Текст книги "Рука Кассандры"

Автор книги: Зиновий Юрьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Рука Кассандры

От автора

Нелегко поднимать руку, тем более дрожащую, на авторитеты, освященные тысячелетиями. Однако определенные обстоятельства вынуждают автора вступить в спор не с кем иным, как с Гомером и Вергилием, не говоря уже об Овидии. Точнее, это даже не спор, поскольку оппоненты вряд ли смогут ответить автору, а, скорее, некоторые уточнения.

Несогласие по ряду вопросов с этими гигантами античности глубоко огорчает автора, поскольку с детства он был воспитан в духе преклонения перед классиками литературы. Но что поделаешь, ведь в данном случае перед ним стоял выбор: традиция или истина. Скрепя сердце он все-таки выбрал истину.

Автор далек от мысли ставить под сомнение литературную добросовестность титана древнегреческой поэзии и изысканного римского патриция от литературы. Но Гомер, создавая «Илиаду» через четыреста лет после падения Трои, вынужден был пользоваться, мягко выражаясь, довольно ненадежными источниками. Об авторе «Энеиды» Вергилии не приходится и говорить. Для него Троянская война была уже древней историей, далекой, зыбкой, таинственной и посему вдохновляющей на точные описания.

Автор же волею случая находится в совершенно отличном положении. О последних днях Трои ему рассказывали очевидцы и участники тех далеких трагических событий: Александр Васильевич Куроедов, младший научный сотрудник сектора Деревянного Коня Института Истории Троянской Войны (ИИТВ), и троянец Абнеос – шорник, работавший свой нехитрый товар неподалеку от Скейских ворот.

К сожалению, не приходится ни на секунду ставить под сомнение подлинность этих свидетельств, тем более что оба они нисколько не стремились к ревизии Гомера, Вергилия и уж подавно Овидия; один по причине предстоявшей ему защиты кандидатской диссертации, другой же в силу глубокого незнакомства с литературой как античной, так и вообще какой бы то ни было.

Автор от всей души благодарит Александра Васильевича Куроедова и Абнеоса, которые с редким терпением выдерживали бесконечные расспросы о Трое, а также всех сотрудников сектора Деревянного Коня, чьи взаимопротивоположные и взаимоисключающие советы весьма помогли в работе над этой скромной рукописью.

Автор считает необходимым выразить свою признательность и машинистке Марье Спиридоновне Корке, которая из-за якобы неразборчивого почерка назначила несуразную цену за перепечатку и тем самым заставила в значительной степени сократить рукопись, что, По-видимому, пошло ей (рукописи) на пользу.

И наконец, последнее по месту, но не последнее по значимости выражение благодарности обращено к уважаемым редакторам, которые еще больше сократили рукопись и лишь по небрежению не довели этот процесс до логического конца. А жаль. От тотального сокращения рукопись выиграла бы еще больше, ибо, не существуя, она была бы полностью свободна от недостатков.

Ноябрь, 19..

1

Ночной вахтер стереовизионного ателье Ленинградского района Петр Михеевич Подмышко страдал плоскостопием, которое часто настраивало его на философское восприятие жизни. С другой стороны, увесистая и нежно звенящая связка ключей – с ней он медленно обходил свои безмолвные владения – была для него чем-то вроде символа власти и потому удерживала на краю философских ущелий.

Было десять часов вечера, все уже давно разошлись, и пора было проверить, согласно инструкции, закрыты ли окна и не горит ли где лишний свет. Михеич (так его обычно звали) взял ключи, для чего-то легонько бренькнул ими и пошел к доске приказов, с которой всегда вот уже много лет начинал обход. Окон, тем более не закрытых, на доске, конечно, не было, но читать приказы, даже простенькие, в две строки, о предоставлении очередного отпуска ему было интересно. На этот раз на доске висел всего лишь один новый приказ, запрещавший внос в здание арбузов «в связи со случаями поскальзывания на арбузных корках».

