Текст книги "Вампир (Магическая новелла)"

Автор книги: Жюль Лермина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Жюль Лермина
ВАМПИР
Магическая новелла

1819–2019

ВАМПИРСКАЯ СЕРИЯ

к 200-летию со дня публикации

«Вампира» Д. Полидори

ВАМПИР
Магическая новелла
Пер. И. К. Ис-ва

I

Спустя три месяца после получения мною докторского диплома, в один из сентябрьских вечеров, когда, в ожидании случайных пациентов, я сидел в кабинете и усердно работал, – в передней прозвучал резкий звонок.

Невольно вздрогнув, я быстро пошел отворить.

Распахнув дверь, я увидел даму, одетую во все черное, лет сорока, довольно полную.

Она плакала. Я заботливо проводил ее в приемную и, несколько болтливо, предложил себя к ее услугам. Я еще не умел напускать на себя важности.

Дама была в таком волнении, и на нее так подействовало восхождение на четвертый этаж, что некоторое время была не в состоянии произнести ни одного слова.

Я предложил ей воды.

В ответ она произнесла прерывающимся голосом:

– Доктор, умоляю вас… Поспешите как можно скорее… Мой ребенок…

Рыдания прервали ее слова. Но следовало ли что-нибудь еще прибавлять? Ей была нужна моя помощь и… для ребенка!

– Я в вашем распоряжении, – вскричал я, надевая шляпу. – Вы далеко живете?

– Нет, нет! В соседнем доме… Простите, что потревожила вас, но это так близко…

Дорогой я стал ее расспрашивать, давно ли и чем болен ее ребенок.

– Она умирает, доктор! Шесть месяцев тому назад она была совершенно здорова и ею все любовались.

– Сколько ей лет?

– Десять. Вот мы и пришли. Я живу одна с дочерью, совсем уединенно. Нас никто не посещает, кроме господина Винсента.

– Господина Винсента?

Ей, должно быть, что-нибудь послышалось в моем голосе, потому что она живо прибавила:

– Он старик, доктор, лет шестидесяти или даже семидесяти… Он так добр и так любит мою Полину!..

Мы поднялись на второй этаж, и я очутился в небольшой, хорошо обставленной квартире. Через столовую, которая служила в то же время и гостиной, мы пришли в спальню. Там я увидел Полину, лежавшую на кровати.

Бедная девочка была до такой степени бледна, что, казалось, в ее жилах не было ни капли крови. Ее глаза, окруженные посинелыми веками, закатились; худые и длинные руки протянулись вдоль туловища, и их белизна еще более выделялась на темном фоне одеяла.

– Свечу! – быстро приказал я.

Быстро и с глубоким вниманием начал я осматривать больную.

Передо мной была анемия в последнем периоде.

Но что ее вызвало?

Из расспросов матери выяснилось, что ребенок всегда пользовался прекрасным здоровьем и никогда не хворал. Питание было хорошее.

– Вот уже три года, как мы здесь живем, – говорила мать. – В квартире много света и воздуха, и она, кроме того, окнами выходит в сад. В школу Полину я не посылала, а господин Винсент, который дает ей уроки, слишком ее любит, чтобы изнурять ученьем.

Надо было исследовать внутренние органы.

Признаюсь, мне страшно было дотронуться до этого хрупкого создании, на которое смерть, казалось, уже наложила свою роковую печать. Тем не менее, я все еще надеялся.

По мере того, как шло исследование, я терялся все больше и больше. Все важные органы были в полном порядке! Ни в сердце, ни в шейных венах не было слышно характерного для анемии шума. Легкие были в прекрасном состоянии и вполне развиты для ее лет. Под этой хрупкой оболочкой скрывалось исключительное развитие жизнеспособности. Но тем не менее, я должен был сознаться, что мои усилия ее спасти не приведут ни к чему. Я чувствовал себя бессильным, подавленным. Я не понимал этой странной болезни, не мог объяснить такого необычайного истощения организма. В смущении, сбитый с толку, я не знал, что предпринять, и ждал вдохновения. Они не приходило…

Мать молча смотрела на меня и, конечно, угадывала мою тревогу. Я еще не умел скрывать свои ощущения и свое бессилие под банальными фразами.

