Текст книги "И все-таки орешник зеленеет"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Ты не скучаешь?

– Нет.

– Не жалеешь, что перестал управлять банком?

– Нет.

– Ты там по-прежнему бываешь каждое утро?

– И днем тоже…

Я не хочу, чтобы меня жалели, но чувствую, что она готова меня пожалеть. Она знает квартиру, в которой я живу, и, должно быть, в анфиладе этих огромных комнат я кажусь ей еще более худеньким и невзрачным.

– Ты видела эту Хильду? – спрашиваю я.

– Да, он нас познакомил. Мы вместе обедали у Липпа.

Со мной ее еще не знакомили. Я увижу ее последним. Я не принадлежу к их клану.

Это не совсем точное слово, но я не нахожу другого. Между ними существует что-то вроде сообщничества, поэтому они могут обсуждать друг с другом вопросы, которых не затронули бы в моем присутствии.

Так было всегда. Жан-Люк, например, навещает свою мать каждый раз, как бывает в Париже, а ко мне заходит очень редко. Я уверен, что они хорошо ко мне относятся. Они даже в известной мере восхищаются мною, тем, чего я достиг со времени Макона. И все же они не хотели бы походить на меня и ставят мне в вину условия, в которых я их воспитал.

Это трудно объяснить. Я не сказал бы, что они циничны, что от меня им нужны только деньги. Это было бы неверно. Но почему-то всегда получается так, что они приходят ко мне, когда я им нужен.

Как они говорят обо мне?

– Этот бедный старина Бай…

Я для них человек другой эпохи, живущий в обстановке другой эпохи…

– Должно быть, он ведет не очень веселую жизнь…

– Зато он прожил достаточно, ни в чем себе не отказывая, не так ли?

Так, я ни в чем себе не отказывал.

– Натали тебе не звонила?

– Она должна была звонить?

– Она мне вдруг сказала, что хочет повидать тебя на этих днях, и я ей посоветовала сначала позвонить…

– Почему?

– Без звонка она может прийти не вовремя.

– Что значит «не вовремя»?

– А вдруг у тебя кто-нибудь будет?

– Ты думаешь, женщина?

– Хотя бы…

– Здесь я женщин не принимаю…

Она как будто удивилась, потом приняла лукавый вид.

– Значит, мадам Даван…

Я краснею. Я никогда не прикасался к мадам Даван, и Жанна ее почти не знает – до нашего развода ее в доме не было. Лишь после того как от меня ушла Нора и я остался один, я начал искать горничную.

– Ты ошибаешься.

– Тогда как же ты устраиваешься?

Это ее забавляет. Она всегда любила задавать нескромные вопросы, даже нашим друзьям, которые очень смущались.

– Я хожу к мадам Бланш.

– Кто это мадам Бланш?

– Очень приличная седовласая дама. Она живет в особняке на улице Лонгшан. Туда не всякого пускают. Надо, как в сказке, показать белую лапку. И лучше предупредить о своем приходе за несколько часов…

– Понимаю…

– Она знает много молодых женщин…

Я не решаюсь спросить у нее:

– «А ты?»

Я не могу быть таким жестоким, как она, хотя и сержусь на нее за то, что она заговорила о мадам Даван.

– Не знаю, что тебе хочет сообщить Натали. От нее можно ожидать всяких сюрпризов…

– Жак мне рассказывал о ней… О том, что она мажется… Курит… О ее косматых друзьях, с которыми она бегает по кабачкам Сен-Жермен-де-Пре…

– Я предостерегала ее… Пыталась удержать… Если так пойдет дальше, она быстро измотается…

Мы садимся за стол. Я велю подать сухое шампанское, потому что Жанна всегда предпочитала обедать с этим вином. Она и в самом деле его любит. Легкий суп. Полголубя. Много салата и никакого десерта.

– О чем я говорила?.. Ах, да… Не понимаю, как у нее нервы выдерживают… Я ведь почти все вечера провожу дома… Очень редко выхожу после обеда… Она бродит вокруг меня, набирается смелости и в конце концов спрашивает небрежным тоном: «Ты не будешь смотреть телевизор?» – «Нет…» – «Ты ничего не имеешь против, если я выйду на часок?.. Мне не хочется оставлять тебя одну, но…» – «На часок?» – «Может, чуть больше…»– «На забудь ключ…»  Я ведь знаю, что она вернется не раньше часа или двух ночи.

