Текст книги "Преступление падре Амаро"

Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Наборщик отказывался верить своим ушам, но Жоан Эдуардо приводил одно доказательство за другим. Тогда Густаво, обильно запивавший вином жареную треску, воздел к небу сжатые кулаки и, скрипнув зубами, несколько осоловелым голосом возопил:

– Долой религию!

Из-за перегородки кто-то глумливо отозвался:

– Да здравствует Пий Девятый!

Густаво вскочил из-за стола, чтобы влепить пощечину нахалу, но Жоан Эдуардо удержал его, и Густаво, спокойно усевшись на место, опорожнил недопитую бутылку.

Затем оба, поставив локти на стол и дыша друг другу в лицо, принялись вполголоса обсуждать план брошюры. Ничего трудного тут нет. Писать они будут вместе, Жоан Эдуардо хотел придать своему памфлету форму поэмы с мелодраматическим сюжетом, где падре Амаро будут приписаны пороки и извращения, достойные Калигулы[110]110
  Калигула (12–41 гг.) – римский император, чье правление отличалось деспотическим произволом.


[Закрыть] и Гелиогабала.[111]111
  Гелиогабал – римский император (218–222 гг.) сирийского происхождения, пытавшийся внедрить в Риме сирийские культы и игры, чем заслужил славу «развратника».


[Закрыть] Наборщик же считал более уместным изложить суть дела в виде строгого философского трактата, полного серьезных мыслей и способного раз и навсегда покончить с ультрамонтанами![112]112
  Ультрамонтаны – последователи учения о неограниченном характере папской власти, о праве папы вмешиваться в дела любого государства.


[Закрыть] Он брался собственноручно набрать текст во внеурочное время и, разумеется, бесплатно. Но тут возникло непреодолимое препятствие.

– А бумага? Где добыть бумагу?

Бумага должна была обойтись не дешевле девяти или десяти мильрейсов. Ни один из них не располагал такой суммой и не мог рассчитывать на денежных друзей, которые во имя идеи дали бы ее в долг.

– Попроси денег у Нунеса в счет жалованья! – нашелся наборщик.

Жоан Эдуардо горестно почесал в затылке. Он живо представил себе, в какое негодование придет Богобоязненный Нунес, член приходского совета, личный друг декана, если ему попадется на глаза такая брошюра! А что будет, когда он узнает, что ее написал его собственный конторщик, на бумаге, взятой в его, Нунеса Феррала, конторе, хозяйским гусиным пером! Жоан Эдуардо уже видел своего толстенького патрона в роковую минуту: побагровев от гнева, привстав на носки своих белых сапожек, он закричит свиристящим голоском: «Вон отсюда! Вы масон! Убирайтесь прочь!»

– Хорош я буду! – задумчиво сказал конторщик. – Ни жены, ни хлеба!

Густаво тоже призадумался: доктор Годиньо, владелец типографии, и его не помилует. После примирения с «кликой на улице Милосердия» доктор Годиньо вновь и весьма гласно занял свое почетное положение опоры церкви и столпа веры…

– Да, черт подери… Это может нам дорого обойтись, – сказал он.

– Это невозможно! – подтвердил конторщик.

Они долго чертыхались в бессильной ярости. Упущен единственный в своем роде случай вывести церковников на чистую воду!

План издания брошюры, словно рухнувшая колонна, казался им теперь еще колоссальней. Это уже не было бы возмездие злодею священнику, но полный разгром всего духовенства, иезуитов, административной власти папства и других злоупотреблений церкви… Проклятие! Если бы не Нунес, если бы не Годиньо, если бы не девять мильрейсов…

Извечная препона на пути всех бедняков – безденежье и зависимость от хозяина – мешает даже такому делу, как издание брошюры! Оба пришли к выводу, что современное общество не имеет права на существование.

– Нет, революция решительно необходима! – восклицал наборщик. – Надо разрушить до основания все, все! – И его широкий жест живо изобразил грандиозное выравнивание общественных различий и снос церквей, дворцов, банков, казарм и недвижимости всех на свете докторов Годиньо. – Еще бутылку красного, дядя Озорио!..

Но дядя Озорио не появлялся. Густаво изо всех сил колотил по столу черенком ножа и наконец, потеряв терпение, пошел к стойке, «чтобы выпустить кишки из этого продавшегося типа, который заставляет гражданина Португалии напрасно ждать».

