Текст книги "У стен Старого Танжера"

Автор книги: Жозеф Кессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– В нем я узнаю человека с Дальнего Юга, – медленно проговорил Кемаль, заклинатель змей. – Даже будучи при смерти, они способны проползти несколько лье по пустыне, чтобы добраться до воды.

– Да, именно таким и был Сауд! – воскликнул Башир и продолжил свой рассказ:

– Несмотря на его перебитую ногу, мы двигались довольно быстро, так что еще до рассвета я открыл дверь лечебницы, а затем и дверь конюшни, в которой моему белому ослику предстояло находиться еще несколько дней.

Только там Сауд наконец вспомнил о своем страдающем теле. Он рухнул на землю, и, пока я зажигал фонарь, из его горла вырывалось тяжелое, со свистом, дыхание, похожее на те звуки, что испускает прохудившийся бурдюк. Но как только в конюшне стало немного светлее, Сауд, не говоря мне ни слова, подполз к ведру с водой, которую я приносил каждую ночь, опустил в него голову и принялся со звериной жадностью пить. Тут я увидел, что перебитую руку он заложил за пояс, рядом с кинжалом.

Лишь после того как он осушил все ведро, – у него была страшная жажда, – Сауд вытянулся на соломенной подстилке. Я хотел было устроить его поудобнее, но он левой рукой оттолкнул меня, сказав: «Мягкая постель вредна для раненого воина». И он закрыл глаза и заскрипел зубами.

Приходя в себя после тяжелого пути, Сауд не заметил моего ослика, спавшего в темном углу конюшни, а у меня, пережившего столько событий, еще не было времени подумать о нем.

Но, друзья мои, ослик сам сделал так, чтобы привлечь наше внимание. Внезапно в углу послышался громкий стук копыт и прерывистое дыхание. Я подошел и увидел, что ослик стоит на подстилке и весь дрожит, словно в ознобе, как бывало в самые тяжелые минуты его болезни. Он припал к стене и неистово лягался, как бы желая проломить стену и выскочить наружу. Я не успел успокоить его – Сауд уже открыл глаза. Сначала он воскликнул, будто в бреду: «Аллах посылает мне коня!» Но потом его взгляд прояснился, и гримаса отвращения исказила его лицо. «Да это всего лишь паршивый осел! – с презрением бросил он и, приподнявшись на левом локте, добавил: – Но чтобы засветло выбраться из района, охраняемого танжерской полицией, сойдет и осел».

Поначалу его слова не дошли до меня; потом я уже был не в состоянии их осмыслить, потому что ослик, услыхав голос Сауда, совсем обезумел. Он начал кружиться на месте, и из его ноздрей пошла пена. Желая посмотреть, почему ему стало так плохо, я хорошенько осветил его фонарем. И тут наконец до меня дошло, чего хотел Сауд, и все мое нутро воспротивилось этому. «Никогда он не получит моего чудесного белого ослика», – решил я и, поставив фонарь на землю, закричал: «И думать об этом забудь, Сауд!.. Мой ослик слишком слаб, чтобы везти даже ребенка». Сауд расхохотался, и его смех показался мне ужасней зубовного скрежета. «От страха у тебя разум помутился, – сказал он. – Этот осел упитан и лоснится так, что лучшего и желать нельзя. Я заставлял идти даже таких, у которых горлом шла кровь и которые хромали на все четыре ноги. Ну-ка, посвети на него еще!» Я не мог противиться Сауду и направил на ослика фонарь.

И тут, друзья мои, я увидал в глазах ослика ужас, какого у него прежде не было, даже на пороге смерти. «Клянусь всеми джиннами пустыни, Башир, – вскричал Сауд, – ты самый настоящий колдун! Ты оживил моего осла!»

Я повернулся к Сауду, уверенный, что он бредит, и направил свет на него. Глаза его лихорадочно горели, но он не был в бреду. «Твоего осла? Что ты хочешь этим сказать?» – спросил я, не слыша собственного голоса. И он ответил: «Да, да! Это тот самый осел, что довез меня до Танжера. Он дважды мой, потому что я украл его по дороге, когда он пасся на лугу в окрестностях Эль-Ксар-эль-Кебира».

