Текст книги "Волки Лозарга"
Автор книги: Жюльетта Бенцони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Возьми карету и отвези это письмо принцу Сан-Северо.
– Я? К нему? А я-то думал, хозяйка, ты не хочешь, чтобы нога моя ступала на его проклятую землю.
– Случай исключительный. Мне нужно, чтобы письмо было передано адресату в собственные руки, а ты единственный, кого не собьешь с пути. Только никого не убивай и ничего не ломай. Во всяком случае, не разбивай слишком много.
– Ответ будет?
– Думаю, да. Письмо… и сверток. Впрочем, письмо не обязательно.
Закутавшись в голубой пеньюар, расстроенная Гортензия недоверчиво посмотрела вслед выходящему дворецкому.
– Вы правда думаете, что получится?
Фелисия одарила ее лучезарной улыбкой.
– Ну, конечно. Очень трудно ответить Тимуру отказом, когда он выполняет возложенное на него поручение. Никакая человеческая сила не способна ему помешать…
– Но от пуль он все-таки не застрахован?
– Даже пули ему не страшны. С тех пор как мы уехали из Венеции, Тимур носит под одеждой тончайшую кольчугу, шедевр флорентийского оружейных дел мастера шестнадцатого века. Он нашел ее на чердаке в палаццо Морозини. Так что никакая безрассудная выходка врагов не сможет лишить меня лучшего из стражей. Когда ведешь такую жизнь, как я, это немаловажно.
Тимур вернулся как раз в тот момент, когда дамы садились за стол. В руках у него действительно были письмо и небольшой сверток.
– Ничего не разбил? – поинтересовалась Фелисия.
– Ничего, хозяйка. Разве что дверь чуть посильнее толкнул. Придется теперь замок менять.
Пока Фелисия развязывала довольно увесистый сверток, в котором, как выяснилось, оказалось сто экю, Гортензия распечатала письмо. Принц в цветистых выражениях извинялся за то, что не смог найти времени побывать лично у графини Морозини, как предполагалось ранее, и извинялся за посланную скромную сумму:
«К моему величайшему сожалению, мне не удалось убедить господ из банка Гранье выделить часть средств из ежемесячной ренты, посылаемой господину маркизу де Лозаргу. Поскольку средства эти весьма значительны и добавить к ним что-либо не представилось возможным, мне пришлось из своих собственных денег переслать вам сто луидоров, достаточных, по моему мнению, для непродолжительного пребывания в Париже…»
Читая вслух, Гортензия чуть не задохнулась от возмущения. Яростно скомкав письмо, она скатала его в шарик и сердито забросила в дальний угол комнаты.
– Он не только смеет предлагать мне милостыню, но и, как несмышленую девчонку или скорее как нежелательную персону, отсылает назад к Лозаргу!
– Вы и есть нежелательная персона, даже не сомневайтесь, – подтвердила Фелисия. Подобрав письмо, она бережно его разгладила и убрала в секретер. – Я начинаю думать, а не было ли все это тщательно подстроено, чтобы обобрать вас?
– Вы так считаете?
– Да это просто очевидно. Вы и сами знали, что ваш добрый дядюшка с большим интересом относится к вашему имуществу, а теперь мне кажется, что не только он, но и Сан-Северо тоже получил свою часть пирога. Видимо, нетрудно было это сделать, когда стоишь во главе крупного банка.
– Хорошо же! Посмотрим. Завтра поеду в банк, по крайней мере увижусь с кем-нибудь из администраторов. С господином Жироде или, к примеру, с де Дюрвилем, или с Дидло, ведь они знали меня еще ребенком и наверняка примут…
– Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, там вас ожидают новые сюрпризы.
– Вы считаете, они больше не администраторы? И правда, ведь нашего доброго Луи Верне, доверенное лицо отца, его личного секретаря, выпроводили в отставку. О, если бы только мне удалось увидеться с ним… но я даже не знаю его адреса.
– Пойдемте обедать! Ничто так не успокаивает и не приносит такого внутреннего удовлетворения, как хороший обед, а ведь нам необходимо порассуждать спокойно!
