Текст книги "Людмила"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ленц Зигфрид
Людмила

Зигфрид Ленц

Людмила

Всякий, кто бывал у меня дома, по дороге не мог не приостановиться возле трех окон старого морского волка капитана Бродерсена, где среди гераней и петуний выставлены необычные сувениры, привезенные со всех концов света на память о дальних плаваниях: аляповатые фарфоровые мопсы, резные штуковины из эбенового дерева, парные азиатские статуэтки упитанных любовников, исполненных безмятежной неги, духовые трубки для стрельбы и два коричневатых чучела маленьких легуанов. Вечно зябнущий в глубине своей комнаты старый капитан неизменно радовался, когда очередной гость замедлял шаг или даже останавливался, не в силах пройти мимо заморских диковин. Я ничуть не сомневался, что и Пюцман, визит которого был назначен на восемь утра, обратит на них внимание, а возможно, даже засмотрится, однако налоговый инспектор, появившийся точно к сроку, стремительно прошагал, не глядя по сторонам, мимо трех окон прямо к боковой двери, после чего сразу же раздался звонок.

Признаться, когда он вошел в гостиную, одновременно служившую мне кабинетом, я испытал некоторое облегчение, ибо вместо старого, потертого жизнью и страдающего повышенной кислотностью налоговика со мной поздоровался молодой человек, настолько светлокожий, что при виде его на ум поневоле приходило сравнение со сдобной булочкой. Он носил очки с круглыми стеклами в темной роговой оправе. В его пухлом лице было что-то ребяческое, невинное, далекое даже от намека на профессиональную подозрительность; скорее оно выражало нечто вроде нерастраченной детской способности удивляться. Пожалуй, такого человека не назовешь толстяком, но его склонность к полноте была уже очевидной, о чем наглядно свидетельствовал пиджак, туго обхватывавший бедра.

Поставив объемистый черный портфель на пол, он, медленно кивая, осмотрелся, его рассеянный взгляд прошелся по кушетке, на которой я обычно сплю, по самодельному стеллажу для книг, по подаренному мне капитаном Бродерсеном письменному столу из вишневого дерева; с таким видом, будто у него нет сил противостоять искушению, он жестом попросил у меня разрешения заглянуть в исписанные от руки странички. Интерес его был явно неподделен. Пока он, склонившись над листками, разбирал первые фразы, я пояснил, что как раз бьюсь над рассказом, который должен называться "Скажите, как пройти..."; молодой человек откликнулся на мои пояснения, задумчиво повторив название рассказа, после чего спросил, где он мог бы расположиться. Я пригласил его на кухню и усадил там за стол, термос с кофе уже стоял наготове; здесь же лежали документы, которые он меня просил подготовить по телефону, а именно тетрадь, куда я записывал все мои доходы, и совсем еще новая с виду картонка из-под обуви, куда складывались всевозможные чеки и квитанции. С картонкой соседствовала моя первая книга, повесть "Предоставление гражданства". Хоть и оставалось у меня всего два последних экземпляра, один из них я решил подарить инспектору, рассудив, что подобная любезность не повредит. Прежде чем сесть, молодой человек взял книгу, с интересом прочитал аннотацию, затем вернул книгу мне.

– Нет, это вам, – сказал я, – примите в подарок.

– Очень жаль, но не могу, – сказал он с огорчением.

– Это же всего лишь книга, – сказал я.

Он улыбнулся:

– Всего лишь? С каких, интересно, пор?

Бухнув свой портфель на стол, он уселся, пробормотал "приступим к делу", после чего выудил из портфеля пачку – я сразу узнал их – контрольных извещений, которые рассылаются радиостанциями в финансовые ведомства, чтобы подтвердить выплату гонораров. Прищурившись, он взглянул на меня:

– Надеюсь, мне не придется беспокоить вас слишком часто.

– Если возникнут вопросы – зовите, – ответил я и оставил его одного, дверь лишь слегка притворил, а сам подсел к письменному столу.