В этот момент послышались чьи-то шаги в соседней комнате.

– Это господин Винсент, – сказала мать.

Едва только дверь приотворилась, как девочка, лежавшая неподвижно на постели, вдруг приподнялась, повернула голову и протянула руки по направлению к двери.

Я бросился ее поддержать и, к своему великому изумлению, почувствовал, что девочка вырывается из моих рук с необыкновенной в ее положении силой. Но вот дверь затворилась, и девочка упала мертвой.

Я вскрикнул от удивления и отчаяния: такая быстрая, без агонии, смерть меня поразила, как громом…

Мать с плачем упала на труп дочери… Я вышел из спальни.

В столовой я увидел в первый раз господина Винсента. Среднего роста, довольно плотный, он был одет в светло-серый костюм. Что меня в нем поразило – это его наружность, по которой никак было нельзя определить его возраст. Голова его была покрыта короткими, белыми, вьющимися волосами, составлявшими три хорошо образованных мыса на висках и на лбу. Лицо было такое розовое и имело такой свежий вид, глаза светились таким почти юношеским блеском, что я положительно затруднился бы, не зная его лет, определить: старик передо мной или юноша с напудренной головой.

Он стоял у окна опечаленный, но не настолько, как можно было ожидать, судя по словам матери о его любви к бедной Полине.

Он вежливо поклонился и вопросительно на меня взглянул.

– Она умерла, – ответил я на его немой вопрос.

Внезапная судорога исказила его лицо, которое приняло старческое выражение.

Не сказав ни слова, он схватил шляпу и стремительно бросился к дверям, точно спасаясь от какой-нибудь опасности и как бы объятый страхом.

Я подумал, что бегство друга в такой тяжелый момент увеличит отчаянье матери и хотел было отправиться к ней, как вдруг услышал стук в дверь.

«Это, верно, вернулся Винсент», – подумал я.

Но оказалось, что это были две соседки, пришедшие узнать о Полине.

Когда они узнали о ее смерти, то покачали головами.

– Так и должно было кончиться, – сказала одна.

– Что вы хотели этим сказать? – поспешно спросил я.

Женщина собиралась ответить, когда мать Полины, услышав знакомые голоса, вышла из спальни и бросилась к ним, рыдая.

Моя роль была окончена. Я поклонился и вышел, испытывая чувство невыразимого облегчения.

Я медленно спускался с лестницы, подавленный тоской.

Мне казалось, что позади я оставлял какую-то тайну.

Когда я проходил мимо комнаты привратника, он меня остановил.

– Ну что, господин доктор? – начал он.

– Меня позвали слишком поздно, – поспешил я ответить.

Привратник удивленно посмотрел на меня, точно не понимая моих слов. Я вкратце объяснил ему, в чем дело.

Он испустил энергичное проклятие и, показывая кулак какому-то отсутствующему врагу, проворчал:

– А, разбойник!.. Если бы вы знали только, сударь, какая это была здоровая девочка. Просто богатырь.

– Сколько времени она хворала?

– Шесть месяцев, сударь, ровно шесть месяцев!

– Кого это вы назвали сейчас… разбойником?

– Да его, этого старикашку, который имел только кожу на своих костях и пришел кормиться у матери в ущерб дочери. О, он попользовался!

– Как, вы предполагаете, что она умерла от голода? – вскричал я.

– А от чего же другого тогда?

– Полно болтать, иди и не суй нос в чужие дела, – послышался голос жены привратника, – это дело врача – знать правду.

– В сущности, это верно, – произнес привратник и круто оборвал разговор.

Я вернулся домой взволнованный, почти рассерженный. В первый раз обратились к моей «науке» – и смерть преградила мне путь.

«Ты не пойдешь дальше!» – слышался мне ее зловещий голос, и эти слова величайшей безнадежности меня терзали. Мне необходимо было собраться с мыслями, сгруппировать и тщательно проанализировать факты и попытаться объяснить смущавшие меня сомнения.

