Текст книги "Вот такой конец войны"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Зигфрид Ленц
Вот такой конец войны

Наш минный тральщик малым ходом скользит по Зунду, а они, мельком поглядев в нашу сторону, тут же отворачиваются. С катеров, шаланд, сходен рыбаки бросают на нас мимолетные и равнодушные взгляды – будто бы равнодушные, – но, едва узрев наше судно, отворачиваются, продолжают складывать ящики с навагой и скумбрией, драят палубу, вытряхивают сети или, прикрыв ладонями самокрутку, раскуривают последние табачные крохи.

Встречаясь с нами на кривых улицах портового городка, они смотрели как бы сквозь нас, с безразличием отмечали каждый выход в море нашего МХ-12; причем никакими сигналами – взглядами или кивками – не обменивались, просто поворачивались к нам спиной, когда мы проплывали с расчехленным носовым орудием, и лишь работали еще энергичнее, чуть ли не с ожесточением. Казалось, они привыкли к серому тральщику, терпели его властный силуэт на фоне здания комендатуры порта, и это терпение выражалось тем, что они пренебрежительно смотрели поверх корабля – не все, но большинство жителей тихой датской гавани, где мы базировались в последние месяцы войны.

Берега отступили, открылся Зунд, ветер дул слабый, чайки – вроде бы на всякий случай – повисли над ютом. Позади остались молы, сверкающий на солнце белый маяк и развалившаяся крепость, в которой помешанный король некогда провел свои последние годы. Маленькие волны, расходившиеся от тральщика, лизали береговые камни и качали пришвартованные лодки. У наших орудий расчеты пока не дежурили.

Вдали, под защитой островов – защитой мнимой, стояла на якоре бездомная армада: старые грузовые суда, плавучие мастерские, буксиры и баржи, удравшие из сданных вермахтом восточных портов; на остатках топлива они могли бы поодиночке или в составе неторопливых конвоев дотянуть по ненадежной Балтике, среди дрейфующих обломков, подальше на Запад. Уже неделями они занимают позицию ожидания: им пока не разрешили зайти в немногие еще свободные гавани – там у пирсов стояли военные корабли.

Безветренно, над морем стелется тонкая дымка, мы идем мимо потопленного войскового транспорта, который, чуть накренившись, торчит из воды у самого фарватера. Легкие волны набегают на ржавые станины зенитных пушек и, оплескав их лафеты, пенистыми языками стекают вниз. На его рангоуте, словно сигнальные вымпелы, сидят морские чайки; то одна, то другая взмывает вверх и, очертив небольшой круг, усаживается обратно. Мы по-прежнему идем малым ходом.

Командир тральщика вызвал несколько офицеров на мостик. Сообщая о задании, он как-то отрешенно смотрел вдаль, порой переходил на диалект, и голос его звучал то тише, то громче. Значит, на Восток. Мы получили приказ следовать в Курляндию[1]1
  Западная часть Латвийской ССР.


[Закрыть], где, прижатая к морю, окруженная армия продолжала сопротивляться, хотя все было потеряно. Идем в Либаву[2]2
  Ныне Лиепая.


[Закрыть], сказал командир, возьмем на борт раненых и доставим в Киль. Приказ командования флотилии. Он застегнул верхнюю пуговицу кителя, надетого на свитер, поглядел на штурмана и некоторое время стоял, видимо ожидая вопросов, возражений; но ни штурман, ни кто-либо другой не высказались по поводу задания, все упрямо молчали, словно требовали пояснений к услышанному. Командир велел расчету занять места у спаренного орудия.

Стоя у штурвала, я слышал, как обсуждали возможный курс. С тех пор как были сданы порты Восточной Пруссии и Померании, на Восток не шло ни одного конвоя, к которому мы могли бы примкнуть; придется идти в одиночку, вдали от берега, чтобы не обнаружила их авиация. Командир предложил двинуться на северо-восток мимо шведского Готланда, далее идти в шведских территориальных водах, а ночью пересечь Балтийское море на юго-восток.

Штурман сказал:

– Мы не пройдем, Тим.

