Текст книги "Дитя волн - притчи"

Автор книги: Жюль Сюпервьель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Сюпервьель Жюль
Дитя волн – притчи

Жюль Сюпервьель

Дитя волн: притчи

Родился в Монтевидео (Уругвай) в 1884-м, умер в Париже в 1960-м. В "Литературном энциклопедическом словаре" не упомянут. "Советский энциклопедический словарь" (1988) уделил ему восемь строчек. Восьмитомная "Литературная энциклопедия" – 55 строк да 10 строк библиографии...

Речь идет о французском поэте, писателе и драматурге Жюле Сюпервьеле, авторе пятнадцати поэтических сборников, четырех романов, двух сборников рассказов, комедий... О человеке, которого французы называют одним из величайших поэтов XX века.

Для того чтобы сосчитать, сколько раз Жюль Сюпервьель переводился на русский язык, достаточно пальцев одной руки: несколько стихотворений в сборниках поэзии французского Сопротивления, один маленький рассказ в антологии "Французская новелла двадцатого века". Может быть, публиковалось еще что-то, но очень немного.

Ни единого романа... Ни единого сборника стихотворений...

Господи, сколько же для нас "белых пятен" в мировой литературе! Сколько неизвестных великих имен, сколько замечательных произведений оставалось за "железным занавесом"! И сколько еще остается за другим занавесом деревяннорублевым...

Жюль Сюпервьель – действительно прекрасный поэт. И проза его преимущественно фантастическая, сказочная – тоже удивительно поэтична. Будем пока читать его притчи, собранные в этой небольшой книжке. Придет время, надеемся, – увидим и романы, и поэзию, и драматургию этого автора. Автора, о котором один французский критик сказал: "Все, кто умеет читать, должны с ним познакомиться в первую очередь".

ДИТЯ ВОЛН

L' enfant de la haute mer

Как родилась эта плавучая улица? Что за моряки да какие такие архитекторы создали ее прямо на поверхности моря над шестикилометровой атлантической впадиной? Эту длинную улицу с домами из когда-то красного кирпича, давно посеревшего от времени, эти шиферные и черепичные крыши, эти скромные лавочки, кажущиеся незыблемыми?.. И эту ажурную колокольню?.. И что это как не соленая морская вода, которая явно хочет выглядеть садом, огороженным стенами с узорами из бутылочных стеклышек, стенами, через которые иной раз перепрыгивает рыбешка?..

Как же удерживалась на плаву эта улица, и ведь даже волны не раскачивали ее?

И эта двенадцатилетняя девочка, такая одинокая, которая уверенным шагом проходила в деревянных своих сабо по текучей улице, словно ступая по земной тверди? Откуда все это взялось?

Мы расскажем о событиях лишь в той мере, в какой видим их и в какой о них знаем. А что укрылось от нашего зрения – то укрылось, ничего не поделаешь.

Когда приближался какой-нибудь корабль, пусть даже он еще не появлялся на горизонте, девочка впадала в глубокий сон, и тогда деревня исчезала, полностью скрывалась под волнами. Вот почему ни один моряк, даже вооруженный биноклем, никогда не замечал плавучей деревни и вовсе не подозревал о ее существовании.

Дитя волн, девочка считала себя единственным ребенком на свете. Да и вообще – осознавала ли она себя маленькой девочкой?

Она была не очень красивой – редкие зубы, чуть вздернутый нос, но белоснежное лицо украшали несколько очаровательных пятнышек, так и хочется сказать – конопушек, а повелительный взор ее серых, вроде бы совсем обычных, но удивительно лучистых глаз проникал в самую душу, и то была великая тайна, явившаяся из глубин веков.

Проходя по улице, единственной улице в этой деревне, девочка порой бросала взгляд то вправо, то влево, словно бы Ожидая, что кто-нибудь дружески кивнет ей или помашет рукой. Но так только казалось – девочка делала это совершенно бессознательно, ибо ничто и никто, ни один человек не мог появиться в этой затерявшейся среди вод деревушке, всегда готовой исчезнуть в волнах.

