Текст книги "Повелитель эллов. Фантастический роман"

Автор книги: Зиновий Юрьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

6

Я спал и вдруг сквозь сон почувствовал, что ногам стало легче и прохладнее. Я подумал, что это Путти, должно быть, спрыгнула с одеяла, и открыл глаза. В утренних косых лучах солнца, что пронизывали мое жилище, в комнате стоял Пряхин, а вокруг него мелким бесом крутилась Путти.

– Все готово, одевайся, едем. Бриться и умываться я тебе не дам.

– А что…

– Никаких что. Через два часа мы должны быть в Калужском университете.

– Не успеем.

– Успеем, – сказал Пряхин и выдернул меня из постели. Все-таки он был очень сильный человек. Выдернуть одним рывком из-под одеяла восемьдесят сонных килограммов… – Тебя одеть или ты уже сам умеешь это делать?

– Иди к черту, узурпатор. По какому праву ты командуешь мною, свободным, гражданином федерации Земля?

– Шевелись быстрее, гражданин. По моральному праву. Или ты забыл, что, моральный долг гражданина федерации – делать все, чтобы способствовать расширению знаний?

Самое смешное, что мы действительно не опоздали, и ровно через два часа, запыхавшись, вошли в длинное двухэтажное здание с надписью на фронтоне «Кафедра этологии». Навстречу шла девушка в зеленом халатике. На руках у нее сидела маленькая сморщенная обезьянка, доверчиво обнимая ее за шею своими стариковскими ручками. У девушки были длинные светлые волосы и голубые глаза. Она улыбнулась нам, и что-то ласково коснулось моего сердца, словно рыбешка ущипнула меня в теплой речке. Бросить все, повернуть обратно, догнать их и сказать: вы обе прекрасны, я не хочу, чтобы вы лишь промелькнули мимо, я люблю вас…

Увы, всерьез влюбляться было некогда, потому что Игорь уже втаскивал меня в большую светлую комнату. Послышалось шипение, я повернулся. Прямо на нас шел здоровенный серый гусь, грозно расправляя крылья. Глаза у него были, впрочем, не очень сердитые, а скорее любопытные.

– Спокойно, – раздался тонкий голос, и вслед за гусем в комнату вошел откуда-то сбоку крошечный человечек в крошечном халатике такого же нежно-зеленого цвета, что и на девушке с обезьянкой. – Спокойно, Гу, – сказал он гусю. Гусь сложил крылья, расслабился и оставил на полу доказательства хорошей работы желудка. – А вы, молодые люди…

– Вы профессор Азизбеков? – спросил Игорь.

– Я профессор Азизбеков, – охотно согласился гномик.

– Я звонил вам сегодня от Эуджена Тареску.

– Да, вы звонили мне сегодня утром от Эуджена Тареску, моего приятеля. Ну и что?

– Как что? Вы же любезно согласились, чтобы мы приехали к вам.

– Что вы говорите? Очень может быть, очень может быть. Я никогда никому ни в чем не отказываю. Значит, я согласился?

– Согласились, и мы специально прилетели в Калугу.

– И прекрасно сделали. Прекрасный город. Прекрасный университет. Прекрасный факультет. Прекрасная кафедра. Прекрасный гусь. Гусь, ты прекрасен!

Гусь натужно сказал «га», и профессор кивнул.

Пряхин был настолько крупнее этолога, что смотрел на него с непреходящим изумлением, как смотрит, наверное, сенбернар на болонку.

– Мы прилетели, чтобы…

– Помню, – прервал его профессор. – У меня прекрасная память. Мой друг Эдуард Тарасов…

– Эдуард Тарасов? – округлил глаза Игорь. – Я звонил вам от Женьки. Я хочу сказать, от Эуджена Тареску.

– И прекрасно. В сущности, разница невелика, вы заметили, что у обоих инициалы совпадают? Э и Т. И оба мои друзья. – Он нахмурился, потер свой лобик крошечной ручкой в коричневых пятнышках пигмента. – Простите меня, я, знаете, бываю несколько несобран… Задумался. До сих пор не могу понять, как использовать вчерашние опыты… Простите, еще раз простите. Я весь внимание. Так вы… Если могу быть полезен?

– Мой друг Юрий Шухмин понимает язык животных, – нервно сказал Пряхин и облизнул губы.