Дядя Озорио в это время, сняв колпак и сияя от горделивой радости, беседовал с бароном де Виа Клара: приближались выборы, и барон паломничал по всем кабакам и пожимал руки своим избирателям. Здесь, в харчевне, барон был поистине великолепен; в лаковых ботинках, блиставших на глинобитном полу, со вставленным в глаз золотым моноклем, он покашливал от чада горелого масла и едких испарений винной гущи, осевшей на стенках бочек.

Густаво, увидя его, скромно ретировался в отдельный кабинет.

– Он разговаривает с бароном, – объяснил он конторщику почтительным шепотом.

Жоан Эдуардо сидел нахохлившись и обхватив голову руками. Наборщик стал уговаривать его не вешать нос. Какого черта! В конце концов, даже лучше, что он избавился от женитьбы на святоше…

– И я не могу отплатить этому негодяю! – перебил его Жоан Эдуардо, отталкивая тарелку.

– Не горюй, – пообещал наборщик торжественно – скоро придет для всех них час расплаты!

И он стал вполголоса рассказывать о том, что «готовится в Лиссабоне». Он слышал, там уже создан клуб республиканцев, в котором участвуют даже некоторые известные лица (это казалось ему лучшей гарантией успеха). Кроме того, зашевелились рабочие. Да он и сам… и Густаво, наваливаясь животом на стол, шептал почти на ухо Жоану Эдуардо, что уже договорился и будет принят в новую секцию Интернационала, которую скоро откроет один испанец, недавно прибывший из Мадрида; Густаво пока не видел этого испанца: тот скрывается от полиции; и вообще у комитета нет денег… Но уже нашелся человек, владелец мясной лавки, который обещает дать сто мильрейсов… В армии тоже ведется работа: на собрании он видел одного пузана, о котором говорили, что он майор, и он действительно похож на майора…

– Словом, – говорил Густаво, – через несколько месяцев, когда эти силы объединятся, все разом взлетит на воздух: правительство, король, знать, капиталисты, епископы, – и придет конец этим злобным чудовищам! И тогда королями будем мы, дружище! Всех этих Нунесов, Годиньо и прочий сброд мы засадим в тюрьму святого Франциска. Годиньо я беру лично на себя… Долгополых в шею! И простой народ наконец обретет свободу!

– Не скоро это случится! – вздохнул Жоан Эдуардо, с горечью думая о том, что, когда грянет революция, уже поздно будет отвоевывать Амелиазинью…

Тут появился дядя Озорио с графином.

– А, наконец-то, «сеньор фидалго»! – насмешливо приветствовал его наборщик.

– Иной и не носит титула, а все же титулованные особы с ним считаются, – сейчас же отпарировал дядя Озорио; казалось, он еще больше разбух от самодовольства.

– Так ведь титулованные особы считаются не с тобой, а с твоими шестью голосами!

– У меня в приходе не шесть, а восемнадцать голосов и ожидается девятнадцатый. Что еще прикажете вам подать, почтенные сеньоры? Больше ничего? Жаль. Значит, надо распить еще графинчик!

И он задернул занавеску, оставив друзей наедине с полным графином и предоставив им мечтать сколько угодно о революции, которая поможет одному вернуть себе менину Амелию, а другому – разделаться с доктором Годиньо.

Было уже около пяти, когда приятели вышли из своего закутка. Дядя Озорио относился к ним с особенным интересом как к образованным молодым людям; он окинул их проницательным взглядом из-за стойки, где читал «Народную газету», и сразу заметил, что оба «малость на взводе», особенно Жоан Эдуардо, который нахлобучил шляпу на лоб и странно выпятил губы. «Не умеет пить», – подумал Озорио, мало его знавший. Зато сеньор Густаво, как и всегда, влив в себя три литра вина, сиял приветливой веселостью. Замечательный малый! По счету заплатил тоже он. Качнувшись к хозяину, он с размаху звякнул двумя монетами о цинковую стойку:

– На, спрячь мои кровные в свою кубышку, пузан Озорио!

– Жаль, что ваших кровных только две, сеньор Густаво.

