Текст книги "Король нищих"
Автор книги: Жюльетта Бенцони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Жюльетта Бенцони
Король нищих
Часть первая
Дом у моря. 1638 год
1. Три cвященнослужителя
Огонь, раздуваемый ветром, яростно гудел, выбрасывая в небо снопы искр и густые клубы дыма. На пожар с ужасом взирали крестьяне соседней деревни, рядком, словно птицы на ветке, стоявшие на склоне холма. В гуле пламени были слышны громкие хлопки – это взрывался один из погребов с порохом – им был набит почти весь замок, – взметая новые языки огня. Скоро от замка Ла-Феррьер останется только груда развалин, и свое право на них утвердит лес, который со временем скроет их зарослями плюща и колючих кустов. Уцелеет лишь часовня, защищенная от огня широкой пустынной эспланадой. Так решил Франсуа де Вандом, герцог де Бофор, предавая замок сожжению.
Въехав на коне на вершину холма, за которым пряталась деревушка, он смотрел, как свершается огненное отмщение, задуманное и совершенное за муки Сильви. Впрочем, месть не была окончательной, ибо кара настигла пока одного из двух палачей, но всему свое время, и сейчас Франсуа чувствовал себя довольным.
Когда пламя чуть спало, он направился по склону к крестьянам, застывшим с шапками в руках. Они еще теснее прижались друг к другу, завидев, что к ним приближается герцог. Они были готовы пасть ниц перед ним, так им было страшно. Молодой герцог в окровавленной одежде, с почерневшим от дыма лицом не внушал им доверия, но он улыбался крестьянам, обнажая ослепительные зубы, а его светлые глаза утратили недавнюю жестокость.
– Когда огонь потухнет и остынет пепел, вы найдете останки сгоревших и захороните их по-христиански, – приказал он. – А все, что вы найдете, ваше.
К самой холке коня герцога подошел старик. Это был деревенский староста.
– А нам ничто не грозит, ваша светлость? – спросил он. – Ведь тот, кто жил в замке, принадлежал...
– ...к людям господина кардинала? – закончил герцог. – Знаю, мой друг. Тем не менее он был преступник, и все, что случилось с замком, где пролилось слишком много крови, – кара Божья. Вам же бояться нечего: я переговорю с бальи Ане, а в Париже встречусь с его преосвященством. Держи! – протянул он старосте туго набитый кошелек. – Разделите между собой! И помолитесь за упокой неприкаянных душ, что остались там.
Старик отвесил глубокий поклон и отошел к товарищам, а герцог де Бофор подъехал к своему конюшему Пьеру де Гансевилю, Корантену и трем гвардейцам, которых взял с собой в карательный отряд.
– Поехали, – сказал он. – Здесь нам больше нечего делать.
Крестьяне, оцепенев, стояли на обочине дороги до тех пор, пока западный ветер не нагнал тяжелые дождевые облака. Вода с небес, исторгая шипение из огромного пожарища, в мгновение ока вымочила всех до нитки, и они поспешно разошлись по домам, чтобы обсыхать и подсчитывать свалившееся на них богатство. Позже пришло время, когда дождь, оказав им услугу, затушил огонь, пойти взглянуть, что осталось от замка, и предать земле последних его обитателей, обильно окропляя их святой водой, чтобы души усопших никому не являлись в этих краях. Над сгоревшими прочли заупокойные молитвы.
Апрельским утром кардинал-герцог де Ришелье, министр короля Людовика XIII, спустился в парк замка Рюэль в обществе интенданта искусств господина Сюбле де Нуайе, чтобы осмотреть саженцы конских каштанов. Эти деревца, впервые высаженные во Франции, представляли собой большую редкость. Кардинал заплатил за них огромные деньги Светлейшей республике Венеции. Именно венецианцы специально доставили их из Индии. Поэтому кардинал относился к ним с почти отеческой заботой.
В этот день молодые конские каштаны должны были покинуть оранжерею, где их держали в больших деревянных кадках, и занять место в проложенной для них аллее; садовники вырыли глубокие ямы, куда должны были опустить тяжелые комья земли, удобренные навозом.