– Угу, понимаю, – пискнул профессор. – И где ваш друг?

– Вот он, – Игорь слегка подтолкнул меня в спину, и я невольно сделал шаг вперед. Гусь коротко и зло шипанул. Очевидно, он был ревнив.

– А язык людей он тоже понимает? – спросил профессор Игоря.

Я начал думать, как поостроумнее ответить гному, но Игорь успел ответить первым:

– Понимает.

– Прекрасно. – Он повернулся ко мне. – Вас зовут?

Не знаю, уж какой бес дернул меня за язык, но я очень вежливо поклонился и элегантно отчеканил:

– Эуджен Тареску, к вашим услугам.

Игорь от неожиданности раскрыл рот, а профессор нахмурился, недовольно повел плечиком.

– Ничего не понимаю. Вы Эуджен Тареску? Но Эуджен Тареску…

– Строго говоря, нет. Я Эдуард Тарасов.

– Вы что, издеваетесь надо мной? – шипанул уже не гусь, а профессор.

Я уже не мог сдержать раздражение, да и не хотел. Мы ничем не обидели карлика, мы были приветливы и почтительны, и если он решил поиздеваться над нами, ответим ему тем же.

– Боже упаси, я просто старался следовать стилю, в котором вы беседовали с нами.

– Гм, гм, однако! И вы считаете, это остроумно?

– Не очень, но по крайней мере я привлек ваше внимание. Вы злитесь, вы сосредоточены, все ваше внимание сконцентрировано на человеке, стоящем перед вами.

– Гм, гм, довольно необычный способ. Но что-то в нем есть. Надо запомнить. Так вы… э…

– Я… э… Азизбеков. – Я, конечно, понимал, что веду себя некрасиво, что непристойно так разговаривать с человеком старше меня раза в четыре, но ничего не мог поделать с собой. – Извините, профессор, но вы прекрасно знаете, что меня зовут Юрий Шухмин. Ведь знали?

– Если честно, да. Однако… Гм… Давненько не встречал такого… Нахала. Не очень обидитесь?

– Нет.

– Тем лучше. А то мне ведь, с вашего разрешения, сто четвертый годок пошел. Кое-что видел, ви-идел… Итак, вы утверждаете, что понимаете язык животных?

– Нет, я так не утверждаю. Я лишь знаю, что понимаю двух собак: пуделя и овчарку.

– А других животных? – спросил профессор.

– Не пробовал.

– Ага, не пробовал. Ну хорошо, перед вами гусь, обыкновенный серый гусь. Один из излюбленных объектов этологов еще со времен Конрада Лоренца. Вы часом не знаете, о чем Гу сейчас думает?

Назойливый сарказм профессора уже изрядно надоел мне, но я сдержался. Я нисколько не волновался. Меня не волновал приговор столетнего этолога, что бы он ни сказал. Я посмотрел на гуся. Голова его напомнила мне маленькое тесное помещение, что-то вроде чуланчика, в котором помещалось всего две мысли-образа: кормушка с зерном и два гуся, отталкивающих друга друга от этой кормушки.

– О еде. Кроме того, он представляет, как отталкивает от кормушки другого гуся.

– Да, конечно, – вздохнул профессор, – это и есть язык животных. Блестяще.

– Да, но…

– Но посудите сами, как вы можете понимать язык животных? Вы его знаете? Вы его изучали? Я двенадцать лет занимаюсь серыми гусями, я стою на плечах гигантов – моих предшественников, и я не могу сказать, что я полностью понимаю их язык. Вы кто по профессии?

– Сейчас я работаю монтажником гелиообогревателей.

– И прекрасно! – радостно просиял профессор. – Это, надо думать, достойнейшее дело. Вы, надо думать, его изучили и его знаете. И ваши приборы работают прекрасно, и в ваших домах зимой тепло, а летом прохладно. Но язык животных… Если бы вы знали, сколько раз за мою долгую жизнь бесконечные владельцы бесконечных тузиков и мурок уверяли меня, что их четвероногие питомцы необыкновенно умны и умеют разговаривать. Увы…

– Спасибо, профессор, – сказал я, – прошу прощения за то, что отнял у вас время. – Меня абсолютно не волновало, что говорил этот гномик.

