Текст книги "Остроумие и его отношение к бессознательному"

Автор книги: Зигмунд Фрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Мы всегда обманываемся относительно этого подразделения. Мы то переоцениваем качество остроты, удивляясь содержащейся в ней мысли; то, наоборот, переоцениваем ценность мысли из-за удовольствия, доставляемого нам остроумной оболочкой. Мы не знаем, что доставляет нам удовольствие, по поводу чего мы смеемся. Эта предполагаемая неуверенность нашего мышления может дать нам повод к образованию остроты в собственном смысле. Мысль ищет остроумную оболочку, так как благодаря ей она обращает на себя наше внимание, может показаться нам более значительной, более ценной; но прежде всего потому, что эта оболочка подкупает и запутывает нашу критику. Мы склонны приписать самой мысли то, что понравилось нам в остроумной форме. Кроме того, мы не имеем больше желания искать неправильное в том, что доставило нам удовольствие, боясь закрыть себе таким образом источник удовольствия. Если острота вызвала у нас смех, то в нас еще создается неблагоприятное для критики предрасположение, так как мы приходим тогда, с некоторой точки зрения, в такое настроение, в каком еще способны удовлетворяться игрой и изменить которое остроумие старалось всеми средствами. Хотя мы прежде установили, что такую остроту нужно назвать безобидной или нетенденциозной, однако мы не можем не признать, что только шутка лишена тенденций, то есть служит только одной цели – доставлять удовольствие. Острота, собственно, никогда не бывает лишена тенденции, даже если содержащаяся в ней мысль сама по себе не тенденциозна и служит, таким образом, теоретическому интересу мышления. Она преследует другую цель: преувеличение мысли, для того чтобы она не осталась незамеченной, и ограждение ее от критики. Она проявляет здесь опять-таки свою первоначальную природу, противопоставляя себя задерживающей и ограничивающей силе, в данном случае – критическому суждению.

Это первое применение остроумия, выходящее за пределы доставления удовольствия, указывает нам дальнейший путь. Острота' оценивается как могущественный психический фактор, вес которого может склонять чашу весов в ту или иную сторону. Важные тенденции и влечения душевной жизни пользуются ею для своих целей. Первоначально лишенная тенденции острота, начавшаяся как игра, приходит вторично в связь с тенденциями, от которых на продолжительное время не может ускользнуть никакое явление душевной жизни. Мы знаем уже, что может сделать острота, обслуживая обнажающую врачебную, циничную, скептическую тенденции. Скабрезная острота с отпечатками сальности делает из третьего участника, первоначально лишнего в сексуальной ситуации, союзника, которого женщина должна стыдиться, а острота подкупает его доставленным ему удовольствием. При агрессивной тенденции она, пользуясь тем же средством, превращает первоначально индифферентного слушателя в сообщника и создает против своего врага целую армию недругов там, где был только один противник. В первом случае она преодолевает только задержки стыда и благопристойности, вознаграждая за это доставляемым ею удовольствием. Во втором случае она побеждает критическое суждение, которое в противном случае выдержало бы сражение. В третьем и четвертом случае, обслуживая циничную и скептическую тенденцию, она стремится поколебать уважение к институтам и истинам, в которые верил слушатель, усиливая, с одной стороны, аргумент, а с другой – употребляя новые приемы нападения. Там, где аргумент старается привлечь критику слушателя на свою сторону, острота стремится устранить ее. Нет сомнения, что острота избрала психологически более действенный путь.