Его преосвященство был в чудесном настроении. Несмотря на прохладную и влажную погоду, многочисленные недуги, какими страдал кардинал, предоставили ему благотворную передышку и избавили его ум от забот, поэтому он мог посвятить себя столь приятному занятию. Но нежданный гость нарушил планы кардинала.
Под умиленным взглядом Ришелье первый каштан занял наконец свое место в аллее, когда прибежал капитан кардинальской стражи и доложил о визитере – герцоге де Бофоре, настойчиво требовавшем у кардинала короткой беседы наедине.
Хотя Ришелье и был крайне удивлен неожиданным визитом племянника короля, правда, по побочной линии родства, – этого сумасброда, который никогда не осмеливался появляться у него в замке, – кардинал выдал свои чувства лишь тем, что поднял брови:
– Вы сказали ему, что я занят?
– Да, монсеньор, но герцог настаивает. Хотя он и просит извинить его за беспокойство и говорит, что готов ждать сколько потребуется, если вы соизволите его принять.
Это тоже было нечто новенькое! Бофор, прозванный Буря, наглец Бофор, который вышибал все двери, а не открывал их, совершил, наверное, очередную чудовищную глупость, если повел себя столь учтиво. Этим редким обстоятельством следовало воспользоваться. Однако, несмотря на любопытство, кардинал не отказал себе в удовольствии подвергнуть испытанию столь неожиданное для него благоразумие Бофора.
– Проводите его в мой кабинет и попросите подождать. Вы не знаете, чего он хочет?
– Нет, монсеньор. Герцог только сказал, что дело серьезное.
Ришелье жестом отослал офицера и вернулся к своим спутникам. Каштаны один за другим занимали приготовленные для них ямы. Наконец кардинал, правда не без сожаления, направился в рабочий кабинет. По пути он окинул взглядом парадный двор, ожидая увидеть карету, слуг, пару конюших, несколько дворян: такая свита полагалась принцу крови, даже если в его жилах и текла «незаконная» кровь. Но Ришелье заметил лишь пару коней и одного конюшего: это был Пьер де Гансевиль, которого кардинал хорошо знал. Столь скромный визит все больше возбуждал любопытство Ришелье. Недолгому отдыху пришел конец!
В просторном кабинете, где восхитительные фламандские гобелены чередовались с дорогими стенными шкафами, набитыми книгами, Франсуа, равнодушный к роскоши обстановки, смотрел в окно, грызя ногти. Погруженный в свои мысли, он не услышал, как открылась дверь, и Ришелье дал себе несколько мгновений, чтобы приглядеться к молодому гостю, думая при этом, что из всех потомков Генриха IV и прекрасной Габриэль герцог де Бофор, без сомнения, самый красивый и что легко понять слабость к нему королевы... Затянутый в совсем простой, из серого сукна, полукамзол, – скорее дорожный, чем придворный костюм! – но украшенный воротником и манжетами из белоснежных кружев, которые очень эффектно подчеркивали высокую стройную фигуру и широкие плечи, двадцатидвухлетний Франсуа де Бофор, несомненно, был одним из первых красавцев Франции. Благодаря светлым мягким волосам, которые он, пренебрегая модой, не завивал, и смуглому лицу – от слащавости, что всегда свойственна слишком правильным чертам, лицо Франсуа спасали длинный бурбонский нос и волевой крупный подбородок, – герцог без видимых усилий кружил головы множеству женщин.
Звук закрывшейся двери заставил герцога сменить непринужденную позу, и он отвесил глубокий поклон, сопровождая его изящным взмахом шляпы с белыми перьями; Бофор не опускал светло-голубых глаз и смотрел, как кардинал прошел к огромному, заваленному бумагами, папками и картами письменному столу, что занимал большую часть кабинета.
Подойдя к креслу, Ришелье учтивым жестом ответил на поклон Бофора, но сесть ему не предложил.
– Мне сказали, господин герцог, что вы хотели бы побеседовать со мной о серьезном деле, – начал кардинал. – Могу ли я надеяться, что оно не имеет отношения к членам вашей августейшей семьи?
– Отчасти. Во всяком случае, если бы оно касалось моего отца или брата, то вы обо всем знали бы раньше меня. Хотя даже вам, монсеньор, не всегда все известно. По крайней мере так считаю я.