Вознамерившись забыть о присутствии постороннего человека и продолжить работу над рассказом, я, дабы привести себя в рабочее состояние, перечитал заново первые пять страниц пролога, где приехавший в город старик спрашивает у местного жителя дорогу и получает совершенно невразумительный ответ, который в этом и состоял замысел – оказывается своеобразным портретом и провинциального городка, и его обитателей. Сосредоточиться не удавалось. Я начал придумывать, как бы переименовать название улицы, и вздрогнул от звука, который донесся с кухни; на миг там все стихло, потом я услышал, что Пюцман наливает себе кофе. Невольно я представил себе, как он жует толстый бутерброд с копченой колбасой, отхлебывает мой кофе и при этом вожделенно разглядывает мою тетрадь с записью доходов. Но он ел бесшумно. Некоторое время я прислушивался, ожидая какого-либо движения, неодобрительного возгласа, протестующей реплики, тихого ехидного смешка, однако так ничего и не услышал. Я принялся размышлять, какие причины могут послужить основанием для переименования улицы – собственно, причина в наших краях всегда бывает одна: исправление исторических ошибок.

– Можно вас потревожить? – озабоченно спросил Пюцман. Он возник в дверях, легонько помахивая бумагами, в которых, вероятно, заподозрил некий подвох, хотя в его мясистой руке они выглядели вполне безобидными, даже какими-то жалкими.

– Судя по всему, – сказал он, – на протяжении некоторого времени вы имели регулярные заработки в нашем окружном ведомстве, не так ли?

– Да, я преподавал немецкий язык, – подтвердил я, поскольку действительно уже больше года ездил в бывшую Маккензеновскую казарму, где вел занятия с переселенцами. Там размещались немцы, которые прибыли в Германию из Сибири и с Поволжья. – Я помогаю им освоиться у нас, понимаете?

– Понимаю, – сказал он, – прекрасно понимаю; ведь они приехали из совершенно иного мира, из тундры, из степей.

– В том-то и дело, – сказал я.

Он взглянул на бумаги:

– Тут у вас заявляется на списание с налогообложения подарочный набор стоимостью в сто тридцать марок, получатель не указан.

Мне ни в коем случае не хотелось, чтобы прозвучало имя Людмилы, поэтому я, слегка обескураженный требовательным выражением его лица, пробормотал:

– Набор использовался в качестве наглядного пособия на одном из моих занятий, поэтому я счел списание оправданным. – Поскольку Пюцман взглянул на меня так, будто я сыпанул ему в глаза перцу, я поспешил добавить: – Содержимое подарочного набора стало хорошей темой для урока; хотите я перечислю, что...

Он махнул рукой, пожал плечами и вернулся на кухню.

Я сел за стол, вновь попытался сосредоточиться на рассказе, как неожиданно перед моими глазами возникла улыбающаяся Людмила; она бодро шагнула навстречу мне в бывшей каптерке, где теперь находилась наша классная комната, и весело сказала: "Меня зовут Людмила Фидлер, я приехала из Томска; меня отрядили помогать вам, если возникнут проблемы, особенно с объяснением тех выражений, которые нужно знать, когда обращаешься в здешние учреждения". Под пристальными взглядами восемнадцати моих учеников – в основном это были пожилые мужчины и женщины, которые позднее, терпеливо пожевывая шоколад, со смирением и не без интереса внимали моим наставлениям по части немецких житейских дел, – я поздоровался с ней и тут же, во время несколько затянувшегося рукопожатия понял, что наши отношения не ограничатся одним лишь решением языковых проблем, возникающих то и дело на уроке. Ее черные коротко стриженные волосы удивительным образом контрастировали с глазами цвета морской волны – ничего подобного мне прежде видеть не доводилось; мечтательность и лукавство сочетались в ее скуластом лице, которое, некогда опаленное солнцем, теперь, будто немного остыв, еще продолжало светиться; Людмиле – моя догадка подтвердилась – недавно исполнилось двадцать; на ней было узкое бежевое платье, украшенное несколькими декоративными жуками-нехрущами, которые, как я узнал потом, ей очень нравились. Если правда, что секрет настоящей красоты всегда заключается в маленьком изъяне и что покоряет она именно своим небольшим отклонением от идеального совершенства, то такое определение красоты вполне подходило к Людмиле; ее маленьким изъяном были зубы – мелкие и острые, как у мышки.

