Текст книги "У стен Старого Танжера"

Автор книги: Жозеф Кессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Но Сауда занимали другие мысли. «Еще слишком светло, – сказал он мне. – Я должен дождаться ночи».

Мы растянулись на песчаном гребне, прильнув головами к стволам деревьев. И Сауд рассказал мне о безводных, безжизненных песках, что простираются от Агадира до Рио-де-Оро: он пересек их, идя вдоль великого океана. А я поведал ему о празднике Сиди Касема – о чем он, пришелец издалека, не знал и что вам, друзья мои, всем хорошо известно. Я рассказал ему, что каждый год во время праздника бесплодные женщины, сняв покрывала, проводят три дня и три ночи одни, без мужей, у могилы святого и купаются в море при свете луны, обнаженные, с распущенными волосами, а мужчины в это время стоят лагерем неподалеку, чтоб видеть их и слышать, как они кричат, словно безумные, и что там царит всеобщее ликование, и, как утверждают, многие из этих женщин потом рожают своим мужьям детей.

В этом месте рассказ Башира вновь был прерван – на сей раз одними женщинами. Но не к рассказчику обращались они. Все женщины разом вдруг принялись взволнованно перешептываться, переговариваться, смеяться, вздыхать и издавать радостные крики. Их, казалось, вмиг объединила какая-то особенная, очень важная, общая для всех забота. Мужчины в это время хмурили брови и дергали себя за бороды. Но традиция Сиди Касема – древняя, а сам святой – всеми почитаемый. И мужчинам ничего не оставалось кроме как молчать.

Наконец женские голоса стихли, и у Башира появилась возможность продолжить:

– Когда наступила глубокая ночь, Сауд встал и направился в сторону гробницы, и я подумал, что он хочет войти внутрь, дабы обратиться к святому с молитвой. Но он этого не сделал, а, миновав гробницу, пошел к стоявшему по соседству домику, в котором жил хранитель. Дверь отворилась, и на пороге появился человек с фонарем в руках. На нем была чистая белая гандура[11]11
  Гандура – длинная рубаха без рукавов из легкой ткани, иногда надеваемая под бурнус.


[Закрыть] и на голове зеленая чалма, какую носят паломники, побывавшие в Мекке, но намотанная так, как принято в секте даркава.

– Погоди-ка! – воскликнул Селим, продавец амулетов, позвякивая своим товаром, нанизанным на конец шеста. – Погоди! Не тот ли это шейх, который потом…

– Ты сам погоди, – живо прервал его Башир. – Всему свое время и место. Тогда я еще ничего не знал об этом человеке, но он внушал мне глубокое почтение, поскольку Сауд, который ни перед кем не гнул спину, низко склонился перед ним и поцеловал полу его гандуры.

И Башир продолжил свой рассказ:

– Человек в зеленой чалме посветил на меня фонарем, и Сауд сказал: «Этот мальчик – мой провожатый. Он смекалистый и надежный».

Тогда шейх даркава обратился ко мне. «Мир тебе и благоденствие, – сказал он. И добавил: – Придет день, и ты послужишь делу освобождения правоверных. Но сегодня вечером ты будешь ждать Сауда возле усыпальницы Сиди Касема, размышляя о жизни этого великого святого».

Сауд вошел в дом, и дверь за ними обоими закрылась.

Вначале я последовал совету шейха. Но ум мой слаб и мало образован. О Сиди Касеме я знаю только, что он был сыном правителя и что, оставив все, он удалился в этот пустынный край. Сведений этих явно недостаточно, чтобы долго думать о нем.

Взошла луна, и все вокруг преобразилось. Я спустился на берег и принялся резвиться в волнах и на песке. Потом я вновь взобрался на вершину дюны и уселся среди диких олив. Я стал мечтать и даже сегодня не мог бы сказать с уверенностью, видел ли я сны или же грезил наяву. Я воображал себя товарищем и неизменным спутником Сауда. Это было словно чудо, и мне сделалось так хорошо от этих мечтаний, что я очнулся, только когда солнце стояло уже довольно высоко.

