Текст книги "Искатель. 1977. Выпуск №2"

Автор книги: Жорж Сименон

Соавторы: Глеб Голубев,Владимир Рыбин,Вольфганг Ланге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Обер-ассистент обиженно уставил на меня свои свиные глазки.

– Уж не думаете ли вы, что мне зря платят деньги? – спросил он. – Да я же с этого и начал. Вы попали под машину в воскресенье, а сегодня пятница. Я проверил все заявления, поступившие к нам за последние пять дней. – Он лизнул указательный палец и полистал записную книжку. – Попробуйте сами установить, кто тут вы.

Откровенно признаюсь, я разволновался до крайности. Это было примерно так, как в воскресенье, когда слушаешь по радио номера выигравших в лото билетов, только еще гораздо более интригующе. Ведь он мог прочесть сейчас мою фамилию, и вся чертовщина вмиг рассеялась бы, как после полуночного боя часов. Стоило мне узнать, как меня зовут, и все остальное вспомнилось бы само собой – я это чувствовал.

– Женщина из Бокенхайма, – безучастно произнес Катцер. – Отсутствует с понедельника. Предположительно бросилась в Майн. Муж – пьяница. Трое маленьких детей… Безработный каменщик из Саксенхаузена…

– Стоп! – закричал я. – Почему мне не быть каменщиком?

– Ну да! – откликнулся Катцер. – Посмотрите на свои руки. Они в жизни не держали кирпича.

Я посмотрел на свои пальцы. Они были тонкие и в какой-то мере холеные. Катцер был прав.

– Дальше!

– Еще две женщины, старик и сын миллионера из Оберрада. – Полицейский испытующе взглянул на меня. – Говорит вам что-нибудь фамилия Вигельман?

– Нет, но все же сыночек миллионера мог бы и подойти, как вы считаете?

Обер-ассистент язвительно ухмыльнулся.

– Ага. Только родители уверяют, что ему всего тринадцать лет. Похоже, ему осточертели сливки, и он подался в Гамбург, чтобы немного развлечься.

– И это все, что у вас есть? – сердито спросил я.

Вместо ответа он захлопнул записную книжку и извлек из бокового кармана пальто несколько листов бумаги, после чего прочел мне длинную лекцию о работе полиции в общем и в частностях и сказал, что для таких случаев, как мой, разработан специальный вопросник из 104 пунктов. Исходя из этого вопросника, Катцер повел себя так, точно речь шла о жизни и смерти, и принялся препарировать меня по всем правилам искусства: цвет волос, бороды, глаз, вставные зубы, шрам после операции аппендицита, диалект, ошибки произношения, объем груди и так далее. Иногда он прибегал к помощи обтрепанной рулетки, стараясь не задеть моей забинтованной головы.

Процедура длилась уже почти час. Я узнал о себе массу вещей и не могу сказать, что скучал. Время от времени Катцер делал паузу. Он снял уже пальто и повесил его на крюк в ногах моей постели, предназначенный, собственно, для температурного листка. Словно в оправдание некоторых довольно нескромных вопросов, он рассказывал мне о себе и о своей работе. Должно быть, в управлении он был своего рода прислугой, которую все шпыняют и которой приходится делать то, что никто другой делать не хочет. До вчерашнего дня он входил в специальную комиссию по розыску убийцы, державшего в страхе весь город.

Катцер сел на стул у окна и начал играть рулеткой, пытаясь свернуть ее спиралью. Но всякий раз, когда это почти уже удавалось, рулетка выскальзывала из его коротких толстых пальцев, и ему приходилось начинать сначала.

Из ста с лишним вопросов мы осилили пока только половину. Причем я уже почти не сомневался, что мы стараемся понапрасну. Неясно было, что эти ответы могут дать. Впрочем, я не отчаивался. У доктора Молитора имелись, конечно, более надежные способы вернуть мне память. Ну а если и они откажут? Тогда пусть кто-нибудь зачитает мне адресную книгу. Когда выкликнут мою фамилию, я подниму руку.