Обед, состоящий из грибного супа, бараньей отбивной с пюре из испанского артишока и взбитых с сахаром яичных белков, был легким и вкусным, но у Гортензии не было аппетита. Она так надеялась, что с приездом в Париж все устроится, а теперь ей казалось, что ее заманили в ловушку, она чувствовала себя крохотной потерявшейся мошкой, угодившей в огромную паутину, откуда уж не выбраться. Если нельзя будет распоряжаться состоянием, тем самым состоянием, которое привлекало столько алчных глаз, то и никак нельзя будет привести в исполнение довольно простой, намеченный ею план: вывезти в Париж малыша Этьена, жить с ним здесь и воспитывать его вдали от светской жизни. Именно вдали от света, потому что она еще тешила себя надеждой, что когда-нибудь к ним сможет присоединиться и Жан.
В этих мечтах не последнее место занимал замок Берни с его густыми лесами и великолепным садом. И пока почтовая карета везла Гортензию в столицу, она представляла себе, как маленький мальчик бегает среди зарослей роз, играет с собачкой, катается на пони, а потом и на настоящей лошади и постепенно становится мужчиной. Мужчиной, которому впоследствии будет передано бремя управления банком… если только он не предпочтет какую-нибудь другую карьеру. И вот все эти дивные мечты рухнули от нескольких горьких слов: Берни продан, Берни теперь чужой…
Без денег Гортензия уже не сможет купить другой, пусть даже самый скромный дом… Как тут не впасть отчаяние…
– Где вы витаете, Гортензия? Наверное, очень-очень далеко, – сказала Фелисия, не проронившая ни слова в течение всего обеда. Она только с сочувствием наблюдала за грустным выражением на красивом лице подруги и, заметив, что грусть вот-вот сменится слезами, решила прервать затянувшееся молчание…
Гортензия подняла на нее полные слез глаза и чуть улыбнулась в ответ, но и это потребовало от нее немалого мужества.
– И правда. Простите меня, Фелисия. Я думала о сыне. Боюсь, мне уготована злая судьба… не скоро я его увижу… разве что придется подчиниться воле маркиза…
– Ну, этого-то, я надеюсь, вы не сделаете? Подчиниться ему? Склониться перед извергом, пойти на бесчестье? Нет, этого я вам никогда не позволю. Мы поступим иначе.
– Но как?
– Лишь только в борьбе, дорогая, возможно одержать победу.
– Да ведь нужно еще иметь оружие…
– Оружие можно выковать. Первым делом необходимо разузнать, что происходит или происходило у вас в банке. Так что завтра я постараюсь заполучить имена членов административного совета. Посмотрим, остался ли там кто-нибудь из вашего бывшего опекунского совета, который был распущен после вашего замужества. Затем вы попытаетесь увидеться с этим господином Верне.
– Говорю вам, я не знаю его адреса и очень удивлюсь, если мне его там дадут.
– Вам не дадут. Но моя горничная Ливия – изумительная актриса. Переоденем ее и пошлем за адресом. Пусть спросит хоть у привратника в банке. А потом вы потихоньку съездите к нему. Я полагаю, он должен быть в курсе многих вещей. Что его отстранили от должности – уже тому доказательство. Затем надо будет попробовать узнать, что именно удалось раскопать моему брату по поводу смерти ваших родителей. Судя по тому, как с вами обращаются, сдается мне, что он, возможно, был прав… их убили.
Гортензия вдруг густо покраснела.
– Извините меня, ради бога, я такая эгоистка, даже не спросила о нем, а ведь его бросили в тюрьму только за то, что он хотел меня предупредить… Просто непростительно с моей стороны.
– Непростительно? Да вовсе нет, – ответила Фелисия, и в голосе ее прозвучала грусть. – Я все равно не смогла бы вам ничего о нем рассказать… Я… я так и не знаю, что с ним. Наверняка все еще сидит в тюрьме, но где? Никак не удается узнать, хотя одному богу известно, куда я только ни обращалась с тех пор, как приехала во Францию, да только все напрасно.