Жанна закуривает сигарету, и, когда она вытягивает губы, я замечаю, что больше всего у нее постарел рот. С обеих сторон залегли довольно глубокие морщины, будто челюсть немного опустилась.

– Иногда я веду ее обедать в ресторан, хотя знаю, что со мной ей скучно. И все-таки в ней сохранилось какое-то простодушие. «Ты не знаешь, давно Жак и Хильда спят вместе?» – спросила она меня на днях. «Я вообще не знала об этом». – «Даже не подозревала?» – «Просто не ставила перед собой этого вопроса. А ты у кого спросила? У отца?» – «У Хильды… Потрясающая девушка… Жак мог бы выбрать женщину своего возраста, и я бы ее возненавидела…» Она называет своего отца Жаком, а я остаюсь для нее Жанной. (Только меня называют БасШу. Наверное потому, что не смеют сказать «дедушка».) «А он взял почти мою ровесницу, и мы сможем стать приятельницами… Мы уже подружились…» – «Надеюсь, ты не очень им надоедаешь?» – «Нисколько… Если бы я надоедала, Хильда сказала бы мне… Она мне все говорит… И я ей тоже… Она встретилась с Жаком четыре месяца тому назад и три дня спустя уже спала с ним… Он не был первым… До него у нее был гитарист, англичанин…» Вот какая у нас внучка…

Она посмотрела на меня с удивлением, потому что я слушал ее спокойно, слегка улыбаясь.

– Тебя это не тревожит?

– А почему я должен тревожиться?

– Тебе все равно, если с ней что-нибудь случится?

– Нет. Но только я понял, что судьбу человека нельзя изменить…

– Ты же изменил мою судьбу…

– Нисколько… Ты жила здесь, у тебя было двое детей… Но ты осталась верна избранному пути и сегодня достигла того, чего хотела достичь: поста главного редактора…

– Это упрек?

– Нет. Ни ты, ни я не могли повлиять на Жан-Люка. Вернее, мы влияли на него отрицательно. Наш образ жизни так ему опротивел, что он записался в десантные войска.

Она удивлена моими словами, но еще больше ее поражает мой легкомысленный тон. И я совсем не притворяюсь. Мне и вправду вдруг стало легко.

Я смотрю на Жанну и впервые в жизни чувствую себя моложе ее. И свободнее от условностей.

– Он всегда любил спорт, свежий воздух… – пытается она возражать.

– Пусть будет по-твоему. Но разве Жак всегда любил богему? Почему, как только у него появилась возможность, он окунулся в богему Сен-Жермен-де-Пре?

Она замолкает, словно подобные мысли никогда не приходили ей в голову. Я чувствую, что поставил ее в тупик, хотя она не из тех, кто быстро теряется.

– Теперь пришла очередь Натали. Она начинает раньше других – может быть, потому, что это маленькая женщина, а может быть, просто дорожка проторена…

Жанна натянуто смеется.

– А я-то ожидала упреков!

– В чем?

– В том, что я предоставила ей слишком большую свободу….

Я улыбаюсь Жанне.

– Ты странный человек, Франсуа…

– Годы, в конце концов, кое-чему меня научили…

– Меня тоже, но я начинаю думать, что осталась более старомодной, чем ты… Тебя не тревожит, что вскоре она станет чаще бывать на набережной Гранз-Огюстен, чем у меня?

– Это продлится недолго.

– Почему?

– Потому что Жаку и его жене это быстро надоест… В особенности жене… У нее впервые будет собственный дом и мужчина, принадлежащий только ей, и она не захочет ни с кем этого делить…

Так ли уж я в этом уверен?

Когда Жан-Люк приезжает в Париж, он останавливается у брата, и несколько раз в году Жак бывает в Сен-Тропезе.

– Это не похоже на то, о чем мне рассказывала Натали.

– А что она тебе рассказывала?

– «Знаешь, Жанна, у нас настоящая «шайка», и Жан-Люк тоже в ней участвует. На каникулы мы поедем в Сен-Тропез. А на рождество, может быть, в Межёв…»

Мне немного больно слышать это. Совсем немного. А моей бывшей жене?