– Мы день и ночь были на ногах, – пробурчал Катцер. До меня не сразу дошло, что он говорит о своей работе в специальной комиссии. Так как мне до сих пор не приносили газет, я ничего не знал о последних событиях и теперь слушал его подробный, неторопливый рассказ.

– Гнусный тип, – сказал он, – и притом не новичок. Мы ничего не выяснили, хотя допросили всех и каждого и облазили вдоль и поперек все окрестности. Даже с собаками. У меня еще сейчас ноги болят.

Он явно хотел доказать мне, как серьезно полиция относится к своей работе. Что ей и впрямь не помешало бы, поскольку во Франкфурте имелась целая серия нераскрытых преступлений и стражи закона отнюдь не пользовались авторитетом у населения.

– Что же он натворил, этот ваш убийца? – спросил я.

Прежде чем ответить, Катцер поинтересовался размером моей обуви. Я сказал, что все мои вещи находятся на хранении у сестры Марион и чтобы он осведомился у нее. Затем он рассказал мне то, что знал:

– Преступник нападает в безлунные ночи на молодых женщин и закалывает их. Иногда кинжалом, иногда ножом. С виду совершенно бессмысленно, однако так ловко, что мы до сих пор не можем напасть на его след. – Катцер встал и взял курс на мою койку.

– Ну и скольких он уже убил?

– Тридцать, – сказал Катцер, занося длину моего локтя до запястья в соответствующую графу. – Убил пока четырех. Все они красивые. Он весьма разборчив и явно знает толк в женщинах.

– Когда-нибудь он допустит ошибку, – утешил я.

Обер-ассистент вздохнул.

– Будем надеяться. Пока мы не знаем даже, как он выглядит. Практически это может быть любой. Например, я или вы… – Он хитро подмигнул.

– Нет, – сказал он затем. – Определенно не я. Это я знаю точно… Не возражаете, если я сниму у вас отпечатки пальцев? Это не больно. А между тем отпечатки – самый надежный способ опознать человека.

Через час Катцер наконец удалился, прислав мне сестру Марион, чтобы она хоть немного отмыла мои испачканные руки.

В больнице час имеет в среднем сто минут. Однако не скажу, чтобы мне оставляли много времени для раздумий. Сестра Марион то и дело заглядывала ко мне и задавала самые немыслимые вопросы. Я скоро понял, в чем тут суть. С одной стороны, для хирургического отделения, куда меня определили из-за моего разбитого черепа, я, как человек без памяти, являлся в некотором роде диковинкой. И так как денег это не стоило, все стремились поглазеть на меня. Я сделался, можно сказать, общим баловнем отделения, в котором обычно ничего, кроме переломанных костей да удаленных червеобразных отростков, не увидишь.

С другой стороны, Марион пыталась пробудить у меня утраченные воспоминания. Несомненно, она делала это из чистой человечности, хотя иногда мне трудно было избавиться от подозрения, что относительно исхода этих экспериментов она поспорила с кем-то на крупную сумму.

Доктор Молитор тоже трудился на совесть. Это был человек лет около сорока, невысокий, очень подвижный и немного охрипший. В больнице он ведал хирургическим отделением. Каждое утро в девять часов доктор Молитор удостаивал меня своим посещением. Являлся всегда в сопровождении свиты ассистентов, которые почтительно кивали, когда он осведомлялся о состоянии моего стула. Перед ужином большей частью заходил снова, чтобы еще немного надо мной поработать.

Он был охвачен честолюбивым стремлением найти ту нить, которая помогла бы мне выкарабкаться из потемок. Не требовалось большой проницательности, чтобы понять причину его столь самоотверженной обо мне заботы. Совершенно очевидно, он был убежден, что в нем пропадает талант психиатра и что сам бог послал меня ему. Я его понимал. Каждому человеку требуется какое-нибудь хобби; и хирург, вынужденный постоянно возиться с костями, естественно, жаждет хоть разок заняться проблемами души.

