Текст книги "Девочка, которой всегда везло"

Автор книги: Зильке Шойерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Мы едем вдоль реки. Дождь переменился, он стал сильнее, капли оглушительно барабанят по крыше. Другие машины проносятся мимо со включенным ближним светом, в такую непогоду быстро забываешь, что до вечера далеко. Кай давно включил «дворники», но от них мало проку; дождь льет неизвестно с какой стороны, он косой, капли отскакивают от капота и падают на ветровое стекло, оставляя на нем корочку льда. У меня самой портится настроение, которое как-то соответствует погоде, эта идиотская мысль появляется внезапно и окончательно меня расстраивает. Я пытаюсь сосредоточиться на какой-нибудь одной, текущей по стеклу дождевой капле, но мне не удается – чувствую себя униженной, словно изо всех сил пыталась поднять ведро с водой, но не смогла. Кай тем временем сворачивает вправо, я чувствую на себе его взгляд. Ей сейчас очень плохо, говорит он, к тому же у нее ремонт, который она необдуманно затеяла, она не может больше работать, и если отвлечься от этого, то я думаю, для нее очень важно помириться с тобой. Я слушаю и отметаю сказанное – что значит помириться, мы с ней не ссорились. Ах, брось, говорит Кай, в голосе прорывается раздражение, этот тон меня злит, в конце концов, это он просит меня об услуге, а не я его. Я принимаюсь с притворным вниманием рассматривать свою руку, запястье, на котором красуется узкий серебряный браслет, поднимаю рукав блузки и провожу взглядом по предплечью. На внутренней поверхности его белесый, зигзагообразный шрам – я не помню, откуда он взялся. Я резко опускаю рукав. Почему она не может переехать к какой-нибудь подруге или к тебе? – спрашиваю я Кая тоном нападающего из засады разбойника и поворачиваюсь к нему лицом. Он принимается объяснять, но слова его уклончивы. У меня тесно, не говоря о том, что со мной живет друг, коллега, у него контракт во Франкфурте. Ну, тогда она может жить у себя в мастерской, отговорки кажутся мне жалкими – может быть, и там тесно или тоже кто-то живет? Кай, испытывая явное облегчение оттого, что мы отвлеклись от его тесного и к тому же перенаселенного жилья, объясняет мне, что в данный момент у Инес нет мастерской. Она вынуждена освободить квартиру, которую снимала, истек договор, и сейчас ищет новую. Правда? Значит, я обманута, то есть она сейчас не мало и плохо работает, в чем пыталась убедить меня в бассейне, она не работает вообще – такое состояние представляется мне абсолютно нетипичным для моей тщеславной и самолюбивой сестрицы, не будем забывать, она использовала для своей выгоды даже смерть отца. Ну так как же, не отставал Кай – он упорный, надо отдать ему должное. Я хочу домой, пожалуйста, отвези меня, отвечаю я.

Дома я, не сняв куртку, налила воду в чайник. Пока он грелся, я походила по прихожей, потом остановилась перед зеркалом и всмотрелась в свое бледное лицо, лицо – Кэрол была права, – сильно напоминавшее лицо Инес, пожалуй, даже слишком сильно. У меня перед глазами до сих пор плыл укоризненный и разочарованный взгляд Кая, и, сделав первый глоток горячего чая, я поняла, что моя решимость начинает давать трещину. Мне следовало хотя бы поинтересоваться, что происходит с Инес, правда, я и без того все понимала – эти кризисы жанра случались у нее с наступления половой зрелости, тогда она находила какого-нибудь человека, а, б или в, – это было абсолютно не важно, впивалась в него, высасывая, как вампир, энергию, а когда этот а, б или в, словно глоток воды, утекали неизвестно куда, Инес, выздоровевшая и посвежевшая, пританцовывая бежала к мольберту. Вероятно, мрачно сказала себе я, сделав глоток чая, вероятно, Кай уже пару раз испытал это удовольствие и теперь ищет вместо себя дуру вроде меня на замену, а я не так наивна, как ему кажется. Но, несмотря на это, я решила на следующий день, по крайней мере, поговорить с Инес за чашкой кофе.