Все-таки она принимает в их жизни какое-то участие. Они посвящают ее в свои планы. Не приглашают, правда, вступить в «шайку», как выражается Натали, но держат в курсе.

Набравшись самых различных идей, они создали себе мировоззрение, которое ничего общего не имеет с нашим. В своем кругу они не церемонятся и думают лишь о том, чтобы доставить себе удовольствие, хотя бы мимолетное.

– Я не решаюсь сказать, что они неправы. В противоположность Жанне, я их не осуждаю. Я всегда старался никого не осуждать.

– Может быть, ты хочешь лечь и я тебе мешаю?

– Нет…

– Доналд, кажется, оставил вдову и троих детей?

– Да…

– Надеюсь, ты им помог?

– Разумеется, я сделал все необходимое…

– Они, конечно, носят твою фамилию?

– А какую же им носить? Они мои внуки, такие же, как Натали и как те, которые еще, наверное, родятся…

Я чувствую, в ней какое-то напряжение. Жанна никогда не ревновала меня к женам, которые были одна до нее, другая после. Не ревновала и к моим недолгим увлечениям.

Но я мог бы поклясться, что она совсем не так спокойна, когда дело касается детей. Ведь это ее дети. И она, очевидно, не очень довольна появлением трех американских претендентов, которые в один прекрасный день потребуют свою долю наследства.

Я невозмутимо продолжаю:

– Не знаю, какая у него дочь… Ее не было дома, когда Эдди Паркер навестил их в Ньюарке… Но старший очень хороший парень… В свои двадцать лет он чувствует себя ответственным за семью… Что касается их дела, им нетрудно управлять…

– А если он влюбится?

– Разве я беспокоился, когда Жак женился в первый раз, а также на прошлой неделе, когда он пришел рассказать мне о Хильде?

– Это совсем другое дело…

– Почему?

Она не знает, что ответить.

– Ты поедешь туда?

– Не думаю.

– Они тебя не интересуют?

– Я не отваживаюсь провести несколько часов в самолете…

– Существуют теплоходы…

– Откровенно говоря, мне не хочется больше путешествовать… Потом, если они захотят познакомиться со мной, они всегда смогут ко мне приехать…

Я сержусь на себя за свою жестокость. Жанна ведь прежде всего мать, как и все другие матери.

Пока мы были женаты, она не пыталась изменить мой характер, или мой образ жизни, как это делают многие женщины.

Может быть, мы недолго были любовниками, зато стали хорошими приятелями.

Мы и сейчас хорошие приятели.

Чтобы выйти из положения, я говорю:

– Кто знает, что может случиться…

Собственно, я ничего не имею в виду. Жизнь так стремительно меняется, и неизвестно, будут ли существовать частные банки через десять, даже через пять лет? Весьма возможно, что когда-нибудь наследование станут считать чудовищным обычаем… Жанна встает.

– Ну, мне пора…

– Скажи Натали, пусть она приходит, когда захочет…

– Скажу…

– Я буду рад… Спасибо, что пришла… Она улыбается.

– Ты, кажется, становишься церемонным…

Теперь улыбаюсь я.

Да и как же иначе? Несмотря ни на что, мы остаемся старыми друзьями.

Глава пятая

Сегодня вторник. Ровно неделя, как я получил письмо от Пэт.

Утром произошел незначительный случай, который меня раздосадовал. Причиной всему невольно послужила Жанна. Вчера вечером мне не понравилось, как она говорила о мадам Даван.

И вот сегодня утром, когда моя домоправительница поднимала шторы, я невольно посмотрел на нее иначе, чем смотрю обычно. Она вдруг обернулась. Что уловила она в моих глазах? Во всяком случае, мадам Даван покраснела, как накануне покраснел я, и рука ее дрожала, когда она подавала мне кофе.

Не смешно ли это в семьдесят четыре года? Я много думаю о своем возрасте, слишком много. Так, например, если иногда я хожу на улицу Лонгшан к мадам Бланш, то это потому, что не хочу навязывать старикашку вроде себя никакой другой женщине, кроме профессионалки.

Однако я не чувствую себя старым. Не знаю, знакомо ли это ощущение другим мужчинам моего возраста. В глубине души мне кажется, что я так и остался мальчишкой.