При этом обзоре воздействий тенденциозной остроты для нас на первый план выступило то, что легче всего увидеть: действие остроты на того, кто ее слушает. Для понимания сущности остроумия более важным видится значение остроты в душевной жизни того, кто ее создает, или – как должно единственно правильно сказать – того, кому она приходит в голову. Мы уже однажды возымели намерение – и находим теперь повод возобновить его – изучить психические процессы остроумия, принимая во внимание распределение их между двумя лицами. Предварительно мы высказываем предположение, что возбужденный остротой психический процесс слушателя, в большинстве случаев, копирует психический процесс автора остроты. Внешнему препятствию, которое должно быть преодолено у слушателя, соответствует внутренняя задержка у того, кто острит. По крайней мере, у последнего существует ожидание внешнего препятствия как тормозящее представление. В отдельных случаях внутреннее препятствие, преодолеваемое тенденциозной остротой, очевидно. Об остротах господина N. мы можем предположить, что они не только создают для слушателей возможность агрессивности из-за оскорблений. Они, прежде всего, делают возможным получение продукции этой агрессивности. Среди различных видов внутренней задержки или подавления один из них заслуживает нашего особого интереса как наиболее распространенный; он носит название «вытеснение». О его работе известно, что оно выключает из сознания подпавшие под его действие побуждения, равно как и производные этих побуждений. Мы услышим, что тенденциозная острота может извлекать удовольствие даже из этих подверженных вытеснению источников. Если, таким образом, как было указано выше, можно свести преодоление внешних препятствий к внутренним задержкам и вытеснениям, то нужно сказать, что тенденциозная острота яснее, чем все ступени развития остроумия, указывает на сущность работы остроумия, заключающуюся в освобождении удовольствия путем устранения задержек. Она усиливает тенденции, которые обслуживает, оказывая им помощь за счет подавленных побуждений или обслуживая вообще подавленные тенденции. Можно охотно признать, что именно это является работой тенденциозной остроты. Однако следует подумать о том, что все-таки непонятно, каким образом ей удается такая работа. Ее сила заключается в выигрыше удовольствия, которое она извлекает из источников игры словами и освобожденной бессмыслицы. Обсуждая впечатления, полученные от лишенных тенденций шуток, нельзя считать размеры полученного от них удовольствия настолько большими, чтобы можно было приписать им силу, достаточную для упразднения укоренившихся задержек и вытеснений. На самом деле мы имеем перед собой не простое действие силы, а запутанные соотношения освобождения. Вместо того чтобы излагать окольный путь, по которому я пришел к пониманию этого соотношения, я попытаюсь изложить это кратким синтетическим путем.

Г.Т. Фехнер в своей «Vorschule der Asthetik» («Начальный курс эстетики») (I. Bd., V) установил «принцип эстетической помощи или стимулирования», который он излагает в следующем виде: «Из совпадения противоречивых условий, при которых может быть доставлено удовольствие и которые сами по себе имеют небольшое значение, вытекает большее и часто даже гораздо большее удовольствие, чем то, которое могут вызвать отдельные условия. Это удовольствие больше, чем то, которое можно объяснить суммой единичных влияний. Совпадение такого рода позволяет достигнуть положительного результата и перешагнуть через порог удовольствия в тех случаях, где отдельные факторы слишком слабы для этого, так как только они по сравнению с другими условиями могут показать ощутимую выгоду чувства приятного»[60]60
  С. 51. 2-е издание. Лейпциг, 1897.


[Закрыть].

Я думаю, что исследование остроумия дает нам не много моментов, подтверждающих правильность этого принципа, который оказался верным в применении ко многим другим художественным произведениям. При исследовании остроумия мы нашли нечто иное, близко стоящее к этому принципу. А именно: при совместном действии нескольких доставляющих удовольствие факторов мы не можем указать, какая часть результата приходится фактически на долю каждого из них. Но предполагаемую этим «принципом помощи» ситуацию можно варьировать и поставить этим новым условиям целый ряд вопросов, которые заслуживали бы ответа. Что происходит вообще, если в одной констелляции совпадают условия удовольствия с условиями неудовольствия? От чего зависит результат и его закономерность? Тенденциозная острота является частным случаем этих возможностей. Существует побуждение или стремление, которое хочет освободить удовольствие из определенного источника и которое действительно освобождает его, если ничто не препятствует этому. Кроме того, существует другое стремление, противодействующее этому развитию удовольствия; оно, следовательно, тормозит или подавляет. Подавляющее течение, как показывает результат, должно быть несколько сильнее, чем подавленное, которое все-же не упраздняется.

Теперь присоединяется еще одно стремление, которое освобождает удовольствие из того же процесса, хотя и из других источников; это стремление действует, следовательно, в том же направлении, что и подавленное стремление. Каков может быть результат в данном случае? Пример поможет нам лучше разобраться, чем эта схематизация. Возникло желание выругать кого-нибудь. Но этому настолько мешает чувство приличия, эстетическая культура, что такое желание подавляется. Если бы оно прорвалось, например, из-за аффективного состояния или настроения, то этот прорыв тенденции к ругани стал бы потом источником неудовольствия собою. Итак, ругань подавляется. Но представляется возможность извлечь из материала слов и мыслей, предназначенных для ругательства, удачную остроту, освободить удовольствие из других источников, которым не мешает уже прежнее подавление. Однако это второе развитие удовольствия не могло бы осуществиться, если бы ругательство не было разрешено. Но поскольку оно позволяется, с ним связывается еще новое осуществление удовольствия. Опыт тенденциозной остроты показывает, что при таких обстоятельствах подавленная тенденция может получить силу из удовольствия от остроумия, чтобы преодолеть более сильную задержку. Человек ругается, так как этим осуществляется возможность найти остроту. Но достигнутое чувство приятного вызывается не только за счет остроты. Оно несравненно больше. Оно настолько больше удовольствия от остроумия, что мы должны предположить: подавленной прежде тенденции удалось пробиться почти совсем без ущерба. При таких соотношениях смеются больше всего по поводу тенденциозной остроты.

