Текст книги "Красный бант"
Автор книги: Зоя Воскресенская
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Розовый бант
Ястребки
Василь с ястребками пробирались к саду Народного дома. Егорка заартачился: он уже здесь побывал – хватит! До сих пор помнит, как сторож чуть ухо не оторвал, да вдобавок мать отлупила за порванную рубаху. Это не считая расцарапанных в кустах крыжовника рук.
Василь глянул на него с презрением:
– Бублик с маком! Не может понять: не баловство это. И в саду сейчас ни крыжовника, ни сторожа.
– Просто оробел, – объяснил Ромка и добавил разные другие, не очень приятные для Егорки слова.
Но Егорка лезть в сад отказался наотрез.
Ребята перебирались через высокий кирпичный забор. Мешали валенки – большие, не по ноге. Прыгали в пушистый, глубокий сугроб.
В саду рассыпались вдоль забора. Каждый облюбовал себе «бойницу» – отверстие в кирпичной стене, сделанное просто для красоты, а ребятам это было на пользу. Сквозь отверстия можно увидеть кусочек улицы и переговариваться как по трубе.
Василь занял позицию у второй бойницы от угла.
Ромка устроился на старой кривой иве, что росла напротив Народного дома. Пальцы на руках скоро одеревенели, стыли ноги, но Ромка боялся шевельнуться, чтобы не открыть себя.
У подъезда дома в свете фонарей искрилась снежная пыль. По булыжнику цокал подкованными сапогами городовой – хозяин улицы, лютый враг всех мальчишек. Только бы он не заприметил Ромку!
Наконец в подвальном помещении засветилось окно. Ромка мигом соскользнул с дерева, выждал, пока городовой скроется в конце улицы, и вбежал в подъезд.
В зрительном зале кончился спектакль, и публика стала расходиться; в гардеробной стоял шум и толчея. Вместе со зрителями уходили из Народного дома и делегаты Первой петербургской партийной конференции, которая здесь тайно собиралась.
На втором этаже Ромка приоткрыл дверь в комнату. В комнате было много беспорядочно раздвинутых стульев. Лицом к двери стоял небольшого роста человек с крутым лбом. В бородке и усах рыжинки поблёскивают, в глазах – золотые искорки. Он надевал пальто и говорил дяде Ефиму:
Мы очень хорошо поработали сегодня, Ефим Петрович. Голосование показало, что большевики одержали верх.
Ромка хотел закрыть дверь, но говоривший приметил его и спросил:
– Вам кого, молодой человек?
– Мне дядю Ефима, – ответил Ромка и покраснел: до того у него получилось это не по-взрослому.
Ефим Петрович оглянулся.
– Это наш ястребок, Владимир Ильич… Все в порядке? – спросил он Ромку.
– Вроде всё.
– Мы можем быть уверены? – спросил Владимир Ильич.
– Да! – твёрдо ответил Ромка и снова почувствовал себя взрослым.
Он выбрался с толпой на улицу, пробежался вдоль забора и прижался спиной ко второй бойнице. Слышно было, как в отверстие в стене кто-то дул и громко дышал. Ромка улучил удобный момент и сердито прошептал Василю в переговорную трубу:
– Скажи, чтоб тихо сидели и не пыхтели. Жди моего сигнала.
Мальцы примолкли, но вот Федюнька начал рассказывать, будто в Потере конку возить будут не живые лошади, а «лектрические» и будто все те кони в шапках-невидимках и по-иностранному называются «трамвай». Федюнька хотел ещё что-то интересное рассказать, но получил от Василя подзатыльник и замолк.
Ромка пристально вглядывался в проходивших людей. Вот уже перестали хлопать двери Народного дома, и улица опустела. Неужели проглядел. Ему даже жарко стало, и в ушах от напряжения зазвенело. Где-то со стороны Расстаннои улицы раздались крики, и туда заспешил городовой.
«Наверно, драка», – подумал Ромка.
Из подъезда Народного дома вышли двое. Один был длинный и худой – это дядя Ефим, а во втором, одетом в тёмное пальто и высокую мерлушковую шапку, Ромка узнал человека с золотой искоркои в глазах, которого дядя Ефим называл Владимиром Ильичём.
Вот из-за угла вынырнул какой-то барин в долго-полом пальто и в котелке, с тросточкой в руках. Мелким быстрым шагом он пошёл следом за дядей Ефимом и его спутником. Шёл крадучись, как кот, и даже снег не скрипел под его ногами.