Но не только по этим соображениям я приветствовал начинания доктора Молитора. Надо мной дамокловым мечом нависла недееспособность. Если бы в обозримый отрезок времени мне не удалось преодолеть последствий шока, меня неизбежно ожидал перевод в психоневрологическую клинику. А этого я отчаянно боялся. В моем представлении такого рода больница связывалась с грубыми надсмотрщиками, измывающимися за звуконепроницаемыми стенами над своими подопечными, и с анекдотичными врачами, часто более ненормальными, чем их пациенты.

Я потолковал об этом с доктором Молитором. Он сказал, что это преувеличение, однако пообещал не лишать меня своего покровительства, пока не исчерпает всех доступных ему средств.

Итак, мы день за днем пытались соединенными усилиями понемногу оживить мою память. Он, точно гид, перечислял хриплым голосом франкфуртские достопримечательности, которые я всякий раз тут же вспоминал. Отсюда мы заключили, что я достаточно хорошо знаю город и, вероятно, происхожу из здешних мест. Кроме того, он постоянно приносил с собой несколько справочников или учебников, чтобы с их помощью определить мою профессию. (Так как мне нельзя было еще много читать, мы обычно ограничивались просмотром иллюстраций.) Затем он проигрывал мне магнитофонные записи какой-нибудь приятной музыки и под звуки ее вдруг задавал тот или иной вопрос, опечаливаясь, если я не мог сразу ответить.

По прошествии недели мы уже довольно прочно зашли в тупик. Сегодня я понимаю, что он допустил, в сущности, только одну ошибку. Ему просто не пришло в голову упомянуть ту область, в которой я действительно был специалистом. Она находилась так далеко за пределами круга его интересов, что он ни словом не коснулся ее, к потому не протянул мне спасительной соломинки, за которую я мог бы уцепиться.

Опыты доктора Молитора порядком меня утомляли. Частенько я мучился головными болями и не раз преждевременно вытаскивал термометр, чтобы сестра Марион не подняла тревоги. Однако эти опыты были для меня единственной надеждой на спасение. Из страха, что мне придется в конце концов заплесневеть в психоневрологической клинике, я готов был на все и потому сцепил зубы, как посланец из Марафона на последнем этапе перед Афинами.

Было послеобеденное время. Я знал, что через полчаса сестра Марион принесет мне кофе, то есть кусок позавчерашнего яблочного пирога и бурду из наперстка кофейных зерен и большого количества жареного ячменя. Вкус у этого варева был отвратительный. Мой каштанововолосый ангел-хранитель по мере сил манипулировал с этой смесью, изменяя соотношение не в пользу ячменя, так как, верно, заметил уже, что в прошлом я привык к лучшим вещам.

Это вообще была проблема. Я оказался целиком зависим от милостей ближних. Когда меня доставили в больницу, при мне были 12 марок, расческа, в которой не хватало двух зубьев, связка ключей и пустая коробка из-под сигарет. Я раздумывал, что будет, если я так и не вспомню номер моего банковского счета. Останется, очевидно, только продать потихоньку мою больничную койку. Интересно, что скажет на это сестра Марион.

В соответствии с больничным распорядком мне, собственно, полагалось после обеда дрыхнуть. Но такого не сделаешь по заказу, особенно если и без того спишь каждую ночь десять часов да еще в полном одиночестве.

Я осторожно приподнялся и посмотрел в окно. Впервые за время моего пребывания здесь светило солнце. Мне показалось, что на голой ветке уже появились почки, но этого быть не могло. Верно, я просто вообразил их, потому что стосковался по зелени и цветам.

Медленно высвободив спутанные полосатой рубахой ноги, я встал босиком на каменный пол. До окна было всего несколько шагов. У меня немного закружилась голова, но после двух-трех глубоких вздохов это прошло. Я прижался лбом к стеклу, держась за задвижку. Моя комната была расположена на третьем этаже. К больнице примыкал огромный парк с множеством деревьев и кустов. Прямо подо мной была стоянка для машин. Ограда из ржавых железных прутьев, напоминавших по форме пики, обеспечивала нахождение больных внутри, а здоровых снаружи. Возле широких ворот стояла сторожка с белой доской, на которой были указаны дни посещений: вторник, четверг и воскресенье. Меня это не интересовало. Ко мне мог прийти разве что обер-ассистент уголовной полиции Катцер, а за этот визит я не дал бы и пяти пфеннигов.