«Гм, – подумал Михеич, – поскальзывание! Мало ли на чем в жизни поскользнуться можно. Неясный приказ. Ну, а как вот сейчас позвонит кто-нибудь в дверь и взойдет с дыней в руке или, скажем, с двумя, с желтенькими такими, кругленькими. А? Что тогда? Пускать или не пускать? С одной стороны, дыня – не арбуз, с другой – тоже корку дает для поскальзывания. Неясно пишут», – вздохнул Михеич, оглянулся на дверь, ожидая увидеть человека с дынями, разочарованно пожал плечами и начал обход.

В приемном пункте, как всегда, царил хаос. На стенах висели огромные цветные стереовизоры, в корзинах лежали россыпи крохотных, величиной с пачку сигарет, карманных экранчиков.

– Все чинют, – с легкой брезгливостью пробормотал Михеич. – У меня вон «КВН» с одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, ровно двадцать два годка, и как новенький. Не-ет, небрежный народ пошел… Привязанности к вещи настоящей нет…

Связка ключей в руках у вахтера была не только символом власти, но и тончайшим музыкальным инструментом, который чутко реагировал на эмоции владельца. Вот и сейчас Михеич слегка подернул связку, и ключи тут же ответили ему презрительным позвякиванием.

– Да, несолидный народишко… – продолжал Михеич свой монолог, – неусидчивый. То на планеты скачут, в окиян ныряют, из Африки на Северный полюс, а телевизоры ломают… Эх, люди-и-и…

Михеич взмахнул рукой, и ключи язвительным треньканьем скрепили приговор человечеству. Он прикрыл за собой дверь приемного пункта и медленно поплелся дальше, проверяя, везде ли закрыты окна и не горит ли где неположенный свет.

Свет не горел нигде за исключением третьего этажа, в помещении цеха настройки. Щель под дверью комнаты номер четырнадцать сочилась желтой полоской. Зажав ключи под локтем, чтобы не звенели, Михеич подкрался к двери, предвкушая не только невыключенное электричество и незатворенное окно, но и – кто знает? – может быть, какое-нибудь еще нарушение инструкции, о котором ночной вахтер лишь мог мечтать долгими дежурствами.

Михеич резко дернул дверь, тайно надеясь, что она заперта изнутри, но дверь против ожидания легко раскрылась, и вахтер не без некоторого разочарования увидел Ваню Скрыпника, бригадира настройщиков, склонившегося над каким-то прибором.

– А, дядя Михеич, – рассеянно пробормотал бригадир, неохотно отрывая глаза от шкалы, на которой нетерпеливо пританцовывала серебристая стрелка.

– Товарищ Скрыпник, – твердо и вместе с тем скромно сказал вахтер, – позвольте справиться: есть у вас разрешение на работу после двадцати одного ноль-ноль, подписанное директором ателье или его заместителем?

– Нет, товарищ Михеич, – сказал бригадир настройщиков, – хотите помилуйте, хотите казните. Нет у меня разрешения, подписанного директором, заместителем или вообще кем бы то ни было из смертных.

– А я с вами не смешки смеять пришел.

– А я их и не смею. Наоборот даже.

– Чем занимаетесь?

– Дядя Михеич, ну что вы на меня набросились? Ну что вы, меня не знаете?

– А нам это без надобности, чтоб вы знали, знаю ли я вас, товарыш Скрыпник. Предъявите разрешение.

Спорить с ночным вахтером было бесполезно. Человек он, по всеобщему признанию, был добрый, но доброты своей стеснялся, особенно при выполнении служебных обязанностей, считая ее предосудительной и недостойной. Оставался только один многократно испытанный прием. Применять его было не совсем честно, но выхода не было. Бригадир вздохнул и спросил:

– Дядя Михеич, а правду говорят, что у вас «КВН» до сих пор работает? А то я только один в политехническом музее видел.