– Разбойник ты! Небось воображаешь, что народный пот и трудовые деньги существуют только для того, чтобы набивать ими брюхо филистеров? Но ничего, за тобой не пропадет! В день возмездия Биби будет иметь честь проткнуть твою утробу… Биби – это я. Я – Биби, понимаешь? Правда, Жоан? Кто здесь Биби?

Жоан Эдуардо не слушал. Он сверлил недружелюбным взглядом какого-то пьяного, который развалился за одним из дальних столиков и дымил трубкой перед пустым графином, подперев голову рукой и недоуменно тараща глаза на обоих друзей.

Наборщик подтолкнул Жоана Эдуардо к стойке.

– Объясни дяде Озорио, кто такой Биби! Смотри на моего друга, дядя Озорио. Он одаренный малый и добрая душа! Смотри на него! Одним росчерком пера он может покончить с ультрамонтанами! Он мой друг! Он с нами навеки, не на жизнь, а на смерть. Да брось ты, пузан, деньги считать, слушай, что я тебе говорю! Это хороший человек!.. И если он сюда придет и попросит пару литров в кредит, ты ему дай… Биби за него отвечает!

– Значит, так, – гнул свое дядя Озорио, – две порции трески, два салата…

Но пьяный посетитель вдруг вскочил с места; выставив вперед левую руку с трубкой и громко рыгнув, он направился прямо к наборщику, остановился перед ним, пошатываясь, и протянул руку.

Густаво посмотрел на него с отвращением.

– Что вам нужно? Бьюсь об заклад, что это вы орали: «Да здравствует Пий Девятый!» Продажная шкура… Убери лапу!

Пьяница, отвергнутый наборщиком, заворчал; потом, повернувшись к Жоану Эдуардо, стал и ему совать свою растопыренную руку.

– Убирайся прочь, скотина! – сказал конторщик раздражительно.

– Ты мне друг… Я тебе друг… – бормотал пьяный. Он не отходил, продолжая тыкать в них рукой и смрадно дышать в лицо.

Жоан Эдуардо, вдруг озлившись, с силой оттолкнул его, так что он ударился о стойку.

– Но-но! Здесь рукам воли не дают! – строго прикрикнул дядя Озорио. – Я драки не допущу!

– Пусть не лезет! – рявкнул конторщик. – И тебе будет то же…

– Не умеете себя держать – ступайте на улицу, – веско сказал дядя Озорио.

– Кого на улицу? Меня на улицу? – взревел Жоан Эдуардо, занося кулак. – Попробуй еще раз сказать слово «улица»! Да ты с кем разговариваешь?

Дядя Озорио молчал, опершись о стойку обеими своими мощными руками, один вид которых внушал почтение к его харчевне.

Но Густаво решительно встал между ними и заявил, что надо быть благородными людьми! Никаких споров и обидных слов! Друзья могут между собой пошутить, посмеяться, но как водится между людьми благородными! Здесь все благородные!

Он оттащил в сторону конторщика, который все еще не переварил обиду.

– Ну, Жоан! Ну, Жоан! – уговаривал его Густаво, взволнованно жестикулируя. – Ты же образованный человек! Право! Надо вести себя пристойно! Если каждый будет срываться и входить в задор от одной рюмки – невозможны ни приятная компания, ни веселье, ни братство!

Потом он вернулся к дяде Озорио и, положив ему на плечо руку, стал в волнении объяснять:

– Я за него ручаюсь, Озорио! Он благородный человек! Просто у него неприятности, и он не привык много пить. Вот и все! Но он славный малый… Не сердись, дядя Озорио. Я за него ручаюсь…

Он пошел за Жоаном Эдуардо и уговорил его пожать руку дяде Озорио. Трактирщик торжественно заверил, что не хотел оскорбить кавальейро. Последовала серия пламенных shake-hands.[113]113
  Рукопожатие (англ.).


[Закрыть] Чтобы закрепить перемирие, наборщик заказал еще три стопочки белого. Жоан Эдуардо, не желая ударить лицом в грязь, предложил выпить всем вместе по рюмке коньяку. Уставив в ряд рюмки и бокалы вдоль стойки, они обменивались любезными словами, величая друг друга «кавальейро», а пьяный посетитель, забытый в углу, почти лежал на столе, подперев кулаками голову и блаженно уткнувшись носом в пустой графин.