Был вечер, я стояла в ее куртке на балконе и курила, меня не интересовало, что происходит на улице, я думала о Риме, коричневых камнях, оливковых деревьях, солнце, холодном белом вине, которое подавали в маленьком баре на углу, и мне пришло в голову, что я уже давно не вспоминала о Риме, странно, всего пара недель в другом городе и образы мест и людей начинают бледнеть и растворяться, хотя они, конечно, продолжают существовать. Что, если бы мы встретились в Риме – Кай и я, несколько месяцев назад, в галерее или перед кинотеатром? Он бы еще не знал Инес, он бы заметил меня, я бы небрежно махнула ему рукой. Наверное, он бы плохо понимал итальянский, я бы могла ему что-то перевести, или сделать заказ, или купить входной билет. Я бросила с балкона наполовину выкуренную сигарету. На улице включили фонари, и во дворе стало светло. Из дома вышла женщина в банном халате и сунула мятые газеты в мусорный контейнер, от вспыхнувшей искры она вздрогнула, подняла глаза, увидела меня и улыбнулась. Я перехватила ее взгляд – поразительно счастливый и самоуверенный, исполненный тихого, но несокрушимого удовлетворения, – и повторила ее улыбку, подражая этому взгляду. Шнурки кед были завязаны небрежно, и кончики тесемок скользили по плитам двора. В тот вечер я рано легла спать. Медленно раздеваясь, я читала приложение к ежедневной газете. Новая экспозиция в выставочном зале «Ширн». Я оторвала страницу и положила ее на ночной столик. На постере я написала: «Позвонить Инес».

Должно быть, потом эта страница упала со столика, я нашла ее лишь два дня спустя, когда под кровать закатилась моя шариковая ручка. Я опустилась на четвереньки и принялась шарить под кроватью у стены и наткнулась на газету. В Интернете я посмотрела часы работы музея. По средам до десяти вечера. Я взглянула на часы – было уже восемь.

Я купила билет, и только потом до меня вдруг дошло, что совсем недавно, в припадке бережливости, мною был куплен годовой абонемент во все городские музеи. Пришлось вернуться и взять подходящую монету для того, чтобы открыть ею ящик камеры хранения. Направляясь назад к полноватой, весьма ухоженной даме в очках, продавшей мне билет, я кратко объяснила ей суть проблемы, после чего она, без всякого, впрочем, воодушевления, открыла кассу, взяла билет и отсчитала мне его стоимость; сие действо так расстроило даму, что мне стало жаль ее и стыдно за свой поступок. С другой стороны, у меня теперь было великое множество монет. Я сунула свои вещи в ящик камеры хранения и по широкой гулкой лестнице поднялась в выставочный зал. Я ходила по выставке без всякого плана, не пытаясь понять концепцию выставки; в первом зале мое внимание привлекла картина в центре – женская голова, верхняя часть которой была окутана непроницаемой черной пеленой так, что в глаза бросался один только рот – не красивый и не безобразный – просто функциональный рот. Я подошла поближе, потом отступила на несколько шагов и, насладившись зрелищем, позволив насыщенным краскам и рельефным формам перетечь в меня, пошла дальше, тут же мне захотелось получше рассмотреть другую картину – фрагмент головы. Здесь средоточием полотна, центром его притяжения, были уши, эта анатомическая деталь превращала изображенное в нечто среднее между головой человека и обезьяны. Эпицентром третьего экспоната были не глаза и не уши, хотя они тоже были видны и узнаваемы, но – и на этот раз – рот. Я побрела дальше, разглядывая картины, – у одних надолго останавливаясь, у других задерживаясь лишь на краткий миг. Я ходила до тех пор, пока покусанные в клочья губы, разорванные спины, расколотые позвоночные столбы и болтающиеся в пустом пространстве конечности не породили во мне чувства поразительного, чудовищного сходства их со всеми этими сидящими, стоящими на коленях, бесконечно одинокими мужчинами и женщинами, в коих я теперь не могла различить цельные творения. Я ходила по выставке, пока не устала и, как ни странно – музей хорошо отапливался – не замерзла, внезапно заметив при этом, что до сих пор держу в руке годовой абонемент, изрядно, впрочем, помятый. В зал вошла группа экскурсантов и окружила меня плотным кольцом, они вперились в ту же картину, а я, не мешая им, слегка повернулась и точно так же, как только что рассматривала полотно, стала вглядываться в лица отдельных зрителей: вот женщина с блестящими зубами и креольскими серьгами, свисавшими на плечи, – в женщине, несмотря на то что она была блондинка, проскальзывало что-то южное, она энергично двигалась и оживленно жестикулировала; вот два подростка – мальчик и девочка, рты в унисон перемалывают жвачку, рядом, наверное, стоит их мать и нервно кусает губы; вот мужчина, старательно делающий вид, что не имеет никакого отношения к группе, и почесывающий себе то живот, то голову, но и у него было общее для всех экскурсантов исполненное надежды пустое выражение глаз слушателя, уверенного в получении желаемого удовлетворения; я испытала легкое отвращение, но осталась стоять на месте, обвив себя, как змеями, обеими руками, и принялась незаметно раскачиваться из стороны в сторону, совершенно отдавшись впечатлению от выставленных напоказ животов, одиноких тел, реальных тел, страшных тел, тел рассеченных и расчлененных, я видела глаза и рты, но все это было не настоящее, не истинное, но нарисованное, смотрела на рисованных людей, на пустые впадины их несуществующих глаз, прикрыв веки, и видела с невыносимой отчетливостью все эти верхние и нижние конечности, естественные отверстия, созданные единственно ради соблазна человека телесными побуждениями, вечно живущими в нем, и каковые, если дать им волю, вернут его в животное состояние. Я плотно зажмурила глаза, но продолжала ясно видеть, отдавшись кошмару, кошмару жизни, в определенные, предельные мгновения которой животные свойства человека – вдруг, внезапно – начинают преобладать и господствовать, захватывают и порабощают человека, превращают его в марионетку, действующую по воле чистого инстинкта, инстинкта, не имеющего нравственных мерил. Они, эти свойства, отдают его на поток влечения, способного сотворить все добро и все зло мира, освобождают человека от всяких границ и условностей и сами становятся такой границей. Мне нисколько не мешала женщина-экскурсовод, искусствовед, оживленно беседовавшая в тот момент с каким-то любознательным верзилой; экскурсовод встала перед картиной и пронзительным и, одновременно, исполненным многозначительности голосом принялась вещать, нет, мне это нисколько не мешало – я просто еще сильнее обхватила себя змеями рук и, еще плотнее закрыв глаза, продолжала баюкать и укачивать свой торс, непроизвольно подражая Инес, точно так же сидевшей у меня на кухне; меня подавила беспощадная жестокость знания, знания истины, могущей в любой момент прорваться сквозь мягкую и текучую оболочку повседневности, сквозь отношения, в любой из тех дней, когда человек – невзирая на свою бесконечную сущность – поправляет в вазе любимые цветы, слушает Моцарта или расчесывает волосы.