Быть может, мы путем исследования условий смеха придем к созданию более наглядного представления о процессе помощи, которую оказывает острота в борьбе с подавлением. Но мы и теперь видам, что тенденциозная острота является частным случаем принципа такой помощи. Возможность получения удовольствия присоединяется к ситуации, в которой существует препятствие для другой такой возможности и которая сама по себе не может вызвать удовольствие. Результатом является получение удовольствия, которое гораздо больше, чем удовольствие, привнесенное присоединившейся возможностью. Это последнее действует как заманчивая премия. С помощью преподнесенного небольшого количества удовольствия был получен очень большой объем его, который в противном случае был бы трудно достижим. Я имею основание предположить, что этот принцип соответствует приспособлению, оказавшемуся полезным для многих областей душевной жизни, далеко расположенных друг от друга. Поэтому считаю целесообразным назвать ту часть удовольствия, которая служит для освобождения большого объема удовольствия, предварительным удовольствием, а сам принцип – принципом предварительного удовольствия.

Мы можем теперь дать формулировку механизма действия тенденциозной остроты: она обслуживает тенденции, чтобы, пользуясь удовольствием от остроумия как предварительным удовольствием, доставить новое удовольствие через упразднение подавлений и вытеснений. Если мы проследам развитие тенденциозной остроты, то мы сможем сказать, что она с самого начала до конца остается верной своей сущности. Она начинается как игра, чтобы извлекать удовольствие из свободного применения слов и мыслей. Когда усиление разума запрещает ей эту игру словами, как лишенную смысла, и игру мыслями, как бессмысленную, она обращается к шутке, чтобы удержать эти источники удовольствия и выиграть новое удовольствие из освобождения бессмыслицы. Будучи собственно остротой, еще лишенной тенденции, она оказывает помощь мыслям, повышает их сопротивление нападению критического суждения. При этом принцип смешивания источников удовольствия выгоден для остроты. Она, наконец, присоединяется к сильным тенденциям, борющимся с подавлением, чтобы упразднить внутренние задержки согласно принципу предварительного удовольствия. Разум, критическое суждение, подавление – вот те силы, с которыми борется по очереди острота. Она прочно удерживает первоначальные словесные источники удовольствия и, начиная со ступени шутки, открывает новые источники удовольствия упразднением задержек. Удовольствие, которое она доставляет, будь то удовольствие от игры или от упразднения, мы можем считать производным экономии психических затрат в том случае, если такое толкование не противоречит сущности удовольствия и оказывается плодотворным еще и для других моментов[61]61
  Краткого дополнительного изложения заслуживают те остроты-бессмыслицы, которые не нашли себе полного изложения в тексте.
  При том значении, которое наше изложение признает за моментом «смысла в бессмыслице», может появиться искушение рассматривать
  каждую остроту, как остроту-бессмыслицу. Но это необязательно, так как только игра мыслями ведет неизбежно к бессмыслице. Другой источник удовольствия от остроумия – игра словами – производит только иногда такое впечатление и не вызывает закономерно связанной с ним критики. Двоякий корень удовольствия от остроумия при игре слов и игре мыслями, соответствующий важнейшему подразделению на остроты по смыслу и на словесные остроты, в значительной мере затрудняет краткую формулировку общих положений об остроумии.
  Игра словами доставляет очевидное удовольствие из-за вышеперечисленных моментов опознания и т. д. и поэтому только в небольшой степени подвержена подавлению. Игра мыслями не может быть мотивирована таким удовольствием. Она подвержена чрезвычайно энергичному подавлению и удовольствие, которое она может доставить, является только удовольствием от упразднения задержки. Согласно этому можно сказать, что ядром удовольствия является первоначальное удовольствие от игры, а оболочкой – удовольствие от упразднения. Мы, разумеется, не усматриваем удовольствие от остроты-бессмыслицы в том, что нам удалось вопреки подавлению освободить бессмыслицу. Замечаем сразу, что нам доставила удовольствие игра словами. Бессмыслица, продолжающая относиться к разряду острот по смыслу, приобретает вторично функцию напряжения нашего внимания путем смущения. Она служит средством усиления действия остроты, но только в том случае, если она бросается в глаза. Чаще смущение предшествует на некоторое время пониманию. Что бессмыслицу в остроте можно применить для изображения содержащегося в мысли суждения, было уже показано на некоторых примерах (с. 66–68). Но и это назначение бессмыслицы не является первичным в остроте.
  К остротам-бессмыслицам примыкает целый ряд продукций, построенных по типу острот и не имеющих подходящего названия, но они могут претендовать на формулировку «кажущееся остроумным слабоумие». Таких острот существует бесчисленное множество. Я приведу только две.
  «Некто, сидя за столом, куда была подана рыба, хватает дважды обеими руками майонез и затем проводит ими по волосам. На удивленный взгляд соседа он, как бы замечая свою ошибку, извиняется: «Извините, я думал, что это шпинат».
  Вторая: «Жизнь – это цепной мост», – говорит один. «Почему?» – спрашивает другой. «Откуда я знаю?» – отвечает первый».
  Эти крайние примеры оказывают свое действие, потому что они будят ожидание остроты и каждый слушатель невольно старается найти скрытый за бессмыслицей смысл. Но смысла нет никакого. Это действительно бессмыслицы. Этот мираж создает на одно мгновение возможность освободить удовольствие от бессмыслицы. Эти остроты не совсем лишены тенденции. Это «провокации». Они доставляют рассказчику удовольствие, вводя в заблуждение и огорчая слушателя. Последний утешается лишь возможностью стать в свое время самому рассказчиком.


