Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Автор книги: Жорж Тушар-Лафосс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Это правда, но Гено сказал, а он хорошо знает свое дело.

– Этот разговор меня растрогал, прибавил мне потом граф: – и слезы невольно покатились у меня из глаз. Первый министр заметил это, протянул мне руки и нежно поцеловал. Смрадное дыхание едва не задушило меня.

– Я очень огорчен, но чувствую что необходимо умереть, – прибавил он, прикладывая руку к сердцу и повторил: – Гено сказывал, Гено сказывал.

Недавно кардиналу пришла очень странная мысль для умирающего: он потребовал, чтобы его выбрили и завили ему усы, набелили исхудалое лицо и, нарумянили щеки и губы. И вот он оказался свежим, румяным, словно человек в цветущем здоровье. Это была смерть, покрытая лаком жизни, блестящим, но, увы, очень ненадежным. Замаскировавшись подобным образом, Мазарини, приказать пронести себя в кресле по саду. Он старался говорить весело и развязно с придворными, которых встречал, стараясь обмануть своих врагов этой улыбкой. Но никто не поймался на последнюю удочку изворотливого итальянца, который, даже умирая, хотел показаться политиком. Этот бесплодный опыт заставил только некоторых сказать: «обманщиком жил и обманщиком хочет умереть».

Подобное насилие над истощенной природой ускорит только кончину больного. Он лишился чувств в кресле и его принуждены были перенести в постель. Он уже не встает с нее.

Кардинал еще не думал серьезно о делах своей совести; вчера только он первый раз позаботился об этом и потребовал в Венсен, куда велел перенести себя, Жоли, священника Сен-Никола-де-Шан. Знатные не могут иметь тайн, да же относительно исповеди: не скажу, как дошли ко мне следующие подробности исповеди первого министра, но за верность ручаюсь. Духовник потребовал от умирающего полного признания во всем, в чем он мог упрекнуть себя касательно приобретения громадных богатств[8]8
  Современные записки определяют их в сто миллионов, а некоторые даже в двести.


[Закрыть].

– Увы, отвечал его эминенция: – все это благодеяния короля.

– Знаю; но очень важно определить, что вам дано его величеством, и что вы взяли сами.

– К чему это определение, отец мой?

– А к тому, что вы можете удержать богатства, полученные от щедрот короля, что же касается остального…

– Продолжайте!

– Надобно возвратить.

– В таком случае, отец мой, все следует возвратить.

Он так выразился в эту минуту, но через час доказал, что душа его, всегда жадная к богатствам, не только была далека от возвращения незаконных приобретений, но старалась еще о приумножении богатств. Президент контрольной палаты, Тюбеф привез ему ничтожную сумму, пятьсот франков, проигранных в карты. Мазарини взял и несколько раз пересчитал, любуясь золотом, которое так любил. Спрятав деньги в шкатулку, которую велел подать себе на постель, первый министр начал показывать все свои драгоценные камни Тюбефу, который видя это старание в подобную минуту, ожидал получить какую-нибудь дорогую вещь. Он надеялся тем более, что кардинал несколько раз, взвешивая на руке драгоценности, сказал:

– Я желаю передать вашей супруге…

– Что? – спросил наконец Тюбеф, слушая недоконченную фразу.

– Мое искреннее уважение, – прибавил скупой итальянец, запирая шкатулку.

Бедный президент покраснел от стыда и ушел, унося только лишнее смущение.

А между тем ни Жоли, ни театинский монах, исповедующий кардинала в эти последние минуты, не хотят давать ему разрешения, пока он не возвратит приобретенных нечестно богатств… Вчера носился при дворе слух, что вследствие увещаний он согласился возвратить все королю. Если так, оба духовника будут довольны; но умирающий не сознался этим строгим казуистам в том, что, как говорят, делая эту общую уступку, он будто бы имел уже в руках декрет Людовика XIV, которым король оставлял за кардиналом все, приобретенное последним во время министерства.

Папский нунций, который для отпущения перед смертью грехов члену священной коллегии не имел предписания останавливаться над мелочными требованиями совести, исполнил эту обязанность сегодня утром в комнате кардинала. Его эминенция отвечал ему по-итальянски: «Прошу вас передать его святейшеству, что я умираю его слугой, и что чрезвычайно обязан ему за отпущение, в котором, сознаюсь, я весьма нуждался. – Поручите меня его святым молитвам».