Меня вдруг обуял волчий, невыносимый, обдавший меня горячей волной голод. Я поспешила к выходу, едва не споткнувшись на ступенях лестницы, спустилась вниз, достала вещи из ящика и, перекинув через руку куртку Инес, бегом пересекла вымощенный плитами маленький внутренний дворик музея и через вращающуюся дверь ворвалась в кафе. У прилавка я потребовала бутерброд с сыром, и, пока молодая женщина ухватывала серебристые щипцы, чтобы взять ими сложно составленный бутерброд, я рассмотрела на витрине восхитительный шницель – кусок мяса, такой громадный, что он не умещался на ломте хлеба, свисая по краям. Я пальцем ткнула в него. И вот это тоже, пожалуйста. Женщина, сморщив нос, принялась рыться в листах алюминиевой фольги – собственно, это было не кафе, но я испытала какую-то головокружительную радость, почти вожделение, заполучив наконец громко хрустящий пакет, радость, которую никто на свете не смог бы ничем омрачить; я поняла, что эти бутерброды принадлежат мне и только мне, они мои и никто их у меня не отнимет. Я извлекла из пакета бутерброд с сыром, не успев еще выйти из кафе, на витрине он выглядел так аппетитно, а теперь подтаял, превратившись в уложенный на кусок хлеба бесформенный ком, но, честное слово, мне в жизни не приходилось пробовать ничего вкуснее. Не останавливаясь, я откусила изрядный кусок и направилась к Майну. Собственно, мне хотелось найти на набережной скамейку и поесть, глядя на текучую воду. Но теперь мне показалось, что это очень далеко, и я решила приземлиться на ближайшую скамью в школьном дворе, спрятавшись в самом дальнем углу двора, как хищник, желающий в одиночку насладиться своей добычей. Растущее перед скамейкой дерево было великолепным укрытием на случай, если бы кто-то вслед за мной вошел в железные ворота. Торопливо откусывая по маленькому кусочку, я съела первый бутерброд, поняла, что насытилась, и озадаченно уставилась на второй, больший, алюминиевый сверток, задумчиво взвешивая его на ладони; по зрелом размышлении я бросила сверток в сумку и попыталась уверить себя, что чувство сытости доставляет мне удовольствие, но тщетно, мне захотелось извергнуть из себя съеденное, я даже покашляла и имитировала рвотное движение, но нет, бутерброд плотным комом прочно угнездился в моем желудке. Я решила идти домой пешком – в наказание за жадность, но забыла, какие ужасные здесь тротуары, здесь, во Франкфурте, в этом, в этом – я лихорадочно искала подходящее ругательство, – в этом Не-Риме, Не-Париже и Не-Нью-Йорке; потом я долго стояла на Железном мосту, на самой середине, свистел ледяной пронизывающий ветер, волны тяжко бились об опоры, а я стояла – одна – в этом чужом для меня городе, куртка была теплой, но короткой, у меня немилосердно мерзли ноги, обтянутые тонкими нейлоновыми чулками, я смотрела вниз, на воды Майна, бурлящую черную массу, мощь, утекающую прочь, но снова набегавшую, и мне вдруг представилось, что и я – часть жуткой, неотвратимо текущей вперед реки, что я – именно и непременно я – закончу свои дни в водовороте, неподвластном моей воле. Невольно я сильнее ухватилась за парапет. Я – ничто, подумалось мне. В воде скрывалась масса невидимых живых существ, существ с зоркими глазами, и эти глаза гипнотизировали, звали к себе, но не могли меня пленить. Я крепко держалась за парапет.