Это был шпик.
Ромка знал, что шпик будет теперь как тень следить за Владимиром Ильичём и где-нибудь по дороге укажет на него жандармам, а те арестуют его и посадят в тюрьму.
Время было тяжёлое. Шёл 1906 год, второй год русской революции. Царь не жалел патронов против революционных рабочих, не скупился на тюрьмы для них.
Но рабочие не сдавались.
Ромка пошёл навстречу шпику.
Шпик набавлял ходу. Вдруг перед ним, как из-под земли, вырос парнишка в куртке не по росту и в шапке, надвинутой на глаза.
– Дяденька, скажите…
Шпик только рукой махнул:
– А ну тебя!
Но парнишка пошёл рядом, и было ясно, что он не отступит до тех пор, пока не решит занимавший его вопрос.
Так и шагали они бок о бок: жандармский слуга в одежде барина и питерский мальчишка в дырявых валенках и нищенской одежде, но с чистым и смелым сердцем.
– Дяденька! – вдруг крикнул что есть мочи Ромка, когда они поравнялись с кирпичным забором, и стал на панели, преградив путь врагу.
В то же мгновение с забора стали сваливаться на шпика Ромкины и Василёвы ястребки.
Василь стоял на верху кирпичной стены и командовал:
– Федюнька, сигай ему на спину, дьяволу! Сёмка, забегай вперёд!
– Смелей, не робей! Валяй, поддавай! – подбадривал Ромка.
Федюнька спрыгнул со стены, но его опередил свалившийся с ноги дедов валенок, и кто-то в пылу свалки шибанул этот валенок в сторону.
Василь был уже внизу. Мальцы все вместе окружили барина, что-то кричали, на кого-то жаловались, замахивались друг на друга кулаками и цеплялись за руки шпика. Шпик пытался оторвать их от себя, высвободиться, ругался и наконец завопил: «Кар-р-аул!»– но его крик потонул в ребячьем галдёже.
Откуда-то появился Егорка. Он схватил валявшийся на панели валенок и с победным криком ринулся в свалку.
Шпик поскользнулся и упал, увлекая за собой ребят, котелок слетел у него с головы.
Ромка выбрался из гурьбы ребят и огляделся. Ему было жарко, он тяжело дышал.
Из темноты выплыла длинная тень. Это возвращался дядя Ефим. Он был уже один.
– Вы чего буяните? – зашумел Ефим Петрович, притворяясь сердитым. – Зачем человека с ног сбили? Вот я вам сейчас! А ну, расходись!..
Ястребки мгновенно разлетелись в стороны, и дядя Ефим хотел помочь шпику подняться на ноги. Но шпик со злостью оттолкнул его, нахлобучил котелок, который услужливо подал Василь, выхватил из кармана свисток и принялся изо всех сил свистеть.
Городовой не появлялся. Его ещё раньше отвлекли рабочие-дружинники.
Свирепо ругаясь, шпик побежал по направлению к полицейскому участку.
У стены стоял Федюнька. Он засунул обе ноги в один валенок и не мог двинуться с места. Из-за дедова валенка ему не пришлось участвовать в таком важном деле.
Ромка вырвал валенок у Егорки:
– Тоже храбрый нашёлся – чужим валенком воевать!
Ребята окружили дядю Ефима.
– Беги на угол Расстанной, – приказал Ефим Петрович Василю, – там рабочий-дружинник Гаврила Иванович стоит, они городового задержали, скажи ему: «Шабаш, всё в порядке».
Василь помчался. Дядя Ефим пошёл по улице. Мальчишки двинулись за ним. Шли молча, поглядывали на дядю Ефима и всё ждали, что он скажет. А он только хитро посмеивался в усы.
– Ну, чего там разговаривать, – наконец сказал он. – Большую помощь дружинникам оказали, важное поручение выполнили. Дорогому человеку помогли. Так-то…
Они шагали сейчас по улице и были её хозяевами.
Порошил снежок.
Старая кривая ива стояла в нарядном инее.
Улица была чистая.
Красный бант
Ромка с отцом встали чуть свет и вышли во двор. Свежий майский ветер гулял по улицам, шевелил тощие и ещё голые кусты акаций, сметал с дороги мусор, продувал затхлые улочки и переулки питерских окраин.