Позади меня что-то тихо звякнуло. Я обернулся и увидел стоявшую у дверей сестру Марион. Она держала поднос и смотрела, на меня полуосуждающе, полуизумленно.

– Нам еще совсем нельзя вставать! – Она сказала не «вам», а «нам», как это принято у медсестер и королев.

Я подождал, не предложит ли она нам быстренько лечь в постель, но этого удовольствия она мне не доставила. Лишь с любопытством оглядела меня с головы до ног и одобрительно заметила:

– Я только теперь вижу, какой вы великан. В постели вы кажетесь меньше. – Она поставила поднос на ночной столик. Я унюхал дополнительную порцию кофейных зерен.

– Голиаф с пустой головой, – сказал я. – Так чаще всего и бывает. Маленькие люди гораздо смышленее. Кстати, было бы хорошо, если бы вы при случае принесли мне какие-нибудь шлепанцы. Босиком здесь долго не простоишь.

Она глянула на мои ноги.

– Разумеется. Может быть, я даже раздобуду для вас пижаму. Однако сейчас марш в постель! – Она взяла меня за рукав и на миг оказалась совсем рядом со мной.

Я опять уловил запах хорошего мыла и трех капель дезинфекционного средства. Затем взгляд мой упал на круглую брошь у ее высокого ворота. Темный крест на серой эмали. Я еще не видел у сестры Марион этой броши.

– Что это? – спросил я, и мне вдруг стало смешно.

– Крест, что же еще? Вы ведь в католической больнице. Разве вы этого не заметили?

– Ну как же. Колокола к вечерней молитве здесь нельзя не услышать. Просто я не придаю молитвам значения. Это, так сказать, опознавательный знак? – Я указал на брошь.

– Она принадлежит моей матери. Модных украшений нам здесь носить не разрешают. Она вам не нравится?

Я сказал, что в жизни своей не видел ничего столь красивого, и даже умудрился при этом не покраснеть.

Ее рука соскользнула по моему рукаву до самых пальцев и там задержалась на несколько секунд. Затем Марион очень бережно повела великана в постель, и он подчинился как ребенок.

Сестра Марион мне нравилась. Ей было не больше двадцати лет, и у нее был такой вид, словно она совершенно точно знает, чего хочет. Я не больно ценю женщин, которые, как флюгер, приноравливаются к каждому настроению мужчины. Мне больше по душе равноправные партнерши, имеющие собственную волю. Сестра Марион, я чувствовал, может быть такой партнершей. Возможно, это было связано с ее профессией.

В остальном она тоже отвечала моему вкусу. Знатоки назвали бы ее серной. Бедра у нее были уже плеч, а ее талию – могу поспорить! – можно было охватить десятью пальцами.

Я залез под одеяло. Марион оправила мою постель и вскинула на меня свои карие глаза. Я мысленно спросил себя, не потому ли Марион мне нравится, что она единственная женщина, которую близко вижу, и пришел к выводу, что дело не только в этом.

Когда мой ангел-хранитель вышел, я занялся яблочным пирогом, который действительно оказался позавчерашним. Зато у кофе был праздничный вкус. Потом отыскал по радио музыку. Надвигающейся грозой ворвались в комнату прелюды Листа. Грянули победные раскаты труб и тут же стихли, поглощенные громким стаккато струнных инструментов. Чувствуя, как сильно волнует меня эта музыка, я снова выключил приемник. Меня вдруг охватила тяга к одиночеству и покою.

Что со мной случилось? Уставился в одну точку на потолке и стал раздумывать над причиной внезапной перемены настроения. Не потому ли это, что сестра Марион случайно коснулась моей руки? Но ведь я не так уж чувствителен. Нет, здесь было что-то еще, и я даже знал что. Просто не хотел признаваться себе в этом. Мне было страшно представить, что разыграется на сцене, когда занавес поднимется. И, однако, не имело смысла оттягивать начало. Публика уже собралась. Теперь, хочу я этого или нет, все пойдет своим чередом.