Иногда я видела эти глаза, смотрела в них, и тогда мне надо было непременно искать общества, чтобы отвлечься от ужасных чувств, но во Франкфурте у меня не было знакомых, поэтому в тот вечер, медленно идя по мосту, я попыталась расщепить свою личность надвое: одна из этих личностей всячески опекала и успокаивала вторую, которая остро нуждалась в успокоении. Я засунула руки в глубокие карманы куртки Инес и нащупала визитную карточку, данную мне Кэрол, я извлекла карточку из кармана, долго ее рассматривала – до тех пор пока адрес рекламного агентства не запечатлелся в моем мозгу, а потом бросила кусочек картона с моста в воду.

Элегантная и бледная, похожая на восковой цветок, в приемной сидела некая дама и читала тонкую книжку. Вам назначена встреча? – поинтересовалась она, с явной неохотой оторвав взгляд от страницы, ведь фотографы бывают здесь от случая к случаю. Нет, разочарованно отвечаю я, значит, напрасно проделала я такой дальний путь до этой ужасной, окрашенной в немыслимый лиловый цвет виллы в Северном районе, и не только – ради этой поездки я сделала высокую прическу, накрасила губы и взгромоздилась на высоченные каблуки – привела себя в полную боевую готовность. Вероятно, мой вид растрогал даму – такая расфуфыренная, но без договоренности, как бы то ни было, она одарила меня долгим меланхоличным взглядом и пододвинула к себе календарь, при этом морщинка между бровями обозначилась четче. Возможно, он сегодня будет, пробормотала, да, да, вот здесь записано. Прежде чем я успела поинтересоваться, когда это произойдет, нас прервали, прямо передо мной вырос какой-то молодой человек; очки с зеленоватыми стеклами сдвинуты на лоб. Он показался мне знакомым, хотя я и не могла вспомнить, когда его видела. На съемке в воскресенье, подсказал он мне и протянул руку, и я бегло вспомнила сцену с горным велосипедом, да, это быстрый мальчик. Сейчас его долговязая фигура была облачена в светло-желтый костюм, на шее красовался красный галстук. Пауль Флетт, произнес он и, заметив, что я насторожилась – это имя значилось на визитке: Флетт и партнеры, – пояснил, что он младший партнер. Кая еще нет, но он должен быть через полчаса. Пойдемте со мной. Пока, Дорис. Дорис кивнула и с вожделением взглянула на салатовую обложку своей книги. Я изумленно рассматривала молодого человека. Своим аляповатым костюмом и жиденькой бороденкой, а еще больше красными пятнами на шее он напоминал юного конфирманта, но хватка у него была, видимо, крепкой. Он провел меня в свой кабинет и, развалившись, уселся за огромный, заваленный бумагами письменный стол. За его спиной виднелись экзотические растения в кадках, которые теперь, когда он сидел в кресле, казалось, вырастали из его плеч. На выкрашенных голубой краской стенах красовались фотографии улыбающихся, затянутых в ажурные чулки женщин, спортивных автомобилей и дорогих духов. Перед Флеттом-младшим стоял горчичного цвета телефон. В этом окружении маленький Флетт выглядел как вполне сформировавшаяся ядовитая рыбка, приспособившаяся к своему особому местообитанию. Он был не в состоянии спокойно сидеть на месте – сначала сложил в стопки лежавшие на столе бумаги, потом ловко занялся спрятанной в гуще тропической растительности кофейной машиной. Воспользовавшись тем, что он на время отвлекся, я осторожно повернула к себе фотографию, украшавшую письменный стол, я надеялась увидеть улыбающуюся мордашку подруги Флетта-младшего, но меня ждало разочарование. На старой черно-белой фотографии была изображена улица и стоявшая на ней вилла, снимок был сделан давно, деревья были намного меньше, чем теперь, на улице виднелись старые автомобили, дом был выкрашен менее вызывающе. Флетт-младший, у которого, вероятно, была еще одна пара глаз на спине, сказал, что отец распорядился выкрасить дом в лиловый цвет, теперь это единственный лиловый дом во всей округе, его не спутаешь ни с одним другим. Я заметила, что это очень практичное решение, а про себя решила, что отец и сын, должно быть, очень похожи друг на друга. Он пододвинул мне чашку эспрессо. Ваш отец основал агентство? – спросила я, завязывая светскую беседу. Эспрессо очень полезен, сказал он, и я послушно выпила еще чашку. Теперь я еще лучше могла представить себе Флетта-младшего настоящим боссом.