Чем питалась девочка? Рыбой? Вовсе нет. Она находила продукты в кухонном шкафу или кладовке, и даже мясо появлялось каждые два-три дня. Там всегда были картошка и другие овощи, время от времени обнаруживались яйца.

Припасы нарождались как бы сами собой.

Когда девочка принималась за варенье, его оставалось потом в горшочке сколько было прежде, и походило на то, что продукты, появившись однажды, должны были оставаться в шкафах вечно.

По утрам на мраморном прилавке булочной, в которой никогда не было ни единого покупателя, ребенка ждала завернутая в бумагу краюшка свежего хлеба, и ничья рука не протягивала девочке хлеб, никто даже пальцем не пододвигал к ней буханку.

Она вставала спозаранку, поднимала тяжелые железные жалюзи магазинов, ресторанчиков и мастерских (там можно было прочитать: "Таверна", затем "Кузница", "Новейшая булочная", "Галантерея"...), открывала ставни всех домов деревни – их тщательно навесили по причине крепких морских ветров, и, сообразно с обстоятельствами, девочка либо открывала окна, либо же так и оставляла закрытыми. В иных кухнях она разжигала печи, чтобы над тремя-четырьмя крышами всегда поднимался дым.

За час до захода солнца девочка с легкостью закрывала ставни. И опускала жалюзи из рифленого железа.

Будто какой-то инстинкт, какое-то неиссякаемое вдохновение заставляли ребенка выполнять эти работы и следить буквально за всем в деревне. Когда выдавался погожий денек, девочка выставляла за окно одного из домов ковер или развешивала белье на просушку, словно любой ценой следовало показать, что деревня обитаема, и видимость эта должна быть как можно достовернее.

А еще круглый год девочке приходилось заботиться о флаге над мэрией, открытом всем ветрам.

По ночам она зажигала свечи или шила при свете лампы. Во многих домах городка было электричество, и девочка с природной грацией щелкала выключателями.

Как-то раз она укрепила на входной двери одного дома, рядом с молотком, бант из черного крепа. Ей показалось, что так будет правильно.

Бант висел на двери два дня, а потом девочка его спрятала.

В другой раз она принялась бить в большой барабан, сигнальный барабан деревни, словно бы ей понадобилось объявить некую новость. Девочка ощутила сильнейшее желание прокричать что-то во весь голос, что-то такое, чтобы услышали на всех берегах моря, но горло сжалось, и из него не вырвалось ни единого звука. Девочка так напряглась, что лицо и шея почернели, как у утопленницы.

А затем следовало отнести барабан на положенное место – в левый угол большого зала мэрии.

На колокольню девочка взбиралась по винтовой лестнице, ее ступеньки были истоптаны тысячами никому не видимых ног. С колокольни, куда, как думала девочка, вели никак не меньше пятисот ступенек (на самом деле, девяносто две), можно было видеть небо, много неба, намного больше, чем открывалось с улицы, выложенной желтым кирпичом. И еще приходилось ухаживать за тяжелым механизмом настенных часов и заводить их рукояткой, чтобы они всегда показывали точное время, днем и ночью.

Склеп, каменные святые, стоящие в молчаливом порядке, стройные ряды стульев, которые, казалось, слегка поскрипывали сами по себе, ожидая, когда на них усядутся живые существа всех времен, дряхлеющие золотые алтари, которые словно мечтали дряхлеть и впредь, – все это одновременно и привлекало и отталкивало девочку – она никогда не заходила в высокое здание собора, ограничиваясь тем, что время от времени, в часы досуга, приоткрывала массивную дверь и, затаив дыхание, окидывала взглядом помещение.

В комнате девочки, в чемодане, хранились семейные реликвии – несколько почтовых открыток из Дакара, Рио-де-Жанейро, Гонконга, подписанных "Шарль" или "Ш.Льеван" и отправленных в городок Стенворд (департамент Нор). Девочка, дитя волн, представления не имела, где лежат эти дальние страны, кто такой этот Шарль и что за город такой Стенворд.