– Профессор! – взмолился Пряхин. – Юрочка! Как же так? Я же сам, своими глазами…

– Не надо, Игорек, не унижайся. Сейчас Гу взмахнет три раза крыльями, и профессор Азизбеков будет долго истолковывать, что это значит на языке серых гусей и путать Эуджена с Эдуардом.

Я трижды мысленно раскрыл крылья гуся, и он нехотя воплотил мою команду в действие. Серо-белая гамма внутренней поверхности крыльев была благородной. Несколько светлых маленьких перышков выпали от резкого движения, поднялись вверх от взмахов и плавно осели на пол. Одно прилипло к гусиным экскрементам.

– Не-ет, чу-ушь! – зло пискнул старец. Голос его был так высок, что мне показалось, будто где-то отозвалось звоном стекло. – Не может этого быть! Не мо-жет! Элементарная случайность.

– Мо-жет! – в тон ему ответил я. – Мо-жет! Еще как мо-жет! Сейчас он скажет «га» два раза, а это почти что «да, да», – мне стало весело. Вернулось пьянящее чувство всесилия. Я мысленно промычал «га», одновременно представляя, как гусь вытягивает шею и повторяет за мной крик.

– Га! – сипло выдавил из себя гусь, раз и другой.

– И все-таки нет! И еще раз нет! Потому что этого не может быть.

– Но это же было! – плаксивым голосом взмолился Пряхин. – Вы же сами видели.

Ах, хотелось, хотелось инженеру Игорю Пряхину вползти в историю естествознания первооткрывателем феномена Шухмина. Промелькнула у меня в голове эта юркая мыслишка, но я все же успел наступить ей на хвост в последнее мгновение. Стой, феномен. Почему думать о людях плохо тебе легче, чем думать хорошо? Не потому ли, что ты невольно подгоняешь их под себя и стремишься навязать им какой-то дрянной общий знаменатель? Нет, Игорь Пряхин сражается за тебя, выполняет моральный долг гражданина расширять знания. Прости, Игорек.

– Видел, не видел, все это, молодые люди, не имеет никакого значения, – твердо сказал профессор, и мне показалось, что он даже стал выше ростом. – Я знаю, что это невозможно. Я знаю, что телепатии не существует, что никаких приказов отдавать мысленно ни животным, ни людям нельзя. Разговоры, переговоры, слухи. Кто-то о ком-то слышал. Кто-то слышал о ком-то, который якобы видел кого-то… Нет, нет и нет. Наука только тогда наука, когда оперирует проверяемыми и повторяемыми фактами, а не слухами. И от того, что слухи эти повторяются сотни лет, фактами они не становятся. Вступить в мысленный контакт с животным нельзя. Нель-зя! Это чушь, нон-сенс!

– Но… – начал было Пряхин, но профессор уже оправился от шока и твердо стоял на крошечных своих ножках:

– Никаких «но»! Если при мне показывают карточные фокусы – прибавляют, допустим, две карты к двум и демонстрируют пять карт, это не значит, что я тут же должен торжественно признать таблицу умножения ошибочной…

Я понимал, что это детство, рецидивы скелета, прислоненного к дверям учительской в Кустодиевке, но ничего не мог с собой поделать. Старые бесы выползли из каких-то темных подвалов моей душонки и решили поразмяться. Я напрягся, овладел вниманием гуся, заставил его подойти сзади к профессору и слегка клюнуть в мягкое место, если его сухонькую столетнюю задницу можно было назвать мягким местом.

– Что такое? – обернулся ученый. – Гу, пошел!

– Ах, профессор, жаль, что вы не дали гусю клюнуть вас пять раз, как я просил его.

– Пять? – опешил Азизбеков. – Почему пять?

– В знак того, что карт все-таки пять, хоть вы и уверены, что их всего четыре. И не надо ссылаться на таблицу умножения. Дважды два может быть четыре, а карт может быть пять. Спасибо за беседу, всего хорошего.

Пряхин догнал меня только в коридоре и молча шагал рядом. На улице он вздохнул:

– Да, старчик – кремень. И все же…

– Все, Игорек, никаких «но» и «все же». Моральный долг, считай, я уже выполнил и больше отнимать у ученых кошелек не буду.

– Кошелек? Какой кошелек?