Вахтер знал, что вопрос этот лишь отвлекающий маневр, знал, что Скрыпник в душе, наверно, посмеивается над ним, но удержаться не мог.

– "В музее"! – Он пренебрежительно взмахнул рукой со связкой ключей, и они издали гордый и печальный звук. – «В музее»… Да он у меня ни разу в ремонте не был, Ваня. Так-то, уметь надо вещью пользоваться.

– Это верно, дядя Михеич, я вот тоже вещь одну сделал, – Скрыпник показал рукой на прибор, перед которым сидел, – а толком пользоваться еще не научился.

– А что это у тебя?

– Да как вам объяснить…

– А ты объясни, не бойся.

– Объяснил бы, да сам толком до конца не понимаю, поэтому и сижу пока по вечерам бирюком. Видите ли, дядя Михеич, вы думаете время – это прямая линия?

– Прямая? Скорей вопросительный знак. Поживешь с мое, вот и согнешься от времени в вопросительный знак. Только вопросу в нем никакого – одна точка. Ясно?

– Гм… Ясно-то оно ясно, да не очень. Если говорить не о наших с вами годах…

– А у нас с тобой годы разные. Мои тебе без надобности; а свои не отдашь.

– … а о временно-пространственном континууме, то я глубоко уверен, что его нельзя выразить прямой. Нет, дядя Михеич, это скорее своеобразная фигура, несколько напоминающая восьмерку…

– А может, шестерку? На шестерке я на работу ездию.

– Ах, дядя Михеич, тут перед вами новое понимание сущности материи и времени излагается, а вы ерничаете.

– Но, но, после двадцати одного ноль-ноль, товарыш Скрыпник, понимание времени в моих руках.

– Как хотите, но вот эта штуковина перед вами может создавать пробой во времени и пространстве. Вроде машины времени, перебрасывающей предметы из одного времени в другое. Да, да, один раз у меня это уже получилось. Исчезла ваза с конфетами, а вместо нее появился булыжник. Камень. По приблизительному анализу ему миллионов восемь лет, но к какому моменту отнести пробой, пятьсот лет назад или пятьсот тысяч, – не знаю. Камень-то мог лежать сколько угодно, пока пробой не перебросил его в сегодня, а вазу с конфетами на его место. Увы, пока еще я даже не могу гарантировать не только заданное время, но даже и место попадания в пространстве. Ваза-то исчезла в трех кварталах отсюда. И узнал я об этом случайно…

– Слушай, Ваня, а ты когда в отпуске был?

– А что, дядя Михеич?

– А то, что отдохнуть тебе нужно. Понимаешь? Помню, лет тридцать, нет, вру, тридцать пять назад один сосед мой – тогда еще большинство в коммунальных квартирах жило – три года без отпуска вкалывал, все боялся, как бы на его место во время отсутствия другого не посадили. Так все ничего, человек тихий, пил только всухую, пока все досуха не выпьет – не остановится. Так вот, говорю, три года без отпуска протрубил, а потом и говорит жене: давай, мол, разводиться и имущество делить. Сказал и диван пополам пилой пилить взялся. Увезли его. Не-ет, Ваня, человек без отпуску не должен, а то будет ему ваза с конфетами в трех кварталах отсюда. И еще, Ваня, нужно тебе жениться. Женатый человек булыжниками не швыряется и в чужое время не лезет, особенно после двадцати одного ноль-ноль.

Скрыпник рассмеялся и пожал вахтеру руку:

– В вашем лице, дядя Михеич, я приветствую здравый смысл, недостаток которого у ученых столько раз приводил к великим открытиям. Я, конечно, еще далеко не ученый, но здравый смысл не люблю. Скучно со здравым смыслом.

– А может, не ты его, а он тебя не любит? – вздохнул вахтер, и ключи в его руке сострадательно звякнули. – Долго-то еще пробивать время будешь? А то уже одиннадцать.