А еще девочка хранила в шкафу альбом с фотографиями. На одном из снимков был ребенок, очень похожий на нее, девочку Океана и она часто разглядывала эту фотографию, как бы примиряя себя с действительностью: вот изображение, в котором навсегда запечатлен здравый смысл, оно всегда правдиво. Ребенок на снимке держал в руке серсо. Девочка обыскала все дома в деревне, пытаясь найти что-либо похожее. И однажды она уже решила было, что наконец нашла, – то был железный обруч от бочки. Но едва девочка побежала с ним по морской улице, как обруч исчез в глубине вод.

На другой фотографии маленькая девочка стояла между мужчиной в матросской форме и принаряженной женщиной, очень худой и костлявой. Девочка, дитя прилива, никогда в жизни не видела ни мужчин, ни женщин и постоянно спрашивала себя, что означают эти люди. Вопрос мучил ребенка даже глубокой ночью, в то время, когда вас вдруг озаряет, словно вспышка молнии, необыкновенная ясность ума.

Каждое утро девочка отправлялась в деревенскую школу с большим ранцем, набитым тетрадями, учебниками грамматики, арифметики, истории Франции, географии.

А еще у нее была книга Гастона Боннье, члена Института и профессора Сорбонны, и Жоржа де Лайяна, лауреата Академии естественных наук, небольшой ботанический указатель, который содержал восемьсот девяносто восемь иллюстраций, изображавших самые распространенные растения, а также растения полезные и вредные.

В предисловии девочка прочитала: "В летнее время года нет ничего лучшего, чем гулять по полям и лесам и собирать в больших количествах различные растения".

А история, география, разные страны, великие люди, горы, реки, границы между государствами? Как объяснить все это тому, у кого нет ничего, кроме пустой улицы крохотного городка, столь одинокого посреди Океана? Да и сам Океан, который девочка часто разглядывала на карте... Она не знала даже, что подумать о себе, плывущей над его глубинами, хотя как-то раз мысль о своем существовании и закралась на минутку в ее голову.

Но девочка тут же прогнала эту мысль, глупую и опасную.

Временами девочка покорно прислушивалась к чему-то, записывала несколько слов, опять прислушивалась и снова принималась писать, будто под диктовку какой-то невидимой учительницы. Затем девочка открывала грамматику и, затаив дыхание, склонялась над шестидесятой страницей, где упражнение 168 надолго приковывало ее внимание. Казалось, учебник сам начинал говорить, обращаясь непосредственно к ребенку прилива:

– Вы существуете? – вы думаете? – вы разговариваете? – вы желаете чего-либо? – надобно ли к вам обращаться? – что с вами происходит? – вы обвиняете кого-нибудь? – на что вы способны? -вы в чем-либо виновны? – у вас есть вопросы? – вы получили этот подарок? о-о! – вы на что-нибудь жалуетесь?

(Замените тире между вопросами подходящими местоимениями, употребляя, где необходимо, предлоги.)

Частенько девочка сама испытывала острое желание написать несколько фраз. И она делала это с отменным прилежанием.

Вот примеры таких фраз, выбранные из величайшего множества:

– Давайте поделимся этим, ладно?

– Выслушайте меня хорошенько. Сядьте, не двигайтесь, умоляю вас!

– Если бы у меня было хоть немного снега с горных вершин, день пролетел бы куда быстрее.

– Пена, вокруг меня пена, пусть же она никогда не перестает превращаться во что-то твердое.

– Чтобы встать в круг, надо не меньше трех человек.

– Были две безголовые тени, и они уходили вдаль по пыльной дороге.

– Ночь, день, день, ночь, облака и летучие рыбки.

– Я подумала, что слышу какой-то шум, но это был всего лишь шум моря.

Или же девочка садилась и писала письмо, в котором сообщала новости о своей деревне и о самой себе. Письмо никому не адресовалось, в конце его не было никаких "целую", а на конверте отсутствовало имя отправителя.

Закончив письмо, девочка бросала послание в море – вовсе не затем, чтобы избавиться от него, просто так полагалось, – может, это было в традиции терпящих крушение мореплавателей, которые в отчаянии пускают по волнам бутылку с последним "прости".

