Текст книги "Продавец прошлого"

Автор книги: Жузе Эдуарду Агуалуза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Я Евлалий

На следующий день вечером Феликс повторил вопрос Анжеле Лусии. Сначала он, разумеется, рассказал, что опять видел меня во сне. Я уже успел подметить, что Анжела Лусия говорит серьезные вещи смеясь, и, наоборот, выглядит совершенно серьезной, подкалывая своего собеседника. Мне не всегда удается понять, что она думает. На этот раз она рассмеялась под обескураженным взглядом моего друга, к пущему его огорчению, но затем стала очень серьезной и спросила:

– А имя? В конце концов, муадье сообщил тебе, кто он такой?

– Никто не имя! – энергично подумал я.

– Никто не имя! – ответил Феликс.

Ответ поверг Анжелу Лусию в изумление. Феликса тоже. Я видел, как он взглянул на женщину – словно в пропасть. Она кротко улыбнулась. Положила правую руку на левое плечо альбиноса. Что-то прошептала ему на ухо, и он расслабился.

– Нет, – выдохнул он. – Я не знаю, кто это. Но раз уж он снится мне, я вправе дать ему какое угодно имя, как ты считаешь? Назову-ка его Евлалием, поскольку язык у него хорошо подвешен[28]28
  Имя Евлалий в переводе с греческого означает «складно говорящий».


[Закрыть].

Евлалий?! Звучит неплохо. Что ж, буду Евлалием.

Дождь над детством

Идет дождь. Крупные капли воды под натиском сильного ветра бросаются на стекло. Феликс, сидя лицом к непогоде, вкушает, неторопливо черпая ложкой, фруктовое пюре. В последнее время оно заменяет ему ужин. Он сам готовит папайю, разминая ее вилкой. Затем добавляет две маракуйи, банан, изюм, кедровые орешки, столовую ложку мюсли одной английской марки и чуточку меда.

– Я уже говорил вам о саранче?

Говорил.

– Всегда, когда идет дождь, я вспоминаю о саранче. Не здесь, не в Луанде, здесь я, конечно, никогда не видел ничего подобного. У моего отца Фаушту Бендиту от бабки по материнской линии было имение в Габеле, мы ездили туда на каникулы. Для меня это было все равно что побывать в раю. Я целыми днями играл с детьми работников, ну еще один или двое белых мальчишек, местных, ребята, которые говорили на кимбунду. Мы играли в войну между индейцами и ковбоями, с рогатками и копьями, которые мастерили сами, и даже с помповыми ружьями; у меня было одно, еще у одного мальчишки – другое, мы заряжали их индийскими яблоками. Индийское яблоко тебе наверно незнакомо: это такой мелкий фрукт, красный, где-то размером с дробь. Из них получались отличные пули, потому что при попадании в цель они лопались, – бац! – пачкая одежду жертвы, словно кровью. Я смотрю на дождь и вспоминаю Габелу. Манговые деревья, которые росли вдоль дороги, сразу на выезде из Кибалы. Омлеты – я больше нигде таких не ел, как те, что подавали на завтрак в Отеле Кибалы. Мое детство наполнено приятными вкусами. Замечательно пахнет мое детство. Я вспоминаю те дни, когда шел дождь из саранчи. Горизонт темнел. Саранча, оглушенная, сыпалась на траву, сначала одно насекомое там, другое – сям, и их тут же, тут же поедали птицы. Тьма надвигалась, покрывала все, и в следующее мгновение оборачивалась чем-то нетерпеливым и многочисленным, яростным гудением, бурлением, и мы бежали домой в поисках убежища, в то время как деревья теряли листья и травяной покров исчезал за считанные минуты, поглощенный своего рода живым огнем. На следующий день все, что было зеленого, обращалось в ничто. Фаушту Бендиту рассказывал, что видел, как вот так пропала целая зеленая тележка, ее съела саранча. Наверно, он что-то присочинил.

Мне нравится его слушать. Феликс говорит о своем детстве так, словно он и в самом деле все это пережил. Закрывает глаза. Улыбается.