Урок, который я вел с ее помощью, проходил довольно живо; я объяснял ученикам, например, право гражданина на подачу тех или иных жалоб, знакомил их с соответствующими речевыми оборотами, которые могут понадобиться, чтобы сформулировать свои претензии в каком-нибудь учреждении, в ресторане или же в общественном транспорте; все это удивляло моих слушателей, удивляло и порой забавляло.

Я пытался растолковать особенности нашего жилищного права и то, что квартирный найм отличается от аренды производственного помещения, а в спорных случаях производится разбирательство по поводу законного или незаконного использования жилплощади и тогда в специальном предписании фиксируется, что можно делать в своей квартире, а что нельзя; тут один старик поинтересовался, разрешено ли, скажем, на дому чинить обувь для себя и для соседей. Людмила успокоила его, объяснив, что он по-прежнему сможет заниматься починкой собственной обуви – вот только если к нему, как раньше, станет ходить вся деревня, то понадобится особый патент.

Людмила просила учеников быть посмелей, однако вопросов задавалось немного, а когда кто-нибудь все же решался спросить, то делал это с трогательным смущением, которое не могло оставить меня равнодушным. Сколько же терпения требовала от них их прежняя жизнь. Людмиле занятия нравились. У нее был довольно богатый словарный запас, хотя говорила она по-немецки все-таки не совсем правильно; похоже, она и сама это чувствовала, поэтому, употребляя особенно сложный оборот, иногда вопросительно поглядывала на меня и морщила свой красивый лоб.

После урока мы вышли с нею в выложенный кафелем коридор, чтобы обсудить тему следующего занятия, и тут к нам стремительно подошел крупный мужчина в тяжелой шубе на лисьем меху – Сергей Васильевич Фидлер, отец Людмилы. Он был на голову выше меня, широченная грудь, у левого уха недоставало верхней половинки. Поздоровавшись со мной легким подобием поклона, он резко повернулся к Людмиле и довольно темпераментно дал понять дочери, что ей пора бы принять участие в приготовлениях к домашнему празднику по случаю дня рождения. Людмила приподнялась на цыпочки, поцеловала отца. Взяв его руку, она прижалась к ней щекой и с легким укором сказала:

– Позвольте представить – мой отец Сергей Васильевич Фидлер, геолог и охотник; а это – господин Хайнц Боретиус, писатель, в настоящее время наш профессор.

Скептически взглянув на меня, геолог и охотник перевел свой взгляд на дочь, затем опять на меня, потом вновь на нее, видимо размышляя о чем-то, после чего отвесил мне поклон и пригласил на день рождения своей жены Ольги; Людмила ободряюще подмигнула мне, поэтому приглашение было принято. Под вечер я купил подарочный набор – корзинку, где среди прочих яств числились свиной рулет, бутылка коньяка и бутылка красного вина, салями, банка овощного рагу по-лейпцигски; поскольку продавец спросил: "Чек нужен?", я взял чек и сохранил его в картонке из-под обуви, следуя совету великого Лазарека, моего старшего и опытного коллеги.

Найти в общежитии комнату Фидлеров оказалось проще простого; гомон голосов в конце коридора и похохатывание отца Людмилы, которое нельзя было не узнать, сразу же привели меня туда, где шел праздник. Я несколько раз постучал, геолог и охотник распахнул дверь, обрадовался, расцеловал меня, обняв так порывисто, что я едва не выронил корзинку. Пытаясь сохранить равновесие, я услышал урезонивающий возглас Людмилы:

– Мы ведь в Германии, отец, в Гамбурге.