Время словно застыло над плавучей деревушкой – девочке всегда оставалось двенадцать лет. Напрасно она напрягала свое хрупкое тело, всматриваясь в зеркальный шкаф, стоящий в ее комнате. Однажды девочке, с ее косичками и таким непринужденным лицом, надоело быть похожей на фотографию в альбоме; рассердившись на себя и свой портрет, она яростно распустила волосы по плечам в надежде, что мгновенно повзрослеет. Может быть, даже море, раскинувшееся вокруг, как-то переменится, из него выйдут большие козы с пенными бородами и приблизятся, чтобы посмотреть на девочку, одолевшую время.

Но Океан оставался пустынным, и девочку никто не посещал, кроме падающих звезд.

Как-то раз судьба послала ей развлечение, и само существование девочки дало трещину. Внезапно появилось настоящее маленькое грузовое судно, из его трубы валил дым. Уверенно держась на воде, хотя было видно, что груз невелик (красивая красная полоска под ватерлинией так и блестела на солнце), упрямо, как бульдог, суденышко плыло по морской деревенской улице, и дома при этом не исчезали под волнами, а девочка не впадала в сон.

Это случилось ровно в полдень. На грузовозе включили сирену, но голос пришельца не смешался с боем часов. Звуки жили независимо друг от друга.

Девочка, которая впервые в жизни услышала шум, вызванный людьми, бросилась к окну и что было сил крикнула:

– На помощь!

И бросила свой школьный фартук в сторону проходящего судна.

Рулевой даже не повернул головы. По мостику прошелся, как ни в чем не бывало, матрос, попыхивавший трубкой. Прочие продолжали заниматься постирушкой, а дельфины пустились наутек от форштевня, уступая дорогу спешащему судну.

Девочка стремглав спустилась на улицу, бросилась плашмя на след, оставленный судном, и так долго обнимала кильватерную струю, что, когда наконец поднялась на ноги, перед ней снова была девственно чистая поверхность моря, не сохранившая никакой памяти о прошедшем грузовозе. Возвращаясь в дом, девочка изумилась – как же так, ведь она крикнула "На помощь!". Только сейчас она поняла глубинный смысл этих слов. И случившееся ужаснуло ее. Развезти люди не услышали крика девочки? Или все моряки были глухими и слепыми? Или они еще более жестоки, чем глубины моря?

И тут за девочкой пришел большой вал, который раньше всегда держался на некотором удалении от деревни, оставаясь, однако, в пределах видимости. Это был действительно огромный вал, он простирался намного шире, чем другие валы по его бокам. На гребне виднелись два пенных глаза, удивительно схожие с настоящими глазами. Можно было бы сказать, что этот вал кое-что понимает, но одобряет далеко не все. Хотя за день он сотни раз возникал и распадался вновь, вал никогда не забывал про глаза: они неизменно появлялись на одном и том же месте – пенные, отлично сработанные. Поражало еще и вот что: иногда, когда вал что-то особенно интересовало, гребень на целую минуту застывал в воздухе, словно гигантская волна забывала о своей сущности и о том, что должна возрождаться каждые семь секунд.

Уже давно вал собирался сделать что-нибудь для девочки, но не знал что. Он видел, как удалялось судно, и понимал, какую тоску оно оставило в сердце ребенка. Не теряя ни минуты, вал унес девочку, как бы взяв ее за руку, – но унес недалеко от дома.

Преклонившись перед девочкой, как это умеют делать волны, вал с величайшей бережностью вобрал ее в себя и держал в своих глубинах очень долго, пытаясь, не без помощи смерти, забрать ребенка насовсем. А девочка задержала дыхание, чтобы помочь валу выполнить столь важный замысел.

Когда же он не удался, волна подбросила девочку так высоко, что та стала не больше морской ласточки, потом поймала, вновь подбросила, как мячик, и девочка упала в хлопья пены, большие, как страусиные яйца.

Наконец, увидев, что ничего не получается, что ему не удастся отдать ребенка в объятья смерти, вал, с глухим рокотом слез и извинений, вернул девочку домой.

