Текст книги "Воспитание воли"

Автор книги: Жюль Пэйо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Я нахожу это воззрение положительно чудовищным. Начать с того, что оно принимает за доказанные невозможные положения: оно предполагает, что профессор – ученый, у которого нет других обязанностей, кроме его обязанностей по отношению к науке. Такое положение можно было бы допустить, если бы профессора жили исключительно наукой, своими открытиями, если б они были изолированы от мира в своих лабораториях или рабочих кабинетах.

Но дело стоит не так. Профессор, несмотря на свое высокое звание, каждый месяц является в казначейство за жалованием. Этот незначительный акт, почти не требующий времени и возобновляемый всего двенадцать раз в год, делает, однако, то, что ученый стушевывается и на первый план выступает профессор, на котором лежат обязанности не только по отношению к науке, но и к учащимся, студентам.

Чтобы вполне уяснить себе эти обязанности, надо знать, что чувствует молодой человек, поступая в университет; надо изучить его душевное состояние. И я думаю, что я его изучил. Материалом мне послужили в этом случае, во-первых, личный опыт, беспристрастная оценка моих собственных чувств в первые дни моего студенчества; во-вторых, письма моих бывших товарищей – письма, в которых все они жалуются на одно и то же; затем ответные письма нынешних студентов к их товарищам, пославшим им, по моей просьбе, целый ряд искусно замаскированных вопросных пунктов, и наконец признания некоторых студентов мне лично, частью вызванные мною самим в дружеской беседе, частью вырвавшиеся сами собой в приливе откровенности, частью высказанные в простоте души в двух-трех наивных, но характерных для зоркого наблюдателя словах.

Что же чувствует молодой человек, поступая в университет? Вот его душевное состояние в главных чертах: в течение первых недель новоиспеченный студент испытывает опьянение вроде того, какое овладевает арестантом, только что выпущенным из тюрьмы. Это состояние, так сказать, отрицательное: человек чувствует, что он освободился от пут. Почти каждый молодой человек ощущает в это время потребность закрепить свою свободу в собственных глазах, заявляя о себе шумом и гамом и ночными заседаниями по пивным и в других подобных местах. С какою гордостью хвастается он на другой день, что вернулся домой в два часа утра!... Большинство молодых людей с мелкой натурой, – безвольных, – будут продолжать эту глупую, утомительную и бесплодную жизнь за все время своего студенчества. Но избранные натуры скоро опомнятся. Большую роль в этом случае играет и недостаток денежных средств: студенту-бедняку приходится поневоле скоро расстаться с таким образом жизни, порвать с кутилами-товарищами, и вот, под влиянием этой благодетельной задержки, во многих хороших, хотя и слабых натурах, просыпаются более высокие стремления. Таковы две единственные категории студентов, заслуживающие интереса своих наставников, и – благодарение Богу – они оставляют весьма утешительный по своим размерам процент.

Когда же, попривыкнув к своей свободе и опомнившись от опьянения первых недель, молодой человек оглянется на себя, он почувствует себя страшно одиноким. Это случается почти со всеми. Многие ясно видят, чего им недостает. В этом возрасте потребность тесного единения с людьми во имя высоких нравственных идеалов бывает так велика, что молодой человек инстинктивно ищет друзей, которые могли бы разделить его стремления и взгляды. Как мы уже говорили, образование маленьких студенческих групп не представляло бы никаких затруднений, если бы все молодые люди с разумным направлением решительно восстали против тирании мнения большинства, которое заставляет их казаться тем, чем в глубине души они стараются не быть. Как много молодых людей, которые просто из робости, оттого, что у них не хватает нравственного мужества, повторяют ходячие формулы, глубоко чувствуя всю их фальшь, высказывают пошлые взгляды на жизнь, которых не разделяют, напускают на себя грубость, которая вначале претит им самим, но к которой они, к сожалению, привыкают.