– Вот это дело! – восклицал наборщик, в котором коньяк всколыхнул бурную волну любви к людям. – Гармония! Гармония – моя слабость! Гармония между славными ребятами и во всем человечестве… Я бы поставил огромный стол и рассадил бы вокруг все человечество, и устроил бы банкет, и зажег бы огонь, и все бы шутили и разрешили бы все социальные споры! Недалек день, когда все это сбудется, дядя Озорио!.. В Лиссабоне уже готовятся. И дядя Озорио поставит нам вино для этого банкета!.. Выгодное дельце, а? Попробуй отрицать, что я тебе друг!

– Спасибо, сеньор Густаво, спасибо…

– И мы здесь тоже все друзья, все мы джентльмены! А вот он, – наборщик обнял Жоана Эдуардо, – отныне мой брат: теперь уже мы не расстанемся по гроб. И брось тосковать, дружище! Напишем брошюру… А Годиньо и Нунеса мы…

– Нунеса я раздавлю! – мрачно пообещал конторщик; после стопки белого он стал заметно хмуриться.

В трактир вошли два солдата, и Густаво решил, что пора идти в типографию. Если бы не это, они не расставались бы весь день, всю жизнь! Но работа – это наш долг, труд – высочайшая из добродетелей!

Наконец они вышли после новых shake-hands с дядей Озорио. В дверях Густаво еще раз пообещал конторщику братскую верность и всунул ему в руку свой кисет с табаком. Затем он исчез за углом, сбив на затылок шляпу и мурлыча «Гимн труду».

Оставшись в одиночестве, Жоан Эдуардо пошел на улицу Милосердия. У дверей Сан-Жоанейры он тщательно потушил папироску о подошву сапога и со страшной силой дернул за шнур колокольчика.

Руса опрометью сбежала с лестницы.

– Амелиазинья дома? Я хочу с ней говорить!

– Обеих сеньор нет дома, – ответила Руса, напуганная странными приемами сеньора Жоанзиньо.

– Врешь, дрянная баба!

Потрясенная девушка с треском захлопнула дверь.

Жоан Эдуардо перешел на другую сторону улицы и прислонился к стене, скрестив руки. Он оглядел дом. Окна были закрыты, кисейные занавески задернуты; два носовых платка каноника Диаса сохли на веранде первого этажа.

Он снова подошел к двери и тихонько постучал дверным молотком. Потом опять стал бешено рвать колокольчик. Ничего! Тогда, вне себя от негодования, он отвернулся и направил свои стопы к Соборной площади.

Выйдя на площадь, он остановился против собора, обводя все вокруг хмурым оком. Площадь была пуста; в подъезде аптеки Карлоса на ступеньке сидел мальчишка и держал за поводок осла, нагруженного сеном; по мостовой бродили куры.

На дверях собора висел замок. Все было тихо; только из ближнего дома, где шел ремонт, доносился стук молотка.

Жоан Эдуардо свернул уже в тополевую аллею, как вдруг на паперти появились падре Силверио и падре Амаро, вышедшие из боковой ризничной дверцы. Они шли медленно и о чем-то разговаривали.

Куранты на башне пробили четверть, и падре Силверио остановился сверить свои часы. Затем оба священнослужителя с улыбкой взглянули на фасад Муниципальной палаты: окна были распахнуты, и в темном проеме одного из них можно было различить фигуру председателя, смотревшего в бинокль на дом портного Телеса. Оба падре пошли дальше и спустились по ступеням на площадь, все еще смеясь над этим романом, о котором судачил весь город.

Только теперь падре Амаро заметил Жоана Эдуардо, стоявшего столбом посреди площади. Священник сразу остановился: видимо, он подумал, не лучше ли вернуться в собор, чтобы избежать встречи; но двери церкви были заперты, и он, опустив глаза, тихо пошел вперед рядом с добряком Силверио, который не спеша вытаскивал из кармана табакерку. Вдруг Жоан Эдуардо сорвался с места и, не говоря ни слова, изо всех сил ударил падре Амаро кулаком в плечо.

Падре Амаро, ошеломленный, нерешительно поднял свой зонт.

– Караул! – завопил падре Силверио, попятившись и воздев к небу руки. – Помогите!

Из подъезда Муниципальной палаты выбежал человек и схватил конторщика за шиворот.

– Вы арестованы! – закричал он. – Вы арестованы!

– На помощь! На помощь! – надрывался Силверио.

В окрестных домах стали распахиваться окна; перепуганная аптекарша Ампаро выбежала на веранду в нижней юбке; Карлос, в домашних туфлях, выскочил из лаборатории; а председатель Муниципальной палаты, перевесившись через перила балкона, отчаянно взмахивал рукой, все еще сжимавшей бинокль.

Наконец писарь Домингос[114]114
  Эса де Кейрош во второй половине романа, очевидно по ошибке, называет писаря Муниципальной палаты Боржеса именем Домингос. (Примеч. перев.)


[Закрыть] торжественно выплыл на улицу, не успев снять люстриновые нарукавники, и с помощью полицейского сержанта препроводил в Муниципальную палату конторщика, который не сопротивлялся и был очень бледен.

Карлос же поспешил увести падре Амаро к себе в аптеку и в страшной суматохе велел приготовить эфиру и апельсинового уксуса, а жене крикнул, чтобы поскорее устроила для раненого постель… Нужно немедленно осмотреть плечо его преподобия. Нет ли ссадин?

– Благодарю вас, не обращайте внимания, – говорил Амаро, белый как воск. – Это пустяки, он только слегка задел. Глоток воды, и ничего больше…

Но Ампаро считала, что падре Амаро должен выпить стаканчик портвейна, и побежала за вином наверх, натыкаясь на ребят, цеплявшихся за ее юбку, громко охая и на бегу объясняя служанке, что на сеньора соборного настоятеля совершено покушение!

Возле аптеки столпился народ, заглядывая в окна; один из плотников, ремонтировавших соседний дом, утверждал, что сеньора настоятеля пырнули ножом; какая-то старушка изо всех сил работала локтями, чтобы протолкаться вперед и увидеть кровь. Наконец, по настоянию Амаро, который не желал огласки, Карлос величественно вышел на порог и заявил, что не позволит бунтовать около своей двери. Сеньор настоятель жив, это всего лишь ушиб, небольшой удар… Он, Карлос, отвечает за жизнь его преподобия.

Осел, стоявший у крыльца, вдруг заревел. Шокированный фармацевт повернулся к мальчишке, который держал осла за поводок:

– Как не стыдно? В такую минуту, в тяжелый для города миг, ты позволяешь животному реветь! Вон отсюда, наглый мальчишка, вон!

Затем он предложил обоим священникам подняться наверх, в гостиную, чтобы укрыться от «любопытства черни». Добрая Ампаро появилась с двумя стаканами портвейна – одним для сеньора соборного настоятеля, другим для сеньора падре Силверио, который рухнул на канапе, все еще дрожа от испуга, в полном изнеможении от пережитого ужаса.

– Мне пятьдесят пять лет, – заговорил он наконец, выпив весь портвейн до последней капли, – но я первый раз в жизни участвовал в драке!

Падре Амаро уже немного успокоился; стараясь выказать бесстрашие, он начал посмеиваться над падре Силверио:

– Не воспринимайте это слишком трагически, коллега. Первый раз? Ну, полно… Всем известно, как вы бились на кулачки с Натарио!

– Ах да! – воскликнул падре Силверио. – Но это совсем другое дело: между коллегами!

Ампаро, вся трепеща, налила второй бокал сеньору соборному настоятелю и попросила рассказать «все, все подробности»…

– Да нет никаких подробностей, милая сеньора… Мы с коллегой шли по площади… Разговаривали о том о сем… Вдруг ко мне подходит этот конторщик и совершенно неожиданно ударяет кулаком в плечо.

– Но за что? За что? – восклицала добрая сеньора, всплескивая руками.

Тогда Карлос высказал свое мнение. Давеча он говорил Ампарозинье и доне Жозефе, сестре почтенного каноника Диаса, что все эти материализмы и атеизмы свели молодежь с ума; отсюда и злостные выходки…

– Оказывается, я был пророком! Возьмите этого молодого человека! Начинает он с забвения всех обязанностей христианина (об этом говорила дона Жозефа), затем заводит дружбу с бандитами, глумится в пивных над верой… Потом (прошу вас, сеньоры, внимательно следить за прогрессирующим разложением), не довольствуясь этими пороками, он помещает в газетах гнусные нападки на религию… И наконец, непоправимо развращенный атеизм, набрасывается у самого входа в собор на примерного служителя церкви (прошу верить, что это не пустая лесть) и пытается умертвить его! Что же, спрашиваю я вас, лежит в основе этого бесчинства? Ненависть, одна лишь ненависть к вере наших отцов!