– Вот видишь, даже кратковременное общение с ученым мужем уже нарушило твою сообразительность. Наверное, не все ученые похожи на нашего гномика, но, боже, как же они держатся за свои таблицы умножения! И покушаться на их аксиомы – все равно что пытаться вырвать из рук кошелек. Ка-ра-ул! Гра-а-а-бят!

– Красноречив ты стал, братец. Раненое самолюбие в тебе витийствует. Так что, вернешься в Икшу и снова на чердаки?

– А почему бы и нет? Или статус подопытной крысы славнее нашей работы? Спорить с упрямыми учеными мужами, подозревающими тебя в мелком жульничестве, куда менее увлекательное дело, чем устанавливать солнечные батареи. – Я чувствовал, что зол и раздражен. Старичок вцепился в таблицу умножения и удержал-таки ее в руках, а у меня сердце сжималось. Я чувствовал себя ограбленным. Да, конечно, гелиотехник – вполне уважаемая специальность, но… У меня отняли веселое озорство и шальной ветер перемен. Меня заталкивали обратно в мою привычную скорлупу, и – что самое было дрянное – я покорно лез в нее сам. Где-то я читал, что есть металлические сплавы, которые как бы помнят свою форму. Изогнутый каким-то образом стержень, например, можно разогнуть, а потом подогреть – и он снова изогнется, как раньше. Похоже, моя душа также привычно согнулась и сжалась от первого же щелчка по носу. Даже если у души и нет носа.

– Юра, мальчик мой, сколько мы проработали вместе? Года полтора, наверное. И оставались всего лишь сослуживцами, не более. За эти сутки ты стал мне очень близким, и я не позволю тебе сдаваться так бездарно и покорно…

А сам я хотел сдаться? Конечно, стержень норовил принять привычную форму, но жаль, жаль было расставаться с неясными мечтами. А что в них неясного, – зло спросил я себя. Ну хорошо, не эта лаборатория, другая. Не этот ученый, пусть другой. Еще раз проверим, товарищ Шухмин. Попробуем экранировать вас от гуся. А теперь попробуйте заставить яка протанцевать польку.

Для чего? Быть все время подопытным кроликом? Лабораторным инвентарем? Чтобы на меня инвентарный номерок повесили?

Конечно, если бы я сам был ученым… А что, поступить в университет – глядишь, лет через десять и стал бы доктором Шухминым. Господи, я и школу-то кончил с превеликим трудом, и в глазах учителей читал в основном брезгливость. Химия, физика… Неплохо бы до университета еще раз в школу поступить. Знаменитым стал бы побыстрее, чем со звериной телепатией, самый старый первоклассник планеты. Поздно, Юрочка, спохватился. Это только утешители вбивают в голову, что, мол, никогда не поздно. Бывает, что поздно.

Нет, внезапно решил я, не буду я лабораторным инвентарем. Не хочу. Не желаю. Пусть старик Азизбеков гогочет надо мной вместе со своим поносным гусем, если им это так приятно. Конечно, то распоряжалась во мне старая гордыня. Если не овации феномену и туш духового оркестра, то уж лучше не надо никак. Обойдемся. Жил я и без телепатии тихо-спокойно, и сейчас проживу.

Но где-то в самых потаенных уголочках мозга я знал, что и икшинскими чердаками я уже удовлетвориться не смогу. Ах, перевернул все во мне бородатый Игорек. Как жить, что делать…

Мы подлетали уже к Москве, когда Пряхин вдруг повернулся ко мне:

– Юра, цирк! Только ничего не говори сразу.

Цирк. Я выхожу на арену в роскошном золотом, нет, лучше, пожалуй, серебристом костюме. Рядом, вежливо раскланиваясь, идет Путти. С серебристым же бантом… Бра-аво! Ну, выйдете же еще раз, Юрий, сами видите, как публика неистовствует. Меня полюбит акробатка со стройными сильными ногами и смеющимися зелеными глазами. Товарищ Шухмин, вас приглашают на гастроли в Австралию. Боюсь, не смогу, я обещал выступить в этом месяце в Бразилии. И брата будут все спрашивать: скажите, этот необыкновенный артист Шухмин случайно не ваш родственник? Случайно да, радостно и гордо улыбнется брат. Младший брат мой. Знаете, он еще в детстве был необыкновенным ребенком. Представляете, таблицу умножения только к годам двенадцати осилил. И мама будет таскать на мои представления всех своих знакомых и друзей и всем будет говорить, что не успел я родиться, а она уже твердо знала, что дитя феномен.