Прежде всего, я стал искать в медицинской литературе описания аналогичного случая; перерыл все свои книги и ничего в них не нашел такого, что могло бы хоть отчасти меня удовлетворить. Симптомы болезни Полины никак не согласовались с состоянием ее внутренних органон, и по мере того, как я в этом убеждался, смущение овладевало мною все сильнее.

Можно ли было верить словам привратника о дурном содержании ребенка?

Но они вполне опровергались физическим развитием Полины и искренним горем ее матери, доказывавшем ее любовь.

Но почему же две кумушки, казалось, так хорошо понимали то, что для меня оставалось необъяснимым? Почему привратник как бы обвинял странную личность, известную мне под именем господина Винсента, который произвел на меня тяжелое впечатление и которого я не имел права подозревать? И на чем бы я мог основать свои подозрения? Как ни ужасны были некоторые предположения, я нарочно останавливался на них и, снова группируя свои наблюдения, приходил к заключению, что эти догадки не имели никакого разумного основания.

Есть лица, которые не обманывают; к числу их принадлежало и лицо матери, дышащее наивысшей честностью. Она любила свою дочь и никогда ее не покидала… Нет, нет, бесполезно было идти по пути, о котором все говорило, что он ложный.

В конце концов все эти рассуждения до такой степени меня расстроили, что я не мог оставаться один. У меня явилась настоятельная потребность слышать человеческие голоса и освежить свой мозг. Я вышел на улицу.

* * *

…Когда я вошел в кружок света, бросаемого газовым бра, озарявшим двигавшиеся группы молодых людей, послышался звук приветствия.

Со времени защиты диссертации, мои знакомые видели меня раза два-три. Раздались веселые восклицания, потянулись руки, чтобы усадить меня на столик. Я не заставил себя просить. Тоска моя исчезла. Посыпались перекрестные вопросы, на которые я едва успевал отвечать. Я должен был объяснить причину своего уединения и защищаться против обвинения в забвении друзей, рассказать о планах и надеждах, а главное – пить и пить в неимоверном количестве алкоголизованную бурду, именуемую почему-то пивом и обладающую свойством, к великой радости торговцев, увеличивать жажду прогрессивно выпитому количеству. По мере того, как наполнялся мой желудок, мысли становились ясней, и факты недавнего печального событии получали иное освещение. Вместе с тем у меня явилось желание рассказать о своем приключении.

Так как дело шло о ребенке, вечной проблеме, волнующей самых закоренелых скептиков, то меня слушали внимательно, и никто не смеялся, когда я рассказал о горечи, причиненной мне моим невежеством.

– Послушай, – сказал мне Гастон Дюссо, молодой доктор, заслуги которого мы все признавали, – я не имею претензии дать тебе ключ к загадке, которую ты нам загадал. Мое замечание будет скорее общего характера. Существуют два периода в жизни врача. К первому – время молодости – относится горячая любознательность, самоотвержение, не знающее преград, желание победить зло. Это также время усиленной работы, с 15 или 20 часами чтения или письма при свете чадящих свечей. И в разгар нашей работы мы не замечаем, как жизнь движется вокруг нас и идет вперед. Мы затыкаем уши, чтобы не слышать шума, который производит человечество – великий больной, страдающий легкими, сердцем и мозгом. Мы требуем уже науки готовой, такой, какую прошлое втиснуло в рамки книг in 80, громадных по своей тяжести и недоступных по цене. И нам не хватает времени, чтобы изучить тайну жизни и смерти по единственной книге, всегда открытой, иллюстрированной вечно новыми схемами, правдивыми и убедительными. И эта книга – вот она!

Широким жестом он указал на бульвар. Газ бросал белесоватые лучи света на колеблющуюся бесконечную толпу гуляющих.