– Выражайтесь яснее! – резко ответил Ришелье. – О чем вы хотите говорить со мной?
– О девушке, которую вы знали под именем мадемуазель де Лиль, но которую в жизни звали Сильви де Вален.
– Звали? – переспросил, нахмурившись, кардинал. – Мне совсем не нравится это прошедшее время.
– Мне тоже. Она мертва. Ее убили ваши люди.
– Что?
Кардинал вскочил как ужаленный. Если только Ришелье не был гениальным лицедеем, на лице его действительно отразилось подлинное изумление. Он явно этого не ожидал, и Бофор испытал горькое удовлетворение: ведь не каждому дано потрясти эту невозмутимую статую Власти. Но через секунду, вновь обретя ледяное спокойствие, Ришелье опустился в кресло и проговорил:
– Я жду объяснений. Кого, собственно, вы обвиняете? И в чем?
– Начальника полиции Лафма и бывшего офицера из ваших гвардейцев барона де Ла-Феррьера, монсеньор. Вы спрашиваете, в чем? Первый похитил прямо из вашего замка мадемуазель де Лиль, когда она вышла с аудиенции, которую вы изволили ей предоставить. Вместо того чтобы отвезти Сильви в Сен-Жермен, как он во всеуслышание объявил, Лафма силой принудил ее выпить сонное зелье и отвез в замок Ла-Феррьер, близ Ане, где он когда-то убил ее мать, брата и сестру. Там для вида была разыграна ее свадьба с бароном, после чего Лафма отказался от супружеских прав – если только допустить, что они у него были! – в пользу соучастника и позволил тому зверски изнасиловать мою бедную Сильви; после чего Лафма укатил в Париж.
Кардинал взял графин с водой, наполнил стакан и залпом выпил.
– Оскверненная телом, но еще больше душой, несчастная девочка – не забывайте, ведь ей всего шестнадцать лет! – сумела покинуть место своего мученичества и, несмотря на холод, босиком, в одной рубашке, бежала в лес... Там я и подобрал ее...
– Это, кажется, вошло у вас в привычку? Разве вы уже однажды не подбирали ее в таком виде?
– Да, после убийства ее родителей. Ей было четыре года, мне десять лет, и поэтому Сильви под чужим именем воспитывала моя мать, которая не хотела, чтобы девочку постигла участь ее близких.
– Совсем как в романе! А что вы делали в лесу в тот день?
– В ту ночь, – уточнил Франсуа. – Я должен вернуться несколько назад и напомнить вам, что Лафма похитил мадемуазель де Лиль из-под носа кучера, верного слуги ее крестного отца. Этот смелый человек бросился в погоню за похитителем...
– ...украв коня у моего гвардейца? Так ведь?
– Когда тот, кого любишь, в опасности, разве есть дело до таких пустяков, монсеньор! Но я готов возместить вашу потерю, ибо конь во время погони пал. Благодаря Богу, у кареты похитителя сломалось колесо, что позволило преследователю нагнать Лафма. Этот человек, бывший слуга моей матери, понял, куда везут Сильви. Он остановился в Ане, чтобы попросить подмогу, и я, к счастью, оказался там. Но на все это ушло время, и злодеяние, жестокость которого никто даже не смог бы себе вообразить, уже свершилось, когда мы выехали в замок Ла-Феррьер и нашли несчастное дитя, о чем я вам уже говорил. Мы подобрали Сильви и привезли в Ане.
– Но разве вы не сказали, что она мертва? Неужели насилие было столь жестоким?
– Оно было очень жестоким, но не до такой степени, чтобы ее убить. Зло, причиненное душе девушки, оказалось гораздо серьезнее, и она этого не вынесла. Пока я расправлялся с гнусным лжемужем, она утопилась в пруду у замка.
Внезапная давящая тишина повисла в комнате, как всегда бывает, когда смерть задевает людей своим крылом. К своему удивлению, Франсуа заметил, что по суровому лицу кардинала пробежала тень волнения.
– Бедная певчая птичка! – пробормотал он. – Разве можно представить, сколько грязи заключено в некоторых людях.