Она взяла меня за руку и, прокладывая дорогу меж оживленно шумящих соседей по этажу и общежитию, среди которых были и мои ученики, повела к окну. У окна сидела именинница. Ольга, мать Людмилы, женщина неопределенного возраста с дружелюбным, обветренным вьюгами лицом, поднялась мне навстречу, ее широкие, покатые, укутанные коричневой вязаной шалью плечи подались вперед, коротковатые руки потянулись ко мне, чтобы принять подарок. Людмила склонилась к ней, сказала в самое ухо:

– Это Боретиус, мамочка, наш профессор.

– Никакой не профессор, – возразил я, – просто учительствую по случаю. Потом я поздравил ее и минуту-другую смотрел, как она молча извлекала из корзины предмет за предметом, передавая их худощавому молодому человеку Игорю, брату Людмилы.

Сама именинница не пила, зато гости не раз поднимали бокалы за ее здоровье, чокались друг с другом, особенно усердствовал отец Людмилы. Мне тоже пришлось несколько раз чокнуться с ним. Людмила потчевала меня маринованными огурчиками; я чувствовал ее симпатию ко мне. Где бы я ни очутился, ее заботливый взгляд отыскивал меня в комнате, порой она кивала мне с улыбкой, едва ли не заговорщической. До сих пор – я отчетливо сознавал это – мне никогда не встречалась девушка вроде Людмилы. Похоже, ее отец заметил, какое впечатление она произвела на меня, что, пожалуй, не было ему неприятно и даже радовало его, во всяком случае, он решил мне показать нечто такое, чего я о Людмиле знать не мог и чем сам он гордился. Порывшись в тумбочке, он чертыхнулся, но потом, довольный, протянул мне то, что искал, – две фотографии. Одна из них запечатлела тонконогую девочку лет двенадцати в топорщащейся балетной пачке, на другой фотографии она же, похожая на меховой шар, держала здоровенного сома, только что вытащенного сачком из лунки.

– Тут Людмила и тут Людмила, – пояснил он после некоторой паузы. – Здесь первое выступление на концерте в военно-медицинской академии, а здесь зимняя рыбалка на Чулыме – это приток большой сибирской реки под названием Обь. – Не знаю, бывают ли взгляды нежнее, чем тот, которым он смотрел на обе фотографии.

Меня забеспокоила неожиданно воцарившаяся тишина – из кухни не доносилось ни шелеста бумаг, ни шарканья ног, ни тихого вздоха. Куда подевался Пюцман? Уж не окаменел ли он от изумления, раскопав что-нибудь эдакое? Вдвойне озабоченный, я поднялся с места, подкрался к двери и уже чуточку приоткрыл ее, как внезапно Пюцман, не оборачиваясь, громко пригласил меня к себе. Он нашел неверно оформленный документ, счет из ресторана "У причала", где отсутствовала не только моя подпись, но и точное указание профессии человека, которого я угощал. Я с облегчением подписал счет, добавив, что обед действительно был деловой встречей с переводчиком из Маккензеновской казармы, на которой обсуждалась и уточнялась программа занятий. Пюцман еще раз проверил счет, попросил заодно расписаться под двумя квитанциями за поездки на такси и, похоже, остался удовлетворен.

– Если возникнут новые вопросы, сразу же зовите, – предложил я.

Он не ответил, продолжая разглядывать кипу квитанций, словно ожидая от них добровольных признаний.

Я пригласил Людмилу пообедать в ресторанчик "У причала", к Питу Флехингусу, сразу после нашего следующего занятия. Она приняла приглашение без колебаний, но попросила сначала проводить ее домой, потому что хотела попрощаться с родными.

– Мы всегда так делаем, когда куда-нибудь идем, – сказала она. Дома она поцеловала на прощание по очереди мать, брата и отца, которые сидели на кроватях, ожидая чего-то, даже погладила старого рыжего кота, приблудившегося к ней в казарме, и только после этого была готова на выход.