– Вот великий учебник наружной и внутренней патологии, – продолжал Гастон, – вот физиология действий. Разве видим мы нечто подобное, забившись в больницы и кабинеты? А ведь это только один том, глава, параграф медицинской энциклопедии, которую составляет общество. А! – вскрикнул он голосом, искренность которого нас тронула, – иметь время, то есть деньги, и всецело посвятить себя чтению этой живой библиотеки, этого универсального словаря, каждая страница которого есть человек, разобрать его, изучить и уже после этого заняться лечением недугов. Потому что тогда вскрывали бы не трупы, а живые существа. Десять лет таких наблюдений с таким великолепным рвением, с которым мы изучаем такую косную науку, как наша, и над нами засверкало бы пламя истинного знания…

Во второй период – дело идет еще хуже. После усиленной работы, остальную часть жизни мы употребляем на то, чтобы сделаться новым человеком, разочарованным, скептиком, невеждой, банальным практиком-рутинером, который зарится на орден и академию. Мы делаемся как бы слепыми, когда бросаем книги и не видим человека.

В этот момент я вскрикнул и, дотронувшись до Гастона, сказал:

– Смотри!

Он взглянул, куда я указывал.

– Кто этот человек? – спросил он.

– Это тот самый старик, о котором я только что говорил: господин Винсент.

Старик приближался медленно, тяжело, и я вздрогнул, увидев невероятную перемену, которая произошла в нем в продолжение такого короткого промежутка после нашей встречи.

Он мне показался мертвенным, худым, сгорбленным, разбитым.

При каждом шаге он поворачивал свою худую шею, озираясь по сторонам, и мне казалось, что я слышу скрип костей его позвоночника.

– Э, – воскликнул один из нас, – это старый Тевенен! Разве он еще не умер?

– В самом деле, он, – сказал Гастон, внимательно смотря на него, – я сперва его не узнал.

– Но кто такой этот Тевенен? – нетерпеливо спросил я.

– Я его встретил несколько месяцев тому назад, – продолжал Гастон, не отвечая мне, – и он выглядел тогда бодрым и помолодевшим…

– Но ведь я сам, несколько часов тому назад, увидев его, думал, что передо мной почти молодой человек, – сказал я. – Возможно, что на него так повлияло горе…

– Пойдем, – сказал мне Гастон, – я тебе расскажу все, что о нем знаю.

В одно мгновение мы настигли Тевенена, который шел по бульвару. Его узкая спина, казалось, принадлежала выходцу с того света.

– Говори, – сказал я Гастону, – рассказывай скорей об этой странной личности, которая меня беспокоит, сердит и в то же время интересует.

– Пойдем сперва за ним, – отвечал Гастон. – Я знаю его прошлое, и мне хотелось бы узнать кое-что из его настоящего.

Тевенен шел, поминутно оглядываясь, останавливаясь у кофеен, как будто всматриваясь в посетителей.

– А может быть, и в посетительниц! – смеясь, прибавил Гастон.

– Это, впрочем, шутка, – продолжал он, – потому что, помимо всегдашней целомудренности Тевенена, ему теперь должно быть более ста лет.

– Ста лет!!

– Мне тридцать пять, – сказал Гастон, – а когда было пятнадцать, тот, от кого я услышал историю Тевенена, говорил, что он жил уже в 1780 году.

Старик продолжал скользить, как призрак (у него была какая-то необыкновенная походка), и мы стали бояться, как бы он не исчез бесследно. Дойдя до конца бульвара, он вдруг остановился в нерешительности, как бы не зная, в какую сторону идти.

Гуляющих стало мало.

Стоя невдалеке от него, мы видели его жесты, выражающие и гнев, и отчаяние. Он еще сильнее сгорбился и казался совершенно дряхлым.

Наконец, он принял какое-то решение и свернул в боковую улицу.

Чрез несколько минут он подошел к воротам одного дома, у которых сидела женщина, по виду привратница, вышедшая подышать вечерней прохладой. Она держала на руках мальчика, 6–7 летнего крепыша.

Едва мальчуган заметил Тевенена, как соскочил с колен матери и стремглав понесся ему навстречу.

Налетев на него, он так толкнул старика, что, как нам показалось, тот едва устоял на нотах. Но опасении наши были напрасны. Тевенен с силой и ловкостью поднял ребенка и стал его целовать. Он целовал его долго.