– Но ведь после ареста его судили?
– По всей вероятности, нет. И вообще, когда дело касается политических процессов, власти предпочитают избегать огласки. Его просто держат взаперти. Где и на какой срок его заточили – никто не знает. Полиция хранит все в секрете, в этом ее сила. Вот вам и здешнее правосудие. Но я не отчаиваюсь.
Она взяла с сервировочного столика деревянную коробочку, раскрыла ее и, к величайшему изумлению Гортензии, достала оттуда длинную тонкую сигару, обрезала с одного конца и привычным движением прикурила от свечи в канделябре, освещавшем стол. Потом откинулась в кресло и несколько раз затянулась, задумчиво глядя на голубоватые колечки дыма. По комнате распространился тонкий аромат табака.
Фелисия прикрыла глаза, наслаждаясь сигарой, и в маленькой домашней столовой с желтыми стенами и позолоченными деревянными панелями, в которых отражались огоньки свечей, наступила тишина. Гортензия от удивления едва дышала.
Сообразив, какой она производит эффект, Фелисия открыла глаза и улыбнулась.
– Держу пари, вы сейчас представляете, что было бы с матерью де Грамон, нашей директрисой в пансионе, окажись она вдруг на вашем месте. Хотя, вообще-то, и так все ясно, достаточно взглянуть на ваше лицо. Я вас ужасно шокирую?
– Ну, не ужасно, но… но все-таки… Ведь это мужская привычка!
– Есть и пить – тоже мужские привычки. Однако все женщины пьют и едят… а иные даже больше, чем мужчины. Все это навело меня на мысль, что нет никаких причин женщине не курить. К тому же я в Париже не одна такая.
– Дамы здесь курят?
– Вообще-то нет, или скрывают это. По крайней мере мне известна только одна, которая курит не таясь: это баронесса Аврора Дюдеван, уроженка Берри. Она любовница публициста и сама тоже пишет. Большая оригиналка, иногда даже переодевается в мужское платье и называет себя Жоржем, но тем не менее человек она интересный. И так умна! Насколько я ее знаю, мне кажется, у нее есть талант. Мы встречались изредка в салонах, то у Жюли Давилье, то у Делессеров. Там она мне и открыла все прелести сигары: она чудодейственно усиливает способность рассуждать и вместе с тем помогает успокоиться. Хотите попробовать?
– Боже упаси! – рассмеялась Гортензия. – Вот уж чего мне хотелось бы меньше всего на свете!
Фелисия встала, положила сигару в пепельницу из оникса, развеяла окутывавший ее дым и, подойдя к Гортензии, по-сестрински обняла подругу.
– Не отчаивайтесь, дорогая, – серьезно сказала она. – Посудите сами, ведь вы уже не одна в Париже, полном ловушек. Я буду рядом столько, сколько потребуется, а уж вдвоем-то мы осилим любые трудности.
– Как благородно с вашей стороны, милая Фелисия, предложить мне помощь! Но ведь ваша жизнь и без меня полна сложностей. Боюсь, как бы ваши невзгоды не умножились из-за меня…
– Гоните эти мысли прочь. Наоборот, с вами мне не так одиноко, от вас я вправе ждать поддержки… и, быть может, симпатии.
– Уж в этом-то можете не сомневаться!
– Вот видите, а мне как раз не хватало участия.
Волнение мешало им говорить, ведь обе они, такие молодые, красивые, но уже много пережившие, теперь надеялись найти друг в друге опору. Так юные еще деревца, сплетясь ветвями, поддерживают одно другое в бурю, не давая упасть, черпая в единении новые силы. Они поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи. Фелисия пошла в салон докуривать свою сигару, а Гортензия поднялась к себе.
Закутавшись в голубой шерстяной халат, Гортензия уселась за небольшой письменный стол у одного из двух окон своей спальни и принялась за письма. Разложив листы бумаги на бюваре, обтянутом светлой кожей, она тщательно разгладила один, подыскивая слова для первого послания, затем выбрала перо и окунула его в чернила.