Я побежал к бедному домишке возле гробницы Сиди Касема. Дверь была открыта, но внутри никого не было – ни шейха даркава, ни моего друга Сауда. Лишь следы их остались на песке. Очень скоро следы разошлись в разные стороны, а потом, на твердой земле, и вовсе исчезли.

Я почувствовал себя одиноким, покинутым, разочарованным. И тут мне вспомнилась лечебница доктора Эванса, и я со всех ног помчался в Танжер.

Вы, должно быть, уже забыли, друзья мои, как дорог мне был тот маленький ослик, которого я привел в лечебницу доктора Эванса. Что ж, ничего удивительного, ведь и сам я долго не вспоминал о нем. Но на обратном пути чувства, которые я из стыда перед Саудом презрел и выкинул из своего сердца, вновь одолели меня и, как огнем, опалили мне душу. Я мысленно увидел изможденного, израненного ослика, привалившегося к стене постоялого двора, увидел его беспомощные доверчивые глаза и вспомнил о том, как я выхаживал его и как он нуждался во мне. Чувства сострадания и привязанности снова обрели надо мной власть, и я бежал все быстрей и быстрей, пока вконец не выбился из сил.

«В эту минуту он, может, умирает… Или уже умер… Торговцы падалью прибрали его к рукам… И все из-за меня… Я обрек его на смерть… Я оттолкнул его… Я отрекся от него…»

Вот что не переставая твердил я себе по дороге в Танжер. Сам не знаю, каким образом мне удалось так быстро вернуться в город и там, все ускоряя бег, добраться до лечебницы доктора Эванса. Но когда я оказался у ее стен, от страха, еще большего, чем усталость, я едва дышал, и мне пришлось долгое время ждать, прежде чем я смог двинуться дальше. Наконец я переступил порог лечебницы и, не теряя времени на розыски доктора Эванса, сразу направился в конюшню. Дверь была закрыта. От волнения руки мои ослабели, и мне лишь со второй попытки удалось ее отворить. Я почти был уверен, я чувствовал, что мой ослик умер, и другое больное животное уже заняло его место.

Очутившись в конюшне, я окончательно убедился в этом. Там в подпруге стоял какой-то ослик, но он так твердо держался на ногах, у него был такой ясный взгляд и так светились его глаза, что прежним осликом он уж никак не мог быть. Я в нерешительности приблизился к нему. И тут вдруг, о друзья мои, он стал реветь – да так приветливо, весело! Он зашевелил ушами и потянул ко мне мордочку. Он узнал меня, он меня принял, он был мне рад!

Но и тогда я не поверил своим глазам. Я чувствовал себя слишком виноватым, я слишком долго уверял себя, что произошло несчастье. И только один человек мог меня в этом разубедить. И я осмелился прервать работу доктора Эванса – он в это самое время накладывал гипс на сломанную лапу собаки. Я думал, что он будет сурово упрекать меня, но целитель больных животных мягко сказал: «Ты вернул ослика к жизни. Теперь он вне опасности, но раны заживут не скоро, если за ним не будет тщательного ухода. Здесь ни у кого нет на это времени. А сам ты хочешь заниматься им?»

И я воскликнул: «Да пусть у меня руки-ноги отсохнут и всемогущий Аллах покроет мое тело язвами, еще более страшными, чем у ослика, если я снова покину его, пока он не станет здоровым и сильным, каким никогда прежде не был».

Я кинулся в конюшню, и ослик снова заревел от радости и зашевелил ушами. Я прильнул к нему, и у меня все сжалось в груди от счастья.

А чуть позже пришел доктор Эванс и принес большое количество лекарств. «Теперь нужно, – сказал он, – чтобы омертвелая шкура поскорей сошла и вместо нее наросла новая». И он объяснил мне, как накладывать мази и делать перевязку, как присыпать раны порошком и удалять гнойные корки. Конечно, все эти процедуры были довольно сложны, но когда я вспоминал, что мне приходилось делать для ослика в первые две ночи, все остальное представлялось мне на удивление легким.

По правде сказать, ослик спокойно относился к пинцетам, причинявшим ему боль, и к настойкам, вызывавшим жжение. Он знал, что я – его друг, и понимал, что если я вынужден делать ему больно, то для его же блага. Поистине ослик этот был очень умен.