А командир тягуче и как всегда чуть пренебрежительным тоном возразил:

– Я еще ни разу не был в Либаве, может это последний шанс.

Они были родом из одной фрисландской деревушки, оба до войны плавали на рыболовных катерах, оба – капитанами.

Мы шли эскадренной скоростью по курсу, который намечал и прокладывал сам командир. На море поднялась зыбь. Мимо очень быстро прошел торпедный катер, в бинокль мы успели разглядеть солдат с белыми бинтами, они сидели на палубе повсюду.

– Под конец все стали госпитальными суднами, – сказал командир.

Высоко в ясном небе тянулись инверсионные следы. Справа болтались две пустые надувные лодки, наш кормовой бурун закачал их сильнее. На мостик пришел бортрадист и доложил, что принят сигнал бедствия от блокшива «Кап Белица»: налетел на мину, тонет. Склонившись над картой, командир определил место катастрофы; нет, мы не сможем оказать помощь, слишком далеко.

– Это безумие, Тим, – сказал штурман, – мы никогда не дойдем до Либавы.

Они молча обменялись табаком, набили трубки и одновременно закурили.

– Их самолеты... – сказал штурман, – их самолеты и подлодки топят восточнее Борнхольма все подряд.

– У меня приказ, – сказал командир, – в Курляндии нас ждут.

Когда мы остановились, спасательный плотик заскользил вдоль нашего борта, вниз полетел линь, один из двух босоногих солдат поймал его и закрепил за поперечину. Оружия у них не было, все свое имущество они завернули в плащ-палатку и попросили поднять на палубу прежде, чем сами покинули плот. Без нашей помощи они не взобрались бы по забортному трапу и до каюты не доковыляли бы. Только мы набрали ход, как с запада показались несколько самолетов; выскочив из-за горизонта, они помчались на нас бреющим полетом, – их пропеллеры в сверкающем диске, казалось, проворачивались то налево, то направо, как в кино. Еще ревела и квакала наша сирена, как пулеметные очереди вспороли фонтанчиками воду, прошили палубу, мостик, бак, швырнули на рею матроса-сигнальщика; наша спаренная установка развернулась и открыла огонь трассирующими, траектории снарядов легли выше.

Это был единственный налет. Убитого сигнальщика завязали в брезент – не зашили, а завязали – и, подвесив два груза, предали с кормы воде.

Штурман разговаривал с двумя босыми солдатами; они служили при штабе, которому удалось отплыть на вооруженном буксире из одного померанского порта. Ночью их протаранил какой-то танкер. Спасенные не хотели верить, что мы идем в Курляндию, и с испугом глядели на штурмана; тот, который говорил от имени обоих, попросил высадить их где-нибудь на берег. Они крепко держались друг друга. Штурман сказал, что по пути мы не зайдем ни в одну гавань, поэтому им придется оставаться на борту. Солдат, говоривший от имени обоих, тихо сказал, как бы самому себе:

– Но ведь идет к концу... может быть, уже все кончено.

Даже усиленное наблюдение ничего не обнаружило. Мы шли северо-восточным курсом, попадая временами в легкие полосы тумана, чуть просвечиваемые солнцем; море оставалось спокойным, ветра почти не было. Блуждающие колонии медуз передвигались равномерными толчками и придавали воде молочный оттенок; судно будто пропахивало поле, вдоль бортов ложились сверкающие отвалы. Однажды заметили на горизонте полосу дыма неизвестного происхождения. Тишина, простор, пустота внушали чувство безопасности, по крайней мере на какие-то мгновения казалось, будто мы плывем по заповедным просторам, где ничто не угрожает. Но мы несли боевую вахту. На всех постах – сидя или стоя – люди вели нескончаемые разговоры.

Весть принес на мостик радист; он сообщил ее не сразу, сначала рассказал о мерах по спасению «Кап Белица» – туда подошли четыре судна, в том числе два эсминца; затем изучил разложенные карты и прикинул наш курс, потом покурил на крыле мостика и лишь перед уходом, обернувшись, сказал:

– Что-то надвигается, что-то важное.

– Ты что имеешь в виду? – спросил штурман.