Смешно. А почему, собственно? Почему это должно быть смешно? А потому что ты же не артист. Ты стеснительная рохля. Ты сначала замочишь от страха свои серебристые штаны, пока выйдешь на манеж, и дети будут весело смеяться и хлопать в ладоши. Клоун, какой прекрасный клоун, мама, он сделал пи-пи в штанишки. Ну а почему бы и не попробовать? Может, в волнующих клочьях тумана, что проносились за окном, как раз и скрывалось что-то вроде цирка?

А возьмут? Ну если придумать хороший номер, отрепетировать его с Путти как следует… Ну не возьмут – значит, не возьмут. Чем я рискую?

Откуда у меня вообще этот прошловековый консерватизм, этот средневековый страх перед переменой профессии? Сколько людей вокруг легко и даже весело круто меняют жизнь. Такие виражи закладывают. Строитель вдруг идет работать братом милосердия в больницу, повинуясь каким-то душевным потребностям, администратор становится аквапастухом и пасет в теплых морях рыбьи стада, инженер превращается в чеканщика по меди, а артист учится обслуживать домашних роботов. И никто не ахает, не всплескивает руками, это естественно и давно стало нормой, а я судорожно вцепился в свое монтажное дело и панически боюсь разжать руки, словно вишу над пропастью. Почему?

Цирк я любил всегда. И когда ребенком попадал на представления, сразу же начинал огорчаться, что оно такое короткое. Удивительное дело, вдруг подумал я, меньше всего мне нравились номера с животными. Не знаю почему, но вид медведей в сарафанах, с мученическим видом катавшихся на велосипедах, или собачек, покорно бродивших по арене на передних лапках, вызывал у меня всегда какую-то неловкость. Люди – это другое дело. И акробаты, и эквилибристы, и жонглеры – все они приводили меня в восторг, все казались существами необыкновенными.

Гм, а почему бы и действительно не попробовать?

7

Ровно через неделю я подходил с Путти к Хорошевскому цирку в Москве. С огромных ярких щитов у входа на меня летела, распластав руки, красавица с загадочными удлиненными глазами, в воздухе висели жонглеры, пять медведей стояли друг на друге.

Боже, куда я иду с бедной маленькой Путти? Зачем? Но отступать было поздно. Почему поздно, вот, пожалуйста, и вход закрыт. Прекрасный повод вернуться домой с чистой совестью. Конечно, закрыт. Три часа дня. Тебе нужен служебный вход, тупица!

В цирке было сумрачно, остро пахло конюшней. Запах был древний и волнующий.

– Простите, – спросил я какого-то человека с чемоданчиком. – Где у вас директор?

Человек остановился, посмотрел на меня, на пуделька у моей ноги, хмыкнул понимающе и показал пальцем вверх:

– Второй этаж, направо.

– Вы к директору? – спросила меня совсем юная особа, отрывая пальцы от клавиатуры компьютера. – К сожалению, Франческо будет только через час. Вы подождете?

– Да, спасибо. А вы… – пробормотал я, – вы заняты? – Я понимал, что несу чушь, но меня била крупная дрожь, и я уже не понимал, что делаю. Путти посмотрела на меня с брезгливым состраданием.

– В каком смысле? – улыбнулась секретарша. У нее были такие же удлиненные и загадочные глаза, как у летящей женщины на рекламном щите у входа.

– Э… я… – Я хотел было рассмеяться, но вместо смеха из груди моей вырвалось хриплое кудахтанье, и в удлиненных, загадочных глазах запрыгали веселые искорки. – Несколько минут у вас свободных найдется? – наконец с трудом, как полузасохшую пасту из тюбика, выдавил я из себя.

– Ну конечно же.

– Будьте добры, напишите на клочке бумаги какое-нибудь задание для моей Путти. Путти – это…

– Я догадываюсь.

– Прошу вас, – еще раз попросил я дрожащим голосом.

– С удовольствием, – сказала девушка и написала несколько слов на листке бумаги. – Вот…

Я взял листок и прочел: «Протянуть мне лапку».