Отец и сын сели на скамейку, прислушались. Было тихо-тихо. Вот и солнце встало, но ни один фабричный гудок так и не нарушил праздничного покоя этого утра. Даже конки не позванивают. Заводские трубы не дымят, и небо ясно. Питерские рабочие сегодня бастуют.
– Тишина! – хлопнул Иван Филиппович по плечу сына. – Понимать надо!
Из открытой двери кухни потянуло запахом горячих праздничных пирогов. Мать позвала пить чай. Отец ел, прислушивался и говорил:
– Слышишь, мать, какая тишина…
После чая он надел праздничный пиджак, положил в карман аккуратно сложенный красный бант. Под пиджак спрятал полотнище флага. На одной стороне его было написано «Долой самодержавие!», на другой – «Да здравствует Первое мая!».
Ромка не просился идти с отцом, и мать была рада-радёшенька. Она и за отца-то волновалась, а за сына вдвойне. Вон полиция как лютует.
Отец подмигнул сыну – действуй, мол, – и ушёл.
Матери вдруг стало жалко Ромку.
– Ты бы, сынок, пошёл к голубям, что ли…
Ромка посмотрел на мать – не ослышался ли он?
Она всегда ругала его за голубей – и занятие пустое, и крыша-то ветхая, вот-вот обвалится, – а сегодня сама посылает.
Он мигом вскарабкался на крышу, согнал лентяев, притулившихся на коньке. Внезапно, словно вспыхнув на солнце, появился любимец турман. Развернув веером хвост и прижав к телу лапки, голубь кувыркался через голову. Над самой крышей он вдруг расправил крылья и уже хотел было опуститься, но Ромка схватил шест с тряпкой на конце, покрутил над головой, и турман исчез в голубой выси.
Пронзительный свист заставил Ромку оглянуться. Василь в ярко-голубой рубашке, в полосатых плисовых штанах, заправленных в сапоги, стоял у изгороди. Ромка скатился с крыши и побежал в дом.
– Мам, дай новую рубашку, пойду на улицу. Сегодня все гуляют.
– Надевай, – нехотя ответила мать и вынула из сундучка сатиновую, шуршащую, приятно пахнущую новизной рубашку, – Не вздумай только на Невский идти. Угодишь ещё в кутузку.
Ромка переоделся, подвязал рубашку пояском. Кинулся под кровать и вытащил сапоги, по пути сорвал картуз с гвоздя.
– Ромка-а-а! – крикнула мать, распахнув окно. – Ромка-а, вернись!
А он уже исчез, только пыль волновалась над дорогой. Раз взял сапоги, значит, пойдёт на Невский.
Но Ромка и Василь держали путь совсем в другую сторону. Шли они в Волков лес. По дороге завернули к Василю. Выкопали из опилок в сарае пачку красных флажков и банты, разделили их, и каждый засунул свою долю за пазуху.
Около булочной, где работал отец Василя, толпились пекари. По всему переулку вкусно пахло ситными и кислым ржаным хлебом. В день Первого мая пекари постановили не работать, а чтобы народ не остался в праздник без хлеба, выпекли его ночью.
Отец Василя сунул ребятам по баранке и сказал:
– В лесу встретимся.
Приятели свернули на Лиговку. На заборах и стенах всюду белели прокламации, и перед каждой стояли люди.
Ромка и Василь подошли к дому жандармского начальника. Здесь они вчера гоже наклеили листовку. Жандарм, конечно, бастовать не будет, но пусть знает, что рабочий люд не особенно то его боится.
На дверях жандармского дома листовки не было.
– Наверно, когтями скребли, потом святой водой кропили, – прошептал Ромка, – Я на эту листовку клейстеру истратил – ужас! Прямо в дверь вросла.
Навстречу ребятам ехала почти пустая конка. Рядом с кучером сидел жандарм, опираясь на саблю. Сегодня кучеров городской конки выводили на работу под оружием. Рабочие предпочитали идти пешком.
Ромка и Василь миновали Волково кладбище, перешли через мост. От речки Волковки мимо еврейского и татарского кладбищ бежали полем до леса.
На опушке собрались ястребки.
– Кажется, все, – оглядев своих помощников, сказал Ефим Петрович.
Он одёрнул пиджак, приосанился, приколол к отвороту красный бант и торжественно сказал:
– Поздравляю вас, товарищи, с рабочим праздником Первое мая!