[Закрыть].

IV. Мотивы остроумия

Остроумие как социальный процесс

Говорить о мотивах остроумия, казалось бы, излишне, так как стремление получить удовольствие уже должно быть признано достаточным мотивом для него. Но, с одной стороны, не исключена возможность того, что и другие мотивы принимают участие в продукции остроумия. С другой стороны, при постановке вопроса о субъективной условности остроумия следует вообще принять во внимание некоторые переживания человека. Прежде всего, этого требуют два факта. Хотя работа остроумия является удачным приемом для получения удовольствия от психических процессов, тем не менее мы видим, что не все люди в одинаковой мере способны пользоваться этим средством. Работа остроумия доступна не всем, а высоко продуктивная работа вообще доступна только немногим людям, о которых говорят, что они остроумны (sie haben Witz). Остроумие оказывается в данном случае особой способностью, соответствующей, примерно, старому термину «духовное достояние» («Seelenvermogen»), и в своем выявлении она совершенно независима от других способностей: интеллекта, фантазии, памяти и т. д. У остроумных людей нужно предполагать, следовательно, особое дарование или особые психические условия, которые дают место или способствуют работе остроумия.

Я боюсь, что в обосновании этой темы мы не достигнем удовлетворительных результатов. Нам удается только то здесь, то там, исходя из понимания единичной остроты, проникнуть в знание субъективных условий в душе того, кто эту остроту создал. Совершенно случайно произошло так, что именно тот пример остроумия, которым мы начали наше исследование техники остроумия, позволяет нам также-бросить взгляд и на субъективную условность остроты. Я имею в виду остроту Гейне, на которую обратили внимание и Хейманс, и Липпс.

«…Я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обошелся со мной, совсем как с равным, совсем фамиллионьярно» («Луккские воды»).