В молодости я был убежден, что рано или поздно все становятся взрослыми, что наступает момент, когда вдруг чувствуешь себя сильным, уверенным и решаешь все вопросы мудро и хладнокровно.

Это не так. Многие мужчины лучше меня умеют играть комедию, облекаются в строгие и торжественные одежды, нарочно придают своим лицам важность. Придумали титулы, так называемые почести, ордена, академии.

И все же остаются мальчишками.

Давеча я покраснел, будто меня застали на месте преступления. А что произойдет теперь? Произойдет наверняка, но, надеюсь, не испортит наших отношений.

Почему, сидя в ванне, я вспоминаю, при каких обстоятельствах встретил графиню Пассарелли? Может быть, потому, что и в тот раз я вел себя, как только что оперившийся юнец.

Мне было пятьдесят восемь. Прошло уже семь лет, как я развелся с Жанной, но жениться не думал. У меня бывали порой приключения, и я наслаждался свободой.

Это произошло в Довиле. Я играл, напротив меня сидел красивый мужчина с седыми волосами и очень молодым лицом, маркиз д'Энанш. Почему вдруг нас обуял дух соперничества? Всякий раз, как он срывал банк, я ставил такую же сумму, и он не отставал от меня. Мы с каждым кругом увеличивали ставки, пока наконец игра стала довольно крупной.

Остальные партнеры фактически уже вышли из игры, а любопытные, стоя вокруг, следили за нашей дуэлью..

Вот тут и появилась молодая женщина, строго одетая во все черное, с восхитительным бриллиантовым ожерельем. Став за стулом маркиза, она наклонилась и поцеловала его в щеку. Он обернулся улыбаясь, пожал ей кончики пальцев.

Я не сомневался, что они любовники. И мне вдруг пришла мысль отбить ее у него. В общем, бросить вызов. Будто я хотел увериться в своих силах. Это заняло целую неделю, однако своего я добился, лишь заговорив о браке.

Так я женился на ней, и в течение трех лет она возила меня за собой повсюду, где привыкла бывать.

– Прошу прощения, дорогая, но мне придется больше жить в Париже, этого требуют мои дела. Я и так чересчур ими пренебрегаю с тех пор, как узнал вас…

Мы с ней никогда не говорили друг другу «ты». Между нами никогда не было настоящей близости.

– Почему вы не сказали мне об этом раньше?

Она смотрела на меня большими удивленными глазами.

– А я-то хотела доставить вам удовольствие, развлечь вас…

Совершенно просто она предложила разойтись. Никаких средств на свое содержание она не потребовала.

Разве я был более зрелым, когда женился на Жанне? Тогда я в первый раз встретил девушку столь же умную, как и привлекательную. Сначала я просто хотел быть ее другом. Потом в один прекрасный день мы сошлись, и я решил, что мой долг жениться на ней.

Ну а что касается Пэт…

Бедная Пэт! Я думаю о том, что сейчас она лежит на больничной койке в Бельвю. Она была натурщицей с великолепным телом. Она была американкой, а я в то время как раз «открывал» Америку…

Если бы я поглубже заглянул в себя, я, конечно, понял бы, что многие из своих поступков я совершал, желая увериться в собственных силах. Мужчины в присутствии других мужчин проявляют некоторую стыдливость, которую они теряют перед женщинами. Я никогда не спрашивал у своих ровесников, смущают ли их подобные мысли.

Мадам Даван приготовила мне серый костюм, довольно светлый для этого времени года. Обычно она сама выбирает мне по утрам одежду. И почти всегда удачно. Не нарочно ли она сегодня достала тот костюм, в котором я кажусь моложе и веселее?

Я в нерешительности. Она тоже и спрашивает взглядом моего одобрения.

– На улице как раз солнце… – говорю я, посмотрев в окно.

Я спускаюсь в контору, как всегда, в девять часов пять минут и сажусь разбирать почту: главным образом счета, просьбы о деньгах на различного рода благотворительность, письма профессиональных попрошаек, не понимающих, что при некотором опыте их можно узнать с первых строк.

Извещение о смерти. Сначала имя умершего ничего мне не говорит. Люсьен Лагранж скончался на восемьдесят седьмом году. Следует длинный перечень титулов и орденов.

В конце концов я вспоминаю, что он когда-то был управляющим Французским банком и что мы не раз с ним встречались. Я думал, он уже давно умер.