Но студенческая группа, будучи союзом равных, не дает молодому человеку всего, что ему нужно, если только кто-нибудь из товарищей, входящих в состав каждой группы, не обладает выдающейся нравственной силой, что в этом возрасте невозможно. Молодежь ощущает потребность в более сильной поддержке, в личном поощрении, которое шло бы сверху. Эта потребность в высокой степени свойственна человеческой природе, и католическая церковь удовлетворяет ей тем, что дает человеку руководителя совести. Ничего подобного нет у студента: здесь полный заброс. И видя, как преклоняется молодежь перед профессорами, которых она уважает; испытав всю силу веры, на какую она способна, если человек хоть сколько-нибудь заслуживает этой веры своими дарованиями, нельзя не скорбеть душой, когда подумаешь, что руководители молодежи не извлекают никакой пользы из этого чувства. Профессор едва знает в лицо своих студентов, ровно ничего не знает ни об их прошлом, ни об их семьях, ни о том, чего они хотят, к чему стремятся, как мечтают устроить свое будущее. Если бы он только подозревал, какое влияние могло бы иметь каждое его слово! Если бы он захотел подумать, как действует на нас в двадцать лет, в эту благословенную пору жизни, слово поощрения, добрый совет или даже дружеский упрек человека, которого мы уважаем! Если бы университеты, при той высокой нравственной культуре и глубине научных сведений, которые они дают, позаимствовались у католической церкви всем тем, что подсказало этому изумительному учреждению глубокое знание человеческого сердца, они руководили бы совестью молодежи, царили бы в ней безраздельно. Когда подумаешь, что сделали для величия Германии Фихте и немецкие профессора, хотя они и не были знакомы с психологией, – сделали только благодаря своему полному единомыслию и личному воздействию на студентов, – становится больно за нашу молодежь, для которой не делается ровно ничего. А между тем с нашими студентами можно бы создать не такое движение, а в десять раз сильнее. Взгляните, что сделал во Франции один энергичный человек, ясно понимавший, к чему он стремится, и как он это сделал. Он начал с того, что сплотил воедино студентов. Затем, когда образовалось несколько студенческих групп, ему довольно было объяснить в точных и ясных выражениях, какую международную задачу должна себе поставить французская молодежь, чтобы эти слова, произнесенные человеком, которого любили студенты, притянули к себе, как сильный магнит, и направили в одну сторону бесчисленные отдельные силы, которые до тех пор находились в состоянии анархии и, противодействуя друг другу, взаимно уничтожались. Если бы то, что сделал Лависс по отдельному вопросу и для всей студенческой массы, каждый профессор делал частным образом для лучших из своих студентов, для избранных, то результаты такого порядка вещей превзошли бы все ожидания. Корпорация профессоров создала бы в стране аристократию, о которой было сказано выше, – аристократию сильных характеров, которой были бы по плечу самые высокие задачи.

2. Второй неверный постулат, принимаемый сложившимся у нас представлением о высшем образовании, заключается в отождествлении эрудиции с наукой. Студенты жалуются, что им приходится поглощать страшную массу неудобоваримого материала; жалуются и на то, что у них нет привычки к систематическому, правильно организованному труду. Обе эти жалобы сводятся в одно. Если у студентов нет привычки к систематическому труду, то в этом виновата нелепая система преподавания. У нас как будто принимается за аксиому, что, раз молодой человек вышел из университета, он уже больше не будет работать, из чего следует, что пока он еще в наших руках, мы льем в него, «как в воронку», все знания, какие он только в состоянии вместить. Мы требуем от его памяти сверхчеловеческих усилий. Зато и результаты выходят хорошие. Большинству молодежи наша наука набивает оскомину на всю жизнь. Кроме того, эта прекрасная система предполагает, что все, что мы когда-нибудь учили, остается у нас в памяти навсегда, как будто неизвестно, что человек запоминает надолго только то, что закрепляется в его памяти частым повторением, и как будто частое повторение может распространиться на всю энциклопедию скучных до омерзения фактов!