Он протянул руку к нескольким листкам бумаги, скрепленным канцелярскими скрепками. Материалы опроса по поводу романтики и потребления. Результат просто поразительный. Опросили пятьдесят человек, контингент был самый разнообразный – от помощницы врача до профессора математики. Они давали разные ответы на вопрос, как они обычно проводят романтические моменты жизни, или как они хотели бы их проводить. И что вы думаете, это были ответы, касавшиеся исключительно потребления. Разве это не странно? Испытующий взгляд в мои глаза. Похоже, он был задет за живое. Все думают, продолжает он, что любовь относится к тем немногим вещам, которые ничего общего не имеют с деньгами, но это абсолютно неверно. Нет. Молодой Флетт сокрушенно трясет головой. Так что же сказали эти люди в ответ на вопрос, как они представляют себе романтический момент? Ну, говорят, пойти в ресторан, поесть дома, выпить шампанского у камина, погулять в центральном парке, покататься на каноэ, съездить в Мексику, пройтись по пляжу. И что? – спрашиваю я. Ну, отвечает он, все это деятельность, более или менее непосредственно связанная с потреблением. Если классифицировать это потребление, оно распадается на несколько Основных категорий, а именно: гастрономическую – купить еды и отнести ее домой или пойти в ресторан; культурную – пойти в кино, в оперу или на спортивные соревнования; и туристическую – поехать в дом отдыха или за границу.

Рассказывая все это, молодой Флетт расстроился еще больше, а я, пока он говорил, старалась мысленно представить ситуацию, каковую сочла бы романтической. Вместе спать, говорю я торжествующе. Спать вместе не попадает ни в одну из названных категорий. Действительно, в этот момент я нахожу свой ответ просто блистательным. Но я тут же получаю урок. А перед этим, спрашивает юный Флетт траурно-замогильным тоном, вы не пьете шампанского? Вы не надеваете умопомрачительного белья? Ну да, соглашаюсь я. Мы сидим рядом и молчим, подавленные результатами опроса по теме «Романтика и потребление».

После третьей чашки эспрессо юный Флетт берет в руки какую-то папку, таинственно взвешивает ее на ладони и спрашивает, воспользовавшись направлением нашей беседы, не готова ли я к маленькому тесту? Я с радостью соглашаюсь, я прониклась к нему доверием, и он открывает папку. Сначала я вижу рекламную открытку, вполне обычную, такие мы видим на каждом шагу, изображена безупречная пара влюбленных, сидящая в красивой гостиной, вечер, свет приглушен, они сидят на изящном диване и, улыбаясь, смотрят – на что? На столике, стоящем перед ними, видно блестящее светлое пятно, нечто размером с кулак, и с первого взгляда можно подумать, что на это место фотографии кто-то пролил крепкий раствор уксусной эссенции. Не хочу ли попробовать? Я склоняюсь к открытке, касаюсь ее пальцем. Да, должно быть, так и есть. Что, как по-вашему, может находиться на месте этого светящегося круга? – спрашивает Флетт-младший. О чем вы сразу подумали? Тарелка с сыром, говорю я. Интересно, произносит Флетт-младший, что-то съедобное. Знаете, что ответила женщина немного старше вас? Обручальное кольцо, сказала она. Но ее сестра увидела на этом месте бутылку коньяка и два бокала. Гм, бормочу я, чувствуя, что попала в западню, я вижу, к чему вы клоните, и он подтверждает, да, повседневная обыденная одержимость, объясняет он, ставя ударение на каждый слог, и разражается смехом – демоническим, поистине безумным и поистине потусторонним. На мое счастье, у него звонит мобильный телефон, он берет трубку и выходит из кабинета, я озадаченно смотрю ему вслед.