– Капитуляция, – сказал радист – Если не ошибаюсь, вот-вот объявят капитуляцию.

Впереди справа, на горизонте показался огромный белый корабль, шведский пассажирский пароход, желто-голубые полосы по бортам и на обеих трубах; он шел полным ходом, самоуверенно, под защитой нейтралитета. На тентовой палубе пассажиры в шезлонгах, наверно, закутаны в пледы из верблюжьей шерсти; парочки прогуливаются или в беспечных позах стоят у релингов, бегают стюарды с подносами.

Нелегко, стоя у штурвала, делать вид, что ничего не слышишь, и смотреть прямо перед собой, когда за спиной идет разговор.

– Что же делать, Тим, если это случится, что делать? – спросил штурман.

– Не ломай себе голову, – сказал после паузы. командир, – в штабе о нас не забудут.

– А вдруг промолчат?

– У нас задание.

– Не только.

– А что еще?

– Еще есть люди. Экипаж. Все кончено, Тим. Они в Берлине... Мы не пройдем в Курляндию. Почему ты хочешь рисковать всем?

– Что предлагаешь?

– Идти в Киль. Или во Фленсбург. Вернуться живыми. Это тоже задание. Последнее.

– А я думаю о тех беднягах... Их там полно на косе, на косе, что под Либавой. Раненными в плен... Представь: ты раненным попадаешь в плен. К русским.

– Если б хоть был один шанс... Ты знаешь меня, Тим... Нам не удастся спасти ни единого человека. Пойдем на дно прежде, чем увидим берег. И так думают многие...

– Кто именно?

– Экипаж. Толкуют, что вот-вот конец.

– Мы должны рискнуть.

– Люди другого мнения.

– А ты, Бертрам?

– Отвези их домой, Тим. Вот мое мнение. Верни домой.

На полубаке сидели свободные от вахты матросы; двое дулись в карты, один спал, навалившись на стол, под иллюминатором шел какой-то сдержанный разговор, перед шкафчиками жевали куски хлеба с тушенкой, запивая кофе из алюминиевых стаканчиков. Пахло мазутом и краской. Новенький – молодой паренек в кожаном комбинезоне – сидел отдельно и читал; он то и дело закрывал глаза и откидывался назад, положив ладони на замусоленную книгу.

Сейчас, в минуты тишины, особенно ощущалась вибрация судна. Неожиданно раскрылась дверь, медленно вошел радист и замер; его взгляд был устремлен поверх нас, он стоял, будто прислушиваясь, не к нам, не к сдержанным голосам под иллюминатором, а к далеким сигналам, к треску в эфире, которые привели его в растерянность – не в отчаяние, не в панику, а лишь в растерянность, и поскольку он не изменил своей позы, всеобщее внимание обратилось на него.

– Ну чего там? – раздался голос.

– Под Люнебургом, – тихо начал радист, – Фридебург подписал – адмирал флота фон Фридебург – капитуляцию! – И в наступившей тишине твердым голосом добавил: – На всем британском фронте мы капитулировали, и в Голландии, и здесь, в Дании, тоже. – Закурив протянутую ему сигарету, он договорил: – Подписано в ставке Монтгомери под Люнебургом.

Он оглядел всех, одного за другим, настойчиво, как бы призывая к одному-единственному решению, но никто из нас не отважился произнести хоть слово. Никто не пошевелился, все какое-то время сидели оцепенело, будто припаянные.

Первым отреагировал Еллинек, наш старший пиротехник, – в команде МХ-12 поговаривали, что его за долгий срок службы дважды понижали в звании. Он легко поднялся с места, подошел к своему шкафчику, вытащил из-под шерстяного тряпья бутылку рома и по-компанейски поставил ее на стол. Но одобрения это не встретило, никто не потянулся к бутылке, все взоры снова устремились к радисту, как будто он еще не все сказал, будто утаил что-то такое, что касалось непосредственно нас, нашей команды. Вряд ли кто заметил, что у Новенького выступили слезы на глазах.