Бесполезно впрочем обсуждать шаг за шагом все неудобства университетского преподавания в его теперешнем виде, т.е. такого, каким его сделало неверное представление о цели экзаменов. Достаточно найти замочный камень свода, которым держится вся система. Этот камень – наши ошибочные представления о науке, о том, в чем задача и каковы должны быть основные качества истинного ученого, «изыскателя», и наконец, ошибочные представления о способе передачи знаний учащимся. Германия наделала нам много зла, заразив нас своими ложными взглядами на все эти вопросы. Нет, эрудиция – не наука: скорее отрицание науки, сказали бы мне. При слове «наука» в нашем сознании возникает представление о накоплении сведений, тогда как по-настоящему это слово должно бы вызывать представление о сильном и смелом уме, богатом инициативой, но в высшей степени осторожном в проверке своих выводов. О большинстве первоклассных ученых – людей, которым принадлежат великие открытия, – можно сказать, что по части фактических сведений они гораздо невежественнее своих учеников. Человек даже не может быть настоящим ученым, если ум его загроможден фактами: только неутомимая работа мысли в одном определенном направлении приводит к открытиям. В отделе первом (глава 2) мы привели знаменитый ответ Ньютона на вопрос о том, в чем заключается секрет плодотворности его метода. Мы видели также, как Дарвин позволял себе читать только то, что имело прямое отношение к предмету его размышлений, и как в течение почти тридцатилетнего периода времени его любознательный ум выискивал по части фактов все, что только могло войти в состав живого организма, каким является его теория. Сила, глубина и бесконечно терпеливая настойчивость мысли, непрестанно бодрствующий критический ум – вот что создает великих ученых. А чтобы поддержать это терпение, это внимание, направленное к одной определенной цели, необходима горячая и глубокая любовь к истине.

Эрудиция не только ничему не помогает, но, напротив, обременяет ум, загромождая память мелкими фактами. Высший ум все, что только возможно, хранит не в памяти, а в заметках: он не желает быть живым лексиконом; такая честь его не соблазняет. Он старается выделить и никогда не упускает из вида руководящую идею своих изысканий. Каждый свой вывод он подвергает строгой критической проверке: если новая мысль выдержала испытание, он ее принимает и предоставляет ей медленно развиваться и крепнуть. Он любит свои выводы, и, оживленные этой любовью, они перестают быть в его сознании пассивными, мертвыми идеями и становятся силой – могучей и активной. С этой минуты идея, подсказанная вначале изучением фактов, начинает в свою очередь организовывать факты. Как магнит притягивает железные опилки и заставляет их группироваться правильными фигурами, так и идея водворяет порядок среди беспорядка, создает произведение искусства из хаоса, – из груды сырого материала воздвигает здание. Неважные на первый взгляд факты, будучи освещены руководящей идеей, получают значение и занимают видное место, а все ненужное, загромождающее память, выбрасывается за борт, как лишний балласт. Человек, которому посчастливилось таким образом основательно проверить несколько новых идей, могущих стать двигателями организации фактов, – великий человек.

Итак, степень учености измеряется не количеством собранных фактов. Истинная ученость не в фактических знаниях, а в энергичной, пытливой и, если можно так выразиться, предприимчивой мысли, постоянно проверяющей себя строгим критическим анализом. Количество фактов неважно: все дело в их качестве, о чем, – как это доказывает наша система высшего образования, —мы совершенно забываем. Развитие силы суждения, смелости и вместе с тем осторожности мысли – всем этим у нас пренебрегают: молодых людей обременяют массой сведений весьма неравных степеней ценности, усиленно развивают одну только память и упускают из вида главное, иначе говоря (я никогда не устану это повторять), – дух инициативы, соединенный с систематическим сомнением.

Заметьте, что при существующем порядке вещей экзамены облегчены до последней степени как для учащихся, так и для учащих. – Студент добросовестно набивает свою голову фактами и на этом успокаивается, утешая себя иллюзией своей учености. Что же до экзаменатора, то для него гораздо легче определить, знает ли студент то-то или то-то, чем оценить, чего он стоит по своему интеллектуальному развитию. Экзамен превращается в лотерею. Желающих удостовериться, насколько это справедливо, отсылаем к чудовищной программе первого курса медицины, к выпускным программам по естественным наукам и истории, не говоря уже о большинстве программ магистерских экзаменов. Загляните в эти программы, и вас поразит, до какой степени все они пропитаны гибельным поползновением превратить высшее образование в специальную культуру памяти.