С этой минуты только король, Теллье и Жоли могли доходить до кардинала. Его первый чиновник Кольбер стоит в темном проходе между гардеробом и спальней и спрашивает фамилию у всех проходящих для доклада министру. Никто не может пройти самовольно.

Трудно согласить все, что рассказывают о тайных наставлениях, которые при последнем свидании будто бы дал королю тот, кто девятнадцать лет управлял государством. Одни уверяют, что месяц тому назад Теллье написал их под диктовку кардинала; другие говорят, что его эминенция ограничился словесным советом государю – не иметь первого министра. Третий слух, что умирающий будто бы сказал в заключение следующие слова:

– Научитесь уважать самого себя, и вас будут уважать другие.

19 марта вечером Мазарини не стало[9]9
  Он умер в Венсенском замке, где находился двор, выехавший в тот самый день. Сердце кардинала погребено в церкви театинских монахов, к которым он постоянно благоволил; тело же его похоронено в церкви коллегии Четырех Наций, начатой этим министром и на окончание которой он оставил два миллиона. Мазарин умер пятидесяти девяти лет; можно значит сказать, что он властвовал девятнадцать; кардинальскую же мантию носил двадцать один год. Людовик XIV подписал, не читая, завещание своего первого министра и заставил уважать его последнюю волю. Сто тысяч франков он отказал отцам теативам для перестройки церкви, великолепный алмаз вдовствующей королеве, тридцать дорогих изумрудов Монсье, который получил уже пятьдесят тысяч экю от кардинала. Великолепную картину Тициана дону Люису Гаро, которого Мазарин очень любил. Наконец особым параграфом завещания он заявил волю, чтобы пенсион, выдаваемый им литераторам, был продолжаем и по его смерти. Остальная часть его громадных богатств перешла к наследникам. Мы еще будем иметь случай поговорить об этом.


[Закрыть]. Франция освободилась наконец от подчинения римскому пурпуру; мы свергли иго итальянцев, завезенных к нам Катериной Медичи: с сегодняшнего дня начинается царствование наших королей.

Что сказать о первом министре, сходящем в могилу, как произнести приговор после стольких различных суждений о столь замечательном человеке? Наружности Мазарини был красивой, роста выше среднего, хорошо сложен и грациозен; цвет лица здоровый, нос большой, немного расширенный к низу, глаза живые, зубы белые и ровные, лоб широкий и величественный, волосы каштановые, немного курчавые, борода черноватая и тщательно завитая. Руки у кардинала были красивые, которые он показывал иногда с кокетством; можно сказать он, словно гордился этим преимуществом, столь слабым для мужчины, в особенности для государственного человека.

Таланты Мазарини, конечно, уступали талантам его предшественника; подобно последнему он не приводил всей Европы в движение; он следовал только глубокой политике Ришльё и исполнял то, что этот отец дипломами начертал резкими чертами. Фаворит Анны Австрийской оказал большие успехи в войне нежели фаворит вдовы Генриха IV; но у него было меньше врагов на руках, и он мог противопоставить им Тюренна и Конде. Мазарини был не зол – и вот тому доказательство. Будучи долгое время удручен общественной ненавистью, изгнан парламентом, мучим вельможами, преследуем иногда целой нацией, он не мстил за свои личные оскорбления, когда овладел властью и не пролил крови ни одного гражданина. Терпение было единственным его прибежищем в несчастье; во время могущества он управлял с помощью хитрости, ловкости и часто с помощью коварства. Если он хотел погубить кого-нибудь, то прибегал к искусным внушениям. Боялся ли он стачки принцев, генералов, придворных – политика его необыкновенно ловко сеяла между ними семена зависти или недоверия, держась всегда наготове воспользоваться их раздорами, предоставляя себе способы примирить их по своему произволу. Хитрый, скрытный, вкрадчивый, он осыпал обещаниями тех, кем пользовался; но как только добивался того, чего ожидал от них, то нисколько не заботился об исполнении своих обещаний. И поэтому в последнее время предусмотрительные люди служили ему не иначе как, приняв относительно обещанной награды такие меры предосторожности, от каких он уже не мог уклониться.

Достойно замечания, что с такой наклонностью к недобросовестности, он редко фальшивил в общественных договорах. В частных делах его наилучшие друзья не могли ускользнуть от его изворотливости, хитрости, обмана, которыми он любил опутывать малейшее дело; в общественных интересах он был искренен, раб слова, верен до щекотливости. Портрет его можно заключить двумя словами: это был человек без чести, но великий министр.