– Закрываю глаза и вижу саранчу, падающую с неба. Эцитоны, муравьи-кочевники – известны тебе? – спускались из ночи, из-за какой-нибудь двери, ведущей в преисподнюю, и множились, до тысяч, до миллионов, по мере того как мы их уничтожали. Вспоминаю, как я, проснувшись, кашлял, закашливался, задыхался от кашля, глаза щипало в дыму битвы. Фаушту Бендиту, мой отец, в пижаме, русые волосы всклокочены, стоя босиком в тазу с водой, сражался с ордами муравьев с помощью распылителя ДДТ. Фаушту криками отдавал приказы слугам посреди дыма. Я заливался смехом – ребенок все-таки – от изумления. Засыпал, видел муравьев во сне, и, когда просыпался, они по-прежнему были там, посреди дыма, этого едкого дыма, – миллионы челюстей-дробилок, обуянные слепой яростью и ненасытные. Я засыпал, мне что-то снилось, а они проникали в мои сны, и я видел, как они лезут вверх по стенам, нападают на кур в курятнике, на голубей в голубятне. Собаки кусали себе лапы. В ярости вертелись вокруг собственной оси, с воем кружились, пытались зубами выдрать насекомых, вцепившихся между пальцев, крутились на месте, выли, сами себя кусали. Выдирали насекомых вместе с мясом. Двор был весь в пятнах крови. Запах крови еще больше заводил собак. Дразнил муравьев. Старая Эшперанса, которая в то время еще не была такой уж старой, кричала, умоляла: «Да сделайте же что-нибудь, хозяин! Животные мучаются», – и я помню, как отец заряжал ружье, в то время как она тащила меня в комнату, чтобы я всего этого не видел. Я обхватывал руками Эшперансу, утыкался лицом ей в грудь, но это мало помогало. Вот Сейчас закрываю глаза – и вижу. Слышу все, поверишь ли? Я даже сегодня оплакиваю гибель моих собак. Мне не следовало бы этого говорить, не знаю, поймешь ли ты меня, но я в большей степени скорблю о собаках, чем о моем бедном отце. Очнувшись от сна, мы перетряхивали волосы, перетряхивали простыни – и муравьи сыпались, уже дохлые или полудохлые, все еще продолжая кусать наугад, перемалывая воздух толстыми железными челюстями. К счастью, шли дожди. Дождь передвигался по освещенному небу, а мы скакали перед этой стеной воды, очень чистой, вдыхая запах мокрой земли. С первыми дождями появлялись термиты. Они, словно туман, с легким жужжанием кружили ночь напролет вокруг ламп до тех пор, пока не теряли крылья, и утром дорожки были устланы легким прозрачным ковром. Термиты и бабочки казались мне безобидными существами. Раньше все детские сказки заканчивались одной и той же фразой: «и до конца жизни были счастливы», – и это после того, как Принц женился на Принцессе и у них было много детей. В жизни, конечно, ни одна история так не завершается. Принцессы выходят замуж за охранников, выходят замуж за гимнастов, жизнь продолжается, и оба оказываются несчастными, пока не разводятся. Проходит несколько лет, и они, как все мы, умирают. Мы счастливы, по-настоящему счастливы только тогда, когда это навсегда, но только дети живут в том времени, в котором все длится вечно. Я был навсегда счастлив в детстве, там, в Табеле, во время длинных каникул, когда пытался построить хижину среди ветвей акации. Я был навсегда счастлив на берегу речушки, потока воды столь жалкого, что он не удостоился чести иметь название, хотя довольно гордого, чтобы мы считали его чем-то большим, нежели простой ручей: то была Река. Она бежала между посадками кукурузы и маниоки, и мы ходили туда охотиться на головастиков, пускать самодельные кораблики, а еще ближе к вечеру подглядывать за купающимися прачками. Я был счастлив со своей собакой, Кабири, мы оба были навсегда счастливы, выслеживая горлиц и кроликов до самых сумерек, играя в прятки в высокой траве. Я был счастлив на палубе «Совершенного принца»[29]29
  «Совершенным принцем» называли португальского короля Жуана II (1455–1495), который во многом соответствовал идеалу правителя, описанному Макиавелли в трактате «Государь». Во время его правления обследовали большую часть земель Западной Африки и открыли мыс Доброй Надежды.


[Закрыть] во время бесконечного плавания из Луанды в Лиссабон, кидая в море бутылки с наивными посланиями. «Кто найдет эту бутылку, пожалуйста, напишите мне». Никто так мне и не написал. На уроках катехизиса пожилой падре с тихим голосом и усталым взглядом попытался, без особой уверенности, объяснить мне, в чем заключается Вечность. Я считал, что это другое название длинных каникул. Падре толковал мне об ангелах, а я видел кур. И поныне куры – это самое близкое подобие ангелов из всего, что я знаю. Он говорил нам о блаженстве, а у меня перед глазами стояли куры: вот они ковыряются в мусоре на солнцепеке, роют гнезда в песке, закатывают небольшие стеклянные глазки прямо-таки в мистическом экстазе. Не могу вообразить себе Рай без кур. Я не в состоянии представить себе Господа, разлегшегося на мягкой перине облаков, вне окружения кроткого куриного легиона. С другой стороны, я никогда не встречал злых кур, а вы встречали? Курам, как и термитам, как и бабочкам, несвойственна злобность.

Дождь хлещет с удвоенной силой. В Луанде нечасто увидишь такой дождь. Феликс Вентура вытирает лицо платком. Он все еще пользуется хлопчатобумажными платками – огромными, классического образца, с вышитым в уголке именем. Я завидую его детству. Не исключено, что оно выдумано. Все равно завидно.

Между жизнью и книгами

В детстве, еще до того, как научиться читать, я целые часы проводил в нашей домашней библиотеке, сидя на полу и листая толстенные иллюстрированные энциклопедии, в то время как мой отец занимался нелегким делом – сочинением стихов, которые затем уничтожал, поступая весьма благоразумно. Позже, уже в школе, я искал в библиотеках убежища, стремясь оградить себя от выходок, неизменно грубых, которыми развлекались мальчишки моего возраста. Я был застенчивым, слабым ребенком, легкой мишенью насмешек окружающих. Я вырос – вымахал ростом даже выше среднего, – набрал вес, но так и остался замкнутым, не склонным к авантюрам. Несколько лет я проработал библиотекарем и думаю, что в то время был счастлив. И был счастлив после, даже сейчас, в этом крохотном тельце, к которому приговорен, когда сопереживаю в том или ином заурядном романе чужому счастью. В великих литературных произведениях счастливая любовь встречается нечасто. Да-да, я и сейчас продолжаю читать. На склоне дня пробегаю по корешкам. По ночам развлекаюсь тем, что читаю книги, которые Феликс оставляет раскрытыми на тумбочке возле кровати. Мне недостает – я и сам толком не знаю почему – «Тысячи и одной ночи» в английском переводе Ричарда Бартона. Мне было лет восемь или девять, когда я впервые ее прочел, тайком от отца, потому что в те времена она еще считалась непристойной книгой. Я не могу вернуться к «Тысяче и одной ночи», зато постоянно открываю новых писателей. Мне, например, нравится бур Кутзее[30]30
  Джон Максвелл Кутзее (р. 1940) – южноафриканский писатель, лауреат Нобелевской премии (2003).


[Закрыть] – своей суровостью и точностью, не знающим снисхождения негодованием. Меня поразило известие о том, что шведы отметили его столь замечательное творчество.

Вспоминаю тесный двор, колодец, черепаху, спящую в грязи. Дальше, за оградой, – уличная суета. А еще я помню дома, низкие, погруженные в мелкий (как песок) свет сумерек. Рядом со мной всегда была моя мать, женщина хрупкая и ожесточившаяся; она внушала мне, что следует опасаться окружающего мира и его бесчисленных опасностей.