Пит и несколько завсегдатаев его ресторана – сотрудники соседнего издательства, журналисты, работники морской метеослужбы – с нескрываемым удивлением и заметно дольше обычного разглядывали Людмилу, которая прошла мимо них в своем бежевом платье с летящими жуками. Все места у окон были заняты, Пит пригласил нас жестом за столик возле самой стойки и порекомендовал фаршированную щуку с картофельным салатом. Поскольку он отнесся с Людмиле с особой предупредительностью, я счел уместным заметить:

– Дама приехала к нам издалека, из Томска.

– Из Томска, – повторил Пит. – Это ведь где-то в Сибири? Моему деду довелось побывать там, не по собственной, правда, воле. Реки, болота и тайга, тайга. Работал на лесоповале.

– Зато на юге там очень красивые горы, Алтай, – сказала Людмила.

– Дед говаривал, что в Сибири все красиво, особенно если глядеть на нее с должного расстояния, – усмехнулся Пит и отвернулся к кухонному окошку, чтобы сообщить наш заказ.

Людмила не стала спорить – ее-то предки приехали в Сибирь по своей воле; более двух веков назад они откликнулись на приглашение царя и переселились туда, чтобы осваивать огромные просторы, строили школы, основали университет, извлекали из сибирских недр их несметные богатства.

– Нет на земле края благодатней, – сказала Людмила, – какие горы, какие великие реки, сколько зверя в лесах, пушного зверя.

– Однако вы вернулись назад, – возразил я, – прошло столько лет, а вы все-таки вернулись.

– Соседи наши стали неуживчивы, – вздохнула Людмила. – Им не нравилось, что мы говорим по-немецки, что живем по-своему. А когда мы решили обособиться, нам пригрозили, что немецкий поселок и вовсе сожгут. Значит, кончился наш сибирский век, сказал отец и подал заявку на выезд. Но были у нас среди сибиряков и друзья, которые плакали на проводах.

За едой я принялся исподволь, осторожно расспрашивать Людмилу о ее планах; мне не хотелось, чтобы у нее сложилось впечатление, будто у нас каждый обязан иметь точную жизненную программу и целеустремленно идти к определенной цели. С тем большим удивлением я узнал, что она для себя уже все решила. Вспомнив показанную мне ее отцом фотографию, я спросил:

– Балет?

– Нет, нет, – улыбнулась она, – с балетом все кончено. – В детстве она занималась балетом и, возможно, продолжила бы занятия, если бы не несчастный случай на охоте.

– Несчастный случай?

– Ну да, это произошло зимой, волчонок из стаи два раза укусил меня, сначала за плечо, потом сюда, – она коснулась бедра. – Волчонка пристрелили. На лице ее не мелькнуло даже тени сожаления, когда она повторила: – Нет, нет, с балетом покончено.

– А почему бы вам не сделаться переводчицей? – сказал я, полагая, что даю неплохой совет. – Мир срастается в единое целое, мы все больше зависим друг от друга, так что, видимо, на переводчиков ожидается огромный спрос. Вскоре их понадобятся миллионы. Двумя языками вы уже владеете, добавьте к ним еще один или два редких, трудных – и будущее вам обеспечено.

Людмила приоткрыла свои мелкие, острые зубки, грациозным жестом избавилась от щучьей косточки. С легкой улыбкой сказала:

– В тех краях, где мы жили прежде, я занималась бортничеством, обеспечивала всю семью лесным медом. В лесу было много диких пчелиных роёв, пчелы собирали еловый мед и мед с болотных цветов; пчелы здорово прячутся, но мне помогал маленький дятел, он всегда летел впереди и указывал, где прячутся пчелы. Мне нравится бортничество, я умею обращаться с пчелами. – Она вопросительно взглянула на меня, я же не знал, стоит ли воспринимать ее слова всерьез; словно почувствовав мои сомнения, она добавила: – Боже мой, заработать бы сейчас денег, а будут деньги, куплю себе пасеку, заведу пчел, только не диких сибирских, а прилежных немецких домашних пчел. Может, стану продавать мед и вам, господин Боретиус.

После еды она меня обстоятельно поблагодарила, перечислив все кушанья, от щуки до картофельного салата, поблагодарила она и Пита, который не преминул пригласить ее к себе снова.