– Это слишком просто. Добавьте, пожалуйста.

Девушка наморщила лобик от напряжения и дописала: «Пролаять три раза».

– Хорошо, – сказал я. – Вы знаете задание, я знаю задание, а Путти? Я ведь записку вслух не читал, так?

– Так.

– Значит, она не знает?

– Нет.

– Ну, собачка, давай, покажем этой прелестной девушке, что она ошибается.

Не подведи, Путтенька, попросил я ее мысленно и передал ей приказ. Она, бедняжка, тоже чувствовала, что происходит что-то важное, и нервничала. Видеообразы метались в ее головке, и я с трудом замедлил их вращение. Ну, давай. Что значит привычное дело, я сразу почувствовал, как моя собака успокоилась и сосредоточилась.

Она подскочила к девушке, протянула ей лапку и вежливо, виляя хвостом от старания, тявкнула три раза.

– Ой, – сказала девушка, – все точно. Потрясающе. А еще раз можно?

– Конечно. Только что-нибудь еще сложнее. Хорошо?

– Постараюсь.

Мне вдруг стало весело и светло на душе. Чудная девушка. Мне захотелось самому подскочить к ней, лизнуть руку и пролаять три раза.

Она снова наморщила лобик и выставила кончик маленького розового язычка от старания.

– Вот, – протянула она листок.

На листке было написано: «Взять сумочку со стула и положить на диван».

– Путти, ангел мой, – сказал я уже почти игривым голосом, – за работу.

«Теперь ты хороший, – подумала Путти. – Теперь хорошо». То есть подумала она, конечно, не словами, а образами, и образы вызывали у нее определенные эмоции, но я уже давно привык переводить их на человеческий язык, это происходило как бы само по себе.

Путти осторожненько взяла сумочку зубами за самый уголок и так же деликатно положила на диван.

– Молодчина, – улыбнулась девушка. – Можно тебя погладить?

– Это вы мне или Путти? – спросил я, и девушка совсем по-ребячьи прыснула.

– Вы оба молодцы. А…

– Мы хотим работать в цирке. Путти сама меня привела сюда.

– Прекрасно! Хотите, мы будем в одной труппе?

– В одной труппе? – глупо переспросил я и посмотрел на компьютер.

Девушка поняла и улыбнулась.

– Я артистка. Я работаю с мамой. Может, вы видели у входа? Руфина Черутти – это мама. А я Ивонна Черутти. Воздушный полет.

– Юрий Шухмин.

– Очень приятно.

– Я сразу подумал, что ваши глаза очень похожи на глаза вашей мамы. То есть, я хочу сказать, я, конечно, еще не знал, что она ваша мама. Но Ивонна… Почему вы так уверены, что меня возьмут в цирк?

– Ну, во-первых, у вас прекрасный номер. Назовем его «Феноменальные психологические опыты с животными». Нравится?

– Очень! – пылко сказал я.

– А во-вторых, я уверена, что папе тоже понравится.

– Папе? Он у вас…

– Папа скоро уже придет.

– Куда?

– Папа директор этого цирка, а я ему помогаю, когда есть возможность. Вы себе не представляете, сколько дел у директора, от отправки и получения реквизита до шитья костюмов. Хорошо еще, что мы новым компьютером обзавелись. Он и рационы животным составляет, и расписание репетиций, и билеты заказывает при гастролях, гостиницы. Такой милый… А вот и отец.

В комнату вошел черноволосый и черноглазый человек, посмотрел на меня, кивнул:

– Здравствуйте, вы ко мне?

– Папа, это Юрий Шухмин, у него потрясающий номер. Он мысленно передает приказы, своему пуделю, представляешь?

– Ну и что пудель? – хмыкнул директор.

– Как что? Выполняет их.

– Прекрасно. Если бы только все наши сотрудники следовали его примеру.

– Это она, Путти, – поправила Ивонна.

– Отлично. Ее примеру. И как же вы это делаете?

– Что? – глупо спросил я.

– Как вы заставляете ее работать?

– То есть что значит заставляю? А как вы заставляете своих сотрудников выполнять ваши указания? Просьба, приказ, принуждение.