– Еще часок, дядя Михеич, вот еще раз попробую с пространственным фиксатором повозиться. Да вы не беспокойтесь, – добавил он, поймав озабоченный взгляд вахтера, – окно я закрою, свет погашу, а уж пробоев сегодня и подавно не будет. Накопитель энергии еще не подзарядился. К утру зарядится и сам отключится. Автоматика.

– Ну, ну… И все-таки в отпуск бы сходил. Слетал бы куда-нибудь подальше. На Алтай или куда в Замбию…

– Спасибо… обязательно.

2

На заседании сектора Деревянного Коня присутствовало одиннадцать человек. Вел заседание заведующий сектором доктор исторических наук Леон Суренович Павсанян, человек немолодой, лысый, субтильного сложения, но обладавший неукротимым темпераментом и большой радетель сектора. Сидя в своем постоянном креслице, один из подлокотников которого падал в среднем два с четвертью раза в час (наблюдения старшего научного сотрудника С.И.Флавникова), он то откидывался к спинке, отчего та испуганно поскрипывала, то наклонялся вперед, ложась узкой грудью на стол.

– А теперь, – сказал заведующий с легчайшим налетом сарказма, – послушаем, как обстоят дела у Мирона Ивановича с его плановой работой.

Мирон Иванович Геродюк, старший научный сотрудник сектора, человек крупный и молчаливый, был известен в Институте Истории Троянской Войны преимущественно походкой. Ходил он вальяжно, неспешно, и даже когда шел по ровному месту, казалось, что он торжественно спускается по мраморной лестнице. Глаза его были по большей части полузакрыты, словно от необыкновенной усталости, но зато когда он открывал их, то не сводил с собеседника, пока тот не начинал конфузиться и чувствовать себя в чем-то виновным.

– Полагаю, товарищи, что смогу сдать работу, – сказал Мирон Иванович, значительно оглядел присутствующих и после паузы торжественно добавил: – В срок. В статье мы излагаем нашу точку зрения о том, что никакого Деревянного Коня, как такового, при осаде Трои греками не было, а были баллистические стенобитные осадные машины, в просторечии называвшиеся конями…

– Позвольте, позвольте, Мирон Иванович! – тонко выкрикнул заведующий сектором и с размаху грохнулся грудью на стол. – Позвольте, это не наша точка зрения, а ваша. Ваше постоянное употребление первого лица множественного числа вместо первого лица единственного числа…

– Мы полагали, – твердо сказал Геродюк, – что множественное число – признак скромности, которая, как известно, характерна для подавляющего большинства, я подчеркиваю, подавляющего, наших ученых.

– Николай Второй тоже говорил о себе «мы», – пискнула аспирантка Маша Тиберман и, испугавшись своей смелости, втянула голову в плечи, отчего стала похожа на горбатенькую.

– Я приветствую вашу скромность, – выдохнул из себя Павсанян и, набирая со свистом воздух в легкие, прошипел, – но попросил бы вас не подпирать вашу в высшей степени сомнительную концепцию местоименными подпорками. Не мы, товарищ Геродюк, а вы ведете подкоп и под Деревянного Коня, и под сектор!!! Да, это так, и я рад, что сказал это! Человек, ставящий под сомнение само существование Коня, тем самым ставит себя вне серьезной науки!

В наступившей тишине раздался стук упавшего подлокотника, и старший научный сотрудник Флавников торопливо сделал отметку в блокноте. Остальные не шевелились, дабы каким-нибудь неосторожным движением не выказать своего отношения к спору.

– В таком случае я полагаю, – медленно сказал Геродюк, – что научная общественность…

– Ай! – вдруг послышался истеричный крик аспирантки Тиберман. – Смотрите!