Под возгласы других посетителей, которые громко прощались с нами, мы вышли на улицу, и порыв ветра плеснул нам в лицо дождем; Людмила нащупала мою руку, мы двинулись к станции метро. Мы шагали, склонившись, опустив головы, как вдруг наткнулись на детскую коляску, которая стояла под навесом обувного магазина. Старая неряшливая нищенка держала ручку коляски, нагруженной пластиковыми упаковками, банками из-под пива, бутылками – поверх всего красовалась алюминиевая кастрюля; по бокам коляски болтались разные вещи, среди них – лопатка. Женщина уставилась на витрину обувного магазина, она не обратила на нас внимания даже тогда, когда Людмила, остановившись, принялась разглядывать странное содержимое коляски, из которой – Людмила показала мне на нее – торчала вешалка для шляп. Неожиданно ее рука выскользнула из моей ладони, Людмила вбежала по ступенькам в магазин, о чем-то переговорила с продавцом, несколько раз кивая на меня, после чего вышла к нам с парой белых, обшитых кожей деревянных сандалет. Она поставила сандалеты возле ног старой женщины. Глядя на дырявые, некогда синие, а теперь почерневшие от дождя матерчатые тапочки, Людмила дружелюбным, но настойчивым жестом пригласила женщину сменить обувь. Мне не хотелось смущать их при этом моим присутствием, я шагнул было в сторону, однако Людмила шепнула мне:

– Надо еще доплатить, у меня немножко не хватило денег. Пожалуйста, господин Боретиус.

Зазвонил телефон, я тотчас снял трубку, потому что больше всего на свете хотел услышать сейчас голос Людмилы. Но звонили из отдела, в котором работал Пюцман. Вежливый мужчина, даже извинившийся за беспокойство, попросил к телефону господина Пюцмана. Я подошел к кухонному столу, на котором производилась рентгеноскопия моей финансовой жизни, представленной в виде собрания рассортированных, просмотренных и заново перегруппированных документов. Все, что они поведали Пюцману, было отмечено в его блокноте, испещренном колонками цифр, внушавших мне невольную робость.

– Вас к телефону, – сказал я; похоже, Пюцмана совершенно не удивило, что начальство разыскало его даже здесь. Пока он, сидя за моим письменным столом, давал справку по какому-то прежнему спорному случаю, я обнаружил чек на покупку пяти бутылок вина "Шато Лафит 82". Чек был мною подписан, в качестве пояснения я добавил: "Зачетные занятия с немецкими переселенцами в домашней обстановке". На миг я заколебался, не лучше ли спрятать чек, поскольку три бутылки все еще оставались под моим письменным столом, где Пюцман, слегка наклонившись, мог их запросто обнаружить; однако он тем временем уже положил телефонную трубку, поэтому я решил ничего не предпринимать.

Я вновь предоставил его самому себе, вышел из кухни, вернулся к письменному столу и осторожно переставил бутылки за стеллаж со справочниками и лексиконами. Людмиле это вино – "Шато Лафит 82" – не особенно понравилось; она выпила от силы половину бокала, потом предпочла разбавленный морковный сок, которым я иногда подкреплялся во время работы. Она пришла ко мне в гости. Она согласилась послушать что-нибудь из моих сочинений – под этим предлогом я и залучил ее к себе домой. Едва войдя в квартиру, она сняла обувь, заглянула в кухню и даже в кладовку, после чего села с поджатыми ногами на тахту. Показав на потолок, то есть на квартиру старого капитана Бродерсена, которого, вероятно, она видела с улицы, Людмила поинтересовалась, не выставлены ли вещи на подоконнике для продажи.

– Это сувениры, – сказал я, – он привез их на память о дальних плаваниях.

– Из Томска он привез бы что-нибудь совсем другое, – сказала она, помолчав, – может, чучело песца или отполированный редкий минерал, а если бы повезло – окаменелое доисторическое яйцо.