– Вас тоже с праздничком! – хором ответили ребята.
Ромка и Василь вытащили из-за пазухи флажки и банты.
Флажки отдали Ефиму Петровичу, а банты раздали ребятам. Теперь все они стали участниками маёвки.
Ромке и Василю дядя Ефим велел засесть у дороги в канавке, заросшей кустарником. Это был очень ответственный пост – передний край. Отсюда была видна дорога до самого моста. По дороге шли люди парами, в одиночку, но шли густо. На – опушке их встречали дружинники, спрашивали, кто такие, и пропускали в лес.
Начался митинг. Из лесу доносились рукоплескания, дружный смех, пение «Марсельезы».
Ромка первый увидел, как за мостом по дороге заклубилась пыль. Вскоре уже можно было различить всадника. На конях на маёвку не ездят. Значит, чужак.
Ромка толкнул Василя в бок – смотри, мол, в оба – и пополз по канавке к «штабу», прижавшись к земле, позабыв о своей новой рубашке.
Василь продолжал следить за всадником. Вот он приблизился, и мальчик чуть не ахнул: это был тот самый жандармский начальник, которому они вчера на дверь наклеили прокламацию.
Из лесу донёсся дружный смех. Жандарм круто осадил коня и, перебросив поводья в левую руку, правой принялся крутить ус.
В лесу загремело «ура». Всадник перехватил поводья правой рукой, напружился, готовясь пустить коня рысью, и в тот же миг перед ним выросли дружинники. Сильные руки стащили жандарма с коня, отобрали оружие.
– Завяжите ему глаза, чтобы он наши личности не заприметил! – приказал Ефим Петрович.
Жандарм от ярости лишился было языка, потом лицо его налилось злой кровью, и он стал оглушительно ругаться.
– Просим извиненьица за беспокойство, ваше благородие, – сказал Ефим Петрович. – Придётся вам сегодня тоже бастовать. День такой.
Дружинники скрутили ему руки и повели в кустарник.
Ромка вернулся на передний край.
…Маёвка продолжалась. Играла гармошка, и под неё лихо отплясывали русскую. В другом конце под гитару пели песни.
А потом снова выступали ораторы с речами о революции, о свободе, о счастье для всех людей.
Кусты орешника были расцвечены флажками. Посреди поляны у знамени стоял Ромкин отец.
Молодой парень, сидевший на пеньке, растянул гармонь, прижался к ней щекой, и все запели:
Не успели допеть песню, как на поляну примчались Ромка и Василь.
– Казаки! Казаки на конях!
– Рассыпаться по лесу! – приказал дядя Ефим.
Замолкла гармонь. Оборвалась песня. Дружинники унесли знамя. Рабочие побежали в глубь леса.
Ломая кусты и сучья, казаки пробирались на поляну.
Ромка бежал и чувствовал позади себя тяжёлое дыхание. Вот грубая рука схватила его за плечо. Ромка сорвал с себя красный бант и сунул за пазуху.
– А ну-ка, щенок, давай сюда!
Казак отпустил плечо, но резкая боль обожгла Ромкино лицо. Он упал.
– Ах ты гад! – закричал кто-то нерабочих. – Нагайкой бить!
Рабочий помог Ромке встать, другие оттеснили казака, и все вместе побежали в лес.
Казаки рыскали по лесу. В густом кустарнике они увидели странную фигуру: у человека в жандармской форме были завязаны глаза, руки скручены за спиной, сабля и револьвер болтались на шее. Странная фигура не решалась двинуться с места, видимо боясь наткнуться на дерево. На неё нельзя было смотреть без смеха.
Это был пленный жандарм, отпущенный рабочими на свободу.
…Ромка с отцом вернулись домой к вечеру. Мать сидела на крыльце и, пригорюнившись, ждала их. Увидев сына, всплеснула руками. Наискось через Ромкино лицо шёл багровый рубец, правый глаз совсем закрылся.
– Ничего, мать, ничего, не плачь, – успокаивал жену Иван Филиппович. – Парень получил боевое крещение. Понимать надо! Не дал надругаться над рабочим знаменем! Покажи-ка, сынок!
Ромка положил на стол и аккуратно расправил красный бант из кусочка серпянки.
«Рот фронт»
1
Ночью Женька проснулся от боли в животе. Пошарил ногой, нахцунал мягкую, тёплую шерсть, ухватил за шкирку Керзона и сунул себе под бок. Керзон привык к обязанности обогревать Женькин живот; он перебрал лапками, покорно улёгся и замурлыкал.