Достаю из ящика письменного стола записную книжку с адресами, в красном переплете. Я купил ее на бульваре Сен-Мишель, когда еще учился на юридическом факультете. С тех пор я не заводил другой. В ней имена тех, кто были моими друзьями, приятелями, просто знакомыми, имена женщин и номера их телефонов.

Каждый раз, как я узнаю, что кто-нибудь умер, я вычеркиваю его имя синим карандашом, и вычеркнутых имен теперь гораздо больше. Моя адресная книжка напоминает кладбище.

Сегодня я ее перелистываю. И вновь нахожу следы уже забытых мною людей. Некоторые, может быть, и не умерли. Просто исчезли из обращения, точнее, исчезли с моей орбиты.

У моих знакомых, наверное, как и у меня, тоже есть записные книжки, и однажды утром, получив извещение в черной рамке, они вычеркнут мое имя.

Лучше пойду-ка я в клуб. Гимнастика. Массаж. Немного плавания.

– У вас, но крайней мере, есть сила воли, – часто повторяет мне Рене. – Смотрите, в какой вы хорошей форме…

Он думает, что его слова доставляют мне удовольствие. Для меня же они означают, что, если бы я не принимал мер, я бы превратился в опустившегося старика.

Старик… Мальчишка… Зачем думать об этом?

На днях обязательно поеду за город. Я уже давно не видел полей, деревни, коров, проселочной дороги.

Случалось, прежде я велел отвезти себя за тридцать-сорок километров от Парижа. Просил Эмиля остановиться и шел пешком, куда глаза глядят. Иногда заворачивал в таверну и выпивал стакан легкого местного вина. На меня смотрели с любопытством, потому что видели, как я выходил из «роллса».

– На площадь Оперы, Эмиль…

Я хочу, чтобы вокруг меня была уличная толпа, хочу поглазеть на витрины. Тепло. Иду по улице Мира, где почти все те же магазины, которые я знаю всю жизнь.

Захожу в бар отеля «Риц» выпить рюмку портвейна, и бармен Жорж замечает:

– Давненько вы у нас не были.

Он приглядывается ко мне – не изменился ли я, не был ли болен.

– Вы все такой же! В полной форме! Совсем не полнеете!

Завтракаю один, подает мне мадам Даван. Я не ошибся сегодня утром. Между нами возникла какая-то неловкость. Я еще не знаю, как устранить ее и стоит ли ускорять события.

Любопытно, что эта неловкость возникла из-за Жанны. Она высказала свое предположение как бы невзначай, но, насколько я ее знаю, она никогда не говорит просто так.

Ложусь отдохнуть. Главное – ни о чем не думать. Только вспоминать какие-нибудь картины прошлого. Лучше далекого прошлого. Я предпочитаю картины детства, в особенности те, которые уже утратили отчетливость. В конце концов они мешаются, и это признак того, что я засыпаю.

Я удивился, увидев, что солнце заливает комнату. Мадам Даван, стоя у окна, поднимает шторы.

– По-моему, сегодня вы уснули, правда?

– Кажется, даже видел сон…

Напрасно я стараюсь его вспомнить. Но он был приятный.

– Вас ждут в гостиной.

– Кто?

– Молодая женщина, она просила доложить, что пришла Хильда.

Должно быть, Жак сказал ей, что легче всего меня застать после дневного отдыха.

– Она одна?

– Да.

Любопытно, но за последнее время я привык к неожиданностям. Я не тороплюсь. Я дорожу минутами, когда я пью кофе и смакую его маленькими глотками. Раз или два подхожу к окну.

Почему я думаю о пышности эпохи, когда были построены здания на Вандомской площади? Тогда же был построен и Версаль. Мужчины носили камзолы из переливчатого шелка, парики.

Им тоже нужно было обрести уверенность в себе. В том числе, конечно, и Людовику XIV, который захотел окружить себя всем этим великолепием.

Пересекаю кабинет и вхожу в гостиную. Перед «Буксиром» Вламинка задумчиво стоит высокая светловолосая девушка. Она быстро оборачивается, и в ее взгляде я читаю удивление.

Значит, мой вид удивляет ее? Неужели по описаниям Жака или Натали она представляла меня иным? Выше? Толще? Старше? Моложе?