Итак, университетский курс той или иной науки – далеко не лучшее из того, что может дать студенту профессор, и надо, чтобы профессора это знали. По необходимости, отрывочное и не имеющее связи с курсами других профессоров прохождение университетского курса само по себе не может принести большой пользы, и для молодого человека с минуты его выхода из лицея (и даже раньше) самые лучшие лекции в мире не стоят нескольких часов усилия самостоятельной мысли. Практические работы, соприкосновение ученика с учителем – вот что придает высшему образованию его высокую ценность. Уже одним фактом своего присутствия в лаборатории профессор показывает студенту, что работать можно. Он служит живым, осязательным, конкретным примером того, что может сделать человек при желании. Это с одной стороны. А с другой – беседы профессора со студентами, дружеское поощрение, известная откровенность, советы насчет метода работы, то, наконец, что вам наглядно показывают, как надо работать, и, что еще важнее, поддерживают в вас инициативу в труде. А все эти объяснения по поводу ваших работ в присутствии товарищей, отчеты в коротких и точных словах о прочитанных книгах: когда все это делается под контролем любящего наставника, разве это не важно? Да в этом вся суть, вся благотворная сила высшего образования. Чем профессор блестящее, чем больше он себя заслушивается, чем больше он лезет в глаза, думая помочь студенту своим вмешательством, тем менее доверил бы я ему молодежь. Надо, чтобы профессор заставлял студентов «trotter devant lui»¹³, как говорит Монтэнь. С чужих слов не научишься работать: слушая профессора в аудитории и этим ограничиваясь, мы никогда не сделаем настоящих успехов в науке, никогда не проникнемся духом науки, как не подвинемся ни на волос в гимнастике, присутствуя на акробатических представлениях.

Итак, мы видим, что две главные .болячки учащейся молодежи – отсутствие нравственного руководящего начала и непривычка к систематическому труду – вылечиваются одним и тем же лекарством. Это лекарство – тесное общение профессора со студентом, – общение, в котором сами профессора найдут свою награду. Возбуждая энтузиазм к науке в своих учениках, профессор, во-первых, не замедлит почувствовать, как оживает его собственный энтузиазм, и, во-вторых, без труда убедится, что все великие движения мысли, какие только видел мир, были обязаны своим существованием не передаче знаний, а умению наставника перелить в своих слушателей горячую любовь к истине или к какому-нибудь великому общему делу, и передать им наилучшие методы работы; короче говоря, он убедится, что влияние достигается только непосредственным соприкосновением человека с человеком, души с душой. Так, Сократ передал Платону свой метод и любовь к истине. Этим же объясняется тот факт, что в Германии все великие гении науки вышли из маленьких университетских центров, где между профессорами и студентами существовало то самое тесное духовное общение, о котором мы только что говорили.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Влияние «великих мертвецов»