Дни напролет я концентрировал свою убогую память на одном вопросе: кто я, черт возьми, такой? Теперь почти наверняка знал, что заветное «сезам, отворись» найдено. Им оказалась проклятая брошь сестры Марион!

Голова моя опять разболелась. Комната стала наполняться глухим, монотонным гудением. Стены сомкнулись, оставив мне жалкое пространство, в котором я чувствовал себя тигром в картонке из-под ботинок. Перед моими глазами черный крест выписывал на сером фоне головокружительный краковяк. Внезапно клетка, в которой я был заточен, стала раскаляться. Пудовая тяжесть навалилась мне на грудь, сдавливая дыхание, грозя задушить. Я с силой рванул свою рубаху, чтобы дать доступ воздуху. Но облегчения не почувствовал. Сомкнувшиеся вокруг меня стены пылали, как бумага. Пламя подбиралось к лицу. Я прижал к глазам ладони, но они были прозрачны. Огонь опалил мне ресницы и веки. Я выпрямился из последних сил, протянул вперед руки, и внезапно все вокруг разлетелось на тысячу осколков. Я падал и падал в бездонную пропасть, которая наконец милосердно меня поглотила. Не знаю, сколько времени прошло, пока снова хотя бы наполовину смог собраться с мыслями. Пытался уверить себя, что видел сон. Но мне это, понятно, не удалось. Все было на самом деле. Здесь не приходилось и сомневаться. Я был тигром и моя клетка действительно горела.

Около половины пятого пришел доктор Молитор. С одной стороны под мышкой у него были книги, с другой – магнитофон. Если он захватил еще и прелюды Листа, значит мне конец.

– Может быть, сегодня выйдет, – сказал он хрипло и дал двери такого пинка, что замок с шумом захлопнулся.

Я не сказал ему, что уже вышло, а стал судорожно соображать, как бы побыстрей от него отделаться. Стоило ему сейчас завести речь о франкфуртском зоопарке, или пивоварне, или об изготовлении елочных игрушек, и можно было гарантировать, что я снова сбился бы с курса. Все, что едва начало обретать четкие контуры, опять потонуло бы в тумане.

– Доктор, – сказал я, – ваши эксперименты, возможно, превосходны и, конечно, чрезвычайно любопытны. Только я вот сегодня не в форме. У меня болит голова.

Но от него было не так-то легко отвязаться. Научное рвение часто убивает всякое чувство такта.

– Ничего удивительного при такой жаре, – только и сказал он и, швырнув книги ко мне на постель, отворил окно. Мартовский ветер рванул занавески и растрепал его редкие волосы.

– Закройте окно, ради бога! – вскричал я. – Мне совсем не хочется схватить воспаление легких. – Я заметил, что под халатом, у него есть еще теплая вязаная кофта.

Он заворчал, как кот, у которого отняли молоко, но окно закрыл. Наше дальнейшее времяпрепровождение довольно быстро довело его до грани отчаяния. Сперва он проигрывал мне струнный квартет Гайдна, пока я не сказал, что не выношу этой кошмарной маршевой музыки. Тогда он открыл фотоальбом Шварцвальда. Через три минуты я ткнул в снимок лесопильни и заметил:

– Здесь моя школа. Вот тут, наверху, у нас был гимнастический зал…

В комнате стояла невыносимая жара. Но я крепился, с удовлетворением наблюдая, как лоб его покрывается потом. Он подробно объяснил мне, что такое лесопильня. Я вежливо поддакивал. Затем пожелал узнать, есть ли и в других книгах такие красивые иллюстрации. У него был с собой еще греческий словарь, с которым я, слава богу, действительно не знал, что делать, и книга по телевизионной технике. Я прикинулся заинтересованным и начал детально разбирать, как работает телекамера. Большую часть этого он явно слышал впервые. Когда я сказал, что в общем мне понятно все, кроме одного, где тут пусковая ручка, – он пообещал выяснить этот вопрос.