– Действительность мучительна и далека от совершенства, – говорила она мне, – такова ее природа, поэтому-то мы и отличаем ее от снов. Когда что-то кажется нам прекрасным, мы думаем, что это всего лишь сон, и надо ущипнуть себя, чтобы увериться в том, что мы не спим: больно – значит, не снится. Реальность ранит, пусть в какие-то мгновения она и кажется нам сном. В книгах присутствует все сущее, зачастую оно изображено более правдиво и не причиняет настоящей боли, как все то, что существует в действительности. Между жизнью и книгами, сынок, выбирай книги.

Мама, моя мама! Отныне я буду говорить просто Мама.

Представьте себе парнишку, который мчит на мотоцикле по второстепенной дороге. Ветер хлещет ему в лицо. Паренек закрывает глаза и разводит руки в стороны, как в кино, чувствуя себя живым и в полном единении с целым светом. Он не видит грузовик, выезжающий на перекресток. Он умирает счастливым. Счастье – это почти всегда безответственность. Мы бываем счастливы в течение тех кратких мгновений, когда закрываем глаза.

Мир тесен

Жузе Бухман разложил фотографии на большом столе в гостиной, копии в формате А4, на матовой бумаге, черно-белая печать. Почти на всех запечатлен один и тот же человек: высокий старик с прямой спиной, с белой-пребелой шевелюрой, доходящей ему до груди; волосы, заплетены в толстые косы, их концы сливаются с жесткой бородой. В том виде, в каком он предстает на фотографиях: в темной заношенной рубашке, на груди которой еще можно разглядеть серп и молот, и с все еще гордо поднятой головой, гневно сверкающим взглядом, – он напоминает древнего правителя, впавшего в нищету.

– Все последние недели я неотступно следовал за ним, с утра до вечера. Не желаете ли взглянуть? Я покажу вам город с точки зрения побитого пса.

а) Старик, со спины, идет по развороченным улицам.

б) Разрушенные здания; стены изрешечены пулями, тощий скелет выставлен на обозрение. На одной из стен – афиша, извещающая о концерте Хулио Иглесиаса.

в) Мальчишки играют в футбол в окружении высоких домов. Страшно худые, почти прозрачные. Они ныряют, подскакивают вверх в пыли, как танцовщики на сцене. Старик наблюдает за ними, сидя на камне. Он улыбается.

г) Старик спит в тени изъеденного ржавчиной военного танка.

д) Старик мочится возле статуи Президента.

е) Старика проглатывает земля.

ж) Старик выныривает из канавы – прямо Бог Непокорный, всклокоченные волосы освещены мягким утренним светом.

– Я продал этот репортаж американскому журналу. Завтра отправляюсь в Нью-Йорк. Пробуду там неделю или две. Может, больше. И знаете, что собираюсь сделать?

Феликс Вентура не стал дожидаться ответа. Покачал головой:

– Это нелепо! Вы же понимаете, что это абсурдно, не так ли?

Жузе Бухман рассмеялся. Это был спокойный смех. Похоже, он забавлялся:

– Когда-то давно, в Берлине, мне неожиданно позвонил один мой друг, детский приятель, из дорогой моему сердцу Шибиа. Он сообщил, что, вознамерившись убежать от войны, за два дня до этого покинул Лубанго, добрался на мотоцикле до Луанды, из Луанды долетел до Лиссабона, а в Лиссабоне пересел на самолет в Германию. Его должен был встретить двоюродный брат, но никто не встретил, и тогда он решил найти дом брата, покинул аэропорт – и потерялся. Он пребывал в подавленном состоянии. Он не знал ни слова по-английски, так же как и по-немецки, и никогда до этого не бывал в большом городе. Я попытался его успокоить. «Откуда ты звонишь?» – спросил я его. «Из автомата, – ответил он мне. – Я нашел твой номер в записной книжке и решил позвонить». – «И правильно сделал, – согласился я. – Никуда не уходи. Скажи только, что ты видишь вокруг, скажи мне, видишь ли ты что-нибудь необычное, привлекающее внимание, чтобы я смог сориентироваться, что-то особенное?» – «Ну, на другой стороне улицы стоит автомат, в нем свет зажигается и гаснет и меняет цвет, зеленый, красный, зеленый, с фигуркой идущего человечка».