А девочке, которая не получила ни царапины, не оставалось ничего другого, как вновь и вновь в полной безнадежности открывать и закрывать ставни и мгновенно скрываться под водой, лишь только над горизонтом вырастала мачта какого-нибудь судна.

Моряки, мечтающие в открытом море, облокотившись на планширь, остерегайтесь слишком долго грезить темными ночами о любимых лицах. Вы рискуете породить на свет где-нибудь в самом пустынном месте странное существо, одаренное всеми человеческими чувствами, но не способное ни жить, ни любить, ни умереть, существо, которое тем не менее страдает, как будто оно живет и любит, и все время стоит на пороге смерти, существо, поразительно обездоленное в безбрежности морей, – как наше дитя Океана, рожденное воображением Шарля Льевана из городка Стенворд, палубного матроса с четырехмачтовика "Смелый", который в одном из плаваний потерял свою двенадцатилетнюю дочь и как-то глубокой ночью, находясь под пятьдесят пятым градусом северной широты и тридцать пятым градусом западной долготы, так долго грезил о ней, с такой невероятной скорбью, что принес ребенку страшное несчастье.

ВОЛ И ОСЕЛ ПРИ ЯСЛЯХ

Le boeuf et l'ane de la creche

По дороге в Вифлеем Иосиф вел осла, на котором сидела Дева: она весила очень мало, и ничто не занимало ее мысли, кроме будущего, таившегося в ней.

Следом, сам по себе, плелся вол.

Придя в город, путники заняли заброшенный хлев, и Иосиф сразу же принялся за работу.

"Удивительный народ, эти люди, – думалось волу. – Смотрите-ка, что они выделывают своими руками и пальцами. Почище, чем мы лапами и копытами. Нашему хозяину просто нет равных, когда он берется за работу и начинает мастерить – выпрямляет кривое, искривляет прямое, – и делает все без жалоб и причитаний".

Иосиф вышел из дома и вскоре вернулся с вязанкой соломы на спине. Но что это была за солома! Такая жаркая с виду, такого солнечного цвета только и жди какого-нибудь чуда.

"Что тут затевается? – спросил себя осел. – Я слышал, они делают колыбель для ребенка".

– Может быть, вы понадобитесь этой ночью, – сказала Дева волу и ослу.

Животные долго глядели друг на друга, пытаясь понять, в чем тут дело, затем ушли спать.

Однако вскоре их пробудил чей-то голос – мягкий, тихий и в то же время такой, что разносился, казалось, по всему небу.

Поднявшись на ноги, вол обнаружил, что в яслях спит голенький ребеночек, и стал ритмично обогревать его своим дыханием, стараясь ничего не забыть из увиденного.

Улыбаясь, Дева поблагодарила его взглядом.

Влетали и вылетали крылатые существа, притворяясь, что не замечают стен, сквозь которые они проникали с такой легкостью.

Вернулся Иосиф с пеленками, одолженными соседкой.

– Потрясающе! – сказал он своим плотницким голосом, чуть громче, чем следовало в таких обстоятельствах. – Сейчас полночь и в то же время день. И три солнца вместо одного. Но они пытаются слиться воедино.

На заре вол поднялся, стараясь осторожно переступать копытами, чтобы не разбудить ребенка, не раздавить какой-нибудь небесный цветок, не причинить боли какому-нибудь ангелу. Все стало на диво непростым!

Пришли соседи повидать Иисуса и Деву. Это были бедные люди, и они не могли предложить ничего, кроме радостных улыбок. Затем появились другие соседи, принесли орехи и маленькую флейту.

Вол и осел немного отодвинулись, чтобы дать им пройти, и все спрашивали себя, какое впечатление они сами произведут на ребенка, который их еще не видел. Дитя только что проснулось.

– Мы все-таки не чудовища, – сказал осел.

– Ну, видишь ли, – возразил вол, – наш облик не похож ни на его собственный, ни на облик его родителей, мы можем страшно напугать ребенка.