Члены сектора подняли головы, опущенные несколько минут назад для подчеркивания своего нейтралитета, и увидели высокого чернобородого мужчину в грязноватом белом одеянии, растерянно стоявшего за пустым стулом. От бородатого как-то не по-городскому пахло кожей, потом, дымом, овечьим сыром. Он обвел присутствующих взглядом и вдруг закрыл лицо руками. Его плечи дернулись в спазмах рыданий. Из-под смуглых грязных пальцев капнула одна слеза, другая…

– Он плачет! – крикнула аспирантка Тиберман в волнении, но поймала взгляд Геродюка и осеклась.

– Что вам угодно, товарищ? – запальчиво спросил бородатого Павсанян. – И что это за странный маскарад?

Незнакомец несколько раз всхлипнул, шумно, как корова, вздохнул, вытер тыльной стороной кисти слезы. Вид у него был отрешенный и покорный, как у человека, который смирился с неизбежным.

– Товарищ, я вас вторично спрашиваю, что все это значит? – раздраженно спросил заведующий сектором и краем глаза заметил, что Геродюк зачем-то достал из кармана блокнот.

Бородатый что-то тихо пробормотал, неловко сел на стул и снова закрыл глаза, как пассажир в зале ожидания.

– Может быть, он не понимает? – спросила аспирантка Тиберман. – Мне кажется, он иностранец.

– Вам кажется, товарищ Тиберман, или вы это знаете? – спросил Геродюк голосом, в котором вдруг звякнула прокурорская медь.

– Послушайте, товарищ, – петушком наскочил на сонного бородача Павсанян, – здесь идет заседание сектора и присутствие посторонних лиц вряд ли…

Что «вряд ли», заведующий сектором не знал, и к тому же человек в белом одеянии не выказывал ни малейшего интереса к окружающему. Он сидел, безразлично закрыв глаза, теперь уже похожий на участника скучного собрания.

– Гм… может быть, вы и правы, Маша, – кивнул Павсанян аспирантке. – Попробуйте-ка спросить его что-нибудь на английском или, скажем, на французском, хотя…

Тиберман как-то необыкновенно покраснела, пятнами, наморщила лоб, с минуту беззвучно шевелила губами, потом вдруг сдавленно выкрикнула:

– Ду ю спик инглиш?

Возглас был настолько неожиданным, что все вздрогнули, а подлокотник креслица Павсаняна упал на пол. Старший научный сотрудник Флавников тут же автоматически сделал пометку в блокноте.

Аспирантка снова пошамкала, сверкнула очами и уже не без лихости спросила:

– Парле ву франсэ?

Незнакомец приоткрыл глаза, умоляюще простер к членам сектора руки и вдруг начал что-то быстро говорить.

– Вам не показалось, что он произнес слово «Аид»? – растерянно спросил Павсанян.

– Безусловно, – кивнул головой старший научный сотрудник Флавников, – и Аид и Кербер.

– Да, да, и мне так послышалось! – возбужденно вскрикнула Тиберман. – И вообще язык какой-то знакомый… Аид, Кербер – это же… это же подземное царство древних греков и трехголовый пес, охраняющий в него вход.

– Что вы хотите этим сказать, Тиберман? – нахмурился Геродюк.

– Я… я – ничего. Это он хочет что-то сказать… и по-древнегречески…

– Да, совершенно верно. – Павсанян оперся руками о край стола, откинулся на спинку кресла, с размаху рухнул грудью на стол и оглядел всех исподлобья. – Это древнегреческий. Это древнегреческий, и все это… все это… товарищи, я не знаю, что и подумать… Мы, конечно, все знаем язык, это ведь наша специальность… Но может быть, с ним поговорит Тиберман? Она ведь, собственно говоря, некоторым образом уже беседовала с ним.

В наступившей тишине послышался многоустый вздох облегчения. Древнегреческий, разумеется, знали все, но…

– Леон Суренович, – жалобно сказала Тиберман и снова пошла пятнами, – но я…

– Вы аспирантка, – твердо молвил заведующий сектором.