Боль затихала. Женька блаженно дремал и готов был опять нырнуть в сон, как вдруг услышал такое, от чего спать сразу расхотелось.
– Правильно! Медлить нельзя, иначе революция погибнет!
Это сказала Зинка.
Женька открыл глаза. На окне двумя неровными коптящими рогами догорала лампа. Над столом склонились две головы: Зинкина и Бориса.
– Тс-с-с! – приложил палец к губам Борис.
Оба взглянули в угол, где на сундуке, рядом с кроватью матери, спал Женька. Све’т керосиновой лампы не достигал тёмного угла, и Зина с Борисом опять зашептались.
– В Гамбурге рабочие сражаются с полицией… – доносился голос Бориса. – В Берлине баррикадные бои… В Тюрингии и Саксонии власть Советов… Наши сердца с германским пролетариатом… поможем германской революции.
– Закончить надо приветствием Эрнсту Тельману, – добавила Зина.
– Это само собой!
Женька спихнул Керзона на пол – живот больше не болел, и он понял, что ему медлить тоже нельзя.
– Будет на вас угомон, полуночники? – спросила сонным голосом мать.
– Я пойду, – спохватился Борис. – Сбор в райкоме, поезд подадут к депо.
– А если она не пустит? – Зинка кивнула головой на мать.
«Вот шляпа, – подумал Женька, – такое дело, а она – «мама не пустит».
Ответа он не расслышал.
Борис аккуратно сложил большой лист бумаги и сунул его за картину, где лежали выкройки.
– Не забудь взять, – предупредил он.
Зина кивнула головой.
Противно запахло керосиновой копотью – это сестра задула лампу. На сером фоне окна видно было, как Зина приподнялась на цыпочки и поцеловала Бориса. Женька разочарованно вздохнул: «Эх, Борис, с кем целуется! С Колчаком дрался, от самого Фрунзе револьвер с надписью получил, и такие телячьи нежности».
Он закрыл глаза. Сон только того и ждал.
2
Учительница объясняла про варягов и греков, а Женька думал – кому он может доверить свою тайну. В классе три пионера – это если не считать самого Женьки. Кому же, Янеку? Янек хороший товарищ, отлично учится, но уж больно дисциплинированный, в драке держится в стороне… Косте? Тот самым нечестным образом переманивает у Женьки голубей, и потом, у него слабая грудь – такого дела ему не осилить… Наташке? Вон она сидит на последней парте. Ну уж нет, куда ей, она всего боится: однажды ей на плечо с берёзы упала серёжка, а она вообразила, что это гусеница, и так завизжала!
Но не может же человек ходить с тайной в груди!
На перемене Женька успел шепнуть Янеку, что есть важный разговор и чтобы тот после пионерского сбора приходил на сеновал, а пока пусть терпит и ни о чём не расспрашивает.
3
После уроков все четверо побежали на завод, в пионеротряд.
Ещё до окончания смены ребята пришли в жестяной цех. В цеху стоит весёлый звон и лязг. Мерно скользят снизу вверх и опять вниз широкие приводные ремни. Рабочие окунают чёрные железные листы в ванну с расплавленным цинком, а обратно большими щипцами вынимают отливающие серебром листы. Визжат, скрежещут огромные ножницы, из-под них выползают выкроенные вёдра, бидоны. Жестянщики в своё удовольствие колотят деревянными молотками на куске рельса по этим выкройкам, загибают их, делают пазы, сцепляют, и вот уже на тележке едут к паяльщикам блестящие вёдра, бидоны, умывальники.
Вожатая Зина сидит на низенькой скамейке перед печкой, вытаскивает рдеющий паяльник, подносит к нему светло-серую палочку и ловко направляет струйку олова на шов. Прогладит шов паяльником, обведёт им вокруг дна – и ведро готово. Здорово!
Загудел гудок, придавил заводские шумы. Ремни пошлёпали по валам и повисли. Выключили воздуходувку – пламя в печах перестало реветь и сникло.
Зина оглянулась на пионеров, вскинула над головой руку в салюте, живо сложила инструмент, сдёрнула с себя большой фартук. «Айда в клуб!» – и зацокала по каменным ступенькам деревянными башмаками.
Ребята – за ней.