Он был еще очень молод и игрив. То он притворялся, что хочет укусить меня, то хватал зубами край моей рубашки, а то щекотал мое ухо своим. Силы быстро возвращались к нему.

В один чудесный день доктор Эванс сказал, что ослик больше не нуждается в подпруге, и я сам снял ее. О друзья мои! Если б вы видели, как осторожно ослик делал первые шаги и с какой гордой мордочкой, обретя уверенность, он принялся ходить вокруг конюшни! Как радостно было на него смотреть! Внезапно он опустился на землю, и я очень испугался. Я поспешил было ему на помощь, но доктор Эванс остановил меня:

«Ничего, Башир, не бойся, – сказал он. – Ослик прекрасно знает, что делает. Он не упал и не поскользнулся. Он просто лег на землю, по своей охоте, потому, что он наконец может делать это без опаски. Смотри!»

И действительно, ослик двигал копытами, брыкался, издавал радостные крики. Ему было очень весело.

С этого времени мы с осликом крепко сдружились. Прежде я думал только о том, как бы вернуть его к жизни, и был для него лишь заботливой нянькой. Это, безусловно, сблизило нас. Но мы друг друга не знали. Теперь у нас появилась одна общая забота – вместе проводить время. Я никогда не оставлял его. Я спал в конюшне на одной с ним соломенной подстилке – и ночами он меня согревал. По утрам я ухаживал за ним: чистил, кормил, прогуливал по двору. Мы любили с ним бегать наперегонки, и в награду за послушание я давал ему молодую морковку. Я покупал ее на деньги, что приносили мне Омар и Айша. Им очень нравились ловкие проделки, которым я обучал смышленого ослика. Потом я вновь ухаживал за ним, и мы оба отдыхали. А после опять резвились во дворе. И наступал вечер. Я чистил его в последний раз, готовил свежую подстилку. Мы укладывались бок о бок и засыпали.

Так проходил день за днем. Просыпаясь утром, я всякий раз находил ослика еще более окрепшим, жизнерадостным и ласковым. Он заново учился радоваться жизни. По утрам я осматривал его шкуру и видел, что она постепенно преображается. Словно волшебная материя, она из прежней – рваной и обожженной – превращалась в новенькую и шелковистую. Раньше всего зажили бока и задние ноги, потом колени, бабки. Чуть позже зажила шкура на голове. Только вот на хребте шкура долгое время гноилась. Когда же наконец и она начала подсыхать, доктор Эванс велел мне отвести ослика на поводке за город – на луг, принадлежащий лечебнице. «Самое время ему вспомнить вкус травы и вновь ощутить прелесть свежего воздуха», – сказал доктор.

Друзья мои, вы, конечно, станете смеяться над бедным Баширом, когда узнаете, что слова доктора Эванса, вместо того чтобы обрадовать, страшно его испугали. В ту же минуту я представил себе ослика под колесами тяжелого автомобиля, задавленного толпой, представил, как уличные мальчишки забрасывают его камнями. Можно было подумать, что я никогда прежде не встречал сотен ослов, мирно семенящих по улицам Танжера или в густой толпе прокладывающих себе дорогу. Но для меня маленький ослик, которого я знал таким измученным, умирающим и с трудом возвращающимся к жизни, был существом особенным, отличным от всех. Мне казалось, что он еще слишком слаб, хрупок и нуждается в защите от пагубных случайностей. И я сказал доктору Эвансу, что не в силах сделать то, что он мне велит.

«Хорошо, – ответил тот. – Стало быть, ослика на первую прогулку выведет кто-нибудь из моих санитаров».

Кровь мгновенно прилила у меня к голове, и я – я, недостойный, – осмелился в гневе крикнуть доктору Эвансу: «Что?! Санитар! Ну уж нет! Никогда!»

Я словно обезумел от одной мысли, что ослика поведет человек, который его не любит, который за ним не ухаживал, который не сможет уберечь его от опасностей на улице и даже не даст себе труда отогнать мух от его еще не совсем зажившей спины. И еще я не мог смириться с мыслью, что кто-то другой станет свидетелем того, как ослик впервые за долгое время будет наслаждаться свободой. Я надел на него недоуздок, затянув как можно слабее, и мы вышли за порог лечебницы.