Тиберман, казалось, вот-вот заплачет, но затем взяла себя в руки и жертвенно пробормотала по-древнегречески, обращаясь к бородатому:

– "Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…" Ой, что это я! – крикнула она по-русски. – Это же «Илиада». – Она испуганно зажала себе рот ладошкой. Члены сектора смотрели на нее со слегка отчужденной брезгливостью, с какой смотрят на осужденных или тяжелобольных. Тиберман наморщила лобик и глухо сказала: – Кто ты, о старец?

Бородатый открыл глаза – отрешенности в них уже не было – посмотрел на аспирантку, несмело улыбнулся и сказал:

– Я Абнеос, шорник из Трои. Ты легко найдешь мою мастерскую. Она у самых Скейских ворот. Где Харон?

– Харон? Простите, у нас такой не работает.

– А кто же перевозит?

– Перевозит? – изумилась аспирантка. – Мы никуда не переезжаем. Новое здание института еще и не начинали строить.

– А как же души умерших? – в свою очередь удивился бородатый. – Что же, самим плыть? А я и плавать-то не умею. Мало того, что умер, так еще и потонуть в реке подземного царства прикажете?

– Товарищи! – с ужасом крикнула аспирантка. – Он принимает нас за души умерших, а сектор за подземное царство!

– Гм… – тонко усмехнулся старший научный сотрудник Флавников. – Гипотеза мало привлекательная, но, с другой стороны, понятная.

– Оставьте свою иронию на внеслужебное время, Сергей Иосифович, – обиделся Павсанян. – У нас сектор, а не театр эстрады.

– Надо позвонить в милицию, – твердо сказал Геродюк. – Человек убежал из психиатрической клиники, а мы сидим и оказываемся не на уровне.

– Это было бы верно, – сказал Флавников, – если не одно маленькое обстоятельство. Дело в том, что я, как вы можете заметить, сижу спиной к двери, практически загородив ее. Ни один человек не мог бы войти в комнату без того, чтобы я встал и отодвинул стул. И еще одна деталька, которую мы сразу и не приметили: где Куроедов?

Члены сектора обвели взглядом друг друга, стены, пол, потолок, а Геродюк зачем-то начал один за другим выдвигать и задвигать ящики стола, за которым сидел.

– Позвольте, товарищи, – неуверенно спросил Павсанян и с силой погладил себя ладонью по макушке, отчего на голове проявилась тщательно замаскированная лысина. – Позвольте, но это же невозможно. Я отлично помню, что Александр Васильевич сидел именно на том стуле, на котором сейчас сидит… э… товарищ… господин… скажем, гражданин Абнеос из Трои. Или мы имеем дело со случаем массового гипноза, или…

– Что – или, Леон Суренович? – медленно спросил Геродюк.

– Или Александр Васильевич исчез из комнаты сектора, не проходя через дверь, а э… шорник Абнеос вошел, не входя.

– И вы как доктор наук и заведующий сектором полагаете, что это возможно? Что человек может появиться в комнате ниоткуда и исчезнуть никуда? Это же мистика, и мы с такой точкой зрения согласиться не можем.

– "Мы, вы, они"! – передразнил Геродюка Павсанян. – А вы, милейший Мирон Иванович, как вы интерпретируете создавшуюся ситуацию?

– Никак! – твердо сказал Геродюк и пристально взглянул в глаза заведующего сектором.

– Что значит – никак?

– А вот так, никак.

– Но вы признаете, что из комнаты совершенно невероятным способом исчез младший научный сотрудник Александр Васильевич Куроедов, а вместо него столь же необъяснимо появился э… человек, говорящий по-древнегречески и называющий себя Абнеосом из Трои?

– Нет, не признаю, Леон Суренович.

– Почему же?

– Потому что этого не может быть.

– Но перед вами сидит бородатый незнакомец? Да или нет?