Я не мог вымолвить ни слова, а Сауд вновь рассмеялся и сказал: «Этот осел прекрасно себя чувствовал, пока я не уселся на него. У него были отметины – семиконечные звездочки позади каждого уха. – Сауд еще посмеялся и добавил: – Видишь, он узнал меня с первой минуты».

Только теперь мне открылась вся правда. Это Сауд измотал, избил, изувечил ослика, изодрал и спалил ему шкуру за весь долгий путь от Эль-Ксар-эль-Кебира до Танжера, это он бросил его издыхать у ворот постоялого двора. И из страха перед Саудом мой беленький ослик покрылся пеной и в глазах его отразился смертельный ужас.

Я весь окаменел при мысли о том, что Сауд хочет вновь забрать его. Я сказал:

«Твой осел сдох, Сауд. Ты убил его. А этого я выходил, вылечил, спас. И отныне у него будет один-единственный хозяин, и этим хозяином буду я».

«Двугорбый ублюдок!» – прорычал Сауд, левой рукой схватившись за рукоятку кинжала. Однако без посторонней помощи он был не в силах подняться. Тогда, извиваясь как уж, он пополз ко мне, но я крикнул: «Если ты еще двинешься с места, я убегу вместе с осликом!»

Я принялся открывать дверь конюшни, и белый ослик ринулся к ней. Сауд плюхнулся на солому; в лице его отразилось яростное презрение, и слова он не выговаривал, а прямо-таки выплевывал.

«Да простит мне пророк, что я принял тебя за свободного мужчину, друга свободных людей, и хотел дать тебе ружье!» – сказал он.

О друзья мои! До сих пор не пойму, что сделалось тогда со мною, но в моем воображении вдруг возникли картины, которых я никогда воочию не видел: неприступные горы и обширные сказочные пустыни, караваны верблюдов и воины, едущие цепочкой на лошадях… И я представил Сауда таким, каким он был в Эль-Ксар-эль-Кебире и по дороге в Сиди-Касем и обратно: самым красивым, самым гордым, самым выносливым и самым свободным… И я понял, что Сауд непременно должен вернуться в свой суровый край гор и песков, где живут люди, для которых нет ничего желаннее свободы. Вернуться любой ценой.

Я помешал моему ослику выскочить во двор и захлопнул дверь. Тем самым между мной и Саудом все было сказано.

Он протянул мне кинжал и велел сделать из ремня, некогда поддерживавшего ослика, стремя для его перебитой ноги. Я все сделал и вернул ему кинжал. Потом я надел на ослика повод и подвел его к Сауду. Ослик в страхе отбивался, и Сауд ударил его рукояткой кинжала в самое чувствительное место – под глазами выше ноздрей. Ослик встал спокойно. Затем я своими руками помог Сауду усесться на него. И Сауд всем своим весом, тяжело, с силой навалился ему на спину, на которой едва наросла нежная тонкая шкура. Ослик содрогнулся, но даже не попытался сопротивляться.

Я отвел их обоих к воротам лечебницы. И поскольку я все не решался бросить повод, Сауд левой рукой вынул из ножен кинжал и уколол им ослика в холку. Ослик скакнул вперед.

И тогда я взмолился: «Не гони его слишком, не рви ему шкуру, Сауд, он еще очень слаб!»

И пока мой ослик исчезал в ночи, я услышал, как Сауд прокричал мне: «Будь спокоен! Я найду по дороге достаточно каленого железа, чтоб его подлечить!»

Башир закончил свой рассказ, но Айша и Омар напрасно ждали от него знака, чтобы начать сбор пожертвований. И Наххас, ростовщик, воспользовавшись этой заминкой, потихоньку выбрался из толпы. Башир, всегда такой зоркий, на этот раз ничего не заметил.

Видя, что он весь во власти нахлынувшей на него горечи и скорби, добрый старец Хусейн, торговавший сурьмой, сказал:

– Тебе пришлось выбирать между любовью к свободе и своей нежной привязанностью. И, хотя ты еще ребенок, сын мой, ты сделал выбор как настоящий мужчина.

Но слова эти не утешили Башира. Тогда слепой рыбак Абдалла прокричал:

– Ты, у которого зрячие глаза! Не теряй надежды однажды вновь увидеть то, к чему прикипел душой! Я уже как-то говорил тебе это – и был прав. А теперь говорю вновь.