Я встаю и начинаю взад и вперед расхаживать по кабинету, когда в дверях появляется Кай, с ног до головы увешанный кофрами и фотоаппаратами. Ты здесь, говорит он, какая неожиданность. Он начинает снимать с себя камеры, которыми увешан, и становится похож на фокусника, освобождающегося на сцене из оков. Я говорю, что молодой Флетт пригласил меня в свой кабинет и мы очень мило поболтали, пока я ждала. Потом сразу перехожу к тому, что хотела ему сообщить: а именно, что я не желаю, чтобы Инес переезжала ко мне, но не против время от времени с ней встречаться. Если, конечно, ты считаешь, что это пойдет ей на пользу, добавляю я. Он опускает голову и сдвигает с места один из положенных им на письменный стол фотоаппаратов, одновременно выдавливая из себя пару благодарных фраз. Он разочарован, но я нахожу, что у него нет никакого права на разочарование. Но может быть, он просто устал. Звонит горчичный телефон; он еще звонит, когда я выхожу из кабинета. Я бы с удовольствием попрощалась с молодым Флеттом, но он куда-то бесследно исчез. Вилла была пуста, как замок призраков, и я была просто счастлива, увидев в конце коридора Дорис, которая звонким голосом говорила по телефону. Перед ней лежала закрытая книга, из которой торчала большая закладка. Я рассмотрела заголовок «The dream in the next body, Poems» и звучащее по-арабски имя женщины-автора, имя совершенно мне незнакомое. Прежде чем я закрываю за собой дверь, я слышу, как она спрашивает: вы хотите назначить встречу? Она произносит слово «встреча» как нечто само собой разумеющееся, это слово выглядит ее естественным телесным отправлением, чем-то само собой разумеющимся, как кашель.

Вернувшись домой, я принялась расхаживать по квартире, звонко цокая высокими каблуками по полу. Звонит телефон. Я слышу голос Сьюзен и поднимаю трубку. Алло, говорю я. Алло? На другом конце провода молчание, но трубку там не кладут. Я слышу чье-то дыхание, прислушиваюсь внимательнее, улавливаю щелчок зажигалки и глубокую затяжку. Мы долго и непринужденно молчим до тех пор, пока кто-то из нас не отключается, трудно сказать кто, думаю, что мы положили трубку почти одновременно, но мне кажется, что я успела услышать щелчок, прежде чем нажала пальцем на маленькую черную клавишу. После этой содержательной беседы, если ее можно так назвать, я снова принялась мерить шагами квартиру. Кухня, прихожая, кабинет, гостиная. Цок-цок-цок. Мне стало намного легче, напряжение спало. Я посмотрела на окно, но увидела лишь контур своего лица, смутное светлое пятно. Сажусь за письменный стол. Светлое пятно в окне скользит вниз.

Я позвонила Инес. Голос ее в телефонной трубке звучал нервно, она непрестанно повторяла, что очень рада моему звонку, а я, со своей стороны, прилагала все усилия поддержать ее радость. Но это требовало такого обоюдного напряжения всех сил, что для истинной радости просто не осталось места. Мы торопливо прощаемся.

Я проигрываю в памяти слова Инес, внимательно рассматриваю их, как рудознатец, внимательно следящий за движением лозы, которую он держит в руке, ни слова о том, что будет Кай, да и почему он должен там быть. Какой-то бар, как она сказала? Как он называется? Я забыла. У меня есть что надеть? Я открываю платяной шкаф, все свалено в кучу. Мне плохо, но одновременно приходит возбуждение, как всегда, когда я влюбляюсь не в того человека. В Риме я два года встречалась с женатым мужчиной. Но довольно интимных деталей.