– Бедняга, – прошептал я с умилением, – он вспоминает об умершей малютке.

Между тем, толстуха-привратница бранила своего мальчугана:

– Оставишь ли ты господина Тевенена, маленький негодяй? – кричала она. – Прошу вас, господин Винсент, простить его.

Трепля ребенка по щекам, он что-то такое ответил, чего мы не расслышали.

– О, я прекрасно знаю, что вы, господин, баловник всех детей, – продолжала женщина, – зато, как только они вас завидят, так и рвутся к вам: никак их не удержишь.

Винсент в дом не входил, хотя привратница посторонилась, давая ему дорогу.

Он как бы колебался и, наконец, робко сказал:

– Вы не хотите доверить его мне… Я бы научил его кое-чему хорошему!

– Ах, я бы с удовольствием, господин Винсент. Но ведь вы знаете, что он живет в деревне у своей бабушки, которая в нем души не чает, и самой-то мне приходится кланяться, чтобы выпросить его на недельку… И, кроме того, там такой чудесный воздух!..

Винсент не настаивал. Он еще раз поцеловал ребенка и исчез в длинном коридоре. Он казался помолодевшим.

Гастон подошел к привратнице и спросил:

– Господин, который сейчас вошел, не Винсент ли Тевенен, ученый?

– Да, сударь. Да, ученый, и притом такой прекрасный человек! Поистине, отец детям. И они, плуты этакие, хорошо это знают: целый день вытягивают у него копейки…

– Он здесь живет?

– Уже десять лет…

– Я его когда-то знал. Он мне показался очень постаревшим.

– Ну, не очень-то доверяйтесь его виду. Полгода тому назад он был так плох, что, казалось, вот-вот умрет. И вдруг, словно колдовство какое… Я уж не знаю, что он такое придумал, чтобы вылечиться, но только меньше, чем в шесть недель, он совершенно переродился, да так, что будь я вдовой…

Она откровенно засмеялась, как женщина, позволяющая себе, по своему солидному положению, немножко позубоскалить.

– Но сколько же, по-вашему, ему лет? – спросил я.

– О, пустяки: лет девяносто пять, а то и побольше.

– Вот человек! – воскликнул Гастон, когда мы удалялись и возобновили прогулку. – Очень уважаемый и почитаемый и любящий детей… Что ты о нем скажешь?

– Ничего. Я жду его истории.

– Она, в сущности, весьма проста для нас, знакомых с наукой.

Винсент де Боссай де Тевенен – последний потомок большого семейства, эмигрировавшего за границу в эпоху великой революции. Его отец был одним из ста акционеров знаменитого Месмера, за которым он последовал в Швейцарию, где, как ты знаешь, этот знаменитый тавматург жил до своей смерти, последовавшей в 1816 году. Де Боссай-отец вернулся во Францию вместе с Бурбонами и вскоре умер. После него остался сын Винсент, который нас теперь интересует. Он был учеником Карра и Зоссюра, достиг в медицине ученых степеней и привязался к знаменитому Делезу, которого во время реставрации называли Гиппократом животного магнетизма.

С тех пор он, по-видимому, порвал с академической рутиной, был в течение нескольких лет секретарем магнетического общества, основанного маркизом Пюнсегюром, и сделался наконец секретарем, а затем другом, alter ego маркиза де Мирвиля, директора Авиньонского общества и автора одной очень странной книги о духах и их флюидических проявлениях.

Я быстро прервал Гастона.

– Вообще, этот великий ученый спирит… сумасшедший!..

– К чему так горячиться? – улыбаясь, сказал Гастон. – Если бы кто-нибудь пятьдесят лет тому назад заговорил об успехах техники, не говоря уже о современных нам научных открытиях, нашедших применение в жизни, то его наверняка упрятали бы в сумасшедший дом. Думаешь ли ты, что Крукс, открывший новый металл – таллиум – и предложивший досадную задачу о радиометре, был тоже сумасшедший? – прибавил Гастон, оживляясь. – Ну, так почитай его последние изыскания и решись тогда сказать мне, что то «нечто» в твоем сознании, которое ты считал незыблемым, так же осталось непоколебимо.