Коль скоро тесное соприкосновение между учеником и наставником так благотворно влияет на первого, коль скоро ум и воля так сильно закаляются в общении с живыми людьми, то наш студент, – если он не имеет руководителей в лице своих профессоров, если он одинок в этом смысле, – всегда может иметь, хотя и более слабый, но все же хороший суррогат этого личного воздействия. Есть мертвецы, о которых можно сказать, что они более живы и более способны оживлять, чем живые. За невозможностью иметь перед собой говорящие и действующие образцы, ничто не может так верно поддержать в нас нравственную силу, горячий энтузиазм к истине, как созерцание чистой, простой, высоконравственной жизни героев труда. Эта «армия великих свидетелей» помогает нам в нашей честной борьбе. Поразительно, до чего могут укреплять нашу волю в тиши уединения эти примеры «великих душ лучших времен». «Я помню, – говорит Мишлэ, – как в самый разгар бедствия, среди лишений в настоящем, опасений за будущее, когда неприятель был в двух шагах (в 1814-м году), а мои личные враги не уставали надо мной издеваться, – помню я, как в один прекрасный день – это было утром, в четверг, – я как-то собрался с духом и ободрился: топить было нечем, кругом лежал снег; я даже не был уверен, будет ли к вечеру хлеб; казалось, все для меня кончается, – и вдруг я ощутил в себе стоическую бодрость: я ударил по своему дубовому столу окоченелой от холода рукой, и сердце мое наполнила молодая, бодрая радость, надежда на будущее... Кто же дал мне этот мужественный, здоровый порыв? Те, с кем я жил изо дня в день! мои любимые авторы. С каждым днем меня все больше влекло к этому великому обществу». Стюарт Милль говорит, что его отец любил давать ему читать описания путешествий и вообще такие книги, где описывались люди с сильным характером, не терявшиеся в борьбе с самыми серьезными затруднениями и умевшие их побеждать (в числе этих книг был и «Робинзон Крузо»); а в другом месте он рассказывает о том, как благотворно действовали на него Платоновские диалоги и книга Тюрго о Кондорсэ. И действительно, такое чтение должно оставлять глубокие и прочные следы. Поразительно влияние героев мысли! Более двух тысяч лет протекло с того дня, когда умер Сократ, но влияние его живо: пример его жизни по-прежнему зажигает чистое пламя энтузиазма в юной душе.

Как жаль, что мы не имеем такой книги, какую имеет католическая церковь в «Житиях святых». Описание жизни святых поборников истины было бы для молодежи драгоценным подспорьем. Какое подавляющее впечатление производит, например, такая жизнь, как жизнь Спинозы! Каким проникаешься восторгом перед этим человеком, читая о нем! Да, нельзя не пожалеть, что мы не имеем сборника биографий великих людей, сборника тех сведений о них, которые рассеяны в разных местах; такая книга была бы вторым «Плутархом», источником, в котором люди умственного труда черпали бы энергию. Принадлежащая О посту Конту идея календаря, где каждый наступающий день наводил бы на размышления о жизни какого-нибудь благодетеля человечества, была превосходной идеей. В чем же, наконец, задача классического образования, – если понимать его как следует, – как не в том, чтобы поддерживать в душе молодежи спокойный и прочный энтузиазм ко всему великому, благородному и великодушному? И разве нельзя сказать, что классическое образование достигло своей цели, раз оно сделало то, что горсть избранников, проникнутых высоким идеалом, уже не может ему изменить, не может спуститься вновь до уровня посредственности? Чему же обязаны своим превосходством эти избранники – этот священный батальон, на который обращены взоры всего цивилизованного мира, – как не постоянному общению с чистейшими и благороднейшими гениями древности?

Но если общение с «великими мертвецами» и облагораживает наши чувства, если мы черпаем в нем нравственную силу, то, к сожалению, такое общение не может дать нам точных указаний, в которых мы часто нуждаемся, и во всяком случае – повторяю – ничто не может заменить нам вполне того руководящего нравственного начала, какое мы находим в лице опытного и чуткого наставника.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Предшествующие главы приводят к утешительной мысли, что достигнуть власти над своим «я» было бы легко, если бы общественное воспитание юношества было направлено во всех своих частностях к этой великой цели. Ибо если и нелегка для человека борьба с собственной ленью и чувственностью, то во всяком случае она оказывается возможной, и, при надлежащем знакомстве с нашими психическими ресурсами, мы всегда можем рассчитывать на победу в этой борьбе. Итак, мотивированным заключением предлагаемого читателям труда будет то, что человек всегда может переработать свой характер, воспитать в себе волю, и можно сказать с уверенностью, что при желании время и знание законов человеческой природы помогут нам достигнуть высокой степени власти над собой. Зная, чего достигает католицизм в отношении высших человеческих натур, нетрудно предвидеть, что можно сделать из лучших представителей нашей молодежи. Пусть нам не говорят, что религии откровения располагают такими средствами, каких мы не имеем и не можем иметь. Если разобраться, из чего слагается сила религии, та страшная власть, какую церковь имеет над верными, то окажется, что способы ее воздействия распадаются на две главные категории: к первой относятся способы исключительно человеческого воздействия, ко второй – такие, которые имеют своим источником религиозное чувство.