Однако кардинал справился с волнением так же быстро, как с недавним гневом, и продолжал задавать вопросы:
– Значит, вы расправились с Ла-Феррьером? Была дуэль?
– Он всю ночь пьянствовал, и я без труда мог бы его прикончить на месте, но, как вам известно, я не убийца. Я начал с того, что протрезвил его, окатив ведром ледяной воды, а уже потом вложил ему в руки шпагу. Если не считать страха, который он испытывал, Ла-Феррьер вполне был способен защищаться, когда я его убил; в это время мои люди вели бой с его людьми, которых было вдвое больше. Затем я взорвал и поджег этот злосчастный замок. Из них не спасся никто...
Герцог де Бофор говорил спокойно, тихим голосом, словно бесстрастный летописец, и Ришелье не верил своим ушам.
– Дуэль! Даже несколько дуэлей и поджог замка! И вы пришли говорить со мной об этом?
– Да, монсеньор, ибо я считаю, что, прежде чем потребовать у вас головы Лафма, я должен был сказать вам правду.
– Как благородно! Но закон есть закон и для вас, и для других, сколь бы знатны они ни были!
– Даже если они носят фамилию Монморанси! Мне это известно, – насмешливо парировал Франсуа.
– Поэтому, господин герцог, сейчас я прикажу вас арестовать и до суда держать в Бастилии!
– Извольте!
Подобное хладнокровие окончательно вывело из себя всемогущего министра. Он уже протянул руку к звонку, когда герцог де Бофор сказал:
– Не забудьте посоветовать заткнуть мне кляпом рот, а еще лучше вырвать язык, не то я начну кричать так громко, что король услышит меня, своего бедного племянника!
– Король, у которого никогда не было повода гордиться собственной семьей, не привержен духу семейственности. Кстати, почему вы не обратились сразу к королю, а предпочли посвятить в это дело меня?
Франсуа посмотрел прямо в глаза кардиналу с серьезностью, поразившей Ришелье.
– Потому, монсеньор, что настоящий хозяин в этом королевстве вы, а не король. Кроме того, с недавних пор мне кажется, что мое присутствие в Сен-Жермене нежелательно.
– Это надо понимать так, что королева больше не хочет вас видеть? – с иронией спросил Ришелье.
– Я еще не спрашивал ее об этом, но она действительно принимает меня редко. Это вполне естественно: она же беременна. И что же мы решили, монсеньор? Я арестован?
Ришелье уважал мужественных людей. Привыкший к подданным, которые, увидев его, трепетали от страха, он решил придумать что-нибудь иное, а не отправлять молодого безумца в Бастилию. Все в армии знали необыкновенную храбрость герцога де Бофора. Разумнее было бы поставить ее на службу государству.
– Нет. Учитывая все обстоятельства, я забуду о том, в чем вы мне сейчас... исповедались. Я очень любил эту крошку Сильви: она была ясная, свежая, чистая, как лесной ручеек. Я буду молиться за нее, а вам останется довольствоваться вашей местью Ла-Феррьеру. Лафма я вам не отдам!
– Вы не накажете этого монстра? – с жаром воскликнул Франсуа. – Он не только изнасиловал Сильви и довел ее до смерти, но и убил ее мать, баронессу де Вален, и это не считая тех шлюх, которых последнее время находили задушенными и заклейменными печаткой с красным воском...
– Довольно! Я не меньше вашего знаю обо всем этом!
– Знаете?! И держите в тюрьме честного человека, крестного отца Сильви, Персеваля де Рагенэля, которого подлый Лафма посмел обвинить в собственных преступлениях.
– Говорю вам – довольно! – стукнул кардинал кулаком по письменному столу. – Кто вам позволил так говорить со мной! Да будет вам известно, что шевалье де Рагенэль вот уже десять дней как покинул Бастилию.
– Почему это стало возможно?
– Господин Ренодо, который был ранен в той же схватке, поправился и рассказал мне всю правду.
– Ну, а Лафма...
– Он мне нужен! – буркнул кардинал. – И пока я буду нуждаться в его услугах, я вам его не отдам.