Комсомольцы и пионеры готовились к празднику – к шестой годовщине Октября.
В клубе шума было ещё больше.
В музкомнате играл струнный оркестр. В другой – шла спевка хора. На сцене началась репетиция. Разучивался «Левый марш» Маяковского. Наташка вышла в бумажной короне и с большой книжкой в руках.
Борис из-за сцены кричал:
Эй, девчонка, брось читать сказки!
Миша ласково уговаривал:
Не мечтай стать королевой.
А выстроившиеся в ряд комсомольцы в синих блузах звали её:
Шагай с нами, левой! левой! левой!
В середине зрительного зала стулья были раздвинуты, и комсомольцы строили живую пирамиду. Женька должен был её венчать. Он живо взобрался на плечи парням, затем ещё выше – на плечи двух девушек и, выпрямившись, развернул красное знамя, да так стремительно, что чуть не разрушил пирамиды.
4
Дома Женька швырнул сумку с книжками под стол, выхватил из-за картины Борисову бумагу и рассыпал выкройки. Собирать их было некогда.
– Жень, опять бежишь? Поешь что-нибудь, и так костями гремишь, в чём только душа держится.
Последних слов матери Женька не слышал.
На сеновале его ждал Янек. Едва переведя дух, Женька торжествующе выпалил:
– Комсомольцы едут спасать германскую революцию. Сегодня ночью. Честное пионерское. Слышал сам-. Провалиться мне на этом месте, если вру. Сам Жорка – секретарь райкома – едет.
Янек посмотрел на него широко раскрытыми глазами:
– А мы?
– Вот то-то – мы. Соображать надо. – Женька вынул из-за пазухи книжку, похожую на сдвинутую гармонь, и положил её на сено, смахнул в сторону выпавшую из книжки выкройку рукава. – Посмотрим, что за штука.
Книжка не листалась, её пришлось развернуть, как большой плакат.
Это была политическая карта Германии, вся испещрённая флажками, нарисованными красным карандашом.
Особенно густо флажки покрывали Рурский бассейн, Саксонию, Тюрингию. Флажками были окружены Берлин и Гамбург.
– Военная карта! – ахнул Женька, – Как у самого Ленина в Смольном. Без карты никак нам нельзя. Давай-ка поищем, где у них там Зимний дворец.
Он прищурил и без того маленькие карие глазки и принялся всматриваться в большой синий кружок! над которым стояло слово «Берлин», но ничего не увидел.
– Так едем? – спросил Женька.
– Раз они едут, нам тоже надо, – нерешительно согласился Янек.
Они комсомольские билеты с собой возьмут, а мы с чем явимся?
– У нас пионерские галстуки, – резонно сказал Янек.
Этого мало. Надо, чтобы с фотографией, честь по чести, как мандат.
Женька повернулся на спину и стал соображать. Перед его глазами на балке пузырилось серое осиное гнездо.
Вот тоже буржуи твердолобые. Сколько ни уничтожай – всё равно свои гнёзда лепят, – Он вынул из кармана нож, сделанный из расплющенного под паровозом гвоздя, срезал гнездо и брезгливо выкинул в слуховое окно. – Придумал, придумал! – ВДРУГ воскликнул он и принялся что-то шептать на ухо Янеку.
У того лицо расплылось в довольной улыбке. Женька от радости даже стойку на голове сделал, шлёпнулся на сено и заболтал ногами.
– А какую шамовку с собой возьмём? Комсомольцы берут на сутки, – Женька вспомнил ночной разговор у коптящей лампы. – В газетах пишут – голод в Германии. Наверно, как у нас в позапрошлом году. Германским рабочим есть нечего, а мы сейчас каждое воскресенье булки белые сладким чаем запиваем. Срамота!.. А булки такие тёплые, душистые, с зажаристым хребтом. – Эти слова он произнёс мечтательно и мрачно добавил: – Только в прошлом году я этих булок объелся, и с тех пор у меня живот болит.
У них, наверно, и сала нет, – сказал Янек, – а у нас в чулане вот какой кусище висит. Спрошу у матери.
Просить нельзя, тайну выдашь. Самому взять надо.
Пионерам воровать нельзя, – возразил Янек.
Так это не воровство, если для мировой революции. Мы же не сами есть будем.
Янек упорствовал:
– Всё равно нельзя!
– Зинка даже своё колечко, хорошенькое такое, с голубым камешком – ей бабушка подарила, – рурским горнякам послала. Не пожалела.