– Нет, не сидит. И попрошу вас, Леон Суренович, не сталкивать нас в болото голой эмпирической мистики и поповщины.

– Леон Суренович, – пробормотала аспирантка Тиберман, – Абнеос говорит, что не понимает, как могут ссориться души умерших.

– Вполне логично с его точки зрения, – мягко сказал Флавников. – Давайте оставим споры и позвоним в милицию и директору института.

– Дело ваше, Сергей Иосифович, – Геродюк пожал плечами, – но мы лично звонить не будем. Мы покрывать чертовщину не собираемся. Для этого у нас в секторе есть другие, готовые беспринципно верить своим глазам. Нет, мы берклианство покрывать не будем.

– И не покрывайте, Мирон Иванович! – крикнул Павсанян. – От человека, который считает, что Деревянного Коня не было, я могу ожидать всего.

Флавников тем временем подтянул к себе телефон и позвонил сначала в милицию, а затем директору института.

– Я думаю, – сказал он членам сектора, – что нам лучше оставаться на своих местах. В прямом, конечно, смысле. В переносном – это уже прерогатива дирекции.

Павсанян резко откинулся на спинку кресла, а Геродюк томно полуприкрыл веки и слегка пожал плечами.

Абнеос, узнавший от аспирантки, что до царства теней ему еще далеко, был возбужден и все время ерзал на стуле, обстреливая аспирантку вопросами.

– Почему они ссорятся? – Он кивнул в сторону заведующего сектором и старшего научного сотрудника.

– Один из них считает, что тебя нет.

– Как это нет? Я есть. Меня зовут Абнеос, и я никогда не драл за хомуты втридорога, как Панф, или ставил гнилую кожу, как эта скупая жаба Рипей.

– И все-таки один из них говорит, что тебя нет. Он очень ученый человек. Старший научный… Ну, в общем, мудрец.

– Мистик – вот кто он. В хорошенькое место я попал, если люди здесь не верят своим глазам! – Бородатый даже вспотел от возмущения и вытер лоб краем одежды.

Послышался стук в дверь, и Флавников отодвинул стул. В комнату важно, словно океанский лайнер, вплыл директор, а за ним в фарватере вспомогательное судно – молоденький капитан милиции.

– Нуте-с, что у вас тут происходит, Леон Суренович? – неодобрительно спросил директор. Он был высоченного роста, и слова его падали сверху вниз. – Впрочем, позвольте мне вначале представить вам капитана Зырянова.

Капитан, с любопытством оглядывая присутствующих, наклонил голову.

– Так в чем же дело? – переспросил директор. Он был величествен, стар, сед, приятно округл и, несмотря на жизнь, проведенную в изучении Троянской войны, не любил ссор, склок, неприятностей и всего, что мешало ежедневному погружению в глубину веков.

– Видите ли, Модест Модестович, у нас случилась совершенно загадочная история. Во время заседания сектора вдруг необъяснимо исчез младший научный сотрудник Куроедов, а вместо него столь же необъяснимо появился вот этот… э… гражданин в белом хитоне. Он говорит по-древнегречески и уверяет, что он некий Абнеос, шорник из Трои.

Директор даже не удивился. За пятьдесят два года изучения Трои она стала более реальна, чем многие окружавшие его вещи. И хотя мозг его зарегистрировал чудовищность сообщения, он принял его сразу и без сомнений. Это было слишком хорошо, чтобы быть неправдой.

– Шорник из Трои? – Глаза директора молодо блеснули. – Что же вы сразу не сказали? Вы в этом уверены, Леон Суренович? Если это так – какой материал, какая сенсация!

– Я уже ни в чем не уверен, Модест Модестович. Тем более, что некоторые товарищи, вообще ставящие под сомнение правомерность существования нашего сектора, обвиняют меня в мистицизме и поповщине.