– Как вы только выдерживаете такую жару, – простонал он и опять хотел открыть окно. Я удержал его за полу халата и сказал, что меня почему-то весь день познабливает. Только тут он наконец пообещал прислать сестру Марион с таблетками и собрал свое барахло. Видимо, понял уже, что я правда не в форме.

Перед уходом он записал еще что-то на обороте старого рецепта. Несомненно, он вел учет успехов и неудач своих научных попыток.

Я снова остался один. Возможно, допустил глупость, но тревога, от которой я не мог отделаться, зажимала мне рот.

Предчувствовал, что раскопки моего прошлого извлекут на свет разные неприятности, и мне представлялось целесообразным сначала самому во всем этом разобраться.

Полчаса спустя сестра Марион принесла таблетки. Она участливо спросила, действительно ли так плохо, как говорит доктор Молитор, и мне пришлось немножко ее успокоить. Но правды я и ей не сказал, хотя она, наверно, была единственным человеком, который меня понял бы. Впрочем, – броши, с которой все началось, на ней сейчас уже не было.

Вскоре прозвонил колокол к вечерней молитве. По коридору прошлепали, шаги, откуда-то донеслось тихое пение. Я быстро встал и открыл окно. Повеяло приятной прохладой. В парке какая-то птица выводила первые такты весенней песни.

К ужину я не прикоснулся. Сестра Марион еще раз заглянула ко мне пожелать спокойной ночи. Она легонько провела по моему плечу и затем по шее, почти до уха. Я заметил, что у нее нет большого опыта в подобных делах. Но как раз это особенно мне понравилось.

Наконец в больнице Марии Магдалины все стихло. Я погасил свет и вытянулся на кровати. На этот раз ничуть не волновался. Приблизительно знал уже, что будет. Расслабив мышцы, лежал и смотрел на светлое пятно, падавшее на стену от фонарей на автомобильной стоянке. Затем заставил свои мысли вернуться к броши, один миг задержался на огне, едва не спалившем меня, и двинулся дальше. Теперь мне не требовалось уже больших усилий, чтобы вспомнить подробности. Одна картина влекла за собой другую. Я видел лица, которые знал, дома, в которых жил, улицы, по которым ходил.

А потом увидел и мертвеца. Он лежал на сжатом поле, неестественно скрючившись. Глаза его глядели на меня с укоризной, словно это я был во всем виноват. Полуоткрытый рот больше не кричал. Пронзительный, почти животный крик я слышал раньше. Теперь от угла рта тянулась к горлу засохшая темно-красная полоса.

Толстая куртка на «молнии» изодралась в клочья, одна рука была обнажена до самого локтя. На запястье можно было увидеть часы с разбитым стеклом, черным циферблатом и кнопкой, которой засекают время.

Я отмахнулся от этой картины. Глядел на нее безучастно, будто сквозь плексиглас. Смерть так же была близка моему ремеслу, как и треск выстрелов, звучавший в ушах.

Был январский день. На деревьях лежал иней, и люди, стоявшие здесь с равнодушными лицами, выдыхали пар, как только открывали рот. И оружие дымилось, когда из ствола вылетали пули. У меня стучали зубы от холода Когда все кончилось, я выпил, чтобы согреться. И еще потому что меня вдруг охватил страх. Я думал, сколько времени еще осталось до того, как и у меня изо рта потечет кровь. Может быть, три дня, может быть, три недели, может быть год. А может быть, это вообще не случится. Везет же некоторым. Но именно неизвестность и была хуже всего. Я стал искать выход. Но ничего сколько-нибудь пригодного не нашел. А потом наступил этот вечер в баре. Я вспомнил серьги величиной с талер и рассказ о человеке, который хотел броситься под машину. Сразу вслед за тем и произошел несчастный случай.

С тех пор прошло четырнадцать дней. Я лежал на не слишком мягкой постели в больнице Марии Магдалины и старательно внушал себе, что должен, собственно, радоваться выздоровлению. Но мне это не удавалось. Все опять начинается сначала. Игра со смертью, страх, поиски выхода, которого не существует. Или все-таки?..