Народ, которому Мазарини никогда не хотел помешать петь даже песни, огорчавшие его самого, лишь бы только он платил подати, народ начинает распевать не много громко по смерти этого министра, ибо надеется платить немного менее. Я очень боюсь, чтобы он не ошибся касательно повода этой удвоенной веселости.

Ему сочинили тысячу одну эпитафию; я привожу одну, основанную на всеобщем слухе, что Мазарини, постоянно лелея надежду сделаться папой, назначил тридцать аббатств и пятнадцать миллионов для подкупа священной коллегии и ее единомышленников. Вот эта эпитафия:

«Здесь лежит кардинал Жюль, который для того, чтобы сделаться Папой – приобрел большие богатства; он очень хорошо подковал своего мула, но не ездил на нем верхом».

Глава III. Продолжение 1661

Четыре государя в одном. – Действительные таланты Людовика XIV. – Его качества. – Посещение вдовствующей королевы. – Ее молельня, саржевое платье и деревянные четки. – Проповедь отца Сенно. – Выговор светским дамам. – Взгляд на прошлое Анны Австрийской. – Регентша и Мазарини. – Чистая любовь.

Людовик XIV, по-видимому, не слишком был опечален смертью своего первого министра; это понятно: мы знаем, что наши короли достигают совершеннолетия в пятнадцать лет. Молодому государю естественно хотелось поскорее царствовать без помехи. Мы должны радоваться, что наконец король сам стал у кормила правления, если, как выразился Мазарини, в этом государе есть из чего сделать четырех монархов и одного честного человека. Однако, не в укор памяти покойного кардинала, можно немного встревожиться при виде судеб Франции, вверенных юноше, который выказывал свои способности лишь в танцах, владении оружием и верховой езде. Мало утешения, если припомнить что ловкий кардинал, имевший, конечно, свои причины, держал Людовика XIV ребенка от всего, что могло способствовать его образованию; что этот первый министр поощрял его вкусы к удовольствиям и его неохоту к полезным занятиям; что никогда полезная книга не находилась у короля под рукой, что наконец, письма его – единственные письменные памятники, оставшиеся от него, изобиловали орфографическими ошибками и представляли чрезвычайно дурной женский почерк[10]10
  Воспитание короля было до такой степени небрежно, что он едва умел читать в пятнадцать лет. Положитесь в этом случае на меня, говорил Мазарин: – он все узнает очень хорошо; являясь в совет, он осыпает меня замечаниями и вопросами. Кардинал, окружил короля шпионами, такими же детьми, которые являясь играть с ним, ловко уносили книги могущие служить к образованию этого государя.


[Закрыть]. Несмотря на все это, Людовик ХIV может быть великим государем, если не изменит своему здравому суждению и живому и проницательному уму, дарованному природой.

Лионн, Теллье, Фуке, которые знают, что я люблю знать обо всем, – обещали мне сообщить подробности о первых советах, на которых его величество будет летать на собственных крыльях. Это наполнит несколько листов в моей тетради: я хочу, чтобы в ней было все. В старости я буду забавляться этой смесью политических обзоров и любовных приключений, воинственных подвигов и литературных новостей, очерков, набросанных утром при дворе, а вечером где-нибудь в маленьком домике. Ни что, мне кажется, не может лучше рисовать с тысячи сторон как эта амальгама вещей серьезных и смешных, геройских подвигов и слабостей, громких слов и ничтожных действий; ничто не будет более французским как этот резкий переход от проповеди к эпиграмме, от парламентского декрета к мадригалу, от панихиды к песне.

Я вчера представлялась вдовствующей королеве, которая со времени смерти Мазарини переселилась в Пале-Ройяль. Я всегда была высокого мнения о могуществе Ришльё при виде этого здания, которое этот министр воздвиг как бы на удивленье потомства[11]11
  Пале-Ройяль, назывался прежде Пале-Кардинал (кардинальский дворец).


[Закрыть].