Эту фразу Гейне вложил в уста комическому лицу Гирш-Гиа-цинту – коллекционеру, оператору и таксатору из Гамбурга, камердинеру знатного барона Христофора Гумпелино (некогда Гумпеля). Поэт испытывает, очевидно, большое удовольствие от своего образа, так как он заставляет Гирш-Гиацинта произнести большую речь, высказывая забавно и откровенно свои точки зрения. Он награждает его прямо-таки практической мудростью Санчо Пансо. Следует сожалеть, что Гейне, которому, как известно, не присуща драматическая форма, вскоре оставляет этот ценный образ. В немногих местах нам кажется, что в лице Гирш-Гиацинта говорит как будто сам поэт, скрытый за прозрачной маской, и вскоре нами овладевает уверенность, что эта личность является лишь пародией поэта на самого себя. Гирш рассказывает о причинах, в силу которых он отказался от своего прежнего имени и зовется теперь Гиацинтом. «К-тому же я имею еще и ту выгоду, – продолжает он, – что буква Г уже стоит на моей печати, и мне не нужно гравировать себе новую». Но ту же самую экономию сделал сам Гейне, когда он при своем крещении переменил свое имя «Гарри» на «Генрих». Теперь каждый, кому известна биография поэта, должен вспомнить, что Гейне имел в Гамбурге, откуда происходит и Гирш-Гиацинт, дядю по фамилии тоже Гейне, который, будучи богатым человеком в семье, играл величайшую роль в жизни поэта. Дядя назывался тоже Соломон, как и старый Ротшильд, который принял так «фамиллионьярно» бедного Гирша. То, что в устах Гирш-Гиацинта кажется простой шуткой, оказывается имеющим фундамент серьезной горечи в приложении к племяннику Гарри-Генриху. Он принадлежал к этой семье. Мы знаем даже, что его страстным желанием было жениться на дочери этого дяди, но кузина отказала ему, а дядя обращался с ним всегда несколько «фамиллионьярно», как с бедным родственником. Богатые кузены в Гамбурге никогда не принимали его радушно. Я вспоминаю рассказ моей собственной старой тетки, которая после замужества вошла в семью Гейне. Однажды она, будучи молодой красивой женщиной, очутилась за семейным столом в соседстве с человеком, который показался ей неприятным и к которому другие относились свысока. Она не чувствовала необходимости быть к нему более снисходительной. Лишь много лет спустя она узнала, что этот кузен, которым пренебрегали и которого презирали, был поэт Генрих Гейне. Как жестоко страдал Гейне в молодости и впоследствии от такого отношения к себе своих богатых родственников, можно узнать из некоторых отзывов. На почве такой субъективной ущемленности выросла затем острота про «фамиллионьярно».

В некоторых других остротах великого насмешника тоже можно предположить подобные субъективные условия. Но я не знаю другого примера, на котором это можно было бы объяснить таким убедительным образом. Опасно высказываться более определенно о природе этих личных условий, и поэтому мы не склонны требовать для каждой остроты таких сложных условий появления. В остроумных произведениях других знаменитых людей проникнуть в эти условия будет д ля нас чрезвычайно трудно. Получается приблизительно такое впечатление, что субъективные условия работы остроумия часто недалеко уходят от условий невротического заболевания. Так, например, Лихтенберг был тяжелым ипохондриком, человеком, одержимым всякого рода странностями. Наибольшее число циркулирующих острот, в особенности продуцированных на злобу дня, анонимно. Можно с любопытством спросить, что за люди занимаются такой продукцией? Если иметь удобный случай в качестве врача изучить одного из тех, кто хотя и не является выдающимся, но известен в своем кругу как остряк и автор многих ходячих острот, то можно поразиться, открыв, что этот остряк является раздвоенной и предрасположенной к невротическим заболеваниям личностью. Но недостаточность документальных данных удержит нас, конечно, от того, чтобы установить такую психоневротическую конституцию, как закономерное или необходимое условие для создания остроты.

Более ясным случаем являются опять-таки еврейские остроты, которые, как уже было упомянуто, сплошь и рядом созданы самими евреями, в то время как истории о евреях другого происхождения почти никогда не возвышаются над уровнем комической шутки или грубого издевательства. Условие самопричастности можно выяснить здесь так же, как и при остроте Гейне «фамиллионьярно». И значение его заключается в том, что непосредственная критика или агрессивность затруднена для человека и возможна только окольным путем.

Другие субъективные условия или благоприятные обстоятельства для работы остроумия не в такой степени покрыты мраком. Двигательной пружиной продукции безобидных острот является нередко честолюбивое стремление проявить себя, показать свой ум, что может быть сопоставлено с эксгибиционизмом в сексуальной области. Бесчисленное множество заторможенных влечений, подавление которых сохранило некоторую степень лабильности, создает благоприятное предрасположение для продукции тенденциозной остроты. Таким образом, особенно отдельные компоненты сексуальной конституции человека могут являться мотивами создания острот. Целый ряд скабрезных острот позволяет нам сделать заключение о скрытом эксгибиционистическом влечении их авторов. Тенденциозные остроты, связанные с агрессивностью, удаются лучше всего тем людям, в сексуальности которых можно доказать мощный садистический компонент, в жизни подавляемый и более или менее заторможенный.