В магазине Пика и Клоппенбурга я по эскалатору поднялась на верхний этаж, в отдел высокой моды. Здесь все было отделано с претензией на непревзойденную элегантность, большие торговые залы, кушетки и растительный орнамент, но и здесь повсюду стояли чрезмерно долговязые куклы, являвшие посетителям всех этажей свои злобные удлиненные пластиковые лица. В отделе было пусто, кроме меня только две женщины с маленькой девочкой, тащившейся по полу между ними. Я так и не смогла понять, кто из этих двух подруг мать – обе не обращали на ребенка ни малейшего внимания, они были слишком заняты, то и дело показывая друг другу выставленные вещи и перебрасываясь отрывочными фразами. Три одетые в тесно-синюю униформу продавщицы не смотрели ни на подруг, ни на девочку, ни на меня, возбужденно о чем-то разговаривая. Я повесила на руку горохового цвета блузку и темно-зеленую юбку, несмотря на то что куклы советовали сочетать гороховый с желтыми тонами. Погруженная в свои мысли, я медленно пошла дальше, то и дело подходя к понравившимся мне вещам, снимала их с вешалки и поднимала на плечиках повыше, чтобы лучше рассмотреть, так я шла и вдруг услышала радостный щебет откуда-то снизу. Там сидела девочка, спрятавшись за подолом длинного вечернего платья, у нее на коленях лежала блестящая блузка, которую девочка, очевидно, стянула с плечиков, чтобы ощипать с нее блестки. Целая кучка их уже лежала на полу. Девочка надула щеки и стала похожа на маленького херувима, она счастливо мне улыбнулась. Я устало кивнула ей в ответ.

Зеленая юбка вполне подошла к гороховой блузке. Мне подумалось, что она, пожалуй, слишком коротка, и она действительно была коротка, но очень элегантна. В конце концов я все же решила ее купить, сняла, переоделась и откинула занавеску примерочной кабинки. Малютка уже вышла из своего укрытия; неверной походкой она шла к обеим женщинам, зажав в кулачке блестки; обе подруги в ужасе осматривали зал, их раздражение было немым, но ярко ощущалось его горячее излучение; все трое поспешили к продавщицам, которые стояли живописной группой, словно три прекрасные грации. Одна из женщин начала громко ругать девочку, в то время как другая занялась собиранием блесток. Компетенции были расставлены по местам, я наконец поняла, кто из них мать. Меня удивил рассеянный, почти довольный вид подруги матери, она выглядела так, словно и сама была бы не прочь испортить блузку с блестками. Она взяла малышку на руки, прижала к груди и что-то прошептала ей на ухо. Мать пошла куда-то с продавщицами, потом она расписывалась на каком-то листке бумаги, а потом ощипанную блузку положили в пластиковый пакет. Девочка, которую подруга матери продолжала держать на руках, тем временем перестала плакать, страшно довольная, что оказалась в центре всеобщего внимания.

Я вышла из магазина. На улице было полно людей, небо очистилось, тяжелых, свинцово-пятнистых туч стало немного меньше. Немного дальше, в направлении Ремерберга, пошли выстроившиеся в шеренгу булочные и рестораны, тесно прижатые друг к другу. Первые уже выставили свои обеды на стойки закусочных ларьков. Я замедлила шаг, потом решила, что поем позже, не сейчас. Вдруг я услышала дикий звенящий крик, крик нарастал крещендо; из входа на кухню итальянского ресторана, прижимая руку к телу, выбежал человек в белом халате и поварском колпаке; фартук его стремительно окрашивался кровью. Вслед за ним выбежали еще двое – повара или помощники повара; они хотели его успокоить или оказать помощь, но раненый не подпустил их к себе, он прижался спиной к стене, терся об нее и кричал, как зверь. Наверное, он был тяжело ранен ножом, или рука его попала в какую-нибудь мясорубку. От одного воображения мне стало дурно. Еще до того, как пострадавшего окружила плотная толпа, я успела заметить, что халат его быстро пропитывается кровью. Крик оборвался, бедняга наверняка потерял сознание. Вскоре послышалась сирена скорой помощи, потом я видела, как ее автомобиль проезжал сквозь густое скопище людей вверх по Ремербергу. Мне стало легче. Дома я примерила свои покупки, а потом прилегла на диван почитать.