Анна Австрийская проводит большую часть дня в своей молельни: очень мрачной комнате, единственное окно которой расписано изображением Магдалины у подножия креста. Графиня Моттвиль ввела туда госпож Люин, Навайль и меня. Королева, стоя на коленях перед распятием, навешенным на черном бархатном щите, казалось не заметила нашего прихода и продолжала молиться, пока не окончила счета зерен на своих деревянных четках. Ее величество, туалет которой мы имели время рассмотреть, была одета в тонкое саржевое платье темного цвета и без всяких украшений, сделанное под шею. Прическа чрезвычайно простая. Нигде ни малейшей драгоценности. Наконец королева поднялась; она приветствовала нас ласковой, но грустной улыбкой, которая едва скользнула у нее по губам.

– Слышали вы, медам, последнюю проповедь отца Сенно? спросила она, обращаясь преимущественно ко мне.

– Ваше величество, отвечала я в смущении: – признаюсь; что с моей стороны…

– А вы, госпожа Люин?

– Я обязана сознаться…

– Значить только госпожа Навайль…

– Я хотела ехать к обедне, когда меня удержала служба…

– Медам, – сказала строго Анна Австрийская: – вы пренебрегаете вашими обязанностями… Вы грешите, очень грешите, и мне прискорбно видеть, что двор распущен, подобным образом. Графиня, кто ваш духовник? спросила она, обращаясь ко мне.

– Я решилась выбрать отца…

– Как! перебила ее величество, вы еще только намерены каяться? Я уверена, что госпожа Люин…

– Осмелюсь отвечать за графиню и за себя, отвечала, не колеблясь, госпожа Люин: – что мы еще не достигли того возраста, когда душа нуждается в постоянном покаянии, и ваше величество соблаговолите припомнить время своей молодости.

Королева не отвечала, а герцогиня Навайль, взор которой упрекал соседку, что та не говорила и от ее имени, избавилась от вопроса, которого должна была опасаться не менее нас.

– Вы очень смело отвечали королеве, – сказала госпожа Моттвиль госпоже Люин, провожая нас.

– Потому что кроме некоторых личных счетов, я не позабыла, что вы и госпожа Шеврез рассказывали мне о молодости вдовствующей королевы.

– Тс! неосторожная! Могут услышать…

– Приезжайте, мадам, – сказала смелая герцогиня, обращаясь к герцогине и ко мне: – провести несколько часов у меня в отеле. Мы приподнимем завесу прошлого, лет тридцать назад, и вы увидите, отчего ее величество не отвечала на мою откровенность.

Помешали ли герцогине Навайль ее служебные обязанности, боялась ли она неприятных последствий, только вежливо отказалась от приглашения госпожи Люин. Я сгорала нетерпением провести параллель между молодостью и старостью Анны Австрийской и поехала к подруге. Мы заперлись в ее уборной и приготовились слушать.

– Не думайте, милая графиня, – обратилась ко мне рассказчица: – что я хочу выставить в неблагоприятном поведении прошедшую жизнь вдовствующей королевы; в этом случае я воздержусь от суждения, которого, еще не смела произнести, я желаю только показать, что память Анны Австрийской короче выказываемого ею благочестия.

(Здесь мы пропускаем краткий рассказ, который был бы повторением того, что читателю известно из более подробного описания).

Глава IV

Первый совет под председательством короля. – Речь его была ему подсказана. – Несколько слов о Кольбере. – Придворные празднества. – Женитьба Монсье. – Новобрачная предпочла бы старшого младшему. – Портреты Людовика XIV, Генриетты Английской и герцога Орлеанского. – Вечера госпожи Соассон и пале-рояльские. – Знаменитые оргии. – Разбития окна, побитые буржуа. – Ночные прогулки. – Геркулес Сокур. – Предполагаемые отношения короля к Мадам. – Реформатор Кольбер. – Шоколад и парламент. – Великий деятель утром, соблазнитель в полдень, танцор вечером. – Девица Ла Валльер на сцене. – Предохраненная голова Монсье. – Передняя Мадам. – Портрет девицы Ла Валльер. – Любовь к ней короля. – Объяснение. – Парк. – Любовная сцена: буря; умирающая добродетель. – Бескорыстная любовь. – Опытные фрейлины. – Кончено. – Маленькая болтушка.