Вторым обстоятельством, требующим исследования субъективной условности остроумия, является тот общеизвестный факт, что никто не может удовлетвориться созданием остроты для самого себя. С работой остроумия неразрывно связано стремление рассказать остроту. И оно настолько сильно, что довольно часто осуществляется даже во время самого серьезного дела. При комическом произведении рассказывание другому лицу тоже доставляет наслаждение, но оно не так властно. Человек, наткнувшись на комическое, может наслаждаться им сам, один. Остроту он, наоборот, должен рассказать. Психический процесс создания остроты не исчерпывается ее выдумыванием. Остается еще нечто, что приводит неизвёстный процесс создания остроты к концу только при рассказывании выдуманного.

Мы, прежде всего, не знаем, на чем основано влечение рассказывать остроты. Но мы замечаем другую своеобразную особенность остроты, которая отличает ее от шутки. Когда мне встречается комическое произведение, я могу сам от всего сердца смеяться. Хотя меня, конечно, радует и возможность рассмешить другого человека рассказом этого комического произведения. По поводу же пришедшей мне в голову остроты, которую я сам создал, я не могу сам смеяться, несмотря на явное удовольствие, испытываемое мною от нее. Возможно, что моя потребность рассказать остроту другому человеку каким-либо образом связана с этим смехотворным эффектом, в котором отказано мне, но который очевиден у другого.

Почему же я не смеюсь по поводу своей собственной остроты? И какова при этом роль другого человека?

Обратимся сначала ко второму вопросу. При комизме участвуют в общем два лица: кроме меня, то лицо, в котором я нахожу комическое. Если мне кажутся комичными вещи, то это происходит из-за нередкого в мире наших представлений процесса персонификации. Этими двумя лицами, мною и объектом, довольствуется комический процесс; третье лицо может присутствовать, но оно не обязательно. Острота, как игра собственными словами и мыслями, лишена еще вначале лица, служащего для нее объектом. Но уже на предварительной ступени шутки, когда остроте удалось оградить игру и бессмыслицу от возражений разума, она ищет другое лицо, которому может сообщить свои результаты. А это второе лицо в остроте не соответствует объекту. Ему в комическом процессе соответствует третье, постороннее лицо. Создается впечатление, что при шутке второму лицу поручается решить, выполнила ли работа остроумия свою задачу, как будто Я не уверено в своем суждении по этому поводу. Безобидная, оттеняющая мысли острота тоже нуждается в другом человеке, чтобы проверить, достигла ли она своей цели. Если острота обслуживает обнажающие или враждебные тенденции, то она может быть описана как психический процесс между тремя лицами – теми же, что и при комизме, но при этом с иной ролью третьего лица. Психический процесс остроумия совершается между первым лицом Я и третьим, посторонним лицом, а не так, как при комизме – между Я и лицом, служащим объектом.

У третьего лицЬ при остроумии острота тоже наталкивается на субъективные условия, которые могут сделать недоступной главную цель – доставление удовольствия. Как пишет Шекспир (Love’s Labour’s lost, V, 2):

A jest's prosperity lies in the ear,

Of him that hears it, never in the tongue,

Of him that makes it…

Кем владеет настроение, связанное с серьезными мыслями, тому несвойственно указывать шутке на то, что ей посчастливилось спасти удовольствие от словесного выражения. Это лицо должно само пребывать в веселом или, по крайней мере, в спокойном настроении духа, чтобы третье лицо могло служить объектом для шутки. То же препятствие остается в силе для безобидной и для тенденциозной острот. В последнем случае возникает новое препятствие в виде контраста к той тенденции, которую обслуживает острота. Готовность посмеяться над удачной скабрезной остротой не может появиться в том случае, если обнажение касается высокоуважаемого родственника третьего лица. В собрании ксендзов и пасторов никто не решится привести данное Гейне сравнение католических и протестантских священнослужителей с мелкими торговцами и служащими большой фирмы. А в обществе преданных друзей моего противника самая остроумная брань, которую я могу сочинить против него, является не остроумием, а просто бранью и вызывает у слушателей гнев, а не удовольствие. Некоторая степень благосклонности или определенная индифферентность, отсутствие всех моментов, которые могут вызвать сильные, противоположные тенденции чувства, являются необходимым условием, если третье лицо хочет сделать привлекательной предлагаемую остроту. '.