Я предложил ей к вину оливок, она не захотела ни того, ни другого, ей пришелся по вкусу только греческий козий сыр. Ей не составляло никакого труда сидеть в этой несколько напряженной позе, она выжидательно смотрела на меня. Я спросил, нравится ли ей моя квартира, она кивнула и в свою очередь захотела узнать, кто еще живет в этом доме, кроме меня и капитана.

– Только один молодой человек, который работает смотрителем в зоопарке, ответил я, – он занимает мансарду.

– И ни одной женщины? – В голосе Людмилы прозвучало сожаление; я лишь пожал плечами, тогда она как бы в пояснение добавила: – У наших самоедов есть поговорка, что женщина – лучшая печка.

– Теперь ясно, к каким сравнениям располагают тамошние морозы, – сказал я.

Разложив рукопись на подушке под торшером, я прочитал ей неопубликованный рассказ "Час судьи", который пришлось переписывать не меньше трех раз. Я вообще предпочел бы ничего не читать, но Людмила напомнила мне о моем обещании, поэтому не оставалось ничего другого, как поведать ей историю Виктора Вилька, который благодаря настойчивой протекции своего друга, министра, занял самый высокий судейский пост и пользовался всеобщим уважением за мудрость и справедливость. Позднее министра обвинили в тяжком преступлении, председательствовать на судебном процессе выпало Виктору Вильку, и он принял на себя эту обязанность, считая, что чувство благодарности при отправлении правосудия неуместно. Дальше жена уговаривала судью взять самоотвод, и я мельком взглянул на Людмилу и увидел, что она спит – по крайней мере, так мне показалось. Тело ее слегка обмякло, глаза были закрыты, лицо выглядело усталым. Прочитав еще несколько фраз, я замолк, чтобы проверить, слушает ли она меня.

Людмила медленно открыла глаза – что-то, видимо, мучило ее, она была настолько поглощена каким-то воспоминанием, давним событием, что ни словом не обмолвилась, когда я просто отложил рукопись в сторону.

– Вам нехорошо? – спросил я.

Слабым жестом Людмила успокоила меня:

– Вспомнила брата, его тоже звали Виктор, он был старше меня и никогда мне не верил. – Она выпрямилась, напряглась; совсем тихо, так тихо, что я с трудом разобрал ее слова, сказала: – Он никогда мне не верил, всегда во всем сомневался. Однажды мне принесли одноглазого сокола, который напоролся на колючий кустарник и наполовину ослеп. Бедняга совсем обессилел, и Виктор сказал: отлетался. Но я ухаживала за соколом, хорошо кормила. Мне и приносили всяких зверушек, птиц, я лечила их – белочку, лисенка с покалеченной лапой, у меня почти все выздоравливали; когда сокол поправился, я отнесла его к реке и сказала: улетай, лети высоко! Он и впрямь полетел, я сама видела.

Людмила замолчала, она разглядывала свои руки, лежавшие на коленях.

– Виктор мне не поверил, он никогда мне не верил. "Все равно твой сокол где-то свалился, я тебе докажу", – сказал он и засмеялся. Виктор действительно ушел искать сокола.

– И нашел?

– Виктор не вернулся домой. В тайге собаки взяли след, но на берегу Чулыма потеряли.

Я подсел к Людмиле, взял ее за руку, готовый тотчас ее отпустить, если мое прикосновение будет ей неприятно, но Людмила словно ничего не заметила или же сочла мой жест вполне естественным. Мы сидели совсем близко; возвращаться к "Часу судьи" не хотелось, да Людмила больше и не вспомнила о рассказе. Возможно, из желания утешить и уж во всяком случае с искренним сочувствием я проговорил:

– А я, Людмила, я бы вам поверил.

Глубоко в ее глазах что-то засветилось, она склонилась ко мне и легонько я почти ничего не почувствовал – прильнула щекой к моему плечу. Глупо, конечно, но мне на ум пришло, что мы похожи на те излучающие тихую негу азиатские парочки, которые выставлены на подоконнике у капитана Бродерсена.

