Текст книги "Собрание сочинений в 12 т. Т. 11"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

– Какое мне дело до того, что вы называете светом, дорогая Илька! Свет для меня – это вы, вы одни… И для вас не должно быть иного света, кроме меня!… Хотите – мы уедем из этого города?! Иван последует за нами. И где бы мы ни были, клянусь, мы будем счастливы!… Илька, дорогая Илька, скажите, что вы согласны быть моей женой…

Он упал перед ней на колени, просил, умолял ее, но, казалось, вид преклоненного Владимира внушал ей еще больше презрения к самой себе.

– Встаньте… встаньте! – твердила она. – Нельзя стоять на коленях перед дочерью…

Он не дал ей договорить.

– Илька… Илька! – повторял он, как безумный, со слезами на глазах. – Будьте моей женой…

– Никогда! – ответила Илька. – Никогда дочь убийцы не станет женой Владимира Янова.

Эта сцена сломила обоих. Илька поднялась к себе в комнату. Доведенный до отчаяния, Владимир вышел из дома. Долго бродил он по улицам города и, наконец, зашел к доктору Гамину.

Доктор сразу понял, что между женихом и невестой произошло объяснение, что теперь между ними выросла непреодолимая преграда, воздвигнутая общественными предрассудками.

Владимир рассказал доктору все, рассказал, как он умолял Ильку изменить свое решение.

– Увы, дорогой Владимир, – ответил доктор Гамин, – ведь я вас предупреждал… Я хорошо знаю Ильку, ничто не заставит ее отказаться от своей клятвы…

– О! Доктор, не отнимайте у меня последнюю надежду!… Она согласится…

– Никогда, Владимир… У нее непреклонный характер… Она считает себя обесчещенной. Ни за что она не станет вашей женой, ни за что, потому что она дочь убийцы…

– Но если это не так?… – воскликнул Владимир. – Если отец ее невиновен?

Доктор Гамин отвел глаза в сторону, чтобы не отвечать на этот решенный уже теперь вопрос.

Поборов волнение, совершенно овладев собой, проникновенным голосом, в котором чувствовалась непреоборимая решимость, Владимир произнес тогда:

– Вот что я вам скажу, доктор, Илька жена моя перед богом… и я буду ждать…

– Чего, Владимир?

– Перста божьего!

Прошли месяцы. Ничего не изменилось. Волнение, вызванное делом Николева в различных слоях городского общества, улеглось. О нем перестали говорить. Германская партия победила на городских выборах, и переизбранный в думу Франк Иохаузен потерял, казалось, всякий интерес к семье Николевых.

Однако, согласные во всем, Иван и Илька не забывали об обязательствах перед банкиром, взятых на себя отцом. Они считали своим долгом оградить его память хотя бы от этого бесчестия.

Для этого нужно было время. Надо было превратить в деньги то малое, чем они еще располагали, продать отцовский дом, библиотеку – все, что только возможно. Быть может, пожертвовав своим последним имуществом, они смогут полностью погасить долг.

Потом видно будет… Илька, если только ей не откажут, будет давать уроки… Не здесь, так, может быть, в другом городе. Иван постарается поступить служащим в какой-нибудь торговый дом.

Но пока что надо было жить. Средства истощались. Небольшие сбережения, сделанные Илькой из заработков отца, таяли с каждым днем. Надо было поторопиться с продажей имущества. Брат и сестра решат потом, оставаться ли им в Риге.

Само собой понятно, что после отказа девушки выйти за него замуж Владимир Янов, хотя бы ради приличия, должен был покинуть дом учителя. Но, поселившись в предместье, он продолжал быть столь же частым гостем, как если бы жил у Николевых. Он всячески помогал им советом при распродаже их скромного имущества для покрытия долга братьям Иохаузенам. Он предлагал Ильке все, что у него осталось от денег, завещанных отцом, но она упорно отказывалась принять эту помощь.

Восхищаясь величием ее души, благородством характера, обожая ее, Владимир умолял Ильку согласиться выйти за него замуж, отбросить мысль о том, что она недостойна его, внять настойчивым уговорам друзей отца… Но от нее нельзя было ничего добиться, даже надежды на будущее, – воля ее была непреклонна.

Видя отчаяние Владимира, доктор Гамин пытался несколько раз уговорить Ильку, но напрасно…

– Дочь убийцы, – твердила она, – не может быть женой честного человека!

Все в городе знали об этом и не могли не восхищаться благородным характером девушки, в то же время искренне жалея ее.

Между тем время текло своим чередом без каких-либо новых происшествий. Но вот 17 сентября на имя Ивана и Ильки Николевых пришло письмо.

Письмо это было за подписью рижского священника, семидесятилетнего старца, почитаемого всем православным населением города. Ища утешения, которое может дать только религия, Илька иногда посещала его.

Священник просил брата и сестру явиться в тот же день в пять часов на рижское кладбище.

Доктор Гамин и Владимир получили такие же письма и пришли утром к Николевым.

Иван показал им письмо за подписью попа Аксеева.

– Что может означать это приглашение, – спросил он, – и почему он вызывает нас на кладбище?

На этом кладбище без всякого церковного обряда был похоронен самоубийца Дмитрий Николев.

– Что вы думаете, доктор?… – спросил Владимир.

– Думаю, что нам следует прийти туда, куда нас приглашает священник. Это всеми уважаемый, мудрый и осторожный старик; если он счел нужным послать нам такое приглашение, значит у него есть на то серьезные причины!

– Вы пойдете, Илька? – обратился Владимир к молчаливо стоящей девушке.

– Я уже не раз молилась на могиле отца… – ответила Илька. – Пойду… Да услышит нас бог, когда священник помолится с нами вместе…

– В пять часов мы будем на кладбище, – сказал доктор Гамин.

Он ушел вместе с Владимиром. В назначенный час Иван и Илька явились на кладбище. Друзья уже ожидали их у входа. Все вместе они направились к месту погребения Дмитрия Николева.

Преклонив колени перед могилой, священник молился за упокой души несчастного.

Заслышав шаги, он поднял свою красивую, белую как лунь голову и выпрямился во весь рост. В глазах его горел какой-то особый огонь. Он протянул навстречу пришедшим обе руки, знаком приглашая брата и сестру, доктора и Владимира приблизиться.

Как только Владимир и Илька стали по обе стороны скромной могилы, священник сказал:

Владимир Янов… вашу руку.

Затем обращаясь к молодой девушке:

– Илька Николева… вашу руку.

И он соединил руки молодых людей над могилой. Взгляд его излучал столько энергии, все лицо дышало такой добротой, что девушка оставила свою руку в руке Владимира.

– Владимир Янов и Илька Николева, – торжественно произнес священник, – обручаю вас перед богом.

Девушка невольно хотела вырвать руку…

– Оставьте, Илька Николева, – ласково сказал старик, – ваша рука принадлежит отныне тому, кто любит вас…

– Меня… дочь убийцы!… – воскликнула Илька.

– Дочь невинного и даже не самоубийцы… – призывая небо в свидетели, ответил священник.

– Но кто же убийца?… – весь дрожа от волнения, спросил Иван.

– Хозяин трактира «Сломанный крест»… Кроф!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Исповедь

Трактирщик Кроф, заболевший воспалением легких, накануне скончался. Агония его продолжалась всего несколько часов.

Уже пять месяцев мучимый раскаянием, перед смертью корчмарь велел позвать попа Аксеева и исповедался ему.

Исповедь эту старик записал, и Кроф поставил под нею свою подпись. Священник должен был после его смерти предать документ гласности.

Эта исповедь была признанием Крофа, и ей надлежало восстановить доброе имя Дмитрия Николева. Из исповеди подлинного убийцы читатель узнает, благодаря какому стечению обстоятельств Крофу удалось переложить ответственность за преступление на плечи Николева. Вот что содержала эта исповедь:

В ночь с 13 на 14 апреля Дмитрий Николев и Пох прибыли в трактир «Сломанный крест».

При виде сумки Поха трактирщик, дела которого уже давно шли неважно, замыслил обокрасть банковского артельщика. Однако из осторожности следовало выждать, чтобы другой постоялец, собиравшийся уйти в четыре часа утра, покинул корчму. Но трактирщику не терпелось, и в два часа после полуночи, надеясь, что Пох не услышит, он вошел в его комнату.

Однако Пох не спал и, освещенный фонарем Крофа, приподнялся на кровати. Видя, что он обнаружен, корчмарь, задумавший лишь ограбить артельщика, бросился на несчастного и ножом, который носил на поясе – шведским ножом с защелкой, – нанес ему смертельный удар в сердце.

Засунув руку в сумку Поха, он вытащил оттуда пятнадцать тысяч сторублевыми кредитными билетами.

Но какими проклятиями разразился Кроф, когда в одном из отделений сумки он обнаружил записку следующего содержания:

«Список номеров кредитных билетов, копия которого находится у братьев Иохаузенов».

Это была обычная предосторожность Поха, когда он шел совершать платеж за счет банка.

Значит, преступнику не удастся, не подвергаясь большой опасности, спустить эти кредитки!… Значит, это убийство не принесет ему никакой выгоды!…

Тогда-то явилась у него мысль свалить ответственность за преступление на постояльца, спавшего в другой комнате. Он вышел из корчмы, сделал царапины на стене под подоконником комнаты незнакомого путешественника, кочергой выломал ставень окна Поха и вернулся в дом.

Приведенный в бешенство мыслью, что эти деньги окажутся не только бесполезными, но и опасными в его руках, он возымел преступнейшую мысль.

Почему бы не пробраться в комнату незнакомца, подсунуть ему эти деньги в карман, предварительно вытащив у него те, которые, вероятно, при нем были?…

Как уже известно, Дмитрий Николев имел при себе двадцать тысяч рублей, которые собирался вернуть Владимиру Янову. И вот, пока он спал глубоким сном, Кроф вытащил у него из кармана все деньги… Номера этих кредитных билетов не были никому известны!… Трактирщик отсчитал пятнадцать тысяч рублей и подменил их кредитками банковского артельщика. Затем, никем не замеченный, он вышел из комнаты и во дворе под елью зарыл эти деньги, а также и нож, которым зарезал Поха, зарыл так хорошо, что все поиски полиции оказались тщетны.

В четыре часа утра, простившись с корчмарем, Дмитрий Николев вышел из «Сломанного креста» и направился в Пернов, где его ожидал Владимир Янов. Теперь понятно, как благодаря хитрости трактирщика подозрения, в скором времени превратившиеся в неопровержимые улики, пали на учителя.

Завладев кредитными билетами Дмитрия Николева, который не мог заметить и не заметил подмены, Кроф, ничего не опасаясь, начал тратить их. Тем не менее делал он это чрезвычайно осторожно и брал деньги лишь на неотложные нужды.

В ходе следствия, которое было поручено г-ну Керсдорфу, унтер-офицер Эк признал в Дмитрии Николеве путешественника, на которого падали все подозрения. Упорно отрицая свою виновность, учитель в то же время отказался объяснить причины своей поездки и подвергся бы, вероятно, аресту, если бы появление Владимира Янова не спасло его от этой участи.

Видя, что Николев все больше отводит от себя обвинение, Кроф начал испытывать страх, понимая, что в таком случае подозрения падут на него. Несмотря на то, что за ним в корчме все время наблюдали полицейские, он замыслил новую хитрость, которая, по его мнению, должна была снова набросить тень на путешественника, подозреваемого в совершении преступления. Он выпачкал кровью и сжег один из кредитных билетов, оставив только один уголок его, взобрался ночью на крышу корчмы и бросил его в очаг комнаты, которую занимал Николев, где этот обгорелый клочок и обнаружили на следующий день.

После этой находки Дмитрия Николева снова допросили. Но г-н Керсдорф, который в душе не мог поверить в его виновность, не отдал приказа об аресте.

Все более обеспокоенный, Кроф был осведомлен о том, в чем его обвиняли защитники Николева. Крофа подозревали в убийстве банковского артельщика и в том, что он, всячески стараясь навлечь подозрения на невиновного, поставил после ухода путешественника кочергу в его комнату и подбросил уголок кредитки в золу очага, где при первом обыске его не обнаружили. Вследствие этого все, что Николев выигрывал во мнении следователя, шло во вред Крофу. Он надеялся все же, что при размене украденные кредитные билеты опознают и это нанесет Николеву последний удар, который и доконает его. Но Владимир Янов не имел еще случая воспользоваться этими кредитками.

Наконец Кроф понял, что его скоро арестуют и что этот арест приведет его к гибели. О! Если бы он знал, что украденные кредитные билеты будут 14 мая вручены господам Иохаузенам и в них признают кредитки, находившиеся в сумке Поха! Ведь это было окончательным осуждением Дмитрия Николева. Разве пришла бы ему тогда дьявольская мысль отвести от себя обвинение в первом убийстве, совершив второе?!

Но он этого не знал, или, вернее, узнал об этом уже после совершения второго убийства! Он еще был на свободе, свободно мог ездить в Ригу, куда его часто вызывал следователь. И он приехал туда в тот самый вечер и с наступлением сумерек бродил вокруг дома учителя, ища случая убить его, чтобы навести на мысль, будто Николев покончил самоубийством.

Обстоятельства благоприятствовали ему. После ужасной сцены с Владимиром в присутствии сына и дочери Николев, как безумный, выбежал из дома, Кроф последовал за ним за город, и тут, на безлюдной дороге, убил его тем же ножом, которым убил Поха. Нож этот он бросил рядом с телом убитого.

Кто мог теперь сомневаться, что приведенный в отчаянье последними уликами в виде украденных кредитных билетов, Дмитрий Николев покончил с собой, а следовательно, он и есть убийца из трактира «Сломанный крест»?…

Никто в этом и не усомнился. И это новое преступление привело к желанному для убийцы результату.

Следствие само собой прекратилось, и огражденный если не от угрызений совести, то от всех подозрений, Кроф мог теперь спокойно пользоваться тем, что ему принесло это двойное убийство.

В руках его находились кредитки, которые он обменял на кредитки Поха, номера их не были никому известны, и ничто не мешало ему, не подвергаясь никакой опасности, пустить их в ход.

Но недолго пользовался Кроф доходом от двух убийств. Схватив воспаление легких и с ужасом чувствуя приближение смерти, он покаялся и продиктовал свою исповедь священнику, вручив ему деньги, принадлежавшие по праву Владимиру Янову. Исповедь свою он наказал предать гласности.

Итак, доброе имя Дмитрия Николева было полностью восстановлено. Однако он лежал в могиле, и ничто не могло утешить его сына, дочь и друзей в их глубоком горе.

Так закончилась эта столь нашумевшая в свое время драма, оставившая неизгладимый след в судебной хронике Прибалтийского края.

1904 г .

В погоне за метеором
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой судья Джон Прот, прежде чем вернуться в свой сад, выполняет одну из самых приятных обязанностей, связанных с его должностью

Нет ни малейших оснований скрывать от читателей, что город, в котором начинается эта странная история, расположен в Виргинии, в Соединенных Штатах Америки. Если читатели не возражают, мы назовем этот город Уостоном и поместим его в восточном графстве на правом берегу Потомака. Нам представляется излишним еще более уточнять координаты этого города, который бесполезно было бы искать даже на лучших картах Соединенных Штатов.

Утром 12 марта того самого года, с которого начинается наше повествование, жители города, проходившие по Эксетер-стрит, могли заметить отлично одетого всадника, который медленно разъезжал взад и вперед по улице, круто спускавшейся по склону, и в конце концов остановился на площади Конституции, расположенной в самом центре города.

Всадник этот представлял собой чистейший тип янки, тип, не лишенный своеобразного изящества. Ему было на вид не более тридцати лет. Выше среднего роста, крепкий и стройный, он обладал правильными чертами лица. Его каштановые волосы были темнее бороды, остроконечная форма которой удлиняла лицо, оставляя открытыми тщательно выбритые губы. Просторный плащ спускался ниже колен и сзади ложился на круп коня. Он столь же ловко, сколь и уверенно, справлялся со своей довольно горячей лошадью. Все в его манере держаться говорило об энергии, решимости и одновременно о том, что этот человек привык действовать, следуя первому побуждению. Он, должно быть, никогда не знал колебаний между возникшим желанием и опасением, что свойственно обычно людям нерешительным. Внимательный наблюдатель заметил бы, что испытываемое им нетерпение было плохо скрыто под маской холодности.

Почему этот всадник оказался в такой час в городе, где он никому не был известен и где никто никогда не видел его?… Находился ли он в этом месте проездом или предполагал остановиться здесь на некоторое время?… В последнем случае ему легко было бы найти гостиницу, и трудность заключалась лишь в том, на которой из них остановить свой выбор. Ни в одном значительном городе Соединенных Штатов или любой другой страны путешественник не нашел бы более радушного приема, лучшего обслуживания, лучшего стола и большего комфорта за умеренную плату, чем в Уостоне. Просто непростительно, что на географических картах не указано местонахождение города, обладающего столь важными преимуществами.

Нет, незнакомец, повидимому, не собирался остановиться в Уостоне, и заискивающим улыбкам владельцев гостиниц, по всей вероятности, не суждено было оказать на него воздействие. Поглощенный своими мыслями, безразличный к окружающему, он медленно следовал по шоссе, тянувшемуся вдоль обширной площади Конституции, расположенной в самом центре города, даже и не подозревая, какое любопытство вызывает его персона.

И одному богу ведомо, как сильно было возбуждено это любопытство! С той минуты как всадник показался на улице, хозяева и служащие гостиниц, стоя у дверей, не переставали обмениваться замечаниями вроде следующих:

– Откуда он взялся?

– Он подъехал по Эксетер-стрит.

– С какой стороны?

– Говорят, что со стороны предместья Уилкокс.

– Вот уж добрых полчаса, как его лошадь все кружит по площади.

– Он безусловно кого-то ждет!

– Весьма возможно. И даже с нетерпением!

– Он все время поглядывает в сторону Эксетер-стрит!

– Оттуда, верно, и должен прибыть тот, кого он ждет.

– Но кто именно? «Он» или «она»?

– Хе-хе-хе! Он, право же, жду рей.

– Значит, свидание?

– Да… Но не такое, как вы полагаете.

– А вы почем знаете?

– Вот уже третий раз, как этот незнакомец останавливается у подъезда мистера Джона Прота…

– А так как мистер Джон Прот судья…

– Значат, у этого господина какое-то судебное дело…

– И его противник запаздывает.

– Вы правы.

– Ну, ничего. Они и оглянуться не успеют, как судья Прот помирит их.

– Он человек умелый.

– И к тому же очень славный.

Возможно, что такова и была в самом деле причина пребывания в Уостоне неизвестного всадника. Он действительно несколько раз останавливался у дома мистера Прота, хотя с лошади не сходил. Он поглядывал на дверь, окидывал взглядом окна, затем замирал в неподвижности, словно ожидая, что кто-нибудь появится на пороге, пока лошадь не начинала нетерпеливо рыть копытами землю и не заставляла его тронуться дальше.

Но вот как раз в ту минуту, когда всадник снова остановился у этого дома, дверь вдруг широко распахнулась, и на крыльце показался человек.

– Мистер Джон Прот, полагаю? – произнес приезжий, увидев этого человека, и приподнял шляпу.

– Он самый, – ответил судья.

– У меня к вам простой вопрос, на который вам достаточно будет ответить «да» или «нет»…

– Прошу вас, сударь.

– Не приезжал ли сюда уже кто-нибудь сегодня утром и не осведомлялся ли о мистере Сэте Стенфорте?

– Насколько мне известно – нет.

– Благодарю вас.

Произнеся это и вторично приподняв шляпу, всадник, отдав поводья, мелкой рысью тронулся вверх по Эксетер-стрит.

Теперь – и на этом сошлись все – не могло уже быть сомнения в том, что у этого незнакомца дело к мистеру Джону Проту. Из того, как он формулировал свой вопрос, совершенно ясно вытекало, что он сам и есть Сэт Стенфорт и что он первым явился к месту условленной встречи. Но вставал новый, не менее животрепещущий вопрос: не миновал ли уже условленный час и не покинет ли неизвестный всадник город с тем, чтобы больше сюда не возвращаться.

Если вспомнить, что все это происходило в Америке, другими словами, среди людей, которые своей страстью биться об заклад по всякому поводу прославились на весь свет, то легко догадаться, что жители Уостона немедленно принялись заключать пари, окончательно ли приезжий покинул город, или же он еще вернется. Некоторые ставки достигали полудоллара, другие – ограничивались всего пятью или шестью центами, но все эти суммы, смотря по исходу событий, должны были быть уплачены проигравшими и попасть в карманы выигравших, причем и те и другие были люди вполне солидные и почтенные.

Что касается судьи Джона Прота, то он только поглядел вслед приезжему, который направил своего коня в сторону предместья Уилкокс. Мистер Джон Прот был философом и мудрым судьей, у которого за плечами было добрых полвека мудрости и житейской философии, хотя ему всего-то было от роду пятьдесят лет, из чего можно заключить, что он явился на свет уже будучи философом и мудрецом. Добавьте к этому, что, оставшись холостяком (несомненное доказательство его ума и мудрости), он прожил жизнь, не омраченную никакими заботами, что в значительной мере способствует философическому складу ума. Он родился в Уостоне, даже в молодости редко покидал свой родной город и за скромность и бескорыстие пользовался любовью и уважением своих сограждан.

Судья Джон Прот руководствовался верным чутьем, был снисходителен к слабостям, а подчас и к проступкам людей. Улаживать дела, мирить между собой противников, представавших перед его скромным судейским столом, сглаживать острые углы, смягчать конфликты, присущие даже самому совершенному социальному строю, – вот в чем он видел свою задачу.

Джон Прот был человеком довольно обеспеченным. Судейские обязанности он выполнял следуя своей склонности и не стремился к более высоким должностям. Он дорожил покоем, и своим и чужим. На людей смотрел как на соседей в жизни, с которыми жить следует в мире и согласии. Он рано вставал и рано ложился. Если он читал кое-какие книги любимых авторов, как европейских, так и американских, то в отношении газет ограничивался благопристойной «Уостон ньюс», где объявления занимали больше места, чем политика. Ежедневно – часовая или двухчасовая прогулка, во время которой ему непрерывно приходилось в ответ на поклоны снимать шляпу, что вынуждало его каждые три месяца обзаводиться новым головным убором. Не считая этих прогулок, все время, свободное от выполнения судейских обязанностей, он проводил в своем уютном и тихом доме или же занимался уходом за цветами, и цветы эти вознаграждали его за заботы, радуя глаз свежестью красок и опьяняющим ароматом.

Вполне вероятно, что судья Джон Прот, портрет которого набросан нами в этих скупых чертах, не был особенно обеспокоен вопросом, заданным ему незнакомцем. Если бы приезжий, вместо того чтобы обратиться к судье, попытался расспросить его старую служанку Кэт, то, весьма вероятно, Кэт пожелала бы получить более подробные сведения, например, узнать, кто такой Сэт Стенфорт и что следует ответить, если о нем будут спрашивать. И, разумеется, почтенная Кэт сочла бы нужным осведомиться, предполагает ли приезжий заглянуть сегодня еще раз к господину судье, или нет, и если да, то когда именно – утром или после обеда?

Что касается мистера Джона Прота, то он счел бы такое любопытство и нескромность непростительными, хотя, впрочем, эти недостатки можно было простить его служанке ввиду ее принадлежности к женскому полу. Нет, мистер Джон Прот даже и не заметил, что появление, пребывание, а затем отъезд незнакомца привлекли внимание всех ротозеев, собравшихся на площади. Закрыв дверь, он вновь занялся поливкой роз, ирисов, герани и резеды в своем саду.

Любопытные, однако, не последовали его примеру и остались на своих наблюдательных постах.

Всадник между тем доехал до самого конца Эксетер-стрит, откуда открывался вид на всю западную часть города. Добравшись до предместья Уилкокс, которое Эксетер-стрит соединяет с центром города, незнакомец остановил лошадь и, не покидая седла, принялся оглядывать все кругом. С этого места его взгляду открывались окрестности на добрую милю и на целых три мили – извилистая дорога, спускавшаяся к поселку Стилл, колокольни которого четко вырисовывались на горизонте по ту сторону Потомака. Но напрасно взгляд молодого человека скользил по дороге. Ему, повидимому, не удавалось заметить на ней то лицо, которое он жаждал увидеть. Отсюда и нетерпение, выражавшееся в резких движениях, взволновавших его лошадь и заставивших ее заплясать на месте так, что животное пришлось успокаивать.

Прошло еще десять минут, и всадник снова свернул на Эксетер-стрит и в пятый раз медленно поехал по площади.

– В общем, – повторял он сам себе, поглядывая на часы, – пока еще опоздания нет… Назначено было на десять часов семь минут, а сейчас едва только половина десятого. Стилл, откуда она выедет, на таком же расстоянии от Уостона, как и Брайал, откуда приехал я, и это расстояние можно преодолеть в двадцать минут. Дорога отличная, погода сухая, и, насколько мне известно, мост не был снесен наводнением. Следовательно, на ее пути нет никаких препятствий. При таких условиях, если она не приедет, значит просто не захотела… Да кроме того – аккуратность заключаете» в том, чтобы прибыть как раз во-время, а не в том, чтобы явиться раньше срока… В сущности неаккуратным оказался я: ведь я опередил ее настолько, насколько это вовсе не подобает выдержанному человеку. Впрочем… помимо даже другого чувства, простая учтивость требовала, чтобы я первым явился к месту встречи.

Монолог этот продолжался все время, пока незнакомец ехал вниз по Эксетер-стрит, и закончился только тогда, когда подковы его лошади снова застучали по каменной мостовой площади.

Итак, державшие пари за то, что незнакомец вернется, оказались в выигрыше. Поэтому, когда он проезжал вдоль фасадов гостиниц, счастливчики приветливо поглядывали на него, тогда как оставшиеся в проигрыше только досадливо пожимали плечами.

Наконец городские часы пробили десять. Осадив лошадь, незнакомец сосчитал удары и удостоверился, что ход городских курантов в точности совпадал с ходом его часов.

Оставалось всего семь минут, и… тогда настанет, а затем и минует условленное время…

Сэт Стенфорт вернулся к началу Эксетер-стрит. Всем было ясно: ни он, ни его лошадь не могли устоять на месте.

В городе в этот час уже царило оживление. Но Сэт Стенфорт не интересовался теми, кто двигался вверх по улице. Все его внимание было приковано к люд ям, спускавшимся к площади, он буквально впивался в них взглядом. Эксетер-стрит настолько длинна, что пешеходу требуется не менее десяти минут, чтобы пройти ее от начала до конца. Но для быстро катящегося экипажа или лошади, пущенной рысью, достаточно а трех-четырех минут, чтобы покрыть это расстояние.

Впрочем, нашему всаднику не было дела до пешеходов. Он даже не замечал их. Пройди в это время мимо него пешком даже и самый близкий друг, он не увидел бы его. Особа, которую он ожидал, могла прибыть только верхом или в экипаже.

Но прибудет ли она к назначенному сроку? Оставалось всего три минуты – как раз столько, сколько необходимо, чтобы спуститься по Эксетер-стрит, а между тем в верхнем конце улицы не видно было ни экипажа, ни велосипеда, ни мотоцикла, ни автомобиля, который, развив скорость в восемьдесят километров в час, мог бы примчаться к месту даже и раньше срока.

Сэт Стенфорт в последний раз окинул взглядом Эксетер-стрит. В глазах его на мгновение сверкнул огонек, и он прошептал с непоколебимой решимостью:

– Если она не будет здесь в десять часов семь минут, я не женюсь!…

Словно в ответ на эти слова, с верхнего конца улицы донесся стук копыт и показалась наездница на великолепном кровном скакуне, которым она управляла с редким изяществом и ловкостью. Прохожие расступались перед ней, и можно было не сомневаться, что никакие препятствия не преградят ей путь до самой площади.

Сэт Стенфорт узнал ту, которую ожидал. Лицо его снова приняло невозмутимое выражение. Он не произнес ни слова, не сделал ни одного движения. Подобрав поводья, он медленно двинулся к дому судьи.

Этого было достаточно, чтобы снова возбудить интерес любопытных, которые поспешили приблизиться, хотя незнакомец не уделял им ни тени внимания.

Через несколько секунд на площади показалась и всадница. Она остановила своего взмыленного коня в двух шагах от крыльца дома судьи.

Незнакомец снял шляпу.

– Приветствую мисс Аркадию Уокер! – произнес он.

– А я мистера Сэта Стенфорта, – ответила она, грациозно склонив голову.

Нетрудно догадаться, что местные жители глаз не спускали с этой таинственной пары.

– Если они собираются судиться, – шептались между собой соседи, – то остается только пожелать, чтобы дело сложилось благоприятно для обеих сторон.

– Все уладится, или мистер Прот не был бы мистером Протом.

– А если они оба свободны, то лучше всего было бы поженить их.

Так, оживленно обмениваясь впечатлениями, точили языки зеваки. Но ни Сэт Стенфорт, ни мисс Аркадия Уокер даже и не замечали назойливого любопытства, предметом которого стали.

Сэт Стенфорт собрался уже было соскочить с коня, чтобы постучать в дверь мистера Джона Прота, как дверь эта неожиданно распахнулась.

На пороге показался сам мистер Джон Прот, а из-за его спины выглядывала старая служанка Кэт.

Оба они услышали конский топот у крыльца и, покинув один – свой сад, а другая – свою кухню, пожелали узнать, что происходит.

Сэт Стенфорт, не сходя с лошади, обратился к судье.

– Господин судья, Джон Прот, – начал он. – Я мистер Сэт Стенфорт из Бостона в Массачусетсе.

– Рад познакомиться с вами, мистер Сэт Стенфорт!

– А это – мисс Аркадия Уокер из Трентона в Нью-Джерси!

– Весьма лестно познакомиться с мисс Аркадией Уокер.

И мистер Джон Прот, внимательно оглядев незнакомца, сосредоточил свое внимание на незнакомке.

Ввиду того что мисс Аркадия Уокер особа поистине очаровательная, да будет нам дозволено набросать ее портрет. Возраст – двадцать четыре года; глаза – светлоголубые; волосы – темнокаштановые; лицо удивительной свежести, слегка лишь тронутое загаром; зубы – безукоризненной формы и белизны; рост – несколько выше среднего; красивое и стройное сложение, в котором чувствовались и сила и ловкость. Она была в амазонке, и стан ее грациозно изгибался, следуя движениям лошади, которая, так же как и лошадь Сэта Стенфорта, нетерпеливо била копытами. Ее руки в изящных перчатках небрежно шевелили поводьями, и знаток сразу мог бы угадать в ней ловкую наездницу. Вся она была олицетворением редкой утонченности, к которой присоединялось нечто особенное, свойственное представителям высшего общества Америки, то самое, что можно было бы назвать американским аристократизмом, если бы это выражение не составляло резкого контраста с демократическими инстинктами уроженцев Нового Света.