Где отпадают такие препятствия для действия остроты, там выступает феномен, которого касается наше исследование: удовольствие, доставляемое нам остротой, отчетливее проявляется на третьем лице, чем на авторе остроты. Мы должны довольствоваться тем, что говорим «отчетливее» там, где были бы склонны спросить, не интенсивнее ли удовольствие слушателя, чем удовольствие создателя остроты, так как у нас, разумеется, нет средств для измерения и сравнения. Но мы видим, что слушатель подтверждает свое удовольствие взрывом смеха, тогда как первое лицо рассказывает остроту, по большей части, с серьезной миной. Если я рассказываю остроту, которую сам слышал, то я, чтобы не испортить ее действия, должен при рассказе вести себя точно так же, как и тот, кто ее создал. Возникает вопрос, можем ли мы из этой условности смеха по поводу остроты сделать заключение о психическом процессе при ее создании?

В наши цели не входат учет всего того, что было сказано и опубликовано о природе смеха. От такого намерения нас отпугивает фраза, которой Дюга, ученик Рибо, начинает свою книгу «Psychologie du lire» (1902). «II n’est pas de fait plus banal et plus etudie, que le lire; il n’en est pas qui ait eu le don d’exciter davantage la curiosite du vulgaire et celle des philosophes, il n’en est pas sur lequel on ait recueilli plus d’observations et bati plus de theories, et avec cela il n’en est pas qui demeure plus inexplique, on serait tente de dire avec les sceptiques qu’il faut etre content de rire et de ne pas chercher a savoir pou quoi on rit, d’autant que peut-etre le reflexion tue le rire, et qu’il serait alors contradictoire qu’elle en decouvrit les causes[62]62
  «Нет явления более обычного и более изученного, чем смех. Ничто, как смех, не привлекает к себе в такой степени внимание как среднего человека, так и мыслителя. Не существует ни одного факта, по поводу которого было бы собрано столько наблюдений и выдвинуто столько теорий, как это было сделано в отношении смеха. И вместе с тем нет другого такого явления, которое оставалось бы настолько необъяснимым, как тот же самый смех. Невольно появляется искушение повторить вместе со скептиками, что надо просто смеяться и не спрашивать почему смеешься. Тем более что всякое размышление убивает смех и что знание причин смеха сейчас же послужило бы поводом к исчезновению самого смеха».


[Закрыть].

Но зато мы не упустим случая использовать для нашей цели тот взгляд на механизм смеха, который отлично подходит к нашему собственному кругу мыслей. Я имею в виду попытку объяснения Г. Спенсера в его статье «Physiology of Laughter»[63]63
  Н. Spencer. The physiology of laughter (first published in Macmillans Magazine for March, 1860), Essays II. Bd., 1901.


[Закрыть](«Физиология смеха»).

По Спенсеру, смех – это феномен разрешения душевного возбуждения и доказательство того, что психическое применение этого возбуждения наталкивается внезапно на препятствия. Психическую ситуацию, которая разрешается смехом, он изображает следующим образом: «Laughter naturally results only when consciousness is unawares transferred from great things to small – only when there it what we may call a descending incongruity»[64]64
  Различные пункты этого определения требуют при исследовании комического удовольствия тщательной проверки, предпринятой уже другими авторами и не имеющей, во всяком случае, прямого отношения к нам. Мне кажется, что Спенсеру не посчастливилось с объяснением того, почему реагирование находит именно те пути, возбуждение которых дает в результате соматическую картину смеха. Я хотел бы одним-единственным указанием способствовать выяснению подробно обсуждавшейся до Дарвина и самим Дарвином, но все еще не исчерпанной окончательно темы о физиологическом объяснении смеха, следовательно об источниках и толковании характерных для смеха мышечных движений. Насколько я знаю, характерная для улыбки гримаса растяжения углов рта наступает впервые у удовлетворенного и пресыщенного кормлением грудного ребенка, когда он, усыпленный, выпускает грудь. Там эта мимика является действительно выразительным движением, так как означает решение больше не принимать пищи, будто выражая понятие «достаточно» или скорее даже «предостаточно». Этот первоначальный смысл чрезмерного, полного удовольствия насыщения может указать нам впоследствии на отношение улыбки, остающейся основным феноменом смеха, к исполненным удовольствия процессам реагирования.


[Закрыть].

Точно в таком же смысле французские авторы (Дюга) называют смех «detente» – проявление разряжения. И даже формула А. Бейна: «Laughter a relief from restraint» кажется мне не так уж далеко отстоящей от толкования Спенсера, как хотят нас уверить некоторые авторы.