Ослик шел без опаски, с достоинством. Он радостно вдыхал все запахи улицы, широко раздувая ноздри. Однако едва мы очутились в оживленном месте города, как я задрожал от страха. Я беспрестанно вертел головой во все стороны и заслонял собой ослика, когда видел, что к нам приближается другой осел, изувеченный и запаршивевший, с кровоточащими ранами. Вам ли не знать, друзья мои, как много таких животных в Танжере!

Только за городом ко мне наконец вернулось спокойствие. Я позволил ослику пройтись рысцой, а сам бежал за ним до самого луга. А там – какое наслаждение! Если б вы видели, как он валялся в траве, если б слышали его счастливый рев! Он то вскакивал и терся об меня, то убегал – и я догонял его, то он снова бросался в траву. До чего весело мы играли! Все утро пролетело как одна минута.

Когда настало время возвращаться, я снял с него травинки и налипшие комочки земли и отступил немного, чтобы со стороны посмотреть, как он выглядит. О друзья мои! Я не поверил своим глазам – до того хорош собою стал мой маленький ослик. Наверное, в лечебнице я смотрел на него со слишком близкого расстояния и ничего не видел, кроме ран и рубцов. А там, на лугу, я увидал его таким, каким он был на самом деле: красивым, с тонкой нежной шкурой, покрытой молочно-белой шерсткой, мягкой, словно волосы у младенца.

Пока я любовался и восхищался им, мой взор, должно быть, помутился одновременно с разумом. Вместо луга, на котором я в ту минуту стоял, мне привиделся другой, гораздо более обширный, заросший сочной травой и цветами, – тот, что находился в великолепном поместье на Горе. И там, украшенный шелком и золотом, с голубой лентой на шее, резвился маленький ослик, совершенно особенный, некогда принадлежавший на редкость красивой и злой девочке. Но странное дело: измученное, запаршивевшее, полумертвое животное с постоялого двора, которое я выхаживал в лечебнице, неотступно напоминало мне того чудесного ослика на лугу.

Не знаю, как я очутился рядом с ним: быстро подбежал или подошел в нерешительности, – помню только, что руки у меня дрожали, а ладони стали влажными, когда я взял сначала одно его ухо, потом другое… Я похолодел и задрожал всем телом, обнаружив метку, которая не исчезает, – две семиконечные звездочки. У ослика из поместья леди Синтии за ушами были точно такие!

Порыв радостного волнения охватил толпу после этих слов Башира. Ничто не могло доставить слушателям большего удовольствия, чем возможность следить за превратностями судьбы и перипетиями рассказа.

– Клянусь своими глазами – это был он! – воскликнула Зельма-бедуинка, воздев руки к татуированному лбу.

И Мухаммед, уличный писец, с жаром объяснял своим соседям:

– Та страшная пожилая дама уступила его одному торговцу, который вскоре его перепродал. Так ослик переходил из рук в руки, пока совсем не захирел.

А бездельник Абд ар-Рахман был крайне удивлен.

– Да как же ты, – говорил он Баширу, – ты, который поставил его на ноги, как же ты не знал, что за животное перед тобой?

– Это было предначертано свыше! Нет сомнений! – воскликнул Селим, торговец амулетами.

– Конечно! Конечно! Предначертано свыше! – согласилась толпа.

Тут мудрый старец Хусейн, продававший сурьму, тихо спросил у маленького горбуна:

– Но ведь тот ослик, что жил в поместье на Горе, не позволял тебе даже приблизиться к нему. Разве не так ты нам рассказывал?

И Башир с почтительностью к старцу ответил:

– Память твоя столь же крепка, сколь почтенен твой возраст, отец мой. Ослик именно так вел себя по отношению ко мне, поэтому, когда я обнаружил, что это он и есть, я невольно отшатнулся, опасаясь с его стороны какой-нибудь новой обидной выходки.

– Ну и что, что же он сделал? – вскричала Зельма-бедуинка.

Другие слушатели выразили такое же нетерпение.