Он описывал курьез, подражая голосу приятеля, копируя его манеру растягивать слова, смятение бедняги, вцепившегося в телефон. Снова расхохотался, на этот раз так раскатисто, что даже слезы выступили на глазах. Попросил у Феликса стакан воды. Постепенно успокоился, пока пил:

– Да, старина, я знаю, что Нью-Йорк – очень большой город. Однако ежели я сумел отыскать светофор в Берлине и телефонную кабину перед ним с кандальником, – так называют уроженцев Шибиа, вам это известно? – если я сумел отыскать телефонную кабину в Берлине с ожидающим меня кандальником внутри, я также сумею найти в Нью-Йорке дизайнера по имени Ева Миллер – свою мать, Бог мой, мою мать! За две недели, уверен, я выйду на ее след.

* * *

Мой дорогой друг,

надеюсь, по получении сего письма вы будете пребывать в добром здравии. Я прекрасно знаю, что это не совсем письмо, – то, что я сейчас вам пишу, – а электронное послание. Писем уже никто не пишет. Я, скажу вам откровенно, испытываю грусть по тем временам, когда люди общались друг с другом, обмениваясь письмами, настоящими письмами, на хорошей бумаге, На которую можно было капнуть духами, или же вложить в конверт сухие цветы, разноцветные перышки, прядь волос. Я испытываю толику ностальгии по тем временам, когда почтальон доставлял нам письма на дом, по той радости – а также испугу, – с какой мы их получали, с какой их открывали, с какой их читали, и по той тщательности, с которой, отвечая, подбирали слова, взвешивали, оценивали излучаемые ими свет и тепло, вдыхали их аромат, зная, что впоследствии их будут взвешивать, изучать, вдыхать, вкушать, и что некоторым, возможно, удастся избежать водоворота времени, чтобы быть перечитанными спустя много лет… Терпеть не могу топорную небрежность электронных посланий. Я с ужасом – с физическим ужасом – воспринимаю это «ойканье»[31]31
  Oi! – распространенное приветствие в Бразилии.


[Закрыть], навязанное нам бразильцами, – как можно всерьез воспринимать того, кто так к нам обращается? Европейские путешественники, пересекавшие на протяжении XIX века внутренние районы Африки, часто с юмором описывали замысловатые приветствия, которыми обменивались местные проводники, когда во время длительных переходов встречали где-нибудь в тенистом местечке родственников или знакомых. Белый человек изнывал от нетерпения – и, в конце концов, прерывал затянувшееся приветствие, сопровождаемое смехом, восклицаниями и хлопаньем в ладоши:

– Ну, и что сказали эти люди: видели ли они Ливингстона[32]32
  Давид Ливингстон (1813–1873) – английский исследователь Африки.


[Закрыть]?

– Ничего не сказали, начальник, – объяснял проводник. – Они только поздоровались.

Я жду от письма того же. Представим себе: вот письмо, почтальон только что вручил его вам в руки. Должно быть, оно пропитано воздухом, который в эти дни вдыхали и выдыхали люди, живущие в этом огромном подгнившем яблоке. Небо низкое и темное. Желаю, кстати, чтобы над Луандой нависли такие же тучи, беспрерывно моросил дождь – самое то для вашей чувствительной кожи – и чтобы дела у вас продолжали идти полным ходом. Я верю, что всем нам и впрямь недостает хорошего прошлого, и, в частности, тем, кто в нашем бедном отечестве, заботясь о себе, бросает нас на произвол судьбы.