Но Башир оставался глух и к его словам.

В этот миг какой-то человёк, очень худой, смуглый, с обветренной кожей, поднялся из толпы. Его горящие глаза были прикрыты чалмой, намотанной так, как обычно носят фанатики даркава. И человек этот сказал Баширу:

– Знай же, вольнолюбивый горбун, что Сауд еще не успел покинуть зону Танжера, как его встретила группа наших всадников и взяла с собой. Они уходили очень быстро, и у них наверняка не было возможности возиться с ослом. Так что его, по всей видимости, подобрал какой-нибудь крестьянин.

– Аллах великий! Аллах милосердный! – что было мочи прокричал Башир.

Так он и стоял, обратив взор к небу, пока те, кто его слушал, делясь впечатлениями, медленно расходились – каждый по своим делам.

Это было предначертано свыше

Истории, что рассказывал на Большом базаре горбун Башир, пользовались огромным успехом. Когда настал черед нового повествования, слушателей собралось так много, что те, кто находился в последних рядах, желая видеть рассказчика, вынуждены были стоять.

И Башир начал так:

– Мой друг рыжеусый Флаэрти как-то раз привел меня в порт встречать госпожу Элен – молодую, красивую и немного шальную американку, которой – помните, друзья мои? – я преподнес в «Маршико» охапку цветов. Она еще пожелала взять меня к себе, а потом обручилась с беднягой Абд аль-Меджидом Шакрафом, прельстившись его роскошными одеяниями. С тех пор как госпожа Элен привезла меня из Эль-Ксар-эль-Кебира в Танжер, я с нею не виделся. Сев в одно прекрасное утро на судно, отправлявшееся в Альхесирас, – просто так, ради прогулки, – она исчезла, и в течение многих недель о ней не было ни слуху ни духу. И вот накануне мой друг Флаэрти получил наконец телеграмму: госпожа Элен сообщала о своем возвращении.

Судно должно было причалить через полчаса. А пока мы отправились в кофейню при таможне, где Флаэрти по обыкновению затеял партию в домино с господином Рибоделем, старым и мудрым французом, живущим в Танжере уже более полувека. Господин Рибодель, как всегда в таких случаях, принялся без остановки говорить, продолжая при этом выкладывать костяшки.

«Хотел бы я знать, – обратился господин Рибодель к моему другу, – чем здесь намерена заниматься ваша американка. Мне она представляется одной из тех, для кого Танжер – болезнь весьма опасная. Солнце, море, арабский колорит, живописные улочки старого города, красоты касбы, простые дружелюбные нравы – все это Дает повод некоторым иностранцам думать, будто наша жизнь протекает как на необитаемом острове, вне забот и тревог. И люди торчат здесь – без работы, без цели, без надежных средств существования. Вечно они говорят, что вот-вот должны уехать, буквально завтра. Но проходит год, другой, а они по-прежнему тут. Меж тем Танжер отнюдь не затерянный в океане остров. На самом деле это небольшой провинциальный город, со своими нуждами и обычаями. И жизнь в нем очень дорогая. Чтобы весело проводить здесь время – и даже чтобы просто прокормиться, – нужны немалые деньги. Люди слишком поздно начинают понимать, что угодили в ловушку. Средства уже иссякли, а желания и воля притупились под влиянием благодатного климата и укоренившихся, милых сердцу привычек. Люди все тянут и тянут время, и это может кончиться для них очень печально».

Так говорил, покашливая и сплевывая, старый и мудрый господин Рибодель. Внезапно мой друг Флаэрти бросил костяшки, сказав, что у него нет больше желания играть. И его веселые глаза как-то сразу погасли, и чувство горечи отразилось в складках рта.

Тут Зельма, дерзкая бедуинка, всегда проявлявшая живейший интерес к мужчинам приятной наружности, спросила:

– Чего же он опасался, этот твой друг, у которого крепкое тело, рыжие волосы и насмешливые глаза?

– О немощный женский умишко! – воскликнул Мухаммед, уличный писец. – Неужели ты не понимаешь, что он тоже боялся попасть в ловушку?