Мазарини не ошибся: Людовик XIV обещал быть твердым и самовластным государем. Подождем – сбудутся ли другие предсказания кардинала. Его величество уже не раз председательствовал в совете, и если какой-нибудь министр мечтает продолжать своей особой звание первого министра, тот ошибся. «Господа, сказал им государь первый раз, когда явился в заседание: – я собрал вас для того, чтобы сказать вам, что до сих пор я предоставлял ведение дел кардиналу; но пора мне заниматься самому. Вы будете помогать мне вашими советами, когда я у вас их потребую; но я вас прошу и приказываю вам, господин канцлер, не распоряжаться от моего имени, а вас, государственные секретари, не подписывать даже простого паспорта без моего повеления. Поручаю вам отдавать мне ежедневно отчет во всем. Сцена театра изменяется; я усваиваю другие принципы, нежели кардинал в управлении государством, в распоряжениях финансами и внешними сношениями. Вы слышали мою волю, теперь вам, господа, предстоит исполнять ее».

Члены совета поклонились и замолчали в присутствии государя; но они возроптали по выходе. «В этой королевской речи много уверенности, говорили они: – он заявляет план весьма твердо обдуманный для двадцатидвухлетней головы. Не у ног любовницы, не на следах дикого кабана встречаются с подобными внушениями; есть за занавеской какое-то скрытое честолюбие, какой-то личный интерес, замаскированный красивым подобием общественного блага и который освещает и направляет начало царствования, за которое Людовик XIV принимается с твердым положением «я так хочу»!

Так говорил мне вчера министр Телье, и мне кажется это справедливым, исключая честолюбивых видов третьего лица.

Вы припомните этого первого чиновника, который, сидя у маленького столика в коридоре между гардеробом и спальней умирающего кардинала, записывал подобно швейцару имена особ, являвшихся к его эминенции по требованиям этикета. С этим-то человеком государь советуется обо всем: здесь его величество доказывает, что он обладает главным качеством государей, т. е. умеет выбирать доверенные лица. Истинное достоинство никогда не остается в неизвестности; общественное уважение сумело отыскать Кольбера в его скромной должности, а Мазарини, понимавший отлично людей, горячо рекомендовал этого слугу, прямота которого равнялась способностям. «Я вам всем обязан, государь, сказал кардинал в последние минуты: – но думаю, что поквитаюсь некоторым образом с вашим величеством, оставляя вам Кольбера.

Последний при своем великом начальнике изучил все нужды государства; он видел вблизи все злоупотребления, открыл все средства, помогающие горю, но которые первый министр употреблял, лишь соображаясь со своими личными выгодами. Эта опытность, созревшая в тиши кабинета и возмущенная обманами кардинала, предвещает нам счастливую судьбу, если Людовик ХIV будет продолжать следовать советам Кольбера и согласится иногда сдерживать свою суровую волю.

По если справедливы ходящие слухи, предполагаемая реформа не будет благодатна: поговаривают о приведении парламентов в строгие пределы их судебного значения. Предсказывают, что скоро не будет у нас штатов в провинциях и муниципальных учреждений в городах: первые подчинятся управляющим, последние подпадут под власть «королевских мэров».

Двор между тем продолжает нежно покоиться на розах. Празднества, развлечения, балеты, в которых его величество удивляет всех грацией, лишь на несколько дней были прерваны трауром по кардиналу, в который, впрочем, облекался сам Людовик XIV. Удовольствия эти получили новую пищу в женитьбе Монсье, единственного брата короля, с принцессой Генриеттой английской, которую Мазарини, в угоду политике Кромвеля, несколько лет назад заставлял страдать голодом и сидеть взаперти за неимением обуви и одежды. Говорят шепотом, основываясь на значении некоторых взглядов, что эта молодая и умная принцесса, помимо блеска трона, будто бы больше любила старшого сына Анны Австрийской, нежели младшего. Я в самом деле полагаю, скажем по секрету, что между прелестной англичанкой и королем было более симпатии нежели между ней и герцогом Орлеанским. Набросаем эти три портрета.

Людовик XIV большого роста, широкоплеч, строен, с высокой грудью. Цвет лица у него свежий, хотя оно слегка отмечено оспой; глаза живы, блестящи и добры; губы румяны, лоб благороден и возвышен, волосы почти черны. Несмотря на все это, его нельзя назвать красавцем в полном смысле слова; но в нем много ума, движения его пылки, одушевлены и ничто его так не трогает как удовольствия любви. Приятные эти качества легко были поняты и оценены. Мадам, которая вся грация и каждое движение которой обольстительно. Черты Генриетты не совсем правильны, но жаль было бы, если бы они были такими, перестав быть тем, чем они суть в действительности. Ее талия с недостатками, но не знаю, почему она нравилась бы гораздо меньше, если бы была правильной. Мадам причесывается, одевается и держит себя так, что ее хотели бы взять за образец, но которому никто не сумеет подражать. Невозможно иметь более грации в манерах, обворожительности в речах, остроумия в ответах, страсти во взорах. Увы, что этот добрый Монсье будет делать с этими восхитительными качествами, он, которого госпожа Фиенн приветствовала таким печальным образом: «Монсеньер, вы не обесчестите женщин, которые вас посещают, но они вас обесчестят». Вот портрет королевского брата: маленький, толстый, черноволосый; с большими черными глазами, тусклыми и без выражения; рот очень мал к счастью, ибо скрывает дурные зубы. Кроме того движения, походка, манеры женские – и странный вкус ежедневно почти переодеваться женщиной.