– Гм, я не о том, молодой человек. Как вы дрессируете? Вы с новейшими работами в этой области знакомы? Теперь ведь возможно ускоренное образование у животных условных рефлексов. Тут и добавление в корм определенных веществ, тут и воздействие на мозг облучением…

– Простите, – сказал я. – Я никогда еще никого не дрессировал, даже самого себя. Я просто прошу собаку сделать что-то, и, поскольку она меня любит, чаще всего она охотно выполняет просьбу.

– Правда, папа, Путти прекрасно работает. Так легко, без единой ошибочки…

– Гм… Хорошо, не будем употреблять слово «дрессировка», но в сущности…

– Дело в том, товарищ директор, что просьба моя может быть облечена в слова, а может и быть мысленной.

– Телепатия? – слегка улыбнулся директор.

– Не знаю. – Господи, опять они за свое. – И почему это у людей такая страсть к классификации? Телепатия, не телепатия, аллопатия, гомеопатия, какое это имеет значение? Это же цирк, а не лаборатория.

– И то верно, еще какой цирк, – вздохнул директор. – Не будем схоластами. Что умеет делать ваша необыкновенная собачка?

– Ну что, что собака вообще может делать? Работать на компьютере она, конечно, не сможет, хотя бы потому, что лапа у нее будет нажимать сразу на несколько клавишей.

– Экий вы обидчивый, молодой человек. Боюсь, с вашим характером вам будет нелегко в цирке. Загрызут вас, за милую душу. И не хищники, хищники у нас кроткие. Чего не скажешь о людях.

– Папа, что вы все пикируетесь. Пусть Путти лучше что-нибудь сделает.

– И то верно. Ну-с…

– Ты можешь записать задание на листке и показать Юре.

Директор наклонился над столом, быстро нацарапал несколько слов на листке бумаги и протянул мне. «Лечь на спину». Только и всего. Путти смотрела на меня смеющимися глазами. Это была ее любимая поза, а когда я почесывал ее нежный розовый живот, она излучала чистое блаженство. Это была нирвана. Она громко вздохнула, как иногда делают люди и животные перед чем-то очень приятным, и перевернулась на спину.

– Браво, – сказал Франческо Черутти. – Отлично. Поздравляю! Ивонна, доченька, поговори с нашим новым артистом, введи его данные в свою машинку, поговори с костюмерной, посмотри репетиционное расписание, ну, в общем, ты все сама знаешь, а я побегу, сейчас приедут врачи, будут решать, что делать с Бобом. До свидания.

Директор умчался, а я стоял и почему-то думал, кто такой Боб и что с ним случилось. Все произошло слишком стремительно, и мои неповоротливые эмоции не успели еще должным образом отозваться на очередной кульбит в моей жизни. Ну, эмоции, шевелитесь, возрадуйтесь, черт возьми! Вы же теперь принадлежите не кому-нибудь, а артисту цирка. Но эмоции не торопились впадать в восторг, на душе было как-то смутно, в животе образовался вакуум, холодил нутро неопределенным страхом. На мгновение я замер: я вдруг ясно понял, что ни за какие блага в мире не смогу выйти на манеж. Даже на четвереньках не смогу я выползти на залитый светом прожекторов круг, под перекрестный и кинжальный обстрел сотен и тысяч глаз. Боже, каждое мое движение, весь я сам буду выглядеть глупо и неловко. Мешок картошки держался бы на манеже увереннее и выглядел бы элегантнее. Нет, это было невозможно. Я должен сказать об этом девушке. Зачем морочить ей голову, она была так приветлива…

Но тут меня позвала Ивонна, и я начал отвечать на ее вопросы, глядя, как ее пальцы ловко бегают по клавишам компьютера…

Шухмин слегка усмехнулся и посмотрел на меня.