– Защитим, коллега, защитим, прикроем вас, так сказать, грудью. Дайте мне только живого троянца, и я переверну научный мир.

– Модест Модестович, – глухо сказал Геродюк, и голос его дрогнул. – Вы же прекрасно знаете, что последний живой троянец умер три тысячи лет назад. Стало быть… – Он чувствовал себя гордым и одиноким защитником крепости, и в жертвенности была какая-то горькая сладость.

– Не знаю, не знаю, товарищ Геродюк. – Это все пустяки.

– Три тысячи лет – пустяки?

«Пустяки»! Какие легкомысленные формулировки! – подумал Геродюк. – Какое неуважительное отношение к фактам. Прыгают как телята, разволновались из-за какого-то живого троянца, если он даже и существует, что, впрочем, совершенно невозможно. Да даже если и возможно, что такого случилось? И директор хорош – вместо того чтобы пресечь, еще и поощряет… Подумаешь – троянец! А принципы? Нет уж, извольте!"

– Не знаю, не знаю, – говорил тем временем директор. – Как, что и почему – это не по нашей части. Это по части капитана Зырянова.

Капитан снова коротко поклонился. С этими учеными историками нужно работать поаккуратнее, а то разом начнут майором Прониным звать. Он почувствовал легкий озноб волнения, который испытывал, выходя на сцену самодеятельного театра, в котором, по странной прихоти режиссера, всегда играл стариков, несколько раз глубоко вздохнул и сказал:

– Могу ли я попросить товарищей сесть так, как они сидели во время происшествия?

– Мы не вставали, товарищ капитан, – сказал Флавников. – Я лишь отодвинул стул, чтобы впустить Модеста Модестовича и вас. До этого я с места не вставал, и пройти или выйти из комнаты можно было лишь у меня между ногами и через замочную скважину.

Капитан понимающе улыбнулся – что-что, а чувство юмора у него, слава богу, есть, – посмотрел на ноги Флавникова в коричневых замшевых туфлях на каучуке, словно оценивая, может ли незаметно проползти между ними среднего роста мужчина, кивнул и направился к окну. Окно было закрыто. Капитан склонился над подоконником, провел по нему пальцем, оставляя едва заметную дорожку в пыли, покачал головой и сказал:

– Похоже, что окно во время заседания не открывалось?

– Нет, – сказал Павсанян.

– В таком случае я должен задать несколько вопросов… гражданину Абнеосу. Правильно я произнес?

– Правильно, – ответила Тиберман, чувствовавшая уже некоторую ответственность за троянца. Если бы не этот запах овечьего сыра… И хитон нужно бы выстирать…

– По-русски он говорит?

– Нет, только по-древнегречески. Но я переведу…

– Спасибо. Имя?

– Абнеос, – перевела вопрос и ответ аспирантка.

– Семейное положение?

– Женат.

– Возраст?

– Что-нибудь около трех тысяч тридцати или сорока.

«Спокойно, – сказал себе капитан. – Система Брехта – посмотреть на себя со стороны». Так. Капитан понимает шутку. Улыбка главным образом в глазах. Просто засмеяться было бы преувеличением, сценической неправдой.

– Видите ли, капитан, Абнеос говорит, что ему тридцать пять лет да плюс еще три тысячи лет со времени осады и падения Трои, описанных Гомером и Вергилием.

– Понятно. Цель прибытия в Москву?

– Он не прибыл, он очутился. И притом без цели.

– Какие были отношения у-Абнеоса с женой?

– Средние. – Маша Тиберман почему-то произнесла это слово с видимым удовольствием.

– Ага…

Почему капитан сказал «ага», он не знал, равно как не знал, что сказать еще. Опыт у него, конечно, был не очень большой, но вряд ли и сам полковник Полупанов знал бы, что делать дальше. Ни разу ни на лекциях, ни в учебниках ему не приходилось сталкиваться с прохождением сквозь стены и с людьми трехтысячелетнего возраста…