Со времени свадьбы Монсье, все порядочные собирались то в Пале-Рояле, где он жил вместе с вдовствующей королевой, то у графини Соассон. Апартаменты последней в Тюильри в особенности служат центром волокитств и тайных интриг. Анна Австрийская, набожность которой увеличивается с каждым днем рано оставляет вечерние собрания. Ей почти всегда следует в этом случае Мария Терезия, которая от робости не может свободно предаваться увеселениям ветреного и крайне распущенного двора. Обе королевы редко остаются на ужин, за которым по отъезде их, веселые, остроумные, и иногда слишком свободные речи сверкают не менее шампанского, вдохновляющего собеседников. Часто Людовик XIV, бросив салфетку в конце оживленного ужина, предлагает танцы; является музыка, и пляс продолжается до утра.

Расходясь с этих маленьких королевских оргий, наши молодые люди любят возвращаться домой пешком; по дороге они разбивают стекла у честных обывателей, ломают вывески, колотят при случае прохожих, – и все это с громким смехом, который волей или неволей разделяет и пострадавшая сторона.

Иногда после этих ужинов блестящее общество расходится по саду под минутным покровительством нескольких факелов, которые вскоре исчезают. Мало кто из наших дам пропускает эти ночные прогулки, в продолжение которых затеваются разные игры.

Когда волокитство составляет сущность отношений, то редко поддерживается долговременно доброе согласие; несколько уже дней замечается охлаждение между обществами тюильрийским и пале-ройяльским. Госпожа Шевррз, которая всегда так удачно наблюдает влюбленных, заметила по ее словам, что король удаляется от графини Соассон, которая, по семейному праву, наследовала в сердце его величества своей сестре Лоре Манчини, бывшей за герцогом Колонной[12]12
  У кардинала Мазарина было четыре племянницы по имени Манчини. Олимпия, вышедшая за Соассона, – мать знаменитого принца Евгения; Мария-Анна, в супружестве с герцогом Буильоном; Лора, которую, для прекращения ее интриги с королем, выдали за герцога Колонну; наконец Горгензия, которой кардинал отказал значительную часть своего наследства и выдал за маркиза Мельерэ, с условием, чтобы он принял фамилию Мазарина.
  У кардинала был также племянник Манчини, но этот назван герцогом Неверским.
  Лора, о которой упоминается здесь, не была красива; она была маленькая плотная, неграциозная, похожая на трактирщицу, но отличалась таким умом и такой любезностью, что король проводил у неё всё своё свободное время. Он любил ее до безумия и женился бы непременно, если бы вдовствующая королева не выказала некоторой твердости в этом обстоятельстве и не воспротивилась его женитьбе.


[Закрыть]. Если верить моей рассказчице, то Мадам не чужда этой новой неверности короля. Может быть это подозрение и довольно смело; единственное основание, на которое оно опирается – это ежедневные поездки его величества в Сен-Клу, где теперь живет Монсье со своей молодой супругой. Я вскоре узнаю больше.

В то время как вечера проходят при дворе в более и более блестящих празднествах, Кольбер посвящает ночи на занятия серьезными делами, вся слава которых достанется королю. Этот суровый, не чувствительный к соблазнам жизни человек, враг удовольствий, поглощенный трудом, приготовляет в то же время все улучшения, хотя ему и не дозволено предпринимать ни одного по своему произволу. Он не управлял ни финансами, ни военным ведомством, ни дипломатией, ни администрацией, а между тем ему повинуются все эти государственные рычаги: Кольберн то что другие министры – рука монархии, – он душа ее. Множество указов, выработанных этим трудолюбивым реформатором, с первых же дней заслужили Людовику XIV славу короля-законодателя. В продолжение этих серьезных работ, парламент, совершенно уверенный на этот раз не нарушить прав короны, выдал после зрелого обсуждения указ, дозволявший Давиду только продавать и распространять по всему королевству, «известный состав, именуемый шоколадом»[13]13
  Шоколад был ввезен в Испанию в 1660 г.; распространению его у нас способствовали особы свиты Марии Терезии.