Первое письмо было написано быстро, как бы само собой. Оно адресовалось доктору Бремону и его семье. Она обещала, как только приедет в Париж, написать им и ни за что не хотела, чтобы задержка, пусть даже ничтожная, заставила их волноваться или, что еще хуже, подумать, будто в столице она успела позабыть все, что они для нее сделали.
Сложив письмо, Гортензия отложила перо и, откинувшись на бархатную спинку кресла, глубоко задумалась. Наступил тот редкий момент, которого она так давно ждала: пришло время написать Жану, Князю Ночи, человеку, которого она любила и чье отсутствие ранило ее даже больше, чем потеря сына.
Гортензия адресовала письмо Франсуа Деве, фермеру из Комбера, – это был единственный способ доставить письмо Жану, не боясь, что оно попадет в руки врагов.
Она долго сидела, устремив взгляд на пламя в камине, лизавшее толстые поленья. Отблески огня играли в старинных темных зеркалах, отражались в золоченых рамах, а Гортензия будто снова перенеслась в Лозарг, в комнату с зелеными стенами, где в маленьком секретере, принадлежавшем матери, она обнаружила свидетельство любви Виктории к молодому крестьянину Франсуа. На пожелтевшем листке рука матери вывела первые робкие слова любви, в которой она едва осмеливалась признаться. Да, огонь уничтожал и время, и пространство; глядя на него, достаточно было чуть-чуть напрячь память, чтобы вновь оказаться там…
Конечно, здесь едва ли услышишь волчий вой, доносящийся издалека. Вот с улицы, прогоняя навеянные воображением грезы, прошуршал колесами по мостовой какой-то проезжавший мимо экипаж, но в сердце Гортензии уже ожили крепкая фигура Жана, его суровое лицо со светлыми глазами, ослепительный блеск зубов, обнаженных в улыбке, его нежные руки, обнимавшие ее. О, этот жар, эта страсть, охватившая их обоих, единство тел и душ, любовь, давшая жизнь маленькому человечку!..
– Мой маленький, – прошептала Гортензия с болью. Сына, ее плоть и кровь, оторвали от нее, она едва успела его поцеловать, как ребенка унесли, отдали кормилице, которую она даже не знает. Гортензия ясно представила его себе, своего малыша Этьена, так похожего на Жана, с непослушным хохолком черных волос на головке, этого крепкого маленького овернца. Когда она сможет вновь обнять его? Сколько недель, сколько месяцев пройдет, прежде чем ей будет дано это огромное счастье, когда наконец ребенок увидит лицо матери? Жан обещал: «Я тебе его верну…» Но где, когда, как? Ведь его нужно было сначала найти, а Овернь так велика, маркиз де Лозарг так коварен…
Гортензия выпрямилась, взялась за перо. Страсть, казалось, ослабленная долгой разлукой, была, как прежде, сильна в ее сердце. Она могла обращаться к Жану так, как если бы они расстались только вчера, как будто завтра им суждено увидеться вновь. Перо коснулось белой бумаги и само вывело:
«Любовь моя…»
Было уже очень поздно, когда наконец Гортензия вложила это письмо в другое, покороче, адресованное Франсуа. Она не чувствовала ни усталости, ни страха перед будущим. Быть может, очень скоро Жан найдет для нее и ребенка неприступное убежище где-нибудь в долине, в гуще непроходимого леса. И Гортензия уедет к нему, без тени сожаления расставшись с надеждами на благоустроенную жизнь, оставив состояние в руках тех, кто его так жаждал… даже позабыв о своей репутации…
Она чуть было не поддалась искушению написать и мадемуазель де Комбер, но потом сочла, что это будет неосторожно. Слишком крепки узы, связывавшие Дофину с ее кузеном Фульком де Лозаргом. С детских лет она без ума от него, и естественно, что в борьбе маркиза со своей невесткой Дофина должна была принять сторону любовника… Ладно, потом будет видно!
Уже совершенно успокоившись, Гортензия забросала пеплом огонь в камине, как делала в Оверни, чтобы назавтра легче было его разжечь, скинула халат, задула свечу и легла.