– И я бы тоже отдал, – отозвался Янек, – если бы оно моё было.
– Я б не только колечко, я бы всех голубей пожертвовал, вот честное пионерское! Только их не берут… Давай письмо писать и под сено подложим. К весне корова сено съест, письмо найдут Я узнают, что мы погибли не зря.
– А мы должны погибнуть? – спросил Янек дрогнувшим голосом.
– А как ты думал? Это тебе не груши околачивать. Мы должны как в песне: «И как один умрём в борьбе за это!»
– За что? – спросил Янек.
– За германский рабочий класс, за мировую революцию…
Женька лёг на живот, оторвал кусок от маминой выкройки, послюнявил огрызок карандаша и стал писать:
«Дорогие родители! Мы поехали спасать германскую революцию. Когда погибнем – не плачьте».
– Вот и всё. Писать больше нечего, a то они от телячьих нежностей будут больше расстраиваться.
Женька перечитал письмо и подписался. Янек, низко наклонившись над бумагой, долго выводил свою подпись. Женьке послышалось, что он всхлипывает.
Ты чего? – поднял он голову приятеля.
– Мне бы хотелось, чтобы и революций победила, и чтобы мы живы остались, и чтобы я потом с папой поехал освобождать нашу Ригу от буржуев.
Женька задумался.
– Может быть, и не погибнем! Вот Борис с самим Колчаком дрался и не погиб. – Женька развернул письмо, зачеркнул одно слово и надписал над ним другое. Получилось: «Если погибнем – не плачьте», – Я с тобой тоже поеду твою Ригу освобождать, обязательно поеду.
5
Ещё на крыльце Женька услышал, как расшумелась Зинка.
Пропала карта, и Керзон порвал бумажные выкройки. Один рукав – самый трудный – исчез бесследно.
В наказание мать спустила Керзона в погреб, чтобы он там ловил мышей и не шкодил в комнате. Зинка грозилась унести его в лес и оставить волкам на съедение.
– Настоящий империалист, – бранилась она.
Мать с сестрой шарили по всем углам, разыскивая выкройку и карту.
Женька, от греха подальше, пробежал в кухню, открыл крышку погреба и мигом спустился вниз. Выбрался обратно с Керзоном на руках – кот сидел на странно оттопырившемся животе хозяина. Картошку Женька вытряхнул из-под рубашки и закопал в сено. Прижимая к себе Керзона, помчался за ворота.
– Эх, дурак ты, дурак, – говорил Женька своему любимцу, – не мог сбежать. Будто и взаправду лорд Керзон! Не бойсь, я тебя в обиду не дам.
Женька постучал в окно к Наташке и вызвал её на крыльцо.
– На, возьми… Хороший он, настоящий сибирский, и вовсе не шкода, и не империалист. Керзоном его зовут. Но ты ему другое имя дай, не позорь кота. А если на другое имя отзываться не будет, поточи нож о сковородку или плиту – будто мясо резать собираешься, он мигом явится.
– А почему ты его отдаёшь? – спросила опешившая от удивления Наташа.
– Потом узнаешь.
И Женька исчез.
6
После ужина Зина не пошла в клуб, сказалась больной. Женька одетый нырнул под одеяло и боялся закрыть глаза, чтобы его не подкараулил сон. Мать подивилась, что это случилось с её детьми, и сама легла спать пораньше.
Ходики тикали особенно громко.
«Чего же она не идёт? – тревожился Женька, – Неужели не поедут? Может быть, заснула и я вместе с ней на бобах останусь?» Но вот скрипнула за шкафом кровать, и тут же распахнулось окно. Зинкина тень качнулась на подоконнике и нырнула в темноту. Из сада потянуло сыростью, запахом опавших листьев.
– Кто это окно открыл? Простудитесь! – сказала мать, встала, закрыла окно и задвинула шпингалет. – Убежала-таки, не выдержала, – проворчала она.
«Всё пропало, – похолодел Женька. – Шпингалеты тугие, визжат, когда их вытягиваешь, – Он сосчитал до ста, сполз с сундука, взял в руки сандалии, пробежал на цыпочках в кухню, откинул крюк и вышел через дверь. – Никакие воры не заберутся. Откуда им знать, что у нас сегодня дверь не заперта».
На улице было холодно. Над садами висела туманная дымка, и сквозь неё проглядывало расплывчатое лицо луны. Влажные листья яблонь шлёпали по щекам. У Женьки дробно застучали зубы.
Янека за воротами не было. Женька опять стал считать до ста. «Не придёт – поеду один… Проспал? Сдрейфил? Восемьдесят, восемьдесят один…» Женька нарочно не спешил считать.
Вот он, бежит.
– Ты чего? – накинулся Женька на приятеля.
Но выяснять было некогда, а Янек не хотел признаться, как трудно ему было уйти без разрешения из дома.
7
В ночной тишине пыхтели маневровые паровозы, ощупью перебирая по рельсам колёсами. Как светляки, мерцали зелёные и красные фонари стрелочников. Обходя подальше огни, ребята добрались до депо. У поворотного круга стоял готовый поезд из теплушек. Двери вагонов были раздвинуты, под потолком покачивались фонари, освещая белые новенькие скамейки.
– Этот самый, – прошептал Женька.
Вдоль поезда шёл составитель с фонарём и постукивал молоточком по буксам: проверял, есть ли смазка. Вот он прошёл в хвост – можно забираться. Ребята облюбовали головной вагон: свет фонаря у депо его не освещал.
Женька кинул в вагон узелок с картошкой и, ухватившись за край железной рейки, по которой двигалась дверь, подтянулся. За ним – Янек.
В вагоне Женька по-хозяйски огляделся:
– Считай, что мы уже в Германии. Залезем под скамейку в угол, ни один чёрт не увидит. Вылезем только в Берлине. Выдержишь?
– Выдержу, – твёрдо ответил Янек.
– Если захочешь чихнуть, нажми пальцем под носом, и чих пройдёт. Одолеет кашель глотай слюну. Ну, давай устраиваться.
Ребята растянулись плашмя иод скамейкой – голова к голове. Женька вытянул ноги и зацепил за какую-то деревяшку. Деревяшка сдвинулась с места – звякнуло железо.
– Под скамейками винтовки, осторожно, – прошептал Женька, – я как двинул ногой о приклад… Эх, взять бы по одной винтовочке, да куда спрячешь?
Помолчали.
– Жалко, что языка ихнего не знаем. Одно слово «камрад».
– Я знаю, – сказал Янек. – «Рот Фронт» – это всё равно что «Будь готов». Только они поднимают сжатый кулак, что значит: все вместе, дружно. Мне отец объяснял. «Нидер мит дем империализмус!» – это значит: «Долой империализм!»
– «Рот Фронт», – несколько раз повторил Женька и сжал кулак.
Вагон сильно тряхнуло.
Прицепили паровоз. Теперь скоро, – сказал Женька.
Он лежал и думал о том, что его ждёт. Может быть, выпадет счастье сразиться с самим буржуйским правителем Штреземаном. Сразиться и победить.
– Янка, как сказать по-немецки «Подыхай, старая крыса»?
Этого Янек не знал. Он думал о матери. Надо было бы спросить её, может быть, и отпустила. Но теперь поздно.
Женька вытягивал поочерёдно ноги и щупал, приклады; чуть звякали штыки.
«Трёхлинейные», – подумал он восхищённо и, представив себе, как он с винтовкой в руках кинется в атаку, чуть не крикнул: «Нидер мит дем империализмус!»– но у вагонов захрустел гравий, будто табун коней овёс жевал.
– Идут! – шепнул он, – Теперь ни гугу!
Послышалась команда Жоры «грузиться». Зашаркали ноги.
Вагон стал быстро заполняться. Над самой головой Женьки заговорили девчата. В голосе одной из них он узнал Зинку. «И здесь она! Значит, и Борис в этом вагоне».
Перед глазами «зайцев» мелькали ноги, обутые в чувяки, в туфли на верёвочной подошве, в сандалии. Проскрипели кожаные башмаки – это фронтовики.
Комсомольцы рассаживались по скамейкам. В вагоне стало шумно. Слышно было, как постукивали в стену молотком.
– Ребята, бюллетень сегодня был? – спросил кто-то.
– Нет, не было.
Женька и Янек потёрлись лбами. Раз бюллетеня не было, значит, в здоровье Владимира Ильича никаких ухудшений нет, значит, дело идёт на поправку. «Как Ильич?» – было первым вопросом по утрам в школе, в пионеротряде, в комсомольском клубе, на заводе – везде, повсюду.