[Закрыть]. Если бы высшее парижское учреждение занималось только подобными делами, то у нас не было бы Фронды, ни баррикад, ни печального девства Мадемуазель, о котором эта принцесса скорбит больше нас[14]14
  В день Сент-Антуанской битвы, мадемуазель, дочь Гастона Орлеанского, велела выстрелить из бастильской пушки по королевским войскам. «Пушка эта, сказал Мазарини; – убила ее мужа…» С этого дня ни один достойный жених не искал руки ее.


[Закрыть].

Король работает по утрам то с министрами, то с Кольбером над великими реформами, которым должны подвергнуться поочередно все части общественного управления. Среди дня король занимается более частным благоденствием многих своих хорошеньких подданных; вечером он танцует в новом балете Бенсерада «Четыре времени года» и еще доставляет этим способом живейшее удовольствие тем из своих подданных, которые присутствуют на представлении. Трудно вести более деятельную жизнь.

Тайна частых посещений королем Сен-Клу мне открылась, наконец по моему возвращении из деревни, где я провела месяц. Его величество не для Мадам так часто ездит в замок брата, хотя весь двор и мог думать об ухаживании короля за невесткой, хотя она сама могла разделять всеобщее заблуждение, и дерзать даже уверять, будто бы она взбешена… обманувшись в надежде. В этом отношении, я вверяю свои мысли бумаге; но в самом деле, если Мадам не служит предметом королевского внимания, то это не ее вина… Людовик XIV ездил один только раз для Мадам в Сен-Клу; все прочие посещения имели целью девицу Ла-Валльер, одну из фрейлин ее высочества. Вот счастливая особа, заступающая место девицы Торнэ[15]15
  Девица Торнэ, дочь парламентского адвоката, была хороша, но целомудренна. Людовик XIV, который видел, ее в Тюильри, потерпел положительную неудачу. Эта незнатная особа отвергла желания, которым завидовали все почти придворные дамы: король не добился даже свидания.


[Закрыть], Лоры Манчини, принцессы Маргариты Савойской[16]16
  Маргариту надеялись выдать за короля. Мать привезла ее в Лион с целью благоприятствовать склонности молодых людей, и Людовик XIV искренно привязался к этой принцессе; но так как политика Мазарина поворотилась к Италии, то бедную савоярдку и выпроводили. Она была не хороша собой, но умна.


[Закрыть], графини Соассон и стольких других имен, теснящихся в списке королевских похождений, во главе которых вписано почтенное имя госпожи Бовэ[17]17
  Катерина-Генриетта Беллье, жена Пьера Беллье, и прислужница вдовствующей королевы, которая любила ее за ловкое уменье причесывать, возбудила в Людовике первые впечатления любви. Ему было тогда пятнадцать лет, а ей не менее сорока пяти… Но такова сила первой любви; чувство это было так продолжительно, что Людовик XIV, несмотря на сотни красавиц, окружавших его, еще в 1661 г. обращал иногда свои взоры на госпожу Бовэ, уже устаревшую и которая сверх того окривела.


[Закрыть] – первой наставницы нашего государя в приятной науке любви.

Признательность, которая не часто проявляется в этом мире, приковала сердце короля к девице Ла-Валльер. Особа эта в тайне любила Людовика XIV; она часто повторяла своей доверенной подруге, девице Артиньи:

– Ах, друг мой, как мне нравится король! Зачем он так высоко поставлен?