– Ясли, хлев, крыша и стропила тоже не похожи на человеческое обличье, однако малыш ничуть не испуган.

Впрочем, вола это не убедило. Пережевывая жвачку, он стал думать о своих рогах.

"В самом деле, как ужасно, что ты не можешь приблизиться к тем, кого любишь больше всего на свете, без опасения причинить боль. Мне всегда нужно быть очень осторожным, чтобы не поранить ближнего. Ведь это вовсе не в моей натуре – ополчаться на каких-нибудь людей или какие-нибудь предметы, без серьезных, разумеется, причин. Я не зловреден и не мстителен. Но стоит мне куда-нибудь пойти – пожалуйста: впереди шествуют рога. Я просыпаюсь с мыслью о них, и даже когда я сплю глубоким сном или когда брожу в тумане, я ни на секунду не забываю об этих остриях, об этих пиках на моей голове. В самых сладких снах посреди глубокой ночи я постоянно чувствую их".

Вола охватил жуткий страх при мысли, что он слишком близко подошел к ребенку, когда согревал его дыханием. А если бы он нечаянно задел его рогом?

– Ты не должен приближаться к малышу, – сказал осел, который угадал мысли своего товарища. – И не мечтай об этом, ты его поранишь. И потом, ты мог бы уронить капельку слюны на ребенка, удержаться ведь ты не можешь, а это совсем не годится. Кстати, почему ты пускаешь слюни, когда радуешься? Держи их при себе. Негоже являть слюни всему миру. (Вол молчит.)

– Что до меня, то я хочу предложить малышу свои уши. Ты же знаешь, они шевелятся, они имеют отношение ко всем пяти чувствам, они без костей, мягкие, их приятно трогать. Большие уши внушают страх и в то же время успокаивают. Это то, что нужно для детской забавы, но важно и другое – уши вещь поучительная.

– Да понимаю я все, понимаю, – пробурчал вол. – И ничего не имею против. Я не настолько глуп. – Но поскольку у осла был слишком уж торжествующий вид, вол добавил: – Только не вздумай реветь ему прямо в лицо. Убьешь малыша.

– Деревенщина! – отозвался осел.

Осел стоял слева от ясель, вол – справа, так повелось с самого Рождения, и волу, большому ценителю протокола, это особенно нравилось. Недвижные, почтительные, они стояли так часами, словно позируя невидимому художнику.

Младенец смеживает веки. Он спешит заснуть. В глубинах сна его поджидает исполненный света ангел, чтобы научить чему-то или, может быть, о чем-либо спросить.

Ангел быстро покидает сон Иисуса и появляется в хлеву. Преклонившись перед тем, кто только что появился на свет, он рисует чистейший нимб вокруг его головы. Второй предназначен Деве, третий – Иосифу. Потом ангел удаляется, взмахивая ослепительными крылами, – их белизна всегда неизменна, а шелест напоминает шум морского прибоя.

– Нам нимбов не досталось, – замечает вол. – Наверняка у ангела есть какие-то причины для этого. Мы слишком мелкие сошки – осел да я. И потом, что мы сделали, чтобы заслужить такой ореол?

– Что касается тебя, ты, конечно, ничего не сделал, но я, не забывай, привез на себе Деву.

Вол размышляет про себя:

"Как же так получилось, что Дева, столь красивая и хрупкая, оказывается, носила в себе этого чудесного ребеночка?"

Возможно, он размышлял не совсем про себя, потому что осел изрек:

– Есть вещи, которые тебе не понять.

– Почему ты все время твердишь, что я чего-то не понимаю? Я прожил больше твоего. Я трудился в горах, в долинах, на берегу моря.

– Не в этом суть, – заметил осел. И добавил: – Смотри, у ребенка не только нимб. Ручаюсь, вол, ты и не заметил, что младенец будто купается в какой-то волшебной пыльце. Впрочем, скорее это нечто большее, чем пыльца.

– Более тонкое и нежное, чем пыльца, – ответствовал вол. – Это словно бы свет, золотистые испарения, которые выделяет маленькое тело.