Способов первой категории насчитывается три. Во-первых, сила авторитета: авторитет умерших великих людей, авторитет епископов, священников, богословов и т.д., а в прежние времена и авторитет государства, предоставлявшего в распоряжение церкви тюрьмы, пытку, костер. К авторитету государства (в наше время значительно ослабевшему) присоединялось еще давление общественного мнения: ненависть, презрение, преследования, которым подвергались неверные со стороны верных. Последний способ человеческого воздействия – воспитание. Религиозное воспитание начинается с детства, а ребенок – это тот же воск, который можно отлить во всякую форму, и религия – путем повторения своих догматов во всевозможных видах, путем чтения, устных поучений, наконец, своими публичными церемониями, проповедями и т.д. делает то, что религиозное чувство проникает в детскую душу до самой сокровенной ее глубины.

Все эти три способа воздействия доступны и нам: мы могли бы пользоваться ими даже шире, чем может это делать религия. Не признается ли великое дело самосовершенствования равно великим и необходимым мыслителями всех направлений? Разве по этому вопросу возможно то разногласие мнений, какое существует по религиозным вопросам? А воспитание детей – разве оно не в наших руках? Разве не могли бы и мы отлить душу ребенка в любую форму по своему произволу? Нам недостает только системы, последовательности, и если бы все мы поняли, чего мы должны добиваться, наша власть была бы громадна. Что же касается общественного мнения, то переработать его – дело воспитания. Да разве уже и теперь мы не видим зачастую, что общественное мнение преклоняется перед всем истинно великим и благородным? Возвышенные, альтруистические чувства соединяют людей и укрепляются быстрее эгоистических чувств, служащих причиной разлада. Вот почему часто случается, что толпа, состоящая в большинстве из негодяев, рукоплещет всякому правдивому слову. К тому же общественное мнение имеет стадный характер, и достаточно самого ничтожного меньшинства энергичных и честных людей, чтобы направить его на истинный путь. Мы знаем, чего достигли Афины в области красоты и таланта; мы знаем, что сделала Спарта на поприще самоотречения, – кто же после этого осмелится утверждать, что современные общества не сделают того же, имея перед собой еще более высокую цель?

Но – могут нам еще возразить – нравственное самосовершенствование не может быть прочным, если оно не имеет своим основанием религиозного верования. Это мы вполне допускаем, но в то же время мы твердо убеждены, что единственная религиозная истина, без которой нельзя обойтись и которой вполне достаточно, это та истина, что существование вселенной и человека имеет нравственную цель и что никакое усилие в интересах добра не пропадает даром. Мы уже видели¹⁴, что нравственный тезис влечет за собой весьма веские доводы; мы видели также, что в конечном итоге нам по необходимости приходится выбирать между этим и противоположным тезисом и что, к какому бы выбору мы ни пришли, он все равно не может быть оправдан экспериментальным путем. А при равенстве последнего условия всегда предпочтительнее выбрать то, что несет с собой большую вероятность, тем более, что нравственный тезис, – даже помимо того, что он вероятнее и что только он один имеет для нас смысл, – оказывается вместе с тем единственной утешительной гипотезой, необходимой для того, чтобы была возможна социальная жизнь. И этот минимум религиозной истины, – нравственная вера, о которой мы говорим, – может стать для мыслящего ума неиссякаемым источником религиозного чувства. Эта вера ни в чем не противоречит религиям откровения; более того: она заключает их в себе, как род заключает в себе виды. И кроме того, так как вышеизложенный минимум религиозной веры может удовлетворить только развитые умы, то человек мыслящий будет смотреть на христианские религии, как на религии, союзные его верованиям, сливающиеся с ним по крайней мере в том, что все они отличаются строгой терпимостью к мнениям своих диссидентов. Мы говорим: союзные его верованиям, ибо главная задача всех христианских религий – борьба с животным естеством человеческой природы, т.е. в конечном результате: воспитание воли в интересах преобладания в нас разума над грубой силой эгоистических чувств.