Но возвратимся к Винсенту. С 1825 года этот человек, в котором соединяются удивительное терпение факира с деятельной настойчивостью исследователя, был главой всех этих странных людей, называемых магнетизерами и вообще занимающихся магнетизмом, людей, более многочисленных, чем думают, и чистосердечие которых стоит вне всякого подозрения. Александр Бертран, Жорже были его учениками, а между тем, Тевенен никогда не позволил им произносить своего имени. Он не вмешался непосредственно в известный спор с Академией, которая, несмотря на доклад Гюссена, пришла к абсолютному отказу считать магнетизм серьезным предметом. Ты, конечно, знаешь, что я говорю о решении Академии в 1887 году по инициативе доктора Дюбуа д’Амьенса.

Доктор Тевенен не протестовал: наоборот, он, казалось, вовсе не интересовался вопросом и порвал со своими последователями. Но я знаю из достоверных источников, что он не бросил своих занятий. Человек, от которого я узнал все эти подробности и который был одним из последних учеников Тевенена, – за несколько месяцев до своей смерти сознался мне, что наука учителя его ужасала.

«Не думайте, – сказал он в заключение, – что тут. какое-нибудь шарлатанство, нет, это действительно наука, а ее адепт, Винсент, человек холодный и положительный, неспособный фантазировать или заблуждаться. Он идет медленно от точки до точки, подвергая самой тщательной проверке каждый пройденный шаг».

– Ты понимаешь, – продолжал Гастон, – как я хотел узнать подробности? Пусть будет наука! Но какая? На все вопросы, которые я ему надавал, мой друг отвечал уклончиво, очевидно, не желая выдавать секреты своего учителя. Тем не менее, мне все-таки удалось кое-что узнать, хотя, в сущности, очень немного. Винсент не занимался «вторым зрением», угадываньем будущего и тому подобными штуками. Его труды были строго научными и ограничивались областью физиологии или даже физики. Он занимался «излучением силы» (термин Крукса) из человеческого тела без помощи материальных проводников, силы, обладающей или притяжением, или отталкиванием.

Ты видишь, что отсюда до гипнотизма и внушения один только шаг. И вот я отправился к Винсенту удовлетворять свое любопытство. Он произвел на меня такое впечатление, какого раньше я никогда не испытывал. Когда я сказал ему, ссылаясь на своего, тогда уже умершего, друга о желании моем быть его учеником, он окинул меня пристальным взглядом, в котором было нечто странное, не поддающееся описанию. В один миг я погрузился в необъяснимое состояние, которое, однако, не было похоже ни на сомнамбулическое онемение, ни на гипнотическое очарование… Мне показалось, что я испытываю какое-то неодолимое притяжение. Пойми хорошенько, что я тебе сейчас скажу: мое тело оставалось на месте, его не влекло к Винсенту, но я чувствовал, как нечто выходило из всей его поверхности, из всех пор, и стремилось к старому доктору. Это длилось не более нескольких секунд и вдруг прекратилось.

– Сколько вам лет? – отрывисто спросил Тевенен.

– Двадцать шесть.

– Вы слишком много работаете, – продолжал он, – вы израсходуетесь слишком рано. Поберегите себя.

Его слова меня удивили, как я был совершенно здоров, жизнерадостен и полон сил, хотя после только что испытанного ощущения, о котором я тебе говорил, я и чувствовал усталость, как бы после какого-нибудь излишества.

Я попытался вернуться к цели моего визита, но он меня прервал.

– Не ждите от меня ничего, – сухо сказал он. – При настоящем состоянии знаний или, скорее, пред лицом всеобщего невежества мне запрещено сообщать кому бы то ни было то, что я знаю.

– Но почему же? – вскричал я. – Почему не помочь нам, молодым людям, в борьбе против рутины?

– Почему? – переспросил он, вставая и смотря на меня пылающим взором. – Потому что… потому, что моя наука преступна!