Девица Артиньи не отличалась скромностью и рассказала другим фрейлинам тайну своей подруги. Молва об этом проникла в придворные кружки. Над этой привязанностью часто подшучивали при короле, которому захотелось узнать ту, чье сердце стремилось к нему. Людовик XIV велел указать себе девицу Ла-Валльер в передней у Мадам; она не ослепила его, но понравилась ему. Эта молодая особа – блондинка очень бела и немного тронута оспой; черные глаза ее томны, но, оживляясь иногда, блестят огнем, умом и чувством; рот большой, но румяный; зубы ровные и белые; рост средний, она немного прихрамывает; грудь плоская, руки тонкие – все это плохо говорит о физическом сложении. Поэтому новая королевская фаворитка ни в каком случае не обязана своим торжеством красоте; но это чудо любезности, ума и образования. Разговор ее, достигающий в одно и тоже время слуха и сердца – представляет постоянно смесь прелести и серьезности. Побеседовав с девицею Ла-Валльер в передней, Людовик XIV не замедлил открыть эти блестящие качества, которые он весьма в состоянии оценить. С этих пор чувство признательности, которое побудило его видеть фрейлину, преобразилось в очень явственную любовь. Посещения его в Сен-Клу участились, что заставило утверждать, будто король влюблен в Мадам, чему она и сама поверила. Однако, король мало проводил время с ее высочеством и по целым часам оставался в передней или во фрейлинских комнатах.

В три недели, в продолжении которых велись эти беседы, король чрезвычайно привязался к девице Ла-Валльер; в его присутствии развертывались все нравственные преимущества этой любезной особы, он мог изучить ее возвышенное, искреннее, благородное сердце, которое, как недавно выразился мне Бюси, желает, чтобы тело, к которому оно принадлежит, полюбило что-нибудь. Людовик XIV имел тысячи случаев восхищаться любящим сердцем девицы Ла-Валльер и отсутствием в ней всякого кокетства.

Король, более робкий с этой простой фрейлиной незнатная происхождения, нежели был до сих пор с принцессами, не смел просить у нее признания в склонности, которую обнаружили ему нескромные придворные, но это желанное признание он получил невольно во время последней поездки двора в Венсен. Печально он прогуливался в саду, как вдруг ему показалось, что он услыхал звуки голоса, нежно откликнувшегося в его сердце. Незаметно подкрался он к беседке, в которой разговаривали и, скрывшись за розовыми кустами, подслушал интересный разговор. Беседовали девицы Ла-Валльер и Артиньи. Первая, не подозревавшая столь близко предмета своей страсти, говорила о нем с жаром, выражение которого сверкало у нее в глазах. Людовик XIV, мало привыкший овладевать своими страстями, не мог остаться в засаде, и упав к ногам возлюбленной разразился потоком клятв и уверений. Обе фрейлины сперва испугались этого внезапного появления, потом покраснели и, наконец успокоились. Девица Артиньи, будучи слишком прекрасна для того, чтобы играть второстепенную роль, какая по всему выпадала ей на долю, и слишком разумна, чтобы оставаться третьим лицом при разговоре, который уместен только вдвоем, удалилась потихоньку: ни король, ни девица. Ла-Валльер не думали ее удерживать.

Через несколько дней влюбленные сошлись в Версальском парке; они уже очень хорошо определили взаимное чувство, которое, однако же, выражалось только еще словами. Время было не мрачное, бурное. Людовик ХIV, взявшись рукой за голову, жаловался на болезненное беспокойство, которое, всегда ощущал при перемене погоды.

– Как государь! будучи так молоды! сказала Ла-Валльер растроганным голосом, – Как это мне прискорбно!

– О, одно это слово облегчает меня, – обвивая рукой стан сострадательной девушки, сказал король. – Как вы добры, что принимаете во мне участье! Увы, хоть я государь и обладатель обширного королевства, но возбуждаю сострадание лишь с тех пор, как принадлежу вам.

– Государь, когда я почувствовала любовь, которой была не в состоянии удержать, я видела только вашу особу и хотела бы скрыть от себя все величие, которое вас окружает.

– Разве моя особа не у ваших ног? Но, кажется, эта яркая молния причинила вам вред.

– Очень! она усилила блеск всех ваших орденов, которые меня ослепляют.

– Я их закрою. Забудьте милый друг, забудьте Людовика XIV, и смотрите на меня как на человека, который всю жизнь любит вас.

– Всю жизнь!.. Да, необходимо забыть, что это обещание дано мне молодым государем, который давал его уже столько раз…

И девица Ла-Валльер глубоко вздохнула.

– О, сколько у меня причин быть верным этому обещанию.

– Нет, государь, причин немного… Природа так мало позаботилась обо мне…

– Что вы говорите! Я отдал бы все королевство за один ваш взгляд.

– Вам было бы плохо, государь, если бы все ваши подданные любили вас как я…

– Эта сладостная любовь – единственное блаженство, которым я хочу упиваться… Но, увы, я говорю как счастливец, а может быть, никогда им не буду.