На следующий день, хоть это было и не воскресенье, она решила сходить к мессе и исповедаться. Вот уже несколько месяцев она не представала перед Высшим судом, и ей казалось, что подобает быть с богом в мире. По совету Фелисии она отправилась за несколько домов от них в часовню иностранных миссий, которая с 1802 года была вспомогательной церковью при обители св. Фомы Аквинского, расположенной намного дальше.
Фелисия не советовала ходить к капеллану монастыря Сердца Иисусова, куда она вначале было собралась.
– Этот милый человек привык к мелким девичьим грешкам, – со свойственной ей прямотой заявила подруга, – он в ужас придет от вашей жизни, полной страстей, и может ранить вас. У священников, которые на языческих землях повидали жизнь во всей ее жестокости, вы найдете больше понимания. И участия, а вас ведь надо подбодрить…
Совет оказался правильным. В строгой холодной часовне в янсенистском стиле за деревянной решеткой исповедальни Гортензия увидела молодого священника. На очень бледном лице в полумраке, как звезды, горели глаза. В голосе, обратившемся к ней, было столько теплоты и внимания, что ей стало удивительно легко… Что-то подсказывало ей: наказания не будет, никто не предаст анафеме ее греховную любовь. Но все же голос ее прервался, когда пришлось рассказывать о смерти Этьена.
– Я должна была догадаться, почувствовать, что он не переживет рождения ребенка. Если бы я знала, то не поступила бы так…
– Вы так считаете? Любовь – это страшная сила, сопротивляться ей невозможно. Ваша самая большая вина, конечно, в том, что вы отвернулись от бога. Бог бы поддержал вас. А несчастный супруг ваш все равно рано или поздно бы совершил этот грех над собой. Бог бы ему простил. Вина не его, а того, кто не уберег свое дитя, дал развиться в нем отвращению к жизни, жажде небытия. Вы стали лишь орудием… Но каковы же ваши чувства к тому, кто стал отцом ребенка?
– Я люблю его… и, наверное, никогда не перестану любить… Он нужен мне…
– И все же хорошо, что вы по крайней мере некоторое время побудете врозь. Примите разлуку как божью кару и не пеняйте на бога, если кара будет долгой. Господь никогда не посылает смертным больше, чем они могут вынести. Даже если это мученик, потому что мученики открывают путь к вечному блаженству. Мужайтесь, дочь моя, и молитесь за тех, кого любите. Это будет для них наилучшая поддержка.
После отпущения грехов, прослушав положенные молитвы, Гортензия долго еще оставалась коленопреклоненная на скамеечке для молитвы, но она не молилась, завороженная тишиной, усиливавшей ощущение легкости, в согласии с самой собой после исповеди и высшего прощения. И когда наконец вышла из часовни, то летела как на крыльях.
Погода в то утро вовсе не соответствовала ее настроению. Первый майский день выдался теплым, но пасмурным, один из особенных парижских серых дней, когда на фоне неба ярче зеленеют только что развернувшиеся листочки. Листва волнами окутывала высокие стены на улице Бабилон.
Высоко подняв голову, любуясь розовыми цветочками ухоженного куста боярышника, выбивавшегося из-за решетки какого-то сада, Гортензия не замечала, что происходит на улице, как вдруг внимание ее привлекли доносившиеся сзади крики.
– Сударь! Эй, сударь! Куда же вы, я ведь не сделаю вам ничего плохого!
Она обернулась и увидела Тимура, летевшего прямо на нее. За ним бежал высокий молодой брюнет, это он кричал. Гортензия подумала, что турок остановится возле нее рассказать, как он сходил в Мессажери: в то утро он относил ее письма. Но этого не произошло. Тимур ее даже не заметил. Ей пришлось быстро отойти в сторону, иначе он наскочил бы на нее.
Оба, как ветер, пронеслись мимо, один – бормоча проклятия на своем родном языке, другой – продолжая звать и увещевать. Удивленная забавным происшествием, Гортензия увидела, как они один за другим скрылись во дворе особняка Морозини, и пошла за ними, благо была совсем рядом.