Мы, однако, чувствуем необходимость видоизменить мысль Спенсера и отчасти определить более точно, отчасти изменить содержащиеся в ней представления. Мы сказали бы, что смех возникает тогда, когда некоторая часть психической энергии, тратившаяся раньше, чтобы занять некоторые психические пути, осталась без применения для этой цели и потому беспрепятственно реагирует на комическое. Мы ясно представляем себе, какую «дурную славу» навлекаем на себя такой постановкой вопроса. Но мы решаемся процитировать в свое оправдание великолепную фразу из сочинения Липпса о комизме и юморе. Из него можно почерпнуть объяснение не только комизма и юмора, но и многих других проблем. В конце концов, отдельные психологические проблемы ведут всегда чрезвычайно глубоко в психологию, так что в основе ни одна психологическая проблема не может обсуждаться изолированно. Понятия «психическая энергия», «отреагирование» и количественный учет психической энергии вошли в мой повседневный обиход с тех пор, как я начал философски трактовать факты психопатологии. И уже в своем «Толковании сновидений» (1900) я, согласно с Липпсом, сделал попытку считать «собственно деятельными в психическом смысле» те психологические процессы, которые сами по себе бессознательны, а не процессы, составляющие содержание сознания[65]65
  См. отрывок в цитировавшейся книге Липпса, гл. VIII «О психической силе» и т. д. (Сюда же относится «Толкование сновидений» VIII.) «Итак, остается в силе общее положение: факторами психической жизни являются не процессы, составляющие содержание сознания, а сами по себе бессознательные процессы. Задача психологии, если только она не хочет заниматься простым описанием содержания сознания, должна заключаться в том, чтобы из качества содержания сознания и его временной связи сделать вывод о природе этих бессознательных процессов. Психология должна быть теорией этих процессов. Но такая психология очень скоро найдет, что существуют совершенно различные особенности этих процессов, которые не представлены в соответственном содержании сознания». (Липпс, I. с. 123.)


[Закрыть]. Только когда я говорю о занятии психических путей, я как будто отдаляюсь от употребляемых Липпсом сравнений. Познание способности психической энергии передвигаться вдоль определенных ассоциативных путей, а также познание сохранения почти неизгладимых следов психических процессов побудили меня фактически сделать попытку картинного изображения неизвестного. Чтобы избежать недоразумений, я должен присовокупить, что не сделал ни одной попытки провозгласить клетки, волокна или приобретающую теперь все большее значение систему невронов субстратом для этих психических путей, хотя каким-то не известным еще образом такие пути следовало бы представить как органические элементы нервной системы.

Итак, при смехе, согласно нашему предположению, даны условия для того, чтобы количество психической энергии, употреблявшееся до сих пор для занятия психических путей, получило возможность свободно реагировать. И поскольку, хотя и не каждый смех, но смех по поводу остроты безусловно является признаком удовольствия, то мы склонны привести это удовольствие в связь с прекращением существовавшей до сих пор траты энергии. Когда мы видим, что слушатель остроты смеется, а ее автор не смеется, то это может свидетельствовать только о том, что у слушателя прекратилась затрата психической энергии, в то время как при создании остроты возникают задержки либо для прекращения затраты энергии, либо для возможности отреагирования. Едва ли можно более верно охарактеризовать психический процесс у слушателя, ставшего третьим участвующим лицом в остроте, чем подчеркивание того факта, что он покупает удовольствие от остроты с незначительной затратой собственной энергии. Это удовольствие является дня него, так сказать, подарком. Слова остроты, которую он слышит, обязательно вызывают в нем те представления или ту связь мыслей, возникновению которых у него противодействовали очень сильные внутренние задержки. Он должен был бы сам приложить усилия, чтобы произвольно осуществить эту связь в качестве первого участвующего лица в остроте; или, по крайней мере, затратить на это такое количество психической энергии, которое соответствует силе задержки, подавления или вытеснения этих представлений. Эту психическую затрату он сэкономил. Согласно нашим сделанным ранее рассуждениям, мы должны сказать, что его удовольствие соответствует этой экономии. А согласно нашему взгляду на механизм смеха, мы могли бы скорее сказать, что энергия, употреблявшаяся для обслуживания задержки, внезапно стала излишней из-за воссоздания запретных представлений слуховым восприятием. Отток этой энергии прекратился, и поэтому она получила в смехе возможность реагирования. В сущности, оба этих процесса приводят к одному и тому же, так как сэкономленная затрата энергии точно соответствует задержке, которая стала ненужной. Но последний процесс более нагляден, потому что позволяет нам сказать, что слушатель остроты смеется, затрачивая при этом такое количество психической энергии, какое было освобождено упразднением задержки. Смехом он как будто осуществляет отреагирование этого количества энергии.