И Башир продолжил:

– Ослик пристально посмотрел на меня. Глаза у него были грустными и необычайно умными. И они говорили мне: «Я узнал тебя сразу, прямо у дверей постоялого двора, где умирал из-за жестокого со мной обращения. Тогда я уже не был таким спесивым, глупым и избалованным, как прежде, когда оттолкнул тебя, потому что от тебя пахло нищетой. Я столько выстрадал, что невольно стал лучше понимать этот мир. Теперь я люблю тебя как моего спасителя и повелителя».

Вот что сказали мне его глаза. Потом он подошел ко мне и положил свою мордочку мне на передний горб, и обмахнул мне лицо своими длинными, словно крылья, ушами. И я был счастлив, и больше уже не думал о давней обиде.

Тут Хусейн, благочестивый старец, торговавший сурьмой, заметил:

– Забыв обиду, ты проявил мудрость, сын мой. И среди людей есть множество чванливых, избалованных богатством и почестями, – что же тогда ждать от обыкновенного осла?

– Верно сказано! Верно! – откликнулись в толпе.

И Башир продолжил:

– Доктор Эванс находился во дворе лечебницы, когда я привел с прогулки ослика – беленького, лоснящегося, жизнерадостного.

«Знаешь, Башир, – сказал доктор, – я не смогу долго держать его у себя, я должен вернуть его хозяину».

От этих слов ноги у меня сделались ватными. О, я знал, что такой день когда-нибудь настанет, но я гнал от себя тревожные мысли. И вот этот день настал.

Ослик приблизился, ткнулся в меня мордочкой – это его очень забавляло, – а я с грустью погладил его за ушами, и мои пальцы ощутили под мягкой шерсткой единственную отметину, которую невозможно уничтожить, – семиконечные звездочки. Ими, должно быть, его пометил первый хозяин. Я невольно оттолкнул ослика, представив, что вскоре он будет принадлежать другому. Ослик встряхнул головой и удивленно на меня посмотрел.

Тут доктор Эванс сказал: «Думаю, что он не доволен своим прежним хозяином». Я не понял, и доктор пояснил: «Ты же видишь, он хочет остаться с тобой».

На этот раз я едва удержался на ногах. Все смешалось у меня в голове, и я пролепетал: «Неужели это правда?.. Аллах милостивый, могу ли я поверить?.. Не смеешься ли ты надо мной?»

Доктор Эванс несколько раз согласно кивнул и сказал: «Ты вернул ослику жизнь – теперь он твой».

Но я все еще не верил своим ушам. «Этот ослик? Этот чудесный белый ослик?» – изумленно вскричал я.

И целитель больных животных торжественно подтвердил свои слова. Я склонился, чтобы поцеловать рукав его халата.

Поистине, друзья мои, у неверных – даже у лучших из них – странные манеры. Доктор Эванс резко отступил назад и, сурово отвергнув мою благодарность, ушел, не проронив больше ни слова. При других обстоятельствах я, без сомнения, был бы удручен подобной переменой в его настроении, но в ту минуту могли я думать об этом? Нежная теплая мордочка прильнула к моему горбу – мордочка моего белого ослика…

Даже если бы у Башира от сильного волнения не перехватило горло, он все равно не смог бы продолжать рассказ: со всех сторон на него посыпался град вопросов, восклицаний, предположений.

– Так у тебя, оказывается, был свой осел? – воскликнул Галеб-водонос. – И даже красивее, чем мой мул?

– А чем же ты его кормил? – поинтересовался крестьянин Фуад.

– И почему ты никому его не показывал? – прокричала Зельма-бедуинка. – Мне бы так хотелось погладить его шерстку, мягкую, как волосы ребенка.

– Да потому, что он его немедленно продал! И за хорошую цену, я уверен! – пронзительным голосом крикнул ростовщик Наххас.

– А я так думаю, что он его спрятал, чтобы не вызывать у людей зависти, – спокойно сказал старец Хусейн, торговавший сурьмой.

И Селим, позвякивающий своими амулетами, и грузчик Исмет, играющий мускулами, и еще многие-многие другие выразили – каждый по-своему – чувства, охватившие их, когда они узнали, что маленький нищий горбун стал владельцем чудесного ослика.