Вечерняя заря, казалось, утихомирила Балтику, закатные краски расплывались причудливыми узорами; то тут, то там вода пенилась, вскипала, бурлила – это скумбрии врезались в косяк сельди. Командир велел принести ему чаю на мостик; когда он курил, то по привычке охватывал рукой головку трубки, чтобы прикрыть слабый огонек. Наблюдатель решил сменить бинокли – дневной на тяжелый ночной; обшаривая взглядом горизонт, он поворачивался в поясе, как заводной механизм. Ничего не обнаружено; МХ-12 шел полным ходом сквозь медленно наступающие сумерки и казался неуловимой целью в морском просторе.

Никто не спал – не хотелось; судно было затемнено; матросы сидели за столами при тусклом синем свете и слушали старого пиротехника, который вроде бы разбирался в том, что означает капитуляция для MX-12.

– Это же ясно, – говорил он, – всегда так делается: стать на якорь до самой сдачи; ничего не портить, никакого затопления и уж подавно никаких операций.

Он поднял голову, ткнул пальцем в направлении мостика и пожал плечами с видом разочарования, недоумения, будто хотел сказать: мол, они там, наверху, видать, не поняли, не соображают, что надо лечь на обратный курс, назад к нашей стоянке.

– Вот была бы потеха, если б нам сейчас вмазали после капитуляции, – сказал кто-то, на что Новенький, который все время сидел в раздумье, сдавленным голосом заметил:

– Ну и лезьте в шлюпки, драпайте, если обделались. Слушать вас тошно.

В светлом сумраке показалось судно с большой осадкой – танкер, шедший на запад; он еще не миновал нашей кормы, как с него передали на МХ-12 сигнал: «подводные лодки». Танкер резко сменил курс, а мы направились к тому месту, где наш наблюдатель обнаружил перископ по его следу – мерцающей дорожке, – причем никто на мостике не понял, чего этим маневром хотел добиться капитан, ведь у нас на борту не было глубинных бомб. Может быть, он решил таранить подлодку, а может, думал, что наша атака даст танкеру шанс ускользнуть; во всяком случае мы несколько раз прошлись по тому участку, орудийные расчеты стояли наготове, и лишь после долгих поисков легли на прежний курс.

– Надо вывезти раненых, – сказал.командир, – только это мы еще сможем сделать... вывезти как можно больше.

– Мы капитулировали, Тим, – сказал штурман.

– Капитуляция частичная.

– Ты знаешь, к чему она обязывает нас.

– Сдадимся ли мы завтра или послезавтра... даже если мы вывезем на запад всего горстку... У командования лишь одна эта цель: доставить наших людей на запад... вызволить с востока...

– А где ты сдашь корабль?

– Где? Может, в Киле. Может, во Фленсбурге.

– Значит, окончательно решил?

– Да. Идем в Курляндию, заберем людей и – домой.

– Ты знаешь, что все операции необходимо прекратить.

– Это наша последняя операция.

– Нас могут привлечь к ответу. Тебя. Команду.

– Что с тобой, Бертрам?

– Послушай, Тим, люди ждут. Команда не пойдет на риск. Он не оправдан. После капитуляции.

– И чего же вы хотите?

– Идти обратно.

– Ты говоришь за них?

– За них. И за здравый смысл. Потолкуй с ними сам. После всего... У людей только одно желание: чтобы ты привез их домой.

– Ты понимаешь, что это значит?

– Они решились.

– Я спрашиваю: вы понимаете, что это значит?

– Они имеют на это право. Сейчас, когда все миновало.

– То, что вы задумали, может плохо кончиться... Бертрам, за судно я отвечаю. И приказываю здесь я.

Они заняли мостик еще до того, как заступила вторая вахта; поднимаясь по ступенькам, топали решительно и торопливо – человек шесть-восемь; они явно рассчитывали встретить сопротивление, по меньшей мере отказ повиноваться, но худшего не произошло, и они взяли карабины на ремень стволами вниз. Окружили командира, который хранил молчание и спокойно продолжал курить, а первого вахтенного офицера оттеснили в штурманскую рубку.