– Все верно, не зря начальника полиции называют палачом кардинала! – с горечью проговорил де Бофор. – Да, найти ему замену нелегко!
– Полно, на такую должность всегда можно подобрать человека, но у Лафма другие достоинства. Среди прочих одно весьма немаловажное: он честен!
– Честен? – изумился Бофор, ожидавший всего, только не этого.
– Неподкупен, если хотите. Он принадлежит мне, и никто, даже за самые большие деньги, не сможет его купить. Быть может, это объясняется его протестантским вероисповеданием, но такие люди, как Лафма, редкость. Его отец был верным слугой государства, и сам Лафма оказывает государству большие услуги.
– Не по вашему ли приказу, монсеньор, он похитил мадемуазель де Лиль?
Кулак кардинала снова обрушился на стол:
– Не будьте смешны! Это дитя приходило сюда просить справедливости в отношении своего крестного отца, и я милостиво ее принял. Когда аудиенция закончилась, я доверил ее одному из своих гвардейцев, приказав проводить до кареты, но начальник полиции действовал самостоятельно, попросив господина де Сен-Лу уступить ему свое место.
– Значит, он не всегда исполняет ваши приказы?
– Он не проявил неповиновения, так как я не знал, что он здесь. Вы должны смириться, господин герцог. Пока я жив, я запрещаю вам трогать Лафма. Потом вы сделаете с ним все, что пожелаете.
– И он может продолжать убивать девок на улицах Парижа в ночи полнолуния?
– На свой страх и риск, – пожав плечами, ответил Ришелье. – Ночью ведь все кошки серы, хотя об этом я с ним поговорю. Кстати, я хочу, чтобы вы дали слово дворянина, что до моей смерти не будете предпринимать попыток с ним расправиться. Вполне возможно, что эти несчастные действительно найдут мстителя среди ночных молодцов. В таком случае мне очень не хотелось бы обвинять вас или кого-либо из ваших людей!
– Монсеньор, вы заставляете меня сожалеть, что я пришел к вам искать справедливости, – удрученно проговорил герцог де Бофор. – Если я темной ночью зарезал бы Лафма у него дома, вам никогда не пришло бы в голову обвинить в убийстве меня.
– Не рассчитывайте на это! Я всегда узнаю все, что хочу знать, и, если убьют Лафма, у меня останется Лобардеион, страшный человек. У вашей расправы с замком Ла-Феррьер было много свидетелей: чтобы узнать правду, Лобардеион учинил бы допрос всем крестьянам и нашел бы вас без особого труда. Вот тогда вы ощутили бы всю тяжесть моего гнева, несмотря на то, что вы принц. Вы же, наоборот, поступили более расчетливо, чем сами могли предположить.
Чтобы не чувствовать на себе страшного взгляда, который, казалось, пронзал его до глубины души, молодой герцог отвернулся. В его душе шла борьба: поклясться, что он не придушит негодяя Лафма при первой же встрече, означало обещать невозможное. Разве он способен отвечать за те необузданные силы, которые клокотали в нем? Сможет ли он усмирить их хотя бы на время? Но Ришелье читал мысли герцога, как раскрытую книгу.
– Здоровье мое по-прежнему отвратительное, – сказал он. – Может быть, поэтому вам не придется ждать очень долго, как вы того опасаетесь...
– Подобная мысль, ваше преосвященство, даже не приходила мне в голову.
– Вы человек чести. Вот почему я хочу, чтобы вы дали мне слово!
Бофор посмотрел кардиналу в глаза и ответил:
– У меня нет выбора. Я даю вам слово дворянина и французского принца.
Потом, склонившись в легком поклоне, герцог помедлил минуту, повернулся на каблуках и выбежал из кабинета Ришелье. Неведомое ему раньше ощущение поражения терзало его сердце. Он чувствовал себя побежденным той клятвой, что вырвал у него кардинал; герцог ни за что не дал бы слова, если бы в этом деле был замешан только он один. Но разве он мог рисковать свободой или даже жизнью своих близких, всех людей из своего дома? Однако тяжелее всего, наверное, было то смутное ощущение, какое он вынес из разговора с кардиналом: Ришелье не слишком огорчило известие о смерти Сильви. Теперь кардиналу уже не будет доставлять забот один из посвященных в тайну рождения дофина.