– Вот так, Николай, я стал артистом цирка. Раз, два – не успел очухаться, как жизнь моя полностью переменилась. На манеж я вышел, штаны не замочил, хотя нервничал, да что нервничал, обмирал. Спасибо Ивонне. – Его лице помягчело, просветлело. – Без нее я бы никогда не смог прижиться в цирке. Это ведь, Коля, совершенно особый мир. Удивительный мир. И знаете, что в нем самое удивительное? То, что цирк почти не меняется. Пробовали, пробовали не раз использовать в цирке новейшие достижения науки и техники, но всегда безуспешно. Человек, например, привык к чудесам микроэлектроники, они никого давно уже не потрясают. Если я, допустим, захочу сейчас поговорить с матерью, я просто наберу ее код, и, где бы она ни была – в Москве ли, в Маниле, где она преподает в Академии зодчества, часы на ее руке пискнут, и она услышит мой голос. Это ли не чудо? А мы сердимся, если на вызов уходит не пять, а десять секунд. Нет, Коля, цирк силен не наукой и не техникой, а совсем другими чудесами. Есть такой артист, может, вы его видели, он сохраняет на месте равновесие на моноцикле – это одноколесный велосипед – и при этом забрасывает себе на голову с десяток чашек и блюдечек – чашечка-блюдечко, чашечка-блюдечко. Потом ложечку. И при этом еще периодически делает вид, что вот-вот упадет. Потрясающий номер. Но самое интересное, что с таким же номером выступал отец этого артиста. И дед. А может быть, и прадед, Люди никогда не устают восхищаться ловкостью, силой, бесстрашием себе подобных. И удивляться. Ты отдаешь приказ домашнему компьютеру сделать то-то и то-то. Он и робота заставит приготовить обед, и квартиру они вместе уберут, и узнает, когда отлетает грузовая ракета на Марс, чтобы отправить баночку собственноручно замаринованных грибков сыну – обычное дело. Но вот выходит на манеж собачка и делает то, что велят ей делать зрители, – и все аплодируют, потому что люди не изменились, и собаки не изменились, и осознают, что собаки не могут найти седьмой ряд, двенадцатое место и лизнуть девочку с красным бантом в правое ухо.

И все содрогаются, когда Ивонна с матерью несутся под куполом, потому что каждый представляет, как страшно, когда под тобой пятнадцатиметровая пропасть. Нет, они не представляют, каким далеким кажется манеж с этой высоты, они никогда не были под куполом цирка. Но они знают, что у многих кружится голова, когда нужно встать на стул, чтобы сменить электролампочку. Зрители… Я каждый раз стою внизу и обмираю от ужаса и гордости за них, когда эти две женщины буквально парят в воздухе.

Ну, появился у меня еще один пудель. Вот она – Чапа. Успокойся, успокойся, дурочка. Три кошки, и стал я главой, таким образом, большого семейства…

– А Ивонна? – спросил я.

Шухмин вздохнул:

– Это сразу и не объяснишь. В тот самый момент, когда я почувствовал, что влюбляюсь в нее отчаянно, она сказала, что… В общем, это долгая история. Любовь под куполом цирка или возможна ли счастливая семья, когда один посвятил себя собакам и кошкам, а другой полетам в воздухе.

Мы все еще находились на стадии обсуждения этого вопроса, когда в один прекрасный день часы, на моей руке вдруг громко запищали. И было это в тот самый момент, когда я громко выговаривал Чапе и Тигру. Тигр – это мой полосатый, кот. И полосы у него тигриные, и характер тигриный, Дерутся они бесконечно, но, к счастью, не очень свирепо. Выступали мы тогда в Сосновоборске.

– Ладно, – говорю, – валите отсюда, звери, надоели вы со своими конфликтами. Хуже животных. – Снимаю часы, нажимаю на «связь» и отвечаю: – Шухмин слушает.

– Наконец-то, здравствуйте, товарищ Шухмин, – говорит кто-то по-русски с изрядным акцентом. – О вами говорит профессор Танихата из Космического Совета.

– Очень приятно, – отвечаю, а сам прикидываю, кто именно меня разыгрывает, потому что, как вы понимаете, никаких особых дел у рядового артиста цирка со Всемирным Космическим Советом, который решает вопросы путешествий, исследований и контактов в космосе, нет.

– Товарищ Шухмин, прежде чем обратиться к вам с просьбой, позвольте спросить вас: вы действительно понимаете язык животных?

Теперь я уже точно знал, что кто-то меня разыгрывает. Космический Совет – одно из самых уважаемых учреждений во Всемирной федерации. Они, конечно, сгорают от нетерпения узнать, как я работаю. Я решил, что это Жюль Чивадзе, знакомый клоун. Поразительный имитатор, и вообще я уверен, что из него вышел, бы прекрасный драматический актер. И розыгрыши у него какие-то милые, симпатичные.

– А как же, дорогой Жюль, а как же, – прыснул я. – Вы же…