И, не дав мне произнести ни одного слова, с поразительным красноречием стал разбирать состояние нашей современной «положительной» науки. Не было таких систем, теорий и открытий, которых бы он не изучил и не проверил. Подавленный такой колоссальной эрудицией, таким беспримерным энциклопедизмом, я слушал его красивую, полную образов речь. С нескрываемым, порой ядовитым сарказмом он бичевал предрассудки, нерешительность и трусость, которые останавливали всех работников и исследователей на пороге науки. Неведомый пророк – он предсказал успехи, каких мы добьемся, и его предсказание сбылось. Он положительно видел по ту сторону нашего горизонта, и я впоследствии оценил точность и верность его дедуктивных выводов.

Кончив, он отпустил меня, прибавив:

– Я отказываюсь посвятить вас в мою науку, ибо она преступна, потому что она в сотни раз увеличивает ужасное неравенство между борцами за жизнь.

После этих загадочных слов он замолчал, и я должен был удалиться, унося с собою впечатление восхищения, смешанного с ужасом. Признаюсь, этот человек показался мне каким-то сверхъестественным существом, великим и в то же время мрачным!.. Было ли тому причиной первое возбуждение или что другое – не знаю. Могу сказать тебе только одно: если бы я захотел определить, не размышляя, а вдруг разом, по первому впечатлению, старого Тевенена, я назвал бы его мудрецом-вампиром. Можешь смеяться, если тебе угодно, но эта мысль и теперь иногда появляется у меня в голове. Почему? Я никогда не мог дать себе ясного в этом отчета и даже в настоящее время затруднился бы это сделать. Если хочешь, доискивайся сам причины. Однако, поздно. Вернемся.

– Еще одно слово, – сказал я. – Виделся ли ты потом с Винсентом?

– Да, несколько раз. Я встречал его неоднократно. Он казался то старым, разбитым, как, например, сегодня вечером, то, наоборот, помолодевшим, жизнерадостным и бодрым.

– И ты считаешь, ему сто лет?

– Вспомни числа, которые я тебе назвал, и сочти.

Мы расстались, и вскоре я один, у себя, при свете лампы, возобновил прерванные занятия.

II

Часто смеются над той стремительностью, с какой дети переходят от одной и мысли к другой. В то время, как их внимание поглощено одним, – вдруг пролетает мушка, и течение их мыслей изменяется. Они забывают о том, что их недавно интересовало…

Так ли велика разница между детьми и взрослыми?..

Если бы кто-нибудь спросил меня, какие обстоятельства помещали моему твердому намерению повидать господина Винсента и постараться его изучить, я бы очень затруднился ответить. Вернее всего, мне помешала сама жизнь с ее волнениями и постоянной сменой впечатлений; и лишь время от времени, в часы досуга, у меня появлялось иногда воспоминание об этом странном человеке, и то в виде неясного образа, без определенных контуров.

Таким образом прошло два года, за которые в моей жизни произошли существенные перемены: умер мой отец, оставив маленькое состояние, скопленное по грошам с изумительной выдержкой крестьянина, отказывавшего себе во всем ради обеспечения будущности своего ребенка. Образовалась клиентура, и я отказался от мысли о профессуре. Наконец, я женился и стал отцом прелестной девочки.

Годы бежали.

Я совсем забыл старого Тевенена и его преступную науку. Мои дела окончательно устроились, я ни в чем не нуждался и был совершенно доволен судьбой. Мои работы по нервным болезням наделали шума и льстили моему самолюбию. В семье все было благополучно, дочь росла, обещая сделаться красавицей. Словом, я был совершенно счастлив.

Но спустя десять лет после первой встречи с Винсентом де Тевененом, судьба меня вновь с ним свела, и это произошло следующим образом.