Герцогу стало совсем невмоготу, когда он, выйдя в парадный вестибюль, заметил темную фигуру человека, с которым ни за что не желал встретиться: начальник полиции, несомненно, приехал доложить своему хозяину последние парижские новости. Кровь молодого герцога взыграла, и он машинально опустил руку на гарду шпаги, но тотчас вспомнил про данное кардиналу слово. Тем не менее Бофор доставил себе маленькое удовольствие: стремительно подойдя к начальнику полиции, он толкнул его так сильно, что тот с криком упал на ступеньки лестницы. С презрением принца крови, для которого вообще не существует всякий сброд, Бофор, даже не оглянувшись, вышел во двор и направился к лошадям.
– Ох, ваша светлость, – вздохнул Гансевиль, – я уже начал волноваться, не бросил ли вас Красный человек в «каменный мешок»,[1]1
Утверждали, что под замком Рюэль кардинал приказал устроить подземную тюрьму и даже «каменные мешки». (Здесь и далее прим. авт.)
[Закрыть] не отправил ли в Бастилию. Я ожидал увидеть вас безоружным, под охраной четырех гвардейцев.
– И что ты стал бы делать?
– Я, конечно, последовал бы за вами, ибо вас могли посадить и в Венсеннский замок. Потом я поднял бы на ноги весь Вандомский дворец, а заодно и всех ваших друзей, даже кое-кого из простонародья, чтобы они толпой пошли осаждать короля; потом мы на всех углах стали бы кричать о том, что произошло в замке Ла-Феррьер.
Герцог де Бофор не сомневался, что Гансевиль так и сделал бы. Поступивший к нему на службу конюшим в то время, когда герцог участвовал в своей первой военной кампании, этот белокурый нормандец обладал достоинствами, присущими людям его края: он был упрям в своей преданности и предан в своем упрямстве; помимо всего прочего, он безупречно владел искусством не говорить ни да, ни нет и с истинной страстью любил лошадей. К тому же он был весельчак, обожающий девок и наделенный отменным аппетитом; Гансевиль довольно плохо ладил с другим конюшим Бофора, Жаком де Брийе, спокойным, сдержанным бретонцем, чье поведение мало отличалось от монашеского. Брийе остерегался женщин, не пил, ел столько, сколько необходимо, беспрестанно молился, знал Библию, как протестант, и не упускал ни одной возможности процитировать Священное Писание. Все это не мешало Брийе иметь столь же вздорный характер, как и у Гансевиля. На самом деле оба этих парня двадцати трех и двадцати четырех лет сходились друг с другом лишь в одном – в полной и совершенно лишенной взаимной ревности преданности молодому герцогу.
– Ришелье едва не отправил меня в тюрьму. И он оставил меня на свободе лишь в обмен на мое слово не посягать на жизнь Лафма до тех пор, пока сам кардинал не покинет наш бренный мир! Признаться, я стыжусь того, что пошел на эту сделку.
– Что поделаешь! Я поступил бы так же. Говорят, месть слаще, если употреблять ее в холодном виде...
– Брийе ответил бы тебе, что месть в руках Божьих.
– Он-то ответил бы, но думал бы совсем иначе! Ваше заточение никому не принесло бы пользы, а поставило бы в затруднительное положение слишком многих людей.
– Это не довод. Я не знаю, сумею ли сдержать клятву. Вид этого негодяя приводит меня в бешенство!
– Успокойтесь, мой принц, и послушайте-ка меня: ведь вы поклялись Ришелье не убивать начальника полиции?
– Я же сказал тебе.
– Но вы никому не давали клятву не убивать Ришелье!
Гансевиль изрек эту мысль с такой простодушной улыбкой, что смысл ее не сразу дошел до Бофора.
– Что ты сказал?
– Вы прекрасно меня слышали. И не притворяйтесь, что вы испугались. Вы лишь пополнили число тех, кто каждую ночь мечтает избавить короля от его первого министра. Спросите лучше об этом герцога Сезара, вашего отца!
Неожиданно Франсуа громко расхохотался, и этот смех избавил его от волнения. Хлопнув оруженосца по плечу, он вскочил в седло.