– Именно так, но ты сказал это, чтобы убедить меня, будто видел свечение и раньше.

– А разве я не видел?

Вол увлек осла в угол хлева, где принялся в свое удовольствие – и с величайшим благоговением – пережевывать тонкую веточку, коей раньше была перевязана охапка соломы – той самой соломы, что вполне могла служить образом лучей, исходящих из божественного тельца. У нас здесь самая первая часовня, размышлял вол. Вот, например, солома – вол помогал втаскивать сюда вязанки. Нечего и думать, чтобы тронуть хотя бы одну соломинку из ясель, при мысли, что солома может стать просто кормом, вол испытывал суеверный ужас.

До наступления ночи вол и осел решили пощипать травки. Хотя камням обычно требуется много времени, чтобы понять что-либо, в полях было уже немало камней, которые все знали. Животные встретили даже один камешек, который легким изменением цвета и формы дал им знать, что он тоже в курсе.

Иные полевые цветы тоже знали новость, и их следовало пощадить. Очень трудное дело пастись на природе и не совершить святотатства. Есть – и не совершить святотатства. А волу все больше и больше казалось, что есть занятие бессмысленное. Его насыщало счастье.

Прежде чем напиться, он спросил себя: "А эта вода тоже знает?"

Мучимый сомнением, вол предпочел не пить здесь вовсе и отправился дальше – туда, где грязная, тинистая вода всем своим видом показывала, что была еще в полном неведении.

А порой ничто не указывало на осведомленность воды, пока, делая глоток, вол не ощущал какую-то особенную мягкость в горле.

"Слишком поздно, – спохватывался тогда вол. – Мне не следовало пить эту воду".

Он едва осмеливался дышать – сам воздух казался ему исполненным святости и прекрасно знающим обо всем. Вол боялся вдохнуть ангела.

Волу стало стыдно, что он не всегда вел себя так, как следовало бы.

"Ну конечно, надо стать лучше, чем раньше, вот и все. Просто больше уделять внимания всему. Например, смотреть, куда ставишь копыта".

А осел чувствовал себя прекрасно.

В хлев заглянуло солнце, и животные заспорили, кому из них выпадет честь дать ребенку тень.

"Немного солнца, может быть, не принесет вреда, – подумал вол, – но осел опять начнет говорить, что я ничего не понимаю".

Младенец продолжал спать и время от времени, как бы размышляя о чем-то во сне, хмурил брови.

Однажды, когда Дева стояла на пороге и отвечала на тысячи вопросов, что задавали будущие христиане, осел осторожно перевернул ребенка на другой бок.

Вернувшись к младенцу, Мария очень испугалась: со слепым упорством она искала лицо сына там, где оно было раньше.

Поняв наконец, что произошло, Дева повелела ослу никогда больше не трогать ребенка. Вол одобрил это совершенно особым молчанием. Он вообще умел придавать своему молчанию определенные нюансы, ритм, наделял его даже пунктуацией. В холодные дни о движении его мысли легко можно было догадаться по высоте клубов пара, вырывавшихся из ноздрей. И сделать соответствующие выводы.

Вол понимал, что ему разрешено оказывать младенцу лишь косвенные услуги – вызывать на себя мух, залетавших в хлев (каждое утро он терся спиной о гнездо диких пчел), или – еще лучше – размазывать насекомых по стенам.

Осел прислушивался к звукам, доносившимся снаружи, и, если что-то казалось ему подозрительным, преграждал вход в хлев. Тут же вол вставал за его спиной, чтобы преграда была надежнее. Оба изо всех сил старались стать как можно более массивными: пока угроза сохранялась, их головы и утробы словно бы наполнялись свинцом и гранитом, а в глазах загоралась особая бдительность.

Вола поражало, когда он видел, как Дева, подойдя к яслям, одаряла младенца чем-то, отчего тот сразу же расплывался в улыбке. Иосифу, несмотря на его бороду, это тоже удавалось – был ли он просто рядом с ребенком или играл на флейте. Волу тоже хотелось сыграть что-нибудь. Но ему оставалось только выпускать воздух из ноздрей.