И другие, хотя и поняли не больше Зельмы, принялись кричать:

– Это же ясно как день, темная бедуинка!

И Башир заговорил вновь:

– Рейсовое судно из Альхесираса появилось на горизонте и стало быстро приближаться. Мы с господином Флаэрти направились к пристани. Корабль причалил, но госпожи Элен на его борту не оказалось.

Я воспользовался случаем, чтобы хорошенько разглядеть сходящих на берег пассажиров. О друзья мои, нет события радостней и интереснее, чем прибытие судна в порт. Лица у людей особенные, еще не успевшие утратить те черты, по которым безошибочно узнаешь человека, приехавшего издалека. А какое многообразие типов, судеб, характеров! И именно в тот момент, когда люди ступают на новую, неведомую для них землю, их внешность красноречивей всего говорит об их общественном положении, размерах состояния и даже о внутреннем мире.

Некоторые пассажиры пересекли Испанию на собственных автомобилях, которые потом за большие деньги взяли с собой на корабль. Эти люди настроены празднично. На лицах других – отпечаток деловых забот, лица третьих выдают страдания от разлуки с близкими, четвертых – страх перед неизвестностью. Слышатся крики носильщиков, которые суетливо грузят на свои тележки роскошные чемоданы. Следом на берег сходят пассажиры победнее. Эти тащат свою поклажу сами.

Таможенники всегда особо пристрастны к беднякам; они роются в их жалких пожитках, комкают и приводят в беспорядок латаное-перелатаное белье и платье. Однако видя уверенность в себе элегантно одетого господина или улыбку надушенной дамы, они пропускают без досмотра даже самый объемистый багаж. Выходит, они судят о людской честности по внешнему виду?

В который раз, проникнув в таможенный зал, я наблюдал за прибытием пассажиров, как вдруг среди самых жалких бедняков я увидел девушку.

Прежде чем разглядеть, что она очень хороша собой, – у нее были жгуче-черные волосы, яркие глаза и худое неподвижное лицо – так вот, прежде чем разглядеть все это, я ощутил в груди прилив страха: весь облик этой девушки говорил о том, что судьба ее не щадила.

Таможенник порылся в небольшом свертке, составлявшем весь ее багаж, – и, не обнаружив ничего недозволенного, занялся другой, такой же нищенской, кладью. Девушка терпеливо уложила свои вещи, со всем тщанием человека, которому некуда, да и незачем спешить, и направилась к выходу. Я последовал за ней.

Едва она переступила порог таможни, как с той стороны, где стояла вереница встречающих, послышался крик и к ней подбежал маленький старый еврей. В старике я узнал моего друга Самуэля Горвица – того самого, что пытался заработать на жизнь, рисуя портреты людей в ресторанах и на пляже.

«Лея! Лея!» – звал он.

Весь в слезах, старый Самуэль бросился ее обнимать. Она покорилась ему с грустной улыбкой, но в следующий миг лицо ее вновь окаменело. Они заговорили на языке, которого я не знаю, но который уже слышал здесь, – на венгерском.

Маленький старый Самуэль еще раз обнял девушку, посмотрел вокруг блуждающим взглядом и, увидев меня, воскликнул на плохом английском:

«Хвала всевышнему! Наконец-то мы свиделись… Это моя племянница – единственная, кто остался из нашей семьи. Ей удалось выбраться живой из лагерей… Наконец-то, хвала всевышнему! Теперь она отдохнет, немного воспрянет духом. А для начала поживет со мной, у дяди Тома…»

И они пошли. Старый Самуэль держал под руку девушку, а та прижимала к груди свой сверток.

В этот момент Селим, продавец амулетов, желая привлечь внимание Башира, тряхнул длинным шестом со звенящим на его конце товаром. И он спросил:

– А что это за лагеря, о которых говорил маленький старый еврей?

Тут же вмешался и бездельник Абд ар-Рахман:

– Да-да, поведай-ка нам, откуда приехала эта девушка с таким печальным лицом.

И Башир ответил:

– Позвольте мне, о друзья мои, сказать вам об этом чуть позже. В событиях, о которых пойдет речь, участвовало много разных, порой даже странных людей. Боюсь, как бы в ваших головах не возникло путаницы. А посему будет лучше, если я все расскажу по порядку.