– Великолепная мысль! Я должен был раньше об этом подумать! Ах да, чуть не забыл: шевалье де Рагенэль признан невиновным в убийствах, в которых его обвиняли. Наверное, он уже вернулся домой.
– Мы едем к нему?
– Нет! – ответил Франсуа, и лицо его снова помрачнело. – Нет, не сейчас. Мне надо собраться с мыслями, а потом исповедаться!
Гансевиль чуть было не отпустил на этот счет шутку, но тут же решил, что она окажется не к месту. Так бывало всегда, когда на лице его господина появлялось выражение некоей серьезности, близкой к суровости. Хотя герцог не был столь набожным, как Брийе, он никогда не позволял себе отступать от обязанностей христианина и обладал глубокой верой, хотя в повседневной жизни частенько нарушал заповеди.
– В таком случае сначала поедем в Вандомский дворец, а потом к капуцинам?
– Нет, сперва мы поедем в Сен-Лазар. Я хочу поговорить с господином Венсаном.
Гансевиль, забеспокоившись, спросил:
– Уж не по поводу ли того, что я вам... сейчас предложил? Мысль эта принадлежит не вам, ваша светлость. Вы не должны винить себя.
– О чем ты говоришь? – недоуменно посмотрел на него Франсуа. – Ах, о смерти кардинала... Я и не думал об этом и не уверен, что мне когда-нибудь придется что-либо предпринять. Нет, у меня другие грехи. Я, например, в последнее время много лгал. А это отягощает мою душу...
Расположенный за городом, в предместье Сен-Дени, приют Святого Лазара владел, без сомнения, самым крупным церковным поместьем под парижским небом. И самым странным по составу своих строений: больница и вместе с тем лепрозорий – именно для этого приют и был основан, – место монашеского уединения, семинария, а также исправительный дом, ибо в нем содержались слишком буйные молодые люди, поведением которых были недовольны их родители. Кроме того, в приюте Святого Лазара находились королевские апартаменты, их от улицы отделял только небольшой сад; здесь короли останавливались только дважды в жизни: во время их «веселого въезда» в свою столицу и тогда, когда их бренные тела везли в Сен-Дени.
Этим огромным хозяйством управлял человек пожилой, лет шестидесяти, но еще крепкий. На его полном лице с заостренной бородкой, что ввел в моду Генрих IV, выделялись мощный нос, небольшие живые глаза под глубокими надбровными дугами, большой рот, который беспрерывно кривился в лукавой улыбке. Звали этого человека Венсан де Поль; он родился в бедной деревне в Ландах, но этот простой крестьянин (свой простонародный облик он никогда не менял, разве что в любую погоду неизменно ходил в сутане) был прекраснейшим подарком, который наряду с добрым королем Генрихом юго-западный край преподнес Франции. Внешне он был несколько грубоват, но в светлой его душе жила истинная любовь к Богу и людям.
Он прошел трудный жизненный путь. Очень рано он получил сан священника, что позволило ему закончить образование, несмотря на скромные средства, и его взяли наставником к детям генерала галерного флота Филибера де Гонди, герцога де Реца, чьим духовником он стал. Поведение и поступки его подчас озадачивали окружающих. Так, заметив однажды, что каторжник упал под кнутом надсмотрщика, он потребовал, чтобы последнего заковали в цепи! Почести он отвергал и в один прекрасный день, оставив знатное семейство, чьим духовником состоял, ушел с узелком скудных пожитков и стал кюре в деревне Шатийон, затерянной в болотистой местности, где властвовали болезни, нищета, пренебрежение богатых. И за полгода он изменил все, сумев даже завоевать расположение протестантов. Но семейство Гонди о нем не забыло: после смерти герцогини ее супруг удалился в монашеский орден Оратория, завещав «господину Венсану» – вся страна словно увенчала его этим именем! – достаточно денег, чтобы Венсан де Поль смог основать собственную конгрегацию Священников Миссии. Миссия эта еще не обращала свой взор на дальние земли, а занялась нищенскими деревнями и деревушками, – начав с тех, что находились в окрестностях Парижа, – в которых люди скорее выживали, нежели жили, и о которых, казалось, забыл даже Бог. Конечно, люди господина Венсана несли слово Божье, но вместе с тем старались облегчить людские страдания, в случае необходимости помогая крестьянам в полевых работах...