Таким образом, непреодолимая сила доказательств приводит нас к убеждению, что, с помощью времени и пользуясь всеми своими психическими ресурсами, каждый из нас может достигнуть власти над своим «я». А раз эта высокая цель достижима, то, в силу своего первенствующего

значения, она должна стать главною целью наших стремлений. Наше счастье в развитии воли, ибо счастье заключается в том, чтобы уметь взять все хорошее, что могут нам дать приятные мысли и чувства, и преградить доступ в наше сознание болезненным эмоциям и мучительным мыслям, или, по крайней мере, не дать им нами завладеть. Следовательно, наличие счастья предполагает, что человек в высокой степени владеет своим вниманием, а внимание есть высшая степень проявления воли.

Но не одно только счастье находится в зависимости от развития воли: от степени той власти, которую мы успели приобрести над собой, зависит и степень нашей интеллектуальной культуры. Гений есть прежде всего долгое терпение: лучшее, что было сделано в науке и литературе, все то, что делает наибольшую честь человеческому уму, обязано своим существованием отнюдь не выдающейся силе ума, как это обыкновенно думают, а сильной воле, в высокой степени владеющей собой. И вот в каком отношении следует до основания перестроить всю нашу систему среднего и высшего образования. Необходимо упразднить нелепый, исключительный культ памяти, ослабляющий живые силы нации. Необходимо расчистить непроходимые дебри наших программ: надо пройти с топором по этим дремучим лесам, надо впустить в них воздух, свет; придется, может быть, пожертвовать очень хорошими растениями; но что же делать, если они растут слишком тесно и заглушают друг друга. Бессмысленное загромождение памяти надо повсюду заменить активными упражнениями, сознательной работой ума, которая развивала бы суждение, умственную инициативу, способность к самостоятельным выводам. Только воспитание воли создает гениальных людей, ибо все качества высшего порядка, которые обыкновенно приписываются уму, имеют в действительности своим источником энергию и настойчивость воли.

Наше столетие было эпохой борьбы с внешним миром: все силы были направлены на то, чтобы одержать победу в этой борьбе. Это привело к тому, что наши вожделения достигли крайней степени напряженности, и в конечном результате мы чувствуем себя тревожнее и несчастнее прежнего. Причину нетрудно понять: внешние победы отвлекли наше внимание от нашего внутреннего «я»; высокая задача самосовершенствования отодвинулась на задний план: мы забыли о главном – о воспитании воли. По какому-то непонятному ослеплению мы предоставили на волю случая усовершенствование вернейшего орудия нашей умственной силы и нашего счастья.

Да, наконец, помимо всего прочего, и положение социального вопроса вызывает настоятельную надобность в радикальной переработке нашей системы воспитания. Если социальный вопрос оказывается неразрешимым, если он грозит такими страшными бедствиями, то это только потому, что наши школы, начиная с элементарных и кончая коллежами, озаботившись воспитанием нравственности, упустили из вида его основание – воспитание воли. Мы предлагаем человеку превосходные правила поведения, не научив его поступать разумно и честно; мы даем эти правила людям ленивым, распущенным, чувственным, эгоистам, – людям, которые – это правда – часто и желали бы исправиться, но которые, благодаря гибельной теории свободы воли, – теории, парализующей благие намерения, никогда не могли научиться той истине, что нравственная свобода, власть над собой даются не сразу, а должны быть завоеваны долгими усилиями. Никто не говорил им, что при условии применения необходимых для этого средств победа над собой возможна даже там, где борьба кажется безнадежной. Их не учили тактическим приемам, обеспечивающим победу в этой борьбе. Им не внушили горячего желания выступить в поход за великое дело нравственного самоосвобождения, достижения власти над своим «я»; они не знают, как благородно это дело само по себе; не знают и того, как оно богато последствиями для нашего счастья и умственной культуры. Если бы каждый из нас дал себе труд подумать о том, какое это нужное дело и как щедро вознаграждается малейшее наше усилие продвинуть его вперед, – оно заняло бы одно из первых мест в ряду всех наших личных и общественных интересов. Да что я говорю! Не одно из первых, а первое место: мы выдвинули бы его на первый план, как капитальнейшую, настоятельнейшую из наших задач.