"Мне не хочется плохо отзываться о хозяине, однако я не думаю, что он смог бы своим дыханием согреть младенца Иисуса, – размышлял вол. – Да, конечно, у него есть флейта, но лишь один на один с ребенком я чувствую себя спокойно – только в этом случае меня ничто не беспокоит. Младенец становится существом, которое нуждается в защите. И только вол может ее обеспечить".

Когда друзья паслись в полях, вол, случалось, оставлял осла.

– Куда же ты?

– Сейчас вернусь.

– Куда ты направился? – настаивал осел.

– Пойду посмотрю, не нуждается ли он в чем. Знаешь, все бывает.

– Да оставь ты его в покое!

Но вол возвращался. В стене хлева было нечто вроде слухового окна позднее, по вполне понятной причине, его прозвали "бычьим глазом", – вот через это окно вол и заглядывал внутрь.

Однажды вол заметил, что Мария и Иосиф отлучились. На скамье – вполне можно дотянуться мордой – лежала флейта. Не слишком далеко, но и не слишком близко от ребенка.

"Что же я ему сыграю? – спросил себя вол, который если бы и осмелился потревожить слух Иисуса, то лишь только музыкой. – Песню о нашем труде? Боевой гимн маленького отважного быка? Напевы заколдованной телки?"

Подчас нам только кажется, что волы жуют жвачку, на самом деле в глубине души они поют.

Вол тихонько подул во флейту, и ему показалось, что отнюдь не без участия ангела раздался столь чистый звук. Ребенок приподнялся немного, оторвал головку и плечи от ложа, желая посмотреть, что происходит. Однако флейтист не был доволен результатом. Он полагал, что его никто не услышит снаружи. И просчитался.

Как можно быстрее вол удалился от хлева, опасаясь, что кто-нибудь, хуже всего если осел, войдет и невероятно удивится, обнаружив, кто извлекает звуки из маленькой флейты.

– Приходи посмотреть на него, – однажды сказала Дева волу. – Почему ты больше не подходишь к моему ребенку? Ты так хорошо отогрел его, когда он лежал здесь голенький.

Осмелев, вол совсем близко подошел к Иисусу, а тот, чтобы подбодрить животное, ухватился обеими ручонками за морду. Вол затаил дыхание – сейчас оно было бесполезным. Иисус улыбался. Радость вола была безмолвной. Она переполняла все его тело – вплоть до кончиков рогов.

Младенец переводил взгляд с осла на вола. Осел выглядел несколько самоуверенным, а вол – при виде тонкого личика, освещаемого внутренним светом, как если бы кто-то в маленьком отдаленном жилище переносил за легкими занавесками светильник из одной комнаты в другую, – вол чувствовал себя словно внутри какого-то необыкновенного непрозрачного кокона.

При виде понурившегося вола ребенок разразился смехом.

Животное не совсем поняло, почему смеется младенец. Вол мучился над вопросом, не насмехаются ли над ним. Может быть, отныне надо быть более сдержанным? Или вообще удалиться?

Но младенец снова рассмеялся, и смех был таким светлым, таким детским, как и полагалось ребенку, что вол понял – он вправе остаться.

Дева и ее сын часто поглядывали друг на друга, как бы пытаясь понять, кто кем больше гордится.

"Мне кажется, все так и должно сиять радостью, – думал вол. – Никто еще на свете не видел столь чистой матери, столь прекрасного ребенка. Но временами у обоих такой печальный вид!"

Вол и осел собрались возвращаться в хлев. Внимательно оглядевшись вокруг и боясь обмануться, вол сказал:

– Посмотри на эту звезду, которая перемещается по небу. Она так прекрасна, что согревает мне сердце.

– Оставь свое сердце в покое. Как можно глазеть на что-то, когда происходят великие события, в которых мы с тобой с некоторых пор участвуем.

– Можешь говорить что угодно, но, по мне, звезда движется в нашу сторону. Посмотри, как низко она плывет в небе. Можно даже сказать, что она направляется к нашему хлеву. А под нею движутся три фигуры, украшенные драгоценными камнями.