Мой собрат, доктор Ф., директор лечебницы для умалишенных, однажды передал мне записку с просьбой приехать для исследования одной из его больных. Дела меня задержали на несколько дней, и он вновь написал мне, настойчиво приглашая приехать. Дело шло об очень интересном феномене раздвоения личности. Я поехал. В течение нескольких часов мы производили разные опыты, один интереснее другого, и только боязнь сильно утомить больную заставила нас их прекратить. Мы вышли в сад, прилегающий к великолепному зданию, известному всей Европе, и мой коллега, провожая меня, сообщил мне о результате своих личных наблюдений над занимавшей нас больной. Когда мы подошли к решетке сада и собирались уже распроститься, условившись завтра встретиться, из аллеи лавров выскочил маленький мальчик и бросился к доктору. Тот приподнял его и, показав мне, сказал:

– Мой сын… восемь лет… хороший мальчуган.

Это был очень красивый ребенок, с нежными чертами лица, немного бледного. Я приласкал его и, вспомнив о своей дочурке, такой розовой и свежей, сказал:

– Почему ты так скоро бежал? Можно подумать, что ты от кого-нибудь спасался.

– О, это для смеха, – отвечал мальчуган, – чтобы подразнить господина Винсента!

– Господина Винсента? – вскричал я. – Какого Винсента?

Это имя прозвучало в моей памяти, как звук отдаленного рожка.

– Ах, боже мой, один только и есть господин Винсент… Это папа Гато!

Пана Гато! Десять лет тому назад так называли Винсента Тевенена.

– Это очень странная личность, – прибавил мой коллега.

– Не Винсент ли Тевенен?

– Он самый. Вы его знаете?

– Он еще не умер?!

– Ах, вы тоже считали его несуществующим, – сказал доктор, смеясь. – Отнюдь нет. Около ста пятнадцати лет, мой милый. Вот после этого и говорите, что сумасшествие не есть привилегия на долговечность.

– С каких пор он у вас?

– Около четырех месяцев. А поступил он при весьма любопытных обстоятельствах, о которых я вам расскажу завтра. Уже шесть часов.

– Уже. И я тоже сильно запоздал. Итак, до завтра, и поговорим о Винсенте.

– К вашим услугам, дорогой собрат.

Когда я остался один, меня охватили воспоминания. В одну секунду промелькнуло предо мной прошлое: маленькая квартира, в которой я терпеливо ждал пациентов, несчастная мать, пригласившая меня к умирающему ребенку, прогулка и разговор с Гастоном. Я задал себе вопрос: был ли бы я теперь в состоянии оказать помощь несчастной девочке, и содрогнулся невольно от сознания, что и теперь, как и тогда, я был бы так же беспомощен, так как ничего не понимал в загадочной болезни. Я старался спасти свою гордость, предполагая, что по своей былой неопытности не заметил какого-нибудь важного симптома, который в настоящее время, несомненно, не ускользнул бы от моего внимания. Но это было напрасно: внутренний голос говорил, что я себе лгал. И если бы завтра мне пришлось натолкнуться на аналогичный случай, я был бы так же беспомощен, как и 10 лет назад. Мое самолюбие страдало, а мысль все сильнее стремилась к доктору Винсенту, к этому бледному, почти фантастическому образу. Он все еще жил, жил, несмотря на ужасную дряхлость, так поразившую Гастона и меня, когда мы следовали за ним по улицам.

Каким же чудом он еще жил под бременем ста десяти лет?

Мне припомнились странные слова, переданные Гастоном:

– «Моя наука преступна, потому что она в сотни раз увеличивает ужасное неравенство между борцами за жизнь».

И хотя эти слова в действительности ровно ничего не значили, но, повторяя их мысленно, я все же испытывал некоторую робость, как перед неразрешимой загадкой, скрывающей ужасную тайну.

Я долго не мог избавиться от этого ощущения и успокоился только на другой день. Зато любопытство узнать подробности о Винсенте возросло до крайних пределов.

В назначенный час я снова был у доктора Ф., который показался мне немного озабоченным. Спросив с участием о причине тревоги, я узнал, что его беспокоит с некоторого времени здоровье сына. Но страсть исследователя взяла верх над чувством отца, и мы пошли к больной, где провели несколько часов, погруженные в наблюдение леденящих душу явлений каталепсии и гипнотизма.