Тут слушатели закричали Баширу:

– Мы полагаемся на твое умение!

– Говори как считаешь нужным, благословенный рассказчик!

– Повинуйся лишь духам, что даруют тебе красноречие!

И Башир продолжил:

– Старый Самуэль и его племянница еще не успели скрыться из виду, как до меня донесся голос моего друга Флаэрти – он громко кого-то звал.

Я обернулся и увидел, что он машет руками, устремив взгляд на небольшую яхту, медленно приближающуюся к пристани. На палубе рядом с молодым, худощавым, симпатичным блондином стояла, улыбаясь, госпожа Элен, одетая во все белое.

Несколько минут спустя она уже обнимала господина Флаэрти и знакомила его со своим приятелем – англичанином по имени Ноэл.

Госпожа Элен узнала меня и, не без удовольствия вспомнив о «Маршико» и о нашем возвращении из Эль-Ксар-эль-Кебира, решила, что отныне я поселюсь в ее доме.

Порт я покинул вместе с ней. Мы поднялись в старый город и вскоре очутились в одном из красивых старинных арабских особняков неподалеку от касбы. Ныне они сплошь принадлежат иностранцам.

Дом, который сняла госпожа Элен, был небольшим, но богато убранным. Во внутреннем дворике росла огромная смоковница, заслонявшая своими ветвями небо и населенная таким количеством птиц, что казалось, будто дерево поет.

Тут голос, в котором слышались радостные и страдальческие нотки, прервал рассказ Башира.

– Погоди, погоди, прошу тебя, – просил слепой рыбак Абдалла. – Дай мне еще немного послушать поющее дерево.

На какое-то время среди слушателей воцарилось глубокое молчание. И – странное дело – слепец держал свои невидящие глаза широко раскрытыми, в то время как многие зрячие прикрыли их.

И Башир очень тихо продолжил:

– Ничто так не сковывает свободу человека, как очарование его жилища. Жизнь в доме леди Синтии, а позже у Абд аль-Меджида Шакрафа кое-чему меня научила, и все же я вновь чуть было не сделался собачонкой на привязи, игрушкой в руках капризной американки. К счастью, милосердный Аллах меня вовремя вразумил.

Посулив мне богатую одежду и много вкусной еды, госпожа Элен, утомленная поездкой, отправилась отдыхать. А я тем временем влез на смоковницу, а оттуда перебрался на крышу. Час был закатный, когда лучше всего виден старый город со всеми его террасами, улочками, голубыми, белыми и розовыми стенами, минаретами. И пролив, и испанский берег. Я замирал от счастья при одной лишь мысли о том, что мне предстоит здесь жить.

Внезапно на одной из крыш, расположенной значительно ниже той, на которой находился я, появилась мусульманка с непокрытым лицом. Увидев меня, она заслонила лицо рукой.

«Не пугайся! – закричал я ей. – Я еще ребенок и имею право на тебя смотреть».

Не знаю, по какой причине, но она страшно рассердилась и обругала меня. Я в ответ надерзил. Тогда она завопила: «Ты кончишь в доме, что по соседству с твоим! Там тебе место!»

Я взглянул на дом, о котором она говорила, и сердце мое замерло: это была тюрьма для малолетних преступников. Как же я, горбун, лишенный рассудка, раньше-то не обратил на нее внимания? На свете нет более зловещего предзнаменования. Прыгая с крыши на крышу, я добрался до ближайшей улочки и, делая все известные мне знаки, дабы отвратить злую судьбу, со всех ног бросился бежать. Так я очутился на пляже.

Отдышавшись немного, я направился к хижине дяди Тома.

Тут Башир, предвидя интерес к новому действующему лицу повествования, сам же первый воскликнул:

– Кто такой этот дядя Том? Сейчас, друзья мои, вы все узнаете.

И он продолжил свой рассказ:

– Думаю, в Танжере никому, кроме меня, не встречалось так много удивительных людей. Но я вовсе не кичусь этим и не ставлю это себе в заслугу. С кем только не сведет судьба того, кто живет на улице, кто в заботе о пропитании берется то за одну, то за другую работу, да к тому же повсюду таскает с собой два горба. Так вот! Из всех этих особенных людей, может, самым примечательным был старый негр, которого иностранцы из-за одной книги, которую мы не знаем, зовут дядей Томом.