Я повернулся на бок и перед тем, как уснуть, громко сказал себе:

– Спокойной ночи, Франк Зееланд! – И тут же: – Заткнись, старый идиот!.. Это лучшее, что ты можешь в данный момент сделать.

– Это не мое дело, – сказал обер-ассистент Катцер, который уже второй раз за эту неделю навещал меня, – но одно мне хотелось бы понять. С вами можно беседовать обо всем на свете, но кто вы такой, вы все никак не вспомните. Разве это не удивительно?

Катцер был совсем не так глуп, как казался. Его здравый смысл или его профессиональная подозрительность помогали ему видеть вещи яснее, чем, скажем, доктору Молитору. Последнему научный пыл так затуманил глаза, что я без труда мог дурачить его.

– Вы бы лучше беспокоились о том, почему меня до сих пор никто не хватился, – сердито буркнул я. – Может быть, заявление давно поступило, но его сунули не в тот ящик или вообще затеряли. – Мне ни в коем случае нельзя было отступать, и я решил перейти в атаку. – Это ведь не исключено. Даже в лучших домах что-нибудь иной раз теряется.

Катцер опять сидел на стуле у окна, широко расставив ноги и вертя свою измятую шляпу.

– Возможно, однако, и то, что никто о вашем исчезновении не заявит и что вы это отлично знаете, а потому думаете: пусть, мол, себе ищут.

Тут он попал в самую точку. Я пробыл в больнице почти три недели, и в моем распоряжении оставалось еще несколько дней. Это время я хотел использовать с толком и выучить свою роль так хорошо, чтобы потом еще какой-то срок можно было играть ее дальше.

После того как я снова вспомнил свое имя и все остальное, я незаметно изменил тактику. Если раньше я с готовностью подтверждал, что мне достаточно малейшего толчка, чтобы восстановить забытое, то теперь продвигался вперед черепашьим шагом. На докторе Молиторе я уже с успехом испробовал этот метод. Вспоминал каждую деталь, едва услышав о ней. Но решительно не мог связать частности в единое целое.

Когда Катцер ушел, я встал и принялся за бритье, внимательно разглядывая себя в зеркале над маленькой раковиной. Вид у меня опять стал вполне благопристойный. Тюрбан из марли исчез с моей головы, и только маленький пластырь прикрывал пострадавшее при травме место.

Конечно, чисто случайно именно в эту минуту появилась сестра Марион с моим аккуратно сложенным костюмом, верхней рубашкой, галстуком и начищенными до блеска ботинками.

– Я думаю, вы не часто бывали в больницах, – сказала она, чуть склонив набок голову и окидывая меня критическим взглядом. – Порой создается впечатление, будто вы меня стесняетесь. Верно я говорю? Вот ваш костюм! Я только что взяла его из чистки, он был весь в крови.

Должен признать, на какой-то миг я смутился. Она видела меня насквозь.

– Давайте сюда скорей, – пробормотал я. – Еще Готфрид Келлер заметил, что одежда делает людей. – Я снял пижамную куртку и натянул через голову верхнюю белую рубашку.

Сестра Марион отошла к окну, как будто заинтересовавшись видом на парк, ограду и сторожку. Теперь уже она немного стеснялась. Когда снова обернулась, я как раз повязывал галстук. Некоторое время она смотрела на меня, затем подошла и поправила узел.

– Ваш Готфрид Келлер был умный человек, – сказала она, – хотя я нахожу, что вы и в пижаме выглядите вполне сносно.

Галстук давно уже сидел прямо (как я убедился, кинув быстрый взгляд в зеркало), а она все еще суетилась вокруг меня. Тогда я просто обнял ее. От смущения и еще чтобы немножко выразить ей свою благодарность. Она сначала положила руки мне на плечи, а затем позволила им продвинуться вверх. Так уж несведуща в этих делах, как мне несколько дней назад показалось, она не была. Это я понял по поцелую, на который она ответила ровно в той мере, в какой положено для первого раза. Несколько сдержанно, но все же не так, чтобы ее можно было принять за конфирмующуюся. Я заметил, впрочем, что она покраснела. Потом опять остался один.