В следующие мгновения мне показалось, будто мужество покинуло их, будто все они вдруг осознали, чем рискует зачинщик, и потеряли дар речи. Стоя у штурвала, я увидел, что они растерялись, никак не решатся на следующий шаг; я ощущал также охватившее их какое-то странное смущение, которое по мере затянувшейся молчанки усиливалось, вероятно, потому, что в душе они еще относились к командиру с подобающим уважением. Но вот на мостик поднялись штурман с пиротехником; похоже, они заранее распределили между собой роли. Протиснувшись сквозь плотное кольцо матросов, старый пиротехник взглянул в лицо командиру и без особой резкости высказал требование экипажа. В первых словах его еще звучала надежда, что командир признает справедливость требования и выполнит его – пусть даже против своей воли.

– Господин Калеу, – сказал он, – вы знаете, что мы относимся к вам с уважением. Большинство из нас участвовали во всех операциях. Многие понимают, чем обязаны вам лично... Но вот настал конец. И у нас единственная просьба: отдайте приказ идти обратно.

Командир оглядел всех подряд, весь полукруг мрачных лиц. Не видя явной угрозы, он сказал:

– Идите на свои места, марш. – Никто не двинулся. – По местам, я сказал! – Голос его звучал, как всегда, спокойно, сдержанно и остался таким же ровным, когда он, выждав, заключил: – Это неподчинение приказу.

– Мы хотим лишь живыми вернуться домой, – сказал пиротехник – Возвращайтесь вместе с нами, господин Калеу.

После предупреждения, показавшегося кому-то почти отеческим: «Не навлекайте на себя беду, ребята», командир напомнил, что у MX-12 ограниченная задача и что он намерен ее выполнить, разве только командование изменит приказ.

Каждый понял, что это был последний шанс, который он предоставлял оккупировавшим мостик; и, словно проверяя, чего он достиг своим обращением, командир двинулся назад к штурманской рубке, видимо, чтобы вызволить вахтенного офицера. По знаку пиротехника двое матросов преградили командиру путь.

– Так, – сказал. командир глухо, – так... Значит, коллективное неповиновение приказу в море, это мятеж.

– Ступайте к себе в каюту, – сказал пиротехник, – вы и вахтенный офицер. До возвращения домой будете под арестом.

– Слушайте, – сказал командир, – слушайте хорошенько: на борту еще командую я; то, что вы делаете, это бунт.

Напряженное, полное неуверенности молчание внезапно нарушил штурман:

– Я отстраняю вас от должности. Для безопасности корабля и экипажа беру командование на себя, со всеми вытекающими последствиями. И буду отвечать за это.

Все было сформулировано четко, по-уставному, и я даже обернулся, чтобы удостовериться, что это в самом деле произнес штурман.

Он и командир стояли очень близко, почти вплотную друг к другу, не обращая внимания на стволы карабинов, которые машинально приподнялись в их сторону.

Никем не обнаруженный, под тускловатой луной, MX-12 повернул в спокойном море на обратный курс, пенистый бурун за кормой быстро затих. У какого-нибудь далекого наблюдателя, заметившего наш внезапный маневр, могло сложиться впечатление, будто здесь, на борту, выполнили неожиданный приказ или чью-то прихоть либо поддались панике, так как, взяв обратный курс, мы сразу включили полный ход. Все, кто был свободен, находились на палубе или на мостике, где стало тесно, как никогда еще; люди толкались, протискивались взад и вперед, говорили без умолку, то один, то другой справлялся у меня, каким идем курсом.

– Значит, в Киль?

– Да, в Киль.

Но охватившее всех возбуждение не было радостным, и не от радости они обступили штурмана, который с замкнутым видом понуро сидел на складном стуле.

Штурман заглянул в свою жестянку с табаком, взял длинную волокнистую щепотку для себя и, закрыв жестянку, вручил ее пиротехнику.

– Отнесите командиру, – сказал он.

Пиротехник усмехнулся и весело спросил:

– Ты что, меня не узнаешь, Бертрам?

Штурман промолчал, словно вопрос не дошел до него; не глядя, он набил свою носогрейку и нераскуренную зажал в зубах.