Когда она вошла во двор, то заметила лишь спину турка, уже почти скрывшегося за дверью. Незнакомец, сорвав с головы элегантную шляпу, кинул ее наземь и в бешенстве принялся топтать.
– Господи, какой дурень! Ну какой дурень! – ругался он.
После недолгих колебаний он собрался было в атаку на дверь, как вдруг, заметив Гортензию, подобрал с земли шляпу, отряхнул ее и подошел с видом человека, которого застали в смешном положении.
– Извините меня, сударыня… Вы, случайно, не живете в этом доме?
– Живу. Правда, я тут только гостья…
– А-а, – явно разочарованно протянул молодой человек. – Не сочтете ли слишком бесцеремонным вопрос, кто здесь хозяин… или кто снимает этот дом?
Прежде чем ответить, Гортензия пристально на него взглянула. Элегантный темно-серый костюм, зеленый жилет. Человек молодой, лет тридцати, а какой худой! Но лицо интересное, глядя на него, даже забываешь о худобе. Под густыми черными, торчащими в разные стороны волосами чуть смуглое лицо. Глаза фавна. Дикие глаза с густыми, загнутыми вверх ресницами. Тонкие губы. Зубы ослепительной белизны. Волевой сильный подбородок. Чуть вздернутый нос, подчеркнутый тонкой полоской усов, придавал лицу вызывающий вид.
Вполне удовлетворенная осмотром, Гортензия ответила, что в особняке живет графиня Морозини, и спросила, что такого мог наделать Тимур, отчего его так преследовали.
– Абсолютно ничего, сударыня. И, откровенно говоря, боюсь, что этот славный человек понял меня неправильно. Сейчас я вам все объясню, если только соблаговолите послушать меня еще минуту. Хотя раньше осмелюсь задать вам еще один вопрос. Этот человек очень похож на турка…
– Не только похож, сударь, он и есть турок. Если не ошибаюсь, он родился у берегов Каспийского моря.
Молодой человек расцвел в улыбке, словно на него вдруг упал ласковый солнечный луч.
– Чудесно! Он-то мне и нужен!
– Вы сказали, он вам нужен? – изумилась Гортензия. – Но, сударь, что вы под этим подразумеваете? Это самый верный слуга графини Морозини, и она ни за что не согласится уступить его…
– О, сударыня, я так много не прошу…
– В таком случае что же вам все-таки нужно, сударь? – вдруг холодно прозвучал голос Фелисии, появившейся на ступенях. Возле нее стоял Тимур, направив на незнакомца указующий перст.
Мятая шляпа описала в воздухе дугу, достойную Великого века,[6]6
Великий век – эпоха Людовика XIV. – Прим. перев.
[Закрыть] а ее владелец раскланялся, как настоящий светский лев.
– Я хотел бы просить вас, сударыня, разрешить своему слуге попозировать у меня в мастерской. Если, конечно, он согласен… в чем я, увы, сомневаюсь.
– Вы художник?
– Имею честь им быть, – несколько высокомерно ответил молодой человек. – Меня зовут Эжен Делакруа.
Тучи, сгустившиеся было в прекрасных очах графини, вмиг улетучились.
– Вы автор «Ладьи Данте» и этой удивительной «Смерти Сарданапала»?
Если он и был польщен, то виду не показал, даже не улыбнулся, а поклонился снова.
– Заметив мое творчество, вы, сударыня, оказываете мне великую честь.
Фелисия рассмеялась.
– Да как же его не заметишь? Ваши картины, господин Делакруа, столь же сильны, сколь и оригинальны. Но прошу вас, зайдите в гостиную. Мне стыдно, что приходится беседовать с вами тут, во дворе.
В сопровождении Тимура, не спускавшего с незваного гостя подозрительного взгляда, все отправились в салон.
– Итак, – начала Фелисия, указав своему удивительному гостю на кресло, – вы хотели бы, чтобы Тимур позировал для вас?