Около половины пятого я присел на постель, с интересом ожидая, как отнесется доктор Молитор к моему нарядному виду. Он и впрямь сделал такое лицо, как начинающий огородник, который обнаружил, что горох на его земле дал всходы. Однако свежевыглаженный костюм имел, как я очень скоро убедился, и свои отрицательные стороны. Врач вдруг заметил, что я больше не беспомощный пациент, но мужчина, стоящий на собственных ногах, с которым надо наконец что-то делать.

– Снаружи ваша голова, безусловно, в порядке, вот только внутри не все еще так, как нам хотелось бы, – посетовал он. – Может быть, вы все-таки переоценили свои силы, решив самостоятельно восстановить память. Не кажется ли вам, что лучше перевести вас теперь в нервную клинику?

Ишь ты какой, подумал я. Сначала милейший доктор Молитор делал из меня подопытного кролика, а теперь он испугался собственной храбрости и бросает меня в беде. При этом я знал, конечно, что в таком деле без психиатра не обойтись и что я несправедлив к доктору Молитору. Его эксперименты немало способствовали тому, что я вновь почувствовал себя нормальным человеком. Но он был последним, кому я в этом сознался бы. Кроме того, мне нужно было еще два-три дня, чтобы подготовиться к встрече с психиатром, которому втереть очки будет далеко не так легко, как моему славному лечащему врачу. Мне понадобятся более решительные средства, и испробовать их я хотел сначала на докторе Молиторе.

– Доктор, – смиренно, как только мог, сказал я, – не надо терять терпение. Убежден, что мы недалеки от цели. Вы мне уже очень помогли. Если вы боитесь, что вам нагорит от больничной администрации за то, что задержали у себя наполовину выздоровевшего человека, я немедленно улягусь в постель и начну отчаянно стонать. Еще только пару дней, ну пожалуйста, доктор!

Он кивнул. Он был польщен, а я обещал ему хорошо использовать это время. Впрочем, иначе, чем он себе это представлял.

Я вынашивал план, который должен был избавить меня от всех забот. По крайней мере, на ближайшие недели и месяцы. О дальнейшем не задумывался. Теперь понимаю, как дилетантски рассуждал. Начать с того, что довольно скоро заметил, как трудно хранить тайну. С детских лет я привык делиться всем, что меня волновало. Нередко делал это даже слишком поспешно и необдуманно, из-за чего у меня бывали уже неприятности. Сейчас убедил себя, что неплохо бы поделиться своими намерениями с добрым другом и получить дельный совет.

Я считал, что обрел такого доброго друга в сестре Марион. Еще в тот же вечер я попросил ее зайти ко мне, как только ей удастся освободиться. Около десяти сидел у окна, одна створка которого была открыта, а Марион, поджав ноги, пристроилась на моей кровати. Свет я выключил. Вечер был словно бы бархатный, таинственный, волнующий и полный грез, отчего мне невольно вспоминались Гейне и его Лорелея.

Марион, вероятно, чувствовала, что я хочу открыть ей душу и что не надо задавать мне вопросов. Начну сам, через несколько минут или через час, когда вытряхну за окно всю свою сдержанность. Я курил, и аромат табака смешивался с испарениями, поднимавшимися от влажной земли.

Рассказал о моем детстве и о моем отце, который пять дней в неделю копал уголь в Рурском бассейне. О своей профессии сказал только то, что было необходимо, чтобы понять, почему я вынужден скрывать ото всех, что ко мне снова вернулась память. О мертвом не упомянул. Потом попросил ее помочь в осуществлении моего плана, решительно при этом не представляя, что она, собственно, может сделать.

Но я ее недооценил. Она разбиралась в медицине куда лучше, чем я полагал, и сразу смогла дать мне полдюжины ценных советов, пообещав еще просмотреть специальную литературу в библиотеке больницы. А затем поцеловала меня. Не очень страстно, но как бы давая понять, что могу на нее положиться. Потом мы некоторое время вместе смотрели в окно, и тут мне пришла еще одна мысль: я вдруг ощутил, как тесна и чужда эта комната. Захотелось один-единственный часок пошататься по парку. Но, как человек, потