорий Степанович. – Я еду в Париж, к Владимиру Ильичу.

– Вы увидите Володюшку! – всплеснула руками Мария Александровна.

– Да, меня посылают наши посоветоваться с Владимиром Ильичем, как быть с меньшевиками. Туманят они мозги рабочим, сами ни во что хорошее не верят, зовут приспосабливаться к царским законам, придумывают разные учения, доказывают, что революция погибла. А у нас знаний не хватает, чтобы разбить их доводы.

– Да, здесь нужно сильное оружие против всех этих лжеучений, которые выросли как ядовитые грибы, – ответила Анна Ильинична. – И Владимир Ильич отлично это знает. Он написал книгу по философии. Она очень поможет всем нам положить конец путанице и блужданиям в рабочем движении. – Анна Ильинична вздохнула. – Рукопись этой книги Владимир Ильич уже отправил в Москву, и вот она где-то задержалась. А может быть, попала в руки полиции?

– Вы не рассказывайте Владимиру Ильичу о моей болезни, – предупредила Мария Александровна, – не тревожьте его. Скажите, что чувствую себя хорошо, не болею. Присмотритесь, как они там живут, не нуждаются ли в чем.

– А о московских делах передайте Владимиру Ильичу следующее… – сказала Анна Ильинична.

– Я пойду к себе, отдохну, вы занимайтесь своими делами.

Анна Ильинична провела мать в спальню, усадила ее в кресле, закутала больные ноги пледом.

Разговор Анны Ильиничны с Григорием Степановичем прервал звонок в передней.

Григорий Степанович вынул из жилетного кармана визитную карточку баулейтера фирмы «Вейсман и К°» и положил на стол.

Анна Ильинична пошла открывать дверь.

– Здравствуйте, доктор, – приветствовала она Левицкого. – Как вы кстати, мамочка себя очень плохо чувствует.

Вячеслав Александрович снял шапку, плащ и беспомощно посмотрел на ботики.

– Вам подать стул? – спросила Анна Ильинична доктора.

– Нет, нет. Если разрешите, я останусь в ботиках. Мне трудно нагибаться.

Левицкому не было еще и сорока лет, и Анна Ильинична посмотрела на него с сожалением.

– Познакомьтесь, – сказала она и провела его в комнату.

Григорий Степанович пододвинул доктору стул. Анна Ильинична налила стакан крепкого чаю.

– Присаживайтесь, – пригласила она Вячеслава Александровича.

– Благодарю. Я с детства привык к «а-ля фуршет» – пить чай стоя, – пошутил доктор, искоса посмотрел на визитную карточку, перевел взгляд на фетровую шляпу Григория Степановича. – Вредная шляпа, – сказал он резко.

– Вы как доктор полагаете, что в шляпе ходить сейчас не по сезону? – любезно откликнулся Григорий Степанович. – Но я по делам фирмы еду за границу, а там меховых шапок не носят.

– Разрешите, я пройду к больной, – сказал Вячеслав Александрович.

Присутствие Григория Степановича, которого доктор принял за немца, его обеспокоило.

Анна Ильинична открыла дверь в спальню.

– Здравствуйте! Какие жалобы? – нарочито громко сказал доктор, чтобы не выдать себя за старого знакомого перед немцем.

Он тщательно прикрыл дверь.

– Здравствуйте, дорогой Вячеслав Александрович. Как давно я вас не видела и как вы кстати пришли!

– Я вам привез клад, драгоценности, – прошептал Вячеслав Александрович, наклонившись к Марии Александровне.

– Какой клад? Откуда? – несказанно удивилась она.

– От Владимира Ильича.

– От Володюшки? Вы его видели?

– Шесть лет назад в Цюрихе. Я тогда ездил во Францию изучать шляпное производство и завернул к нему. Видите ли, русский фетр делают с применением ртути. Масса отравлений среди рабочих, а во Франции нашли новый метод… Но об этом после. Сядьте, пожалуйста, спиной ко мне.

Мария Александровна, все еще недоумевая, поднялась с кресла, плед соскользнул с колен и свалился на пол.

– Не беспокойтесь, я подниму плед через пять минут. А пока я должен снять пиджак.

Мария Александровна недоумевала: что это случилось с Вячеславом Александровичем, обычно таким серьезным и простым? Его чудачества сегодня были непонятны.

– Я еще тогда, в Цюрихе, сказал Владимиру Ильичу, чтобы он располагал мною, и вот я счастлив доложить, что он оказал мне высокое доверие…

Вячеслав Александрович снял пиджак. Грудь его была тщательно забинтована по всем правилам медицины.

Доктор стал разматывать бинты и снимать с себя листы рукописи, которые осторожно укладывал на стол.

– Ну, теперь смотрите, – сказал он торжественно, освободившись от последнего листка и надев пиджак. – Теперь я и плед могу поднять.

Мария Александровна повернулась, увидела пачку листов, прочитала на верхнем листе: «Материализм и эмпириокритицизм».

– Володюшкина рукопись по философии! Вы не представляете себе, как мы волновались за ее судьбу! И Володюшка отчаянное письмо прислал. Беспокоится – неужели пропала рукопись, плод работы многих месяцев? Единственный экземпляр. Ведь это действительно драгоценность. Великое спасибо вам, дорогой Вячеслав Александрович! – Мария Александровна обняла доктора и расцеловала его по-матерински в щеки.

– Ну-с, – улыбнулся растроганный Вячеслав Александрович, – теперь я приступлю к исполнению своих прямых обязанностей. Что вас беспокоит?

– Простыла я. Ноги плохо слушаются. Но это потом, потом, – говорила Мария Александровна, любовно перебирая страницы. – Вот и гость наш уже ушел.

Анна Ильинична распахнула дверь.

– Анечка, дорогая, Вячеслав Александрович привез Володину рукопись!

Анна Ильинична подошла к столу и ахнула.

– Теперь я понимаю, почему вы привыкли пить чай «а-ля фуршет», – засмеялась она.

– Я опасался помять драгоценные листы, – ответил доктор. – Я даже какие-то верноподданнические слова в вагоне говорил, чтобы меня жандарм не задержал. Благовоспитанного юношу ко всем чертям послал за его любезность, правда мысленно. И еще, прошу прощения, поскольку курьер сказал мне, что рукопись предназначена для публикации, я позволил себе прочитать ее без разрешения. Читал всю ночь. Читал с упоением. Это огромно! Это гениально! А теперь разрешите мне стаканчик чаю. Я люблю пить чай сидя, с блюдечка и вприкуску…

И начались тревожные, хлопотливые дни. Анна Ильинична ездила по издательствам, выясняла возможность опубликования книги. «Если нет издателя, посылай прямо и тотчас Бончу: пусть только никому не дает читать и бережет сугубо от провала!» – предупредил Анну Ильиничну Владимир Ильич в письме.

Рукопись уложили в шахматный столик, и он надежно хранил ее.

Наконец издатель найден. Рукопись сдана. Стали поступать корректурные листы. Целые вечера просиживали мать и сестра, склонившись над листами, вычитывая их, выверяли.

– Здесь бы я поставила точку с запятой, – говорит Мария Александровна. – Дальше идет много опечаток. Несколько раз слово «абсолютно» написано с буквы «о».

Анна Ильинична читает.

– Володины нападки на буржуазных философов, на их тарабарщину, великолепны. Все так убедительно, так ясно. Но вот здесь я буду ходатайствовать снять «гоголевского Петрушку», и без того остроумно и веско.

– Володюшка не согласится, – замечает мать, – у него все продумано, каждое слово к месту.

Мария Александровна и Анна Ильинична с увлечением и большой тщательностью работают над корректурой философской рукописи Владимира Ильича, которая осветит путь рабочему классу к его великой цели.

…Соединять такую кропотливую и скучную работу с уходом за мамой неимоверно трудно. Я могу только удивляться, каким образом последние корректуры могли выходить при подобных условиях работы такими образцовыми, – писал Владимир Ильич сестре.