Лицо у нее открытое, она смело смотрит мне в глаза.

– Наверное, я поступила невежливо?

Я улыбаюсь, подавая ей руку. На ней шотландская юбка, очень короткая, белые чулки, не доходящие до колен, и мокасины.

Бежевая куртка довершает ее сходство с ученицей коллежа, но она на целую голову выше меня.

– Я подумала, что если буду ждать, пока Жак познакомит меня…

– Он, вероятно, занят устройством нового помещения?

– Вы не представляете, в какое состояние привела его ваша щедрость. Идеи просто бурлят в нем. И каждый день новые, а бедный архитектор не знает, на чем остановиться…

Говорит по-французски она свободно, акцент едва заметен.

Она снова поворачивается к Вламинку.

– Великолепно, правда? Художникам этой поры можно позавидовать!

Потом она осматривается вокруг, покачивает головой. Очевидно, гостиная производит на нее впечатление.

– Я не думала, что все это можно еще у кого-то увидеть… – Она показывает на картины: – Сезанн… Пикассо… Хуан Грис… Настоящие музейные полотна, вы понимаете?

Я улыбаюсь ей, чувствуя, что она прямая н бесхитростная девушка. На лице ее не заметно никакой косметики. Может быть, немного пудры и чуточку губной помады.

– А вид какой из окон!.. Мебель, несомненно, той же эпохи, что и эти здания…

– Да… В кабинете висит моя любимая картина… Ренуар… Хотите посмотреть?

Мы проходим через столовую, и она все так же восхищенно оглядывается вокруг. В кабинете Хильда живо оборачивается ко мне.

– Это вы придумали обить стены кожей?

– Я решил, что это больше подходит для мужчины…

Она с какой-то нежностью смотрит на мою юную купальщицу.

– Я не ожидала… Я думала увидеть строгую обстановку, как у большинства богатых людей… Вы давно собираете картины?

– Я не коллекционер… Я аросто покупал картины, которые мне нравились, – начал еще в то время, когда денег у меня было совсем немного… Тогда они стоили  недорого…

– Здесь как в волшебной сказке…

У нее длинные ноги, очень светлые волосы. Рядом с ней Натали должна казаться ужасно неестественной или совсем девчонкой – в сущности, она и есть девчонка, и ее косметика, ее сигареты, ее ужимки исчезнут в один прекрасный день.

– Это правда, что вы не возражали, когда Жак объявил вам о своем желании жениться?

– Но ведь он совершеннолетний, не так ли?

– Конечно. Но вам могло не понравиться, что в вашей семье появится незнакомая женщина…

– Я подозревал, что вы не долго останетесь незнакомой…

– Какое я произвожу на вас впечатление?

Ее прямота меня просто смущает.

– Впечатление рослой, здоровой и свежей девушки…

– Вам не кажется, что я держусь слишком наивно?

– По-моему, скорее непосредственно… Что мне вам предложить?.. Шотландское виски?..

– У вас, наверно, нет фруктовых соков?

– Конечно, есть…

Я звоню. Мадам Даван сразу замечает, что мы с Хильдой уже подружились.

– Какие у нас есть фруктовые соки?

– Апельсиновый, малиновый, лимонный…

– Малиновый, если можно… А вам?

– Я только что пил кофе…

– Знаю… После дневного отдыха… Я многое о вас знаю… Только все представляла себе иначе…

Мы сидим друг против друга в кожаных креслах, и мне приятно, что она не натягивает то и дело на колени свою короткую юбку, как большинство женщин. Ей совершенно безразлично, что я вижу ее ляжки. Она вполне могла быть нюдисткой.

– Вы из какой части Германии?

– Из Кёльна… Мой отец – учитель музыки… Когда я говорю это, на меня смотрят с удивлением, все думают, что теперь не учатся играть на рояле… У меня два брата, младше меня… Моя мать еще очень молодая…

– Вы сообщили им о том, что выходите замуж?

– Разумеется… Я пишу им два или три раза в неделю, в особенности отцу… Мы с ним вроде сообщников…

Такой радости я не испытал. Завидую этому человеку.