Люди с черной кожей не вызывают у нас удивления. Мы испокон веков живем с ними бок о бок. Они берут в жены наших женщин, а негритянки во все времена жили в гаремах правоверных. И будь они смешанной крови или чистокровные, выходцами из Египта, Мавритании или из глубин Африки – если они почитают Аллаха и его пророка Мухаммеда, цвет их кожи не имеет никакого значения. Для нас они братья. Не правда ли, о мои чернокожие друзья? Вон я вижу их здесь, среди моих слушателей.

И тогда Али, старый рябой негр, корзинщик, помнивший еще времена рабства, и кривой Мустафа, конюх на постоялом дворе, и Кемаль (хотя он был лишь полукровкой) разом воскликнули: – Истинная правда! И Башир продолжил:

– Нет, вовсе не черный цвет кожи делает из дяди Тома столь необычайного человека. Он прибыл с Ямайки, далекого благоухающего острова, и хорошо говорит по-английски и еще по-испански. Он много скитался по белу свету. Носит простую, но всегда опрятную одежду, которая ему очень к лицу, и отличается самыми учтивыми манерами.

Дядя Том уже стар, у него морщинистое лицо и совсем седая борода, но держится он прямо, как юноша, и в беге может догнать меня – самого быстроногого из всех уличных мальчишек.

Он очень любит напевать торжественные мелодии и читать толстые книги.

Зачем дядя Том приехал в Танжер? Почему остался здесь? Он никому об этом не говорит. Иногда он рассказывает о морских сражениях и воздает хвалу всевышнему. Из досок и бамбука он соорудил себе на пляже хижину и поддерживает в ней безукоризненную чистоту. Сам он спит в гамаке и позади своего домика отвел местечко, скрытое в листве деревьев, где навесил гамаки для друзей. Дядя Том рыбачит, охотится, готовит ямайские кушанья и продает их на пляже иностранцам, когда те, вдоволь накупавшись, выходят из воды. Иностранцы называют его домишко хижиной дяди Тома – все из-за той, неизвестной нам, книжки.

Временами он пьет хмельной, на редкость крепкий напиток, который называется ромом. Это случается с ним нечасто, но уж если он начинает пить, то вливает в себя Ром целыми бутылками. Тогда он становится страшен, и лучше к нему не подходить. Я это хорошо знаю, испытал на собственном горбу. Но вообще-то дядя Том относится ко мне дружески, и я к нему тоже, потому что человек он мягкий и великодушный, и если уж проникается симпатией к какому-нибудь бедолаге, то дает ему приют и кормит на свои деньги.

Именно так он поступил в отношении маленького старого еврея Самуэля Горвица.

В этом месте рассказа те из слушателей, у кого в жилах текла негритянская кровь, воскликнули:

– Это почтенный человек!

И другие в ответ:

– Нет, это неверный!

Однако спор длился недолго, поскольку всем не терпелось поскорее услышать продолжение рассказа.

И Башир заговорил вновь:

– Когда я вошел в хижину, дядя Том кормил обедом старого Самуэля и его племянницу Лею, только что прибывшую в Танжер.

Со стороны разговор их производил странное впечатление, поскольку все трое не могли общаться на одном языке. Девушка знала венгерский, немецкий и французский. Из них дядя Том не знал ни одного. А старый Самуэль вынужден был объясняться с дядей Томом на английском, которого Лея совершенно не понимала. Им все время приходилось переводить друг другу собственные слова.

Лея, не меняя голоса и выражения лица, рассказывала о своей жизни, и все, о чем она говорила, наводило на меня ужас, леденило кровь. Вы слышали, друзья мои, о бойнях, устраиваемых в былые времена жестокими правителями, и об опустошениях, вызванных холерой, желтой лихорадкой, чумой и другими страшными болезнями. Так вот, то, что в Европе одни люди причинили другим во время войны, в тысячу раз бесчеловечнее, чем все варварства самых жестоких правителей, и губительнее самых страшных недугов. Люди разных национальностей, жители целых городов были заключены в лагеря, где их мучили голодом, холодом, били, пытали. А когда они превращались в скелеты, их заставляли дышать отравленным воздухом, каждый день тысячами сжигали в помещениях, специально для этого оборудованных.