Я думаю о красавице Анжеле Лусии (я считаю ее красивой), не очень уверенно пробираясь сквозь нетерпеливую толпу на здешних улицах. Возможно, она права, и важно запечатлевать не мрак, как поступаю я, а свет. Если увидите нашу подругу, скажите ей, что она смогла, по крайней мере, посеять в моей душе какое-то сомнение и что в последние дни я возводил очи к небесам чаще, чем за всю мою жизнь. Возводя очи, мы не видим грязи, не видим мелких существ, которые копошатся в грязи. Как вам кажется, дорогой Феликс, что важнее: запечатлевать красоту или доносить правду об ужасах?

Вероятно, вам уже наскучили мои сумасбродные философствования. Представляю себе, что если вы меня дочитали до этого места, то наверняка успели почувствовать себя в шкуре тех самых европейских исследователей, которых я упоминал прежде:

– В конце концов, куда клонит этот человек: встретил он Ливингстона или нет?

Не встретил. Я начал с того, что заглянул в телефонные справочники и обнаружил шесть Миллер, которые вдобавок носили имя Ева, однако ни одна из них не была в Анголе. Затем решил поместить объявление на португальском в пяти наиболее читаемых газетах. Я не получил никакого ответа. И тогда действительно обнаружил зацепку. Не знаю, знакома ли вам теория маленького мира, которую также называют теорией «шести отделяющих ступеней»[33]33
  Теория Стэнли Милгрэма также известна как «правило шести рукопожатий».


[Закрыть]. В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году американский социолог Стэнли Милгрэм из Гарвардского университета предложил любопытную задачу тремстам жителям штатов Канзас и Небраска. Ожидалось, что этим людям удастся, прибегнув исключительно к информации друзей и знакомых, добытой посредством писем (это происходило в то время, когда еще обменивались письмами), связаться с двумя персонами в Бостоне, зная лишь имя и профессию. В проекте согласились принять участие шестьдесят человек. Трое добились успеха. Анализируя результаты, Милгрэм понял, что в среднем между отправителем и получателем было всего шесть контактов. Если эта теория верна, то в данный момент меня от моей матери отделяют два человека. Я все время ношу с собой вырезку из «Вог», американского издания, которую вы мне вручили, вместе с репродукцией акварели Евы Миллер. Репортаж был подписан журналисткой по имени Мария Дункан. Она уже несколько лет, как оставила журнал, но главный редактор все еще ее помнит. После долгих поисков мне удалось разыскать номер телефона в Майями, где Мария проживала, когда еще работала для «Вог». Мне ответил по этому телефону ее племянник. Он сказал, что тетя там больше не живет. После смерти мужа она вернулась в свой родной город, Нью-Йорк. Он дал мне адрес. Это – только подумайте! – всего в квартале от отеля, где я остановился. Вчера я нанес ей визит. Мария Дункан – пожилая дама изможденного вида, с фиолетовыми волосами, сильным и уверенным голосом, который кажется украденным у кого-то гораздо более молодого. Подозреваю, что ее тяготит одиночество, в больших городах это весьма распространенная беда стариков. Она встретила меня с интересом, а узнав о причине моего визита, оживилась еще больше. Сын, занимающийся поисками матери, тронет любое женское сердце. «Ева Миллер?» – нет, имя ей ни о чем не говорило. Я показал ей вырезку из «Вог», и она сходила за коробкой со старыми фотографиями, журналами, кассетами, и мы вдвоем принялись все это перебирать, в течение нескольких часов, словно детишки на бабушкином чердаке. Дело того стоило. Мы нашли фотографию, где она была запечатлена вместе с моей матерью. Более того: мы обнаружили письмо, в котором Ева благодарила ее за присылку журнала. На конверте – кейптаунский адрес. Полагаю, Ева жила в Кейптауне, до того как поселилась в Нью-Йорке. Боюсь, однако, для того чтобы найти ее здесь или где бы то ни было, мне придется повторить ее беспорядочный маршрут в обратном направлении. Завтра вылетаю в Йоханнесбург, возвращаясь в Луанду; от Йоханнесбурга до Кейптауна – всего шаг ступить. Он может оказаться важным шагом в моей жизни. Пожелайте мне удачи и разрешите обнять вас искреннему другу

Жузе Бухману.