Я мог бы просидеть так целую вечность, но неожиданно кто-то постучал в окно, мы вздрогнули и посмотрели наверх. На улице стоял Тим; как всегда, когда забредал слишком поздно, он щелкнул зажигалкой, осветил огоньком лицо. Я махнул ему, чтобы он заходил. С его присутствием все у меня дома как-то сразу переменилось. На Тиме была замшевая куртка, джинсы, ковбойские сапоги на высоком каблуке; жесткие белесые волосы, отчасти прикрывающие лоб, жилистая шея, широкие плечи делали его похожим на римского воина с боевой колесницы. Я представил:

– Мой друг Тим Буркус – Людмила Фидлер.

Его вроде бы ничуть не удивило, что он застал со мной Людмилу, – впрочем, признался Тим, он видел нас вместе у выхода из ресторана, когда проезжал мимо на машине; он поздоровался с подчеркнутой, даже слегка утрированной любезностью, сам сходил на кухню за бокалом, налил себе "Шато Лафит 82". Пожалуй, он принял Людмилу за студентку или журналистку, поскольку сказал:

– Заканчивайте спокойно ваше интервью, не буду вам мешать. – Взяв свежий номер "Шпигеля", он хотел было выйти на кухню.

Я попросил его остаться, рассказал, откуда Людмила приехала к нам, где живет сейчас со своею семьей и какую роль играет в моих занятиях с немецкими переселенцами. Тим щедро плеснул себе еще вина, не забыв, впрочем, его похвалить. Он выглядел несколько рассеянным и встрепенулся лишь тогда, когда я спросил, не сможет ли Тим сделать Людмилу своей второй ассистенткой; он принялся довольно беззастенчиво разглядывать Людмилу, чем настолько смутил ее, что она посмотрела на меня, ища поддержки. Чтобы успокоить ее, я пояснил:

– Тим содержит экспериментальную кухню, а кроме того, он замечательный фотограф. Тим изобретает оригинальные блюда. Потом фотографирует их. Снимает так, что людей начинает снедать неодолимое желание отведать этих яств. Его фотографии публикуются во многих иллюстрированных журналах в рубриках "Уголок гурмана" или "Радости чревоугодника".

Тим отмахнулся.

– Не преувеличивай, не преувеличивай, – пробормотал он, – наш брат всего лишь пытается с помощью собственной фантазии чуть-чуть утончить вкусы почтеннейшей публики.

Пока Людмила потихоньку выуживала из-под тахты туфельки, я сказал:

– Дай ей шанс, ради меня. Кстати, кое-какие полезные знания у нее уже есть. Она специалист по меду.

– Пчеловод? – развеселился Тим.

– Людмила занималась дикими пчелами, – объяснил я. – В Сибири она была специалисткой по диким пчелам, а здесь мечтает купить несколько ульев, завести собственную пасеку. Так ведь, Людмила?

– Может быть, – сказала она, – во всяком случае, если это произойдет, то я заведу немецких домашних пчел.

– Попробуй поработать с ней, – сказал я Тиму, – твоя Михаэла наверняка не станет возражать.

Несмотря на мою настойчивость, Тим на уговоры не поддавался – по крайней мере, пока был у меня. Но после того как он подвез Людмилу домой – ему было по пути, – раздался его поздний телефонный звонок. Тим был вне себя от восторга, его покорила неброская красота Людмилы, ее прелесть, он поблагодарил меня за знакомство с нею и сознался, что уже пригласил ее на пробные съемки.

– Горное озеро, – неожиданно сказал он.

– Что? – недоуменно переспросил я.

– Когда видишь ее глаза, то возникает такое чувство, будто заглядываешь в уединенное горное озеро.

– Очень рад, Тим, что ты даешь ей этот шанс, – проговорил я, – деньги ей действительно нужны.

– За Людмилу не беспокойся, – сказал он, – с ней все будет в порядке, она свою дорогу найдет; в этой девушке есть обаяние – что бы человек с таким обаянием ни совершал, например просто резал бы ломтями тыкву, остальным кажется, будто они присутствуют при священнодействии.