Узники лагерей не имели имен. Они числились под номерами, будто не люди, а скотина. Номера выжигали каленым железом им на руке.

Все это происходило в Германии по прихоти ее правителя Гитлера.

И вот у Леи, одной из этих безымянных жертв – голодных, избитых и измученных, – нашлись силы дожить до того времени, когда немцев победили и из лагерей освободили тех несчастных, что еще оставались в живых. Однако многие из них не хотели или не могли вернуться домой – либо потому, что на родине семьи их были уничтожены, либо потому, что к власти там пришли новые хозяева и стали бросать людей в новые лагеря. Конечно, в других лагерях не происходило таких ужасов, что в прежних, и все же человеку становилось жутко при мысли о том, что, испытав все муки ада, он может вновь оказаться выброшенным из жизни.

Так прошли у Леи лучшие годы ее молодости. Разыскивая старого Самуэля, единственного своего родственника, она написала большое количество писем, и в результате, после множества бесплодных попыток, ей удалось найти его. Но и тут понадобилась уйма времени, чтобы, заручившись поддержкой влиятельных людей, получить документы со всеми подписями и печатями, потому что нынешний мир устроен так, что без всех этих фетишей нельзя сделать ни шагу. Но теперь все это было уже позади, и она наконец-то приехала сюда, в Танжер.

Вот об этом, друзья мои, и рассказывала Лея. Выслушав ее, старый Самуэль, смеясь и плача одновременно, пообещал, что в нашем городе она найдет утешение, не будет ни в чем нуждаться и дни ее потекут счастливо. Тут Лея спокойно так спросила:

«А на какие деньги?»

Лея задала вопрос по-венгерски, и поскольку дядя Том поинтересовался, что она сказала, старый Самуэль перевел его на английский. «И в самом деле, на какие Деньги?» – повторил дядя Том.

Не получив ответа, он сказал, что даст Лее гамак и худо-бедно прокормит; что же касается денег, то у него их не больше, чем у старого Самуэля, а тот образ жизни, который он ведет, не дает ему возможностей свести знакомство с людьми, которые могли бы предоставить Лее работу.

Тогда я пообещал, что завтра же займусь этим.

– Вы только посмотрите на этого нищего горбуна! Возомнил о себе, что он всемогущ! – язвительно прокричал старый ростовщик Наххас.

Но добрый старец Хусейн, продавец сурьмы, тотчас же осадил его:

– Если ты думаешь, что из всех зверей больше всего проку от льва, то ошибаешься. – И, обратившись к Баширу, попросил: – Продолжай, сын мой, мы тебя слушаем.

– Мы тебя слушаем! – раздалось в толпе.

И Башир заговорил вновь:

– Было уже темно. Я брел по пляжу и, вспоминая рассказ Леи, поражался людской жестокости и тем бедам, которые подчас обрушиваются на человека.

Я еще не успел далеко уйти, когда до меня донесся еле различимый шум весел. Во мраке к берегу осторожно причаливала лодка. Вначале я решил, что это приехали забрать тюки с контрабандой, чтобы переправить их на какую-нибудь яхту или баркас, который рано утром возьмет курс на Испанию, Францию, Италию или еще более удаленную страну. Для человека вроде меня, частенько ночующего на пляже, все это не в диковину. Однако на сей раз в шлюпку ничего не грузили и ничего из нее не выгружали. Два человека бесшумно спрыгнули на песок и направились к хижине дяди Тома. Один из них, зайдя в дом, почти тотчас вышел, сел в шлюпку и поплыл в сторону порта.

Все эти быстрые и таинственные перемещения возбудили во мне любопытство. Я подкрался к хижине и стал прикладывать то ухо, то глаз к дверной щели, о существовании которой знал уже давно. Мне все было хорошо видно и слышно.

Человек, оставшийся в хижине, был молодым, бедно одетым испанцем с веселыми и добрыми глазами. По его радостному голосу я понял, что он очень доволен – и было чем. Ему удалось на рыбачьей лодке покинуть Испанию, где его преследовали власти. Чтобы попасть в Танжер, не имея паспорта, ему пришлось схорониться под грудой старых парусов. Все прошло благополучно: таможенники его не обнаружили. Пока он благодарил дядю Тома за то, что тот пообещал ему приют на первое время, старый Самуэль рассказывал своей племяннице историю беглеца.