Наконец Башир поднял правую руку, дождался тишины и продолжил рассказ такими словами:

– Клянусь, вы получите ответы на все вопросы. Но прежде знайте, что никого из вас не охватило бы такое изумление, какое охватило меня, когда я понял – и окончательно поверил, – что ослик принадлежит мне. Да, немногие из вас, моих слушателей, познали, что такое богатство или хотя бы уверенность в завтрашнем дне. Но даже самый бедный человек имеет что-то свое – будь то немного зерна, лачуга, коврик, змея, цыпленок, жена. Я же – подумайте только, друзья мои, – никогда ничего не имел. И, будучи в здравом рассудке, не смел даже ни на что надеяться. И вот белый ослик, достойный забавлять царское дитя, становился моей собственностью, моим имуществом, становился моим. Моим!

Кто-то из вас спрашивал, как я намеревался его кормить. О, я ни минуты не тревожился об этом. Если мне до сих пор удавалось прокормить себя, Айшу и Омара, размышлял я, то уж маленького ослика я наверняка смогу накормить. Нужно только проявить чуть больше трудолюбия и смекалки. А когда ослик окончательно поправится, он сам станет мне помогать. Я буду катать на нем детей богатых иностранцев, – я часто видел ребятишек верхом на осликах, взятых напрокат. А у моего ослика – самого красивого, самого веселого, самого послушного и самого умного – не будет отбоя от желающих покататься. Но я буду следить, чтоб он не перетруждался. И чтоб седло было всегда чистым и хорошо прилаженным. И я непременно расспрошу моего друга рыжеусого Флаэрти, который знает все, об упряжи. А седло я куплю у хозяина постоялого двора: у него всегда есть седла по сходной цене – ведь караванщики оставляют их ему в залог. Я же смогу расплатиться за седло своими песнями, которые ему очень нравятся…

Такие я строил планы и такие лелеял мечты в день, когда получил белого ослика в подарок от доктора Эванса. Я продолжал мечтать и строить планы и на следующее утро, и так несколько дней подряд, когда водил ослика на луг. Кто-то из вас удивился, что ни разу не видел меня с ним. Это потому, что мы уходили на рассвете и возвращались поздним вечером. Я старался выбирать самые безлюдные улочки. Я был так счастлив, что это меня даже пугало. Я страшился зависти, таящейся в душах дрянных людей, и опасался дурного глаза. А кроме того, мне хотелось всех удивить, однажды появившись верхом на ослике, в роскошном седле, здесь, на Большом базаре.

Но пока это были только мечты. Седла у меня не было. Но даже будь оно у меня, я ни за что не надел бы его на ослика, потому что хребет и холка у него еще не совсем зажили. Шкура уже начала нарастать, но она была тоньше и прозрачней бумаги, из которой курильщики делают себе самокрутки. Однажды на лугу, сгорая от нетерпения, я попробовал сесть на ослика верхом. Я соблюдал малейшие предосторожности и сделал все, чтобы не причинить ему боли. И вот мой ослик, такой обычно покладистый, начал так сильно брыкаться, что мне пришлось спрыгнуть с него, чтобы не шлепнуться на землю. Ослик потом весь день отказывался со мной играть.

Итак, мне нужно было ждать своего часа – неделю или около того, как сказал доктор Эванс.

А пока я каждый вечер отправлялся на постоялый двор, чтобы пением заработать на седло, которое уже приглядел. Седло было великолепное: все из голубой кожи с множеством заклепок, блестевших так, будто они сделаны из золота.

И там в один из вечеров судьба вновь свела меня с Саудом.

Башир закрыл глаза и замолчал, ожидая услышать, ставшие уже привычными, голоса любопытствующих и пересуды. Но из толпы не донеслось ни единого слова. И, побуждаемый молчанием слушателей больше, нежели потоком вопросов, Башир заговорил вновь:

– Сауд беседовал во дворе с караванщиками – худыми, вооруженными кинжалами людьми, которых я никогда раньше в Танжере не видел. Он не глядел в мою сторону, но я тотчас, еще издалека, узнал его в толпе кочевников и купцов, несмотря на слабый свет фонарей. Только он один, с головой, вокруг которой буйно вились черные блестящие волосы, походил статью на минарет. Сердце мое неистово забилось в груди, и мне, сам не знаю почему, захотелось убежать, но в последний миг что-то меня удержало. Я был восхищен, как этому человеку в столь многолюдном месте удается выглядеть господином над всеми – и над людьми, и над животными.