Этому удивительному человеку, к которому относилась с уважением семья Франсуа, он и желал поведать о терзаниях своего разума и своей совести.
Господина Венсана Франсуа нашел в аптеке; тот, засучив рукава и обнажив мускулистые руки, перемешивал с глиной капустные листья. К сожалению, господин Венсан был не один; Франсуа совсем не хотел встречаться с молодым человеком, находившимся здесь же. Именно его зычный голос зазвучал, когда в помещение зашел герцог:
– Смотрите, кто к нам пожаловал, господин Венсан! Солнце красавиц Парижа, много недель не восходившее на небосвод! Где же вы пропадали, дорогой мой герцог?
Герцог де Бофор с глубоким почтением поклонился хозяину дома, прежде чем ответил:
– Если бы я знал, что встречу здесь вас, господин остроумец, то появился бы здесь позже.
Не прерывая работу, Венсан де Поль рассмеялся.
– Отличное начало! Все-таки, дети мои, не путайте дом Господень с Королевской площадью! Добро пожаловать, Франсуа! Давненько вас не видел. А вы, мой мальчик, уступите Франсуа свое место!
У господина Венсана был грудной, грубоватый голос; но этот успокаивающий и такой проникновенный голос окрашивал веселый гасконский выговор.
– Вот что значит быть герцогом! – вздохнул молодой человек, к кому обратился господин Венсан; но Бофор пожал плечами, ничуть не обманываясь на счет этой притворной скромности. Он хорошо знал Поля Франсуа Жана де Гонди, племянника архиепископа Парижского и брата здравствующего герцога де Реца, знал с детства, когда они не раз вместе проводили беззаботные летние дни на острове Бель-Иль. Но Бофору он никогда не был приятен. Но, конечно, не из-за его необычной внешности – Гонди был маленький, смуглый, кривоногий, с носом картошкой, с вечно растрепанными волосами, такой неуклюжий, что его неловкость почти вошла в поговорку, ибо сам он не мог даже застегнуть пуговицы на камзоле, – а из-за его живого, острого как бритва ума, сверкающего в черных глазах. Очень набожный отец предназначал Поля де Гонди на служение церкви; но тот продолжал свои богословские занятия, затаив мысль никогда не принимать сан священника: слишком он любил удовольствия и женщин! Все знали по крайней мере двух его любовниц: принцессу де Гемене, что была на двадцать лет его старше, и хорошенькую молодую герцогиню де Ла Мейере, чей супруг командовал артиллерией.
Короче говоря, это был совершенно незаурядный человек, как и предсказали в день его рождения крестьяне деревни Монмирай в Шампани, ибо выловили в реке белугу (рыбу, небывалую для тех мест) в те часы, когда в замке рожала герцогиня-мать. Потому-то люди и заключили, что новорожденный станет человеком необыкновенным.
К тому же Поль де Гонди был храбр и мастерски владел шпагой; от господина Венсана, бывшего тогда наставником аббата и его братьев, он усвоил основы общей культуры, а также получил твердое христианское воспитание. Истинной веры у него никогда не было, но он сохранил глубокое уважение и подлинную любовь к господину Венсану, которого по-настоящему понять не сумел. Герцогу де Бофору Поль де Гонди платил неприязнью и вовсю издевался над его манерами и не столь острым, как у него самого, умом.
Аббата де Гонди и Франсуа объединяло лишь одно – ненависть к Ришелье. Первый ненавидел кардинала из гордости: он полагал, что у него не такой гибкий позвоночник, чтобы кланяться человеку, которого он считал ниже себя по происхождению. Соглашаясь признать за кардиналом кое-какие заслуги, он вместе с тем утверждал: «У Ришелье нет такого великого достоинства, которое не было бы источником или следствием какого-нибудь великого недостатка». Второй ненавидел кардинала по известным причинам, а также из-за любви и преданности королеве, которая претерпела много страданий от кардинала-герцога.