Молодые люди ничего не могли сказать друг другу. Франсиско говорил только по-испански. Лея не понимала по-испански ни слова. Они лишь время от времени смотрели друг на друга. Лицо Леи оставалось неподвижным. Тем не менее все между ними было уже предрешено.

В это мгновение из уст одной из женщин вырвался радостный возглас. Это была Зельма, бесстыдная бедуинка.

– Наконец-то настал черед любовной истории! – воскликнула она.

– Правда? В самом деле? – заинтересовались другие женщины, и в прорезь покрывал было видно, как заблестели у них глаза.

– Правда, – ответил Башир и продолжил свой рассказ:

– На следующий день я попросил моего друга Флаэрти подыскать для Леи работу, а тот в свою очередь поговорил с господином Рибоделем, с которым по-прежнему каждый день виделся в таможенной кофейне, в час прибытия рейсовых судов из Альхесираса и Гибралтара.

Господин Рибодель, старый, но на редкость гибкого ума человек, у которого испрашивают советы по части законов многие влиятельные люди Танжера, вспомнил, что господин Буллерс, торговец золотом, искал на должность секретарши серьезную и порядочную девушку, хорошо владеющую французским языком. По его рекомендации Лея поступила на службу к господину Буллерсу.

Услыхав это имя, Мухаммед, уличный писец, сказал Баширу:

– Сдается мне, что ты уже упоминал в других историях имя этого иностранца. Кажется, он один из самых значительных людей среди неверных?

– И самых богатых? – визгливым голосом выкрикнул старый ростовщик Наххас.

И Башир ответил:

– Действительно, никто не может в точности определить, каковы размеры состояния господина Буллерса, даже он сам, хотя, как утверждают, голова у него – что счетная машина, другую такую поискать. Ему принадлежат замки во Франции, Испании, Бельгии, владения на далеких, сказочно прекрасных островах, огромные ценности во всех крупных банках мира. А товар, которым он торгует, – золото.

– Золото! – со стоном вырвалось у ростовщика Наххаса, и голос его на этот раз был тихим и нежным, – Золото…

По толпе, от одного к другому, пробежал изумленный шепот:

– Золото… золото… золото…

И Башир сказал, обращаясь к слушателям:

– Да, друзья мои, золото.

И продолжил:

– Однако не думайте, что господин Буллерс делает так, как менялы с улицы Ювелиров, – монетку туда, монетку сюда. О нет! Господин Буллерс скупает и перепродает золото ящиками, бочонками, громадными слитками, и получается это у него ловчей и проще, чем у вас, когда вы покупаете и продаете здесь, на Большом базаре, несколько пригоршней бобов или проса.

Торговлю он ведет по всему миру. Везде у него есть свои конторы: от Китая до Америки. И со всеми он связан посредством телеграфа и потому напоминает паука, сидящего в своей паутине. Только его паутина покрывает обширнейшую территорию и вся сплетена из золота.

По толпе вновь пронеслось:

– Золото… золото… золото…

И Башир продолжил:

– Почему же, однако, о братья мои, почему этот человек, обладая безграничными возможностями, поселился в Танжере – маленьком городе, живущем своей обособленной жизнью? Что побудило этого паука облюбовать паши стены? Поверьте: не яркое солнце и не красота здешних мест. Будь наше небо вечно мрачным и холодным, а наша земля мало пригодной для житья, господин Буллерс все равно обосновался бы у нас, потому что из всех стран мира здесь, и только здесь, золото свободно. Другие государства – как мне объяснили мой друг рыжеусый Флаэрти, господин Рибодель, человек преклонного возраста и весьма сведущий в том, что касается законов, и, наконец, Лея, после того как поработала у господина Буллерса, – так вот, другие государства в буквальном смысле держат золото в плену. Они обложили его непомерными налогами, не уплатив которые золото нельзя ни вывезти из страны, ни ввезти в страну. В противном случае за такими действиями следует суровое наказание. И закон этот имеет силу везде, кроме Танжера.