Минуты оказалось достаточно. Сауд затылком почувствовал мой взгляд и оглянулся. Напрасно я пытался затеряться в толпе – он меня разыскал. Он улыбнулся мне, приоткрыв свои хищные зубы, и я пошел к нему. Поприветствовав меня как равного и распрощавшись с караванщиками, он повел меня, словно какого-нибудь богача, в ресторан неподалеку от крепостной стены. Там он спросил, готов ли я назавтра снова отправиться с ним в Сиди-Касем. Он сказал, что шейх даркава изъявил желание поговорить со мной.

Мне все еще некий дух подсказывал бежать от Сауда. Но я не внял его совету. «Почему я должен отказываться?» – спрашивал я себя. Ослик уже поправился. Что же касается шрамов на его спине, то ему будет полезно не ходить один день на луг, где трава из-за летней жары стала жесткой и колючей. Я думал и о том, как приятно мне будет снова пуститься в путь с Саудом-воином, и об историях, что он мне расскажет, и о диких оливах на песчаной дюне, и о белом куполе, венчающем гробницу святого, и о человеке в зеленой чалме, таком степенном и таинственном.

Мы тронулись в путь на следующий день пополудни. Шли не торопясь: Сауд хотел прийти в Сиди-Касем еще позже, чем в прошлый раз. Кстати, теперь ему уже не нужен был проводник. Он хорошо знал дорогу и часто даже шел окольными тропами, которых я ему не показывал. Судя по всему, он не раз ходил в этот край – один или еще с кем-нибудь. Но он молчал об этом. Не говорил он и о том, где был все то время, пока мы не виделись, и почему хотел добраться до Сиди-Касема непременно за полночь. Я же ни о чем его не спрашивал – просто из вежливости. К тому же, хоть меня и разбирало любопытство, ощущение тайны доставляло мне немалое удовольствие. Ну чего, в самом деле, мне бояться рядом с большим Саудом, что шагает легкой непринужденной походкой, по привычке держась за рукоять кинжала, и вполголоса напевает воинственные песни своего племени?

Иногда я доставал рогатку и подстреливал птичку. Один раз, когда попасть было трудно, но я все-таки попал, мой друг Сауд сказал мне: «Через несколько месяцев, когда мы с тобой опять увидимся, я дам тебе ружье. К тому времени у меня будет много оружия, и я научу тебя стрелять».

Мое сердце преисполнилось гордостью, и я решил, что приеду к Сауду на моем белом ослике под голубым седлом. Но я промолчал, желая сделать ему сюрприз.

Было совсем темно, когда мы взобрались на вершину дюны, где росли дикие оливы. Там, на опушке рощи, Сауд сказал мне: «Я оставлю тебя на несколько минут. Только на этот раз ты никуда не уходи, я скоро тебя позову». Он бесшумно скользнул в направлении гробницы, уже почти неразличимой в темноте. Я сел, подогнув под себя ноги, и стал думать о моем друге Сауде и моем белом ослике… И у меня было чувство, что во всем мире нет человека богаче, чем я.

Ночь выдалась теплой и безлунной. До меня доносился лишь плеск волн великого океана да шелест листвы диких олив.

Вдруг я невольно вскочил на ноги. Кровь застыла у меня в жилах, и все тело одеревенело от страха. В ночной тишине с той стороны, где высился купол гробницы Сиди Касема и стоял домик хранителя, послышались страшные крики. Потом – выстрелы, похожие на громовые раскаты. И снова страшные крики, и снова выстрелы.

Голова у меня закружилась, тело колотила сильная дрожь. Я стоял не шелохнувшись, как вдруг прямо над ухом услышал сиплый голос Сауда: «Вниз, быстро». Мы скатились по песчаному склону к подножию дюны и поползли к рву, скрытому за плетнем. Когда мы были на дне рва в надежном укрытии, Сауд сказал: «Оторви два куска от моего бурнуса». Это оказалось нетрудно, поскольку бурнус был очень ветхим. «Одним куском перевяжи мне покрепче щиколотку, а другим – правое запястье», – попросил он. Делая все так, как он велел, я почувствовал, что кости у него сломаны и из ран сочится кровь.