Бар, куда привела меня Инес, как нарочно, назывался «Орион», но имя этого созвездия никакие шло заведению, так как владельцы явно экономили на освещении. Было всего восемь вечера, но, с равным успехом, могла быть и полночь, время здесь не существовало. Немногочисленные посетители, словно крупные темные тени, облепили стойку. За стойкой маленькая танцплощадка, сказала Инес и села. Она заказала виски, каковое владелец бара с равнодушной вежливостью поставил нам под нос. Давай чокнемся, говорит Инес. Ее изумительный энтузиазм поражает меня, но мне тоже это необходимо; я только что из редакции, страшно устала, и мне обязательно надо выпить. Инес выпивает свой виски двумя глотками, ого, здесь играют Бьорк, я потанцую. Я вижу, как она останавливается точно в центре пустой танцплощадки, инстинктивно встав там, где пересекаются воображаемые линии пространства, как будто нарисовав эту сцену в центральной перспективе относительно себя, любимой, я нахожу это поразительным. Ей ничего не стоит выйти на пустую площадку, где на нее будут пялить глаза все кому не лень, но она всегда была такой, моя великая сестрица, вечно хотела быть в центре внимания. Она медленно движется в такт мелодии. Это трудно – танцевать под музыку Бьорк, но сестрице это удается, она легко движется внутри невидимого колокола. Еще две женщины, воодушевленные примером Инес, встают со своих мест, но ни одна не отваживается войти в ее круг, они так и остаются с краю. У Инес плоское, лишенное всякого выражения лицо. В промежутках между песнями она стоит неподвижно, как столб, ее тело вообще не шевелится, словно она – автомат, от которого внезапно отключили ток, словно она – кукла в витрине магазина, и мне вдруг думается, что она танцует не для людей, смотрящих на нее, она танцует и не для тех, о ком думает, да она вообще не думает, внутренне она совершенно пуста и движется сама по себе, как бы в абстрактном пространстве, созданном ее собственными шагами и дыханием. Наверное, поэтому она так красиво смотрится. Я танцевала так отрешенно только один-единственный раз, вспоминаю я, не больше, и это был тот единственный раз, когда я приняла наркотик. Это случилось поздно ночью, на переполненной дискотеке в Траставере, я была тогда студенткой. Нас собралась целая толпа людей с самых разных факультетов, были два медика, и один из них – Энрико, или Педро, или Фабио – дал мне какие-то таблетки. То, что он студент-медик, меня успокоило и усыпило бдительность, я проглотила таблетки и вскоре почувствовала, что в моем восприятии мира что-то изменилось. Сначала мне перестал действовать на нервы грохот музыки и кривые, неуклюжие и аритмичные движения танцующих, да что там, наоборот, теперь мне все это нравилось. Я даже сама начала трясти головой в такт. Помню, что взяла со стойки стакан и принялась блуждать по залу. Потом подул ветер, потянуло свежестью сквозняка, я стала улыбаться, улыбаться по неизвестной мне самой причине, поворачиваясь во все стороны, улыбаться было больно, как будто мои нервы обрубили точно в том месте, где начинается обычно смертельно безмятежная оболочка моего мозга. Скоро изменилось и мое окружение, сначала оно менялось рваными зубьями по краям, потом дело пошло быстрее. Пара световых пятен летала над танцплощадкой, пятна становились все больше и больше, свет усилился и стал в конце концов невыносимо ярким, просто ослепительным. Все цвета вокруг приобрели зеленоватый отблеск, а потом исчезли края и контуры предметов, становилось все светлее… светлее… светлее… свет рвал меня на части, пришлось встать и идти к танцующим, я двигалась в такт с массой, в ее ритме, я растворилась в движении. Как только я вышла на площадку, все стало блестящим и вечным, у меня появилось чувство, словно я опять верю в Бога. Золото, это я поняла сразу, золото стало плотью богов, перед ними корчились на полу люди, ползающие черви, вымаливающие милость, я не могла остановиться, мне некуда было поставить ногу, ибо везде лежали эти маленькие жуки, название которых я никак не могла вспомнить, название, название, бормотала я, и мое бормотание отдавалось в ушах криком, а потом кто-то ответил: скарабей. Жуки катали навозные шарики, придавая им идеально круглую форму, из которых потом, как из пустоты, появлялись яйца. Моя мать умела очень быстро заплетать мне косы, сказала одна одинокая дама и принялась вертеться передо мной. Я могу взять вас за руку, интимно произносит какой-то мужчина, когда женщина исчезает, но я вижу, чувствую, что он хочет ухватить меня за глаза, и я уношусь от него в вихре танца. Ветер неистово стучит в окна и стены, за ним рвутся молнии. Они врываются внутрь, а за ними тянется всепобеждающий аромат цветущего пшеничного поля. Все запели: слушайте! Благовестящие ангелы поют! Из жуков вырывался жалкий писк, казалось, что кричат младенцы, я поняла, что не только у других, но и у меня на подбородок течет слюна. Грудь моя часто вздымалась и опускалась в такт неровному дыханию, и я не знаю, что пробудило меня от этого транса – мой ли собственный хохот или незнакомец, трясший меня за плечи и кричавший: эй, ты меня слышишь?