– Например, когда я решила ехать учиться в Париж, то сказала об этом ему… Мама подняла бы крик и сделала бы все возможное, чтобы мне помешать… А отец все уладил… Он мягкий, терпеливый человек и в конце концов всегда добивается своего…

Она, как ребенок, пьет свой малиновый сок, и вокруг рта у нее появляется лиловая кайма. Она догадывается об этом по моему взгляду, достает из сумочки платок, смачивает его языком.

– Жак говорил вам, как бы мы хотели пожениться?

– Ничего он мне не говорил. Мои сыновья и внучка почти не посвящают меня в подробности своей частной жизни…

– Почему?

– Наверное, думают, я слишком стар, чтобы понять…

– Вы не старый… Я, например, все рассказываю отцу… Когда я влюбилась в Жака и сошлась с ним, я написала отцу об этом…

Просто чудесно. Не устаешь смотреть на нее и слушать и жалеешь, что в молодости тебе не повезло и ты не встретил такую девушку, как она.

Понимает ли сын, какое редкое счастье ему выпало? Не испортит ли он ее, если введет в мир Сен-Жермен-де-Пре, повезет в Сен-Тропез, еще бог знает куда?

– Впрочем, с вами я тоже буду делиться всеми своими мыслями… Ничего, если я иногда буду приходить к вам?

– Я был бы в восторге…

– Натали не часто к вам приходит, правда?

– Только когда я ей нужен…

Она качает головой.

– Не надо на нее сердиться… Не ее вина, что она не может жить просто… Я уверена, она сама мучается… Поэтому и не сидит дома, идет куда угодно, и чаще всего туда, где шум, полно народу, табачный дым, музыка…

– А вы?

– Мне тоже случается бывать в кабачках. Жак водит меня туда…

– Вы очень подружились с Натали?

Чувствую, что она колеблется. Потом просто отвечает:

– Я ее очень люблю…

– Она вас не раздражает?

– Раздражает? Нет… Иногда немного утомляет… Ей всегда нужно что-то делать, куда-то идти… Ей не сидится на месте, и я не могу за ней угнаться… Так можно сказать?

– Конечно…

– Она радуется, что поступает в Школу изящных искусств. Теперь ей понадобится мастерская. В квартире у ее бабушки негде заниматься живописью…

– Что же она думает делать?

– Хочет снять мастерскую и жить там одна…

Она испытующе смотрит на меня, ожидая, как я отнесусь к этому. Но я не протестую, и это ее удивляет.

– Жанна, конечно, не захочет… – Она называет мою бывшую жену по имени. – В конце концов, Натали еще нет шестнадцати.

– А вам?

– Восемнадцать… Я знаю, что мало!.. Но я уже год как в Париже…

– Вы в Германии научились французскому?

– Да… Отец очень хорошо говорит по-французски… И еще по-итальянски и немного по-испански… А вы на каком языке говорите, кроме французского?

– Только на английском…

– Я говорю по-английски с ужасным акцентом… Я вам надоела, наверное… Боюсь, не слишком ли я задержалась… Кажется, это неприлично для первого визита… – Она смеется. – Я слышала, вы очень приличный господин…

– А я не приличный?

– Вы совсем простой…

Неужели в нашей семье появится человек, который не ошибается на мой счет? А вдруг хорошее впечатление, которое я произвел на нее сегодня, окажется мимолетным?

– Я начала говорить вам о планах Жака относительно нашей женитьбы… Мы оба не хотим свадебной церемонии в присутствии обоих семейств, с дядями, тетками, друзьями… Это вас шокирует?..

– Вовсе нет.

– Моего отца тоже. Он даже не приедет в Париж. Мы сами как-нибудь съездим его повидать… Мы просто отправимся в мэрию, одетые как всегда, с двумя свидетелями – еще не знаем какими… Потом мы позавтракаем или пообедаем вдвоем…

– Вы любите покушать?

– Очень… Это значит, что я потом растолстею… Я предупредила Жака…

– Вы отправитесь в путешествие?

– Зачем? Вернемся домой. Сначала мы надеялись, что в новую квартиру, но у нас нет терпения ждать так долго… Там очень грязно – нужно все красить… Сразу видно, что жили старые люди…

Она закусывает губу и этим только подчеркивает сказанную бестактность. Но тут же быстро обводит взглядом комнату.

– Там не так, как здесь…

Я улыбаюсь, давая понять, что она меня не обидела.