– К сожалению, так оно и есть! – вздохнул падре Силверио.

Но Ампаро, равнодушная к философскому обоснованию преступлений, горела любопытством насчет того, что же сейчас происходит в Муниципальной палате, что говорит конторщик, закован ли он в кандалы… Карлос вызвался пойти разузнать, как там и что.

– В конце концов, – сказал он, – моя прямая обязанность как человека науки открыть правосудию глаза на последствия, которыми чреват удар кулаком, нанесенный с размаху по столь уязвимой части организма, как ключица (хотя, благодарение Богу, перелома нет, опухоли тоже); необходимо также разъяснить властям, в видах надлежащих мер пресечения, что эта попытка избиения не имеет никакой личной подоплеки. Какое зло мог причинить соборный настоятель служащему Нунеса? Подоплека этого покушения – заговор атеистов и республиканцев против служителей Христа!

– Справедливо, справедливо! – качали головами оба священника.

– Это я и должен неопровержимо доказать сеньору председателю Муниципальной палаты.

Он так спешил выразить свой гнев, что устремился на улицу прямо в ночных туфлях и рабочем халате, как был в лаборатории; Ампаро догнала его в коридоре:

– Ох, горе мое, сюртук-то, сюртук-то хоть надень, ведь в какое место идешь!

Она собственноручно помогла мужу вдеть руки в рукава, в то время как аптекарь, увлекаемый игрой воображения (своего злосчастного воображения, которое порой так разыгрывалось, что причиняло ему головные боли), уже мысленно давал сенсационные показания. Он будет говорить стоя. В зале Муниципальной палаты – обстановка трибунала: сеньор председатель – за своим столом, торжественный, как воплощение общественного порядка; вокруг него чиновники торопливо строчат по гербовой бумаге; а напротив них – обвиняемый, в традиционной позе политического преступника: руки скрещены на груди, мятежное чело бросает вызов эшафоту. Тогда он, Карлос, войдет и скажет: «Сеньор председатель, я пришел сюда по доброй воле, чтобы послужить спасению общественного порядка!»

– Я докажу им с железной логикой, что все это – следствие заговора рационалистов! – сказал он еще раз, со стоном затягивая шнурки на своих высоких ботинках.

– И слушай хорошенько, что он будет говорить про Сан-Жоанейрину дочку…

– Я все запомню. Но дело не в Сан-Жоанейре. Ведь это политический процесс!

Он неторопливо пересек площадь, уверенный, что соседи выглядывают из дверей и шепчут: «Карлос идет давать показания…» Да, он даст показание. Но не об ударе в плечо. Много ли значит сам по себе этот удар? Важно то, что скрывается за ним: заговор против порядка, против церкви, против Хартии и собственности! Вот об этом он и скажет во весь голос сеньору председателю. Этот удар кулаком, уважаемый сеньор председатель, – лишь первый симптом начинающейся социальной революции!

Толкнув обитую сукном дверь в Муниципальную палату Лейрии, он приостановился на пороге, держа руку на дверной ручке и заполняя весь проем двери своей внушительной особой. Увы, там не было обстановки трибунала, о которой он мечтал. Да, преступник, бедный Жоан Эдуардо, был здесь; он сидел на краешке скамьи, уши его горели, он не смел поднять глаз. Артур Коусейро, чрезвычайно смущенный появлением постоянного гостя Сан-Жоанейры на скамье для арестантов, старался на него не смотреть и уткнулся носом во вчерашнюю газету, разложенную поверх увесистой книги записей. Старший чиновник Пирес с глубокомысленным видом очинял гусиное перо, то и дело пробуя его на ногте; брови у него всползли на лоб. Только писарь Домингос был занят делом. Его перо усердно скрипело: допрос, очевидно, шел быстро; самое время высказать свои идеи… Карлос выступил вперед и начал:

– Господа! Могу ли я поговорить с сеньором председателем?

В этот самый миг голос председателя донесся из кабинета:

– Сеньор Домингос!

Писарь вскочил, вздернув очки на лоб:

– Иду, сеньор председатель!