– Тебе не в чем упрекать себя, – сказал пиротехник. – Ты должен был это сделать.

– Скажи людям, чтобы разошлись по местам, – сказал штурман – Все. Боевая вахта до прихода в Киль. Через несколько часов рассветет.

– Хорошо, Бертрам. Можешь на нас положиться.

– Оба солдата пусть сидят в кубрике.

– Они знают, что идем домой. Просятся наверх – хотят тебя поблагодарить.

– Пусть оставят свою благодарность при себе.

– Принести тебе чего-нибудь? Чаю? Бутерброд?

– Нет. Ничего не нужно.

– Да, вот что еще, Бертрам. Ты видел мои документы. Знаешь, что меня разжаловали... Оба раза из-за неповиновения. А я все равно... опять...

– Ладно.

– Уяснил, что хочу сказать? Я могу выполнять приказ, когда его понимаю. Когда за него можно отвечать. Надо иметь право. спрашивать...

– Еще что?

– Ты все думаешь о капитане? Да, выше головы не прыгнешь. А может, он думает так же, как мы... Конечно, про себя, втайне...

– Отнеси ему табак.

Наблюдатель сообщил, что впереди по правому борту судно; сначала показались надстройки, потом обозначился силуэт, и через некоторое время мы увидели, что это МХ-18, наш «родственник». Он шел курсом запад – северо-запад, вероятно, к островам; при виде его возникало ощущение, что встретил самого себя. Все смотрели в его сторону, все ждали – кто напряженно, кто с беспокойством, – и вот сверкнуло: их сигнальный прожектор передал: «К» – «К», командир к командиру. Наш второй сигнальщик поднял фонарь на поручни мостика, приготовившись отвечать; он произносил вслух их запрос, который они повторяли: «К» для «К», повторяли неоднократно, настойчиво, но мы не отвечали.

Сигнальщик то и дело поглядывал на штурмана, боясь, что прослушал какое-нибудь распоряжение; но штурман лишь внимательно смотрел в ту сторону, не прибегая к помощи бинокля.

Запросы МХ-18 остались без ответа. По приказу штурмана временно замолчал и наш радист, и таким образом мы уклонились от какого-либо отчета, а наши коллеги, наверное, обозвали нас сонными тетерями и отнеслись к случившемуся скорее недоуменно, нежели с подозрением.

Перед рассветом на мостик принесли бутерброды и горячий кофе; мы молча жевали, глядя на серое спокойное море, на которое вскоре упадет первый луч зари. Полного штиля не было, терпеливый взгляд замечал, как в глубине возникало движение, пологие волны недолго катились в одном направлении и затухали. Гряды облаков на горизонте меняли очертания, то стягивались, то разделялись. Пиротехник возвратил штурману табак, который командир не принял.

В штабе флотилии не забыли о МХ-12. Нам прислали радиограмму, несколько смутившую штурмана; хотя сам я ее не читал, но из обсуждения, которое велось на мостике, уловил следующее: штаб подтвердил наше задание (полагая, что мы выполняем его) и вдобавок приказал слегка изменить курс, встретить на траверзе Готланда МХ-21 и вместе с ним продолжать рейс в Курляндию. Затребовали наше точное местонахождение. Пока на мостике шло обсуждение, взвешивались и отвергались возможные ответы, была получена вторая радиограмма, предлагавшая нам продолжить операцию самостоятельно; на МХ-21 в результате воздушного налета повреждено машинное отделение, и судно утратило маневренность.

Штурман в неподвижной позе внимал советам пиротехника и радиста и время от времени рассеянно кивал, подтверждая, что слышит их, хотя, возможно, совсем не слушал; так или иначе в итоге он велел передать в штаб свой собственный текст. «Чтобы не подвергать опасности судно и экипаж, – докладывал он, – пришлось сменить командование; МХ-12 следует в Киль, где будет ждать дальнейших приказов».