Я все-таки захожу в банк, хотя он уже закрыт для клиентов, и немного позже получаю длинную каблограмму от Эдди. Счетовод, которого он наконец послал в Ньюарк, очень быстро закончил свою работу, и Эдди утверждает, что тридцати тысяч долларов хватит не только на то, чтобы спасти их предприятие от банкротства, но и для того, чтобы оно снова нормально работало.

Есть новость и о Пэт. На будущей неделе профессор Пендертон будет ее оперировать. День еще не назначен.

Разумеется, я отвечаю Паркеру, чтобы он позаботился о заправочной станции Боба и сообщал мне все о здоровье Пэт.

Визит Хильды подействовал на меня благотворно. Стало легче на душе, и уже не хочется с утра до вечера размышлять, как это было в последнее время.

Надо немного пройтись. В какой-то витрине я вижу маленький английский автомобиль со съемным верхом – по-моему, идеальная машина для молодой женщины. Это будет мой свадебный подарок Хильде. Она всегда сможет поехать, куда ей захочется, независимо от мужа.

Вечером между мной и мадам Даван опять кое-что происходит. Как обычно, она ждет в спальне, пока я лягу. Мы желаем друг другу доброй ночи. Но, дойдя до двери, она вдруг останавливается, оборачивается ко мне, открывает рот, чтобы что-то сказать, и торопливо выходит. Однако тут же возвращается, потому что забыла погасить свет.

Сплю я превосходно, не просыпаюсь ни разу, утро опять солнечное.

– Не поехать ли мне за город? – говорю я мадам Даван за первой чашкой кофе.

И не решаюсь спросить: может, и она поедет со мной. Она почти никогда не выходит из дому.

Возможно, позавтракаю в какой-нибудь таверне. Там посмотрю…

В клуб я не еду. В банке едва бросаю взгляд на почту. Эмиль ждет меня с машиной перед массивными воротами.

– В какую сторону ехать?

Мы часто направлялись вверх или вниз вдоль Сены или в долину Шеврезы. Сейчас я, как бывало раньше, хотел бы выехать на спокойную боковую дорогу.

– Поезжайте вдоль Марны, пока не кончится дорога, или вдоль канала…

Я не ездил в ту сторону с тех пор, как первый раз вернулся из Соединенных Штатов. Пэт захотелось побывать в деревенском кабачке. Мне указали на такой в окрестностях Ланьи, и мы туда поехали.

– Поезжайте через Ланьи…

Там теперь не один, а четыре кабачка, конкурирующие между, собой. Точнее, рестораны-дансинги, почти роскошные.

Мы заезжаем довольно далеко, последняя надпись гласит: Танкру. Деревня. Сразу после нее дорога спускается к Марне.

– Я выйду здесь, подождите меня…

Это настоящая грунтовая дорога, какие бывали прежде, с откосами по обеим сторонам, с живой изгородью. Метрах в двухстах я вижу ферму, где по куче навоза бродят куры, утки гуськом направляются к маленькому пруду. Я и не знал, что все еще существуют такие пруды. Поверхность его покрыта водяной чечевицей. Не знаю, правильное ли это название, но в детстве я называл ее так, когда играл в полях. Для этого мне не надо было далеко ходить. Поля начинались почти сразу же за мостом Сен-Лоран.

Я всегда жил в городах. И наш парк в Довиле никак не напоминал сельское приволье, то же самое в Кап-д'Антиб.

Я вдруг пожалел, что не купил участок земли с фермой, как многие парижане. Может быть, для детей это было бы полезно. Но теперь слишком поздно.

Смотрю на живую изгородь и вдруг узнаю листья на кусте. Смотрю выше и вижу орехи, они еще не созрели.

И все-таки орешник зеленеет. Несмотря на самолеты, автострады, химические корма для скота…

Орехи растут по три и даже по четыре. Их бледно-зеленая оболочка, похожая на платьице, вяжет рот. Помню неприятное ощущение, когда я отдирал ее зубами.

Глупо. Я взволнован, и сам удивляюсь этому. Повторяю про себя, как будто сделал открытие:

– И все-таки орешник зеленеет…

Я словно вижу в этом какой-то символ, хотя и довольно туманный. Наверное, он означает, что, как бы ни менялся мир, в нем всегда останутся уголки, благоухающие свежестью.