– Спички у вас есть?

Домингос лихорадочно зашарил по карманам, по ящикам стола.

– Есть у кого-нибудь спички?

Руки зашуршали среди бумаг… Ни у кого не было спичек!

– Сеньор Карлос, нет ли спичек у вас?

– Нет, сеньор Домингос. Весьма сожалею.

Тогда сеньор председатель вышел сам, поправляя черепаховые очки:

– Что ж, ни у кого нет спичек? Удивительно! Ни у кого никогда не бывает спичек. В таком учреждении – и чтобы ни одной спички… Что вы с ними делаете? Пошлите немедленно купить полдюжины коробков!

Расстроенные чиновники переглядывались; они были подавлены вопиющей нехваткой столь необходимых для государственной службы предметов. Карлос, воспользовавшись присутствием его милости, обратился к нему о речью:

– Сеньор председатель, я пришел сюда… Я пришел добровольно, движимый, так сказать, заботой…

– Скажите, пожалуйста, сеньор Карлос, – перебил его председатель, – что, соборный настоятель и второй падре находятся еще у вас в аптеке?

– Сеньор соборный настоятель и сеньор падре Силверио остались на попечении моей супруги и отдыхают от пережитого потрясения, которое…

– Не откажите в любезности передать им, что они нам очень нужны.

– Я нахожусь в полном распоряжении закона.

– Так попросите их зайти сюда, и поскорей… Уже половина шестого, нам давно пора уходить! Канительный выдался день! Присутствие должно закрываться в три часа!

И, повернувшись на каблуках, его милость ушел в свой кабинет – тот самый кабинет, из окна которого он ежедневно, с одиннадцати до трех, покручивая белокурый ус и выпячивая грудь в голубой манишке, обольщал жену Телеса.

Карлос уже открывал зеленую дверь, когда его остановил оклик Домингоса.

– Карлос, голубчик, – в улыбке писаря изображалась трогательная мольба, – извините, а? Но… захватите дома коробок спичек!

В эту минуту на пороге возник сам падре Амаро; позади него маячил огромный корпус падре Силверио.

– Не могу ли я поговорить с сеньором председателем партикулярно? – спросил Амаро.

Все чиновники встали; Жоан Эдуардо, бледный как полотно, тоже. Падре Амаро прошел через все присутствие своим мягким священническим шагом; за ним шагал добряк Силверио. Минуя конторщика, он описал опасливую кривую. Сеньор председатель вышел навстречу их преподобиям; дверь кабинета деликатно затворилась.

– Наклевывается соглашение, – сказал проницательный Домингос, подмигнув сослуживцам.

Карлос сел; настроение у него испортилось вконец. Он пришел сюда, чтобы открыть глаза властям на угрозу, нависшую над Лейрией, над округом и всей нацией; чтобы сказать свое слово в этом процессе, процессе сугубо политическом, – и вот он молча сидит, всеми забытый, на одной скамье с подсудимым. Даже стула не предложили! Неужели действительно священники и председатель уладят дело миром, не спросив его совета! Ведь он единственный очевидец тумака, нанесенного соборному настоятелю, – и не кулаком конторщика, но злодейской рукой рационализма! Такое пренебрежение к его просвещенному содействию казалось аптекарю непростительной оплошностью со стороны государственных властей. Сеньор председатель решительно не на высоте требований момента, когда Лейрии угрожает революция! Не зря под Аркадой про него говорят: пенкосниматель!

Дверь кабинета приоткрылась; блеснули очки председателя.

– Сеньор Домингос, зайдите, пожалуйста!

Писарь поспешил в кабинет со значительным видом. Дверь снова конфиденциально закрылась. Эта закрытая дверь приводила Карлоса в негодование. Выходит, его оставили за бортом, с Пиресом, с Артуром, в обществе скудоумных! Ведь он обещал Ампарозинье громко высказать свое мнение сеньору председателю! А кого здесь слушают, кого зовут в кабинет? Домингоса, тупую скотину, который пишет «корову» через «ять»! Впрочем, чего и ждать от правителя, который по целым дням не выпускает из рук бинокля, совращая честную мать семейства! Бедный Телес! Ведь он мой сосед, мой друг!.. Нет, в самом деле, придется открыть Телесу глаза!