– Буду просто счастлив. Я безумно интересуюсь левантинцами и, чуть только увидел вашего слугу, почувствовал, как у меня замерло сердце. Турок, настоящий турок! И где? В Париже! Я заговорил с ним, но у него ведь такой буйный нрав! Тогда я побежал за ним…
– Как настоящий преследователь! – рассмеялась Гортензия. – Вы оба неслись, будто сам дьявол летел за вами по пятам.
– И чуть было вас не сбили. Прошу прощения, сударыня, но, знаете, когда дело касается моей работы, я просто перестаю замечать, что происходит вокруг.
Как ни странно, Тимура почти не пришлось уговаривать позировать художнику. Убедившись, что намерения у незнакомца были самые что ни на есть честные, дворецкий даже возгордился от того, что его лицо будет фигурировать на одном из больших полотен, которые и принесли художнику славу или по крайней мере позволили ценить его по достоинству. Первую встречу назначили на завтра, и турок пообещал прийти к трем часам в мастерскую на набережной Вольтера, 15. После чего Делакруа поблагодарил Фелисию за любезность.
– Это я должна вас благодарить, – отвечала она. – Тимур не подает виду, но он чрезвычайно горд. Он видит в вашем приглашении признание физических и моральных качеств своих соотечественников.
– В таком случае он ошибается. Поскольку вы, сударыня, почтили своим вниманием мой скромный труд, наверное, вам известно, что мои симпатии в большей степени отданы мученической Греции, нежели Оттоманской империи. Но дело в том, что мне сейчас нужно именно такое волевое лицо… Не разрешите ли, прежде чем откланяюсь, просить вас позволить навестить этот дом еще раз?
– Конечно. Я принимаю по средам, но и в другие дни обычно после семи часов вечера бываю дома.
– Воспользуюсь вашим приглашением. И, быть может, когда-нибудь удостоюсь чести запечатлеть на полотне и ваше лицо…
– О господи, какой вы ненасытный! И в какой же роли вы собираетесь меня изобразить? Пленницей, королевской фавориткой?
– Нет. Это амплуа скорее подойдет вашей светловолосой подруге. Не знаю почему, ваше лицо вызывает у меня ассоциации с независимостью, свободой…
Художник опять церемонно раскланялся и наконец удалился. Обе подруги слушали звук его шагов по плитам в прихожей. Потом стало тихо.
– Какое счастье, что мы познакомились! – вздохнула Фелисия. – У него удивительные картины, они словно пронизаны всесокрушающей силой страсти. Их так часто критикуют… А мне по душе! И сам он под стать картинам, странный какой-то.
– А каково его происхождение? – спросила Гортензия. – Он очень похож на восточного принца.
– Восточного? Нет. Но насчет королевской крови вы не ошиблись: он незаконный сын старика Талейрана и одной красавицы из большой семьи королевского столяра. Удивительная смесь, не правда ли?
– Это вам и нравится? – улыбнулась Гортензия. – Держу пари, вы будете очень рады, если он снова придет!
– Бог мой, конечно же! Раз уж так повезло и мы встретили гения, грешно было бы закрывать перед ним дверь.
– Особенно если этот гений видит в вас олицетворение свободы! – лукаво улыбнулась Гортензия.
На этом беседа их закончилась: вернулась Ливия, посланная хозяйкой на разведку на улицу Лепелетье, в банк Гранье. Одетая зажиточной матроной, с напудренными до белизны волосами, камеристка графини Морозини полностью преобразилась. Но вести у нее оказались недобрые: двое из бывших администраторов, которых помнила Гортензия, Дидло и Жироде, отошли в мир иной. Третий, господин де Дюрвиль, вышел в отставку и уехал в Нормандию.
– А господин Верне? – обеспокоенно спросила Гортензия. – Удалось узнать, что с ним стало?
– Да, госпожа графиня. Это моя единственная хорошая новость: удалось достать его адрес.
И она протянула Гортензии листок, на котором чьим-то нечетким почерком было начертано несколько слов.
– Благодарю вас, – сказала графиня. – Это очень важно. Сегодня же поеду туда.