«Хорошо, – проговорил Сауд, а я тем временем, весь дрожа, вытирал липкие руки о стенку рва. – На песке, скорей всего, следов крови не осталось, а вот на ткани теперь есть».

Голос его был спокойным, дыхание ровным. Но я знал, что он очень страдает. И еще он сказал: «Эти ублюдки полицейские, сукины дети, мазали, потому что боялись моего кинжала. Они теперь будут дрожать от страха до самого рассвета. Так что у нас достаточно времени, чтобы вернуться в Танжер, если ты, конечно, мне поможешь».

Я поклялся исполнить все, что потребуется, а он в ответ сказал: «Я знал, Башир, что ты хоть и мал, но уже настоящий мужчина – даже несмотря на твое уродство. И еще ты настоящий друг».

Сауд помолчал немного, и я почувствовал, что мне уже совсем не страшно и что слова Сауда, сказанные в этом рве, где пахло сырой землей и кровью, придали мне сил на всю жизнь. Сауд продолжил: «Я рассказывал о тебе шейху даркава, и он хотел использовать тебя в большом деле. Он – человек веры, очень смелый, он не может мириться с тем, что в его стране хозяйничают неверные. Он добыл целый корабль с оружием, а я должен был переправить оружие в Атлас. Но возле гробницы святого я наткнулся на этих ублюдков. Им кто-то донес, и они арестовали шейха».

– Вот, вот, я об этом и говорил! – прокричал Селим, звеня амулетами. – Я слышал об этом деле на Малом базаре и в касбе.

– А я слышал в порту, – зычным голосом сказал грузчик Исмет.

– А я – от своих богатых клиентов, – сказал Галеб-водонос. – Они читали про это в газетах. Страшное было дело.

Другие тоже хотели что-то добавить, но тут Зельма-бедуинка издала на манер плакальщиц долгий протяжный вой, заглушивший все остальные голоса. И она стала просить:

– Скажи нам, скажи поскорей, умоляю тебя, маленький горбун, что сталось с прекрасным Саудом. Неужели он умер в том проклятом рве?

– О нет, Сауд не из тех, кого так просто лишить жизни, – .ответил Башир и продолжил рассказ:

– С помощью своего длинного кинжала Сауду удалось отбиться от полицейских.

«Я ударил многих, – говорил он, – кого в горло, кого в живот, кого в голову. А эти сукины сыны, хоть и были при ружьях, всего лишь ранили меня. Ночью они не осмелятся двинуться с места. Значит, если мы затемно доберемся до Танжера и я найду там убежище до завтрашнего вечера…»

«Найдешь! Найдешь! И лучшее из того, что может быть!» – воскликнул я, имея в виду конюшню лечебницы, где я пока еще оставался хозяином.

«Завтра ты сходишь на постоялый двор, – сказал Сауд, – и разыщешь там караванщиков, что пришли с Юга. Ты видел: я разговаривал с ними. Они должны были переправить оружие. Может, они согласятся захватить меня с собой. А сейчас помоги мне выбраться отсюда. Пора в путь».

О друзья мои, к тому времени я уже хорошо изучил Сауда, но на обратном пути он, не произнеся ни слова, преподал мне еще один урок: если человек по-настоящему захочет, его несгибаемый дух может вести за собой немощное тело. И сам Аллах будет покровительствовать ему в этом. Иначе как, спрошу я вас, – я, который был вместе с Саудом, – как, если не волею Аллаха, смог он проделать столь длинный путь с перебитой ногой?

Правда, время от времени он опирался мне на плечо и передвигался прыжками на одной ноге, но скоро вновь принимался идти на обеих. И ни разу с его уст не сорвалось проклятие или жалоба. Если б кто-нибудь повстречался нам – на узкой тропинке или на большой дороге, – никто бы не догадался о его мучениях. Даже я ничего не видел, поскольку ночь скрывала от меня лицо Сауда. Лишь изредка я слышал, как он скрипит зубами, будто камень распиливает, а когда он опирался на меня, я чувствовал, что он весь в жару и истекает потом.