Каково же было аптекарю видеть, что Артур Коусейро, чиновник управления, воспользовавшись отсутствием начальника, встал из-за стола, фамильярно подсел к обвиняемому и с огорчением сказал:

– Ах, Жоан, какое ребячество! Какое ребячество!.. Но ничего, не робей, все уладится…

Жоан уныло повел плечами. Уже полчаса он сидел на краю скамьи, не шевелясь, не поднимая глаз, с такой пустотой в голове, словно ему выбили мозги из черепа. Винные пары, которые совсем недавно, у дяди Озорно и на Соборной площади, возбуждали в нем вспышки гнева и наливали кулаки буйной силой, разом куда-то улетучились. Он был сейчас так же безобиден, как в своей конторе, когда старательно очинял гусиные перья. Огромная усталость придавила его плечи, и он в оцепенении покорно ждал. В голове его тупо ворочалась мысль, что отныне он будет жить в тюрьме святого Франциска, спать на рогоже, есть, что пришлют из Попечительства о неимущих… Не гулять ему больше по Тополевой аллее, не видать Амелии… Домик, где он живет, сдадут другому жильцу. А что будет с канарейкой? Бедная пичуга, она умрет от голода! Если только ее не возьмет Эужения, соседка…

Домингос вдруг вышел из кабинета и, быстро закрыв за собою дверь, сказал с торжеством:

– Что я говорил? Соглашение по всем пунктам! Дело улажено!

И он прибавил, обращаясь к Жоану Эдуардо:

– Повезло тебе, дружище! Прими мои поздравления!

Карлос подумал про себя, что это величайший позор для государственной власти! Такого не бывало со времен Кабралов! Он уже собирался в гневе удалиться, как стоик на известной картине удаляется с оргии патрициев, когда сеньор председатель открыл дверь своего кабинета. Все встали.

Его милость сделал два шага, устремил взгляд, блеснув очками, на преступника и торжественно произнес:

– Сеньор падре Амаро, полный милосердия и доброты, пришел сюда, чтобы выразить… Словом, он настоятельно просит не давать хода этому делу… Его преподобие, по вполне понятным мотивам, не хочет, чтобы имя его фигурировало на суде. Кроме того, как прекрасно выразился его преподобие, христианская вера, которой… в которой… гордостью и образцом которой он, могу смело сказать, является, требует прощать обиды… Его преподобие признает, что нападение, хотя и весьма грубое, оказалось безвредным… К тому же этот господин, кажется, пьян…

Все взоры сосредоточились на Жоане Эдуардо. Он покраснел до корней волос. Унижение казалось ему горше тюрьмы.

– Короче, – продолжал председатель, – по соображениям высшего порядка я под свою ответственность освобождаю арестованного. А вы контролируйте впредь свое поведение. Помните: власть следит за каждым вашим шагом… Вот и все. Ступайте!

Его милость исчез за дверью кабинета. Жоан Эдуардо сидел не шевелясь и словно не понимая.

– Я могу идти? – встрепенулся он наконец.

– Куда угодно. Хоть в Китай! Liberus, libera, liberum,[115]115
  Свободный, свободная, свободное (искаж. лат.)


[Закрыть] – воскликнул Домингос. Он всей душой ненавидел «долгополых» и радовался такому финалу.

Жоан Эдуардо огляделся вокруг, обвел взглядом чиновников, насупленного Карлоса; слезы выступили у него на глазах; он схватил свою шляпу и бросился вон.

– Сбыли с рук изрядную канитель! – резюмировал Домингос, радостно посмеиваясь.

В один миг бумаги были убраны со столов куда попало. И так задержались! Пирес спрятал в ящик свои люстриновые нарукавники и надувную подушечку, Артур свернул в трубку ноты, а у окна Муниципальной палаты, все еще на что-то надеясь, стоял надутый Карлос и мрачно смотрел на площадь.

Наконец из кабинета вышли и оба падре. Председатель провожал их до самых дверей: служебные обязанности выполнены, он снова стал светским человеком. Почему падре Силверио не был на вечере у баронессы де Виа Клара? Такой затеяли пикетище! Пейшото выиграл два раза подряд! Если бы вы слышали, как он кощунствовал! Покорный слуга ваших преподобий. Я очень рад, что все уладилось. Осторожней, тут ступенька… Всегда готов служить.