Надо было бы уменьшить скорость. Рыболовные катера, маленькие сизые суденышки, раскинув сети, дружно тянули свои лямки, и в утренних лучах казалось, будто тяжелые стальные тросы держат их на месте. Мы быстро приближались, никто и не думал огибать эту жалкую армаду, где не было видно ни души. На всех катерах были датские вымпелы. Мы прошли между ними на полном ходу, сетей не срезали, но от нашего буруна закачались катера и затанцевали привязанные к сетям стеклянные поплавки бутылочного цвета. Какой-то рыбак вышел из самодельной рулевой будки и погрозил кулаком.

– Теперь они могут это себе позволить, – заметил пиротехник, – теперь нам можно грозить.

Показались острова. Мы решили оставить их справа, а потом взять южнее, как вдруг из синей дымки вынырнуло какое-то плоское судно и пошло на большой скорости мимо стоявших на якоре кораблей. Это был торпедный катер новой модели. Его нос приподнялся из воды, бурлящая пена и белый чад скрывали корму. Он направлялся к нам, широкий пенистый след, тянувшийся за ним по водной глади, изогнулся в нашу сторону, когда мы чуть изменили курс, – казалось, катер ищет столкновения.

– Им нужны мы, – сказал штурман и дал сигнальщику знак приготовиться.

Мы сбавили ход, катер разок объехал вокруг нас, а затем мы увидели невооруженным глазом, как открылись крышки обоих торпедных аппаратов. Их скорострельная пушка осталась зачехленной, только два торпедных аппарата были нацелены на нас, в наш израненный, со вмятинами и шрамами, борт, и надо полагать, они взяли необходимый угол упреждения, так что никакой маневр нам не помог бы. Как они за нами следили! Они не торопились сообщить приказ, ждали, приглушив моторы, уверенные в своем превосходстве, – а может, так нам только казалось. И вот приказ передан: МХ-12 идти обратно в Зунд, на прежнюю стоянку. Мы двинулись под конвоем катера, который скромно держался чуть сзади по левому борту, но тем не менее давал почувствовать всю свою силу, на какую был способен. Со стороны могло показаться, что мы идем под охраной, имея на борту ценный груз. Пиротехник опустил бинокль и подошел к штурману.

– Нам не следовало останавливаться, Бертрам. По-моему, у них на борту даже торпед нет.

– Это по-твоему.

– А если и так... Да не стали бы они топить МХ-12. Посмотри туда.

– Ты ведь не знаешь, какой у них приказ. Я не хочу рисковать.

– Кроме того... они не имеют права. Капитуляция же подписана. Они обязаны подчиниться. По закону они должны быть на причале и ждать с белым флагом... как и мы... как все.

– Вот и скажи им.

– Ты в самом деле думаешь, что они нас прикончили бы?

– Да. Они наши соотечественники. Не забывай этого.

– Думаешь, нас ждут неприятности?

– Будет встреча. В нашем духе.

– Экипаж за тебя.

– Посмотрим.

– А что, если запросить?

– Кого?

– Их, на катере... вдруг им еще не сообщили, что все кончено. Это вполне возможно...

– Они выполняют свой долг. Или то, что считают долгом.

Датский флаг свисал над разваливающейся крепостью, флагами были украшены больница, аукционный павильон рыбаков и даже поврежденный экскаватор, у которого в результате загадочного взрыва оторвало ковшовую цепь. Когда мы по Зунду входили в порт, на нас удивленно глазели с берега. Очевидно, никто не предполагал, что МХ-12 сюда вернется, сделает, как всегда, поворот в центре акватории и пришвартуется перед зданием комендатуры. Теперь, уже в порту, командир торпедного катера поставил орудийный расчет у скорострельной пушки; они выжидали, пока мы причалим, затем плоский изящный катер развернулся и пришвартовался рядом.

Нас ждали. Едва отдали швартовы, как от стен комендатуры к тральщику направился строевым шагом взвод морской пехоты – матросские сапоги, портупеи, карабины на ремне; во главе – офицер, который выполнял данное ему поручение столь уверенно, будто отрепетировал его заранее во всех деталях. Он остановил взвод перед трапом, быстро поднялся на борт и, не глядя на нас, решительно прошел к каюте командира, что-то кратко сообщил ему через открытую дверь, после чего проследовал с ним и со старшим вахтенным офицером к трапу.

Ни с кем из нас командир не заговорил. Не взглянул на мостик, ни разу не обернулся; безучастный, углубленный в себя, он шагал к побеленному зданию и даже не поблагодарил вахтенного офицера, который открыл и придержал перед ним дверь. После того как он скрылся в здании, офицер сделал знак двум пехотинцам, и втроем они поднялись на мостик; строгие, хмурые лица.

– Вы арестованы, – сказал офицер.

И все. Ни объяснения, ни приглашающего или сожалеющего жеста, только эти два слова, которые предназначались всем нам, на мостике. Спускаясь по ступенькам, я чувствовал изнеможение, мы все держались за поручни, штурман тоже. На палубе, у трапа, собрался весь экипаж, люди неохотно расступились, давая нам проход; некоторые ободряюще кивали, хлопали нас по плечам. Говорили: «До скорого!», «Спокойно, моряки!», «И не такое пережили!»

Офицер приказал им быть готовыми к вызову.

Прежде чем мы вошли в комендатуру, я еще раз обернулся, посмотрел на наш тральщик, на катера и шаланды, где рыбаки в эту минуту, забыв о своих делах, глазели сюда, прикованные событием, которому они не находили объяснения.

В помещении, куда нас ввели, размещался архив. На полках из мореного дерева стояли толстые скоросшиватели, справочники, лежали свернутые трубкой плакаты и перевязанные пачки бланков и отчетов – часть официальной истории маленького порта. В окнах и дверях матовые стекла, через которые виднелись неясные силуэты двух часовых. Кто-то нагнулся над треснутой водопроводной раковиной и приник к струе, еще четверо последовали его примеру. Потом мы уселись – кто на столе, кто на полу; у меня заныло в висках, я прислонился к батарее и закрыл глаза. Но, несмотря на усталость, заснуть не смог, так как пиротехник беспрерывно говорил. Для всех и каждого у него находились слова, он считал своим долгом уверить всех и каждого, что это недоразумение и оно скоро выяснится, пора ставить точку.

– Чтоб мне лопнуть, если не откроется дверь и английский офицер не пригласит нас на чашку чаю, – сказал он.

Матрос-сигнальщик со страдальческим видом попросил его замолчать, но пиротехник продолжал ораторствовать, и тогда матрос крикнул:

– Заткнись, не то хуже будет!

Пиротехник недоуменно взглянул на него, подошел к двери, прислушался, а затем осторожно нажал на ручку. К его изумлению, дверь открылась; увидев часовых, он быстро овладел собой и спросил, чем тут «пахнет».

– Не дури, – сказал часовой, – давай-ка обратно, живо!

Здесь ли уже англичане, поинтересовался пиротехник, и назначен ли срок сдачи кораблей, на что часовой, не долго думая, рявкнул:

– Заткни глотку и закрой дверь!

В непривычный час внесли алюминиевый бачок и солдатские котелки. Бледный верзила в тиковой робе начал раскладывать по котелкам жаренные на сале макароны, уже остывшие. Он шмякал каждую порцию с каким-то ожесточением, спеша, лоб у него блестел от пота. Набив очередной котелок, он не протягивал его нам, а шумно ставил на стол, и я заметил, что он почувствовал облегчение, когда уходил. Пока мы ели, сменились часовые, было слышно, как они за дверью отбубнили уставные формулы. Штурман почти ничего не ел, усталым движением он предложил нам свою порцию. Казалось, его интересовало только время дня: он несколько раз поднимался и смотрел в окно на небо.

В сумерках общий разговор оживился. Каждый полагал, будто что-то знает, что-то предчувствует, высказывались предположения, догадки, говорили все вперемежку.

– А оккупации не видать и не слыхать, – раздалось в одном углу.

– Капитулировали – значит, капитулировали, тут все приказы отменяются, – сказали в другом углу.

Голоса невозмутимо чередовались:

– Узнать бы, что с нами собираются делать...

– Не могут же весь экипаж...

– Хоть растолковали бы, что и как...

– Старик, наверно, диктует протокол...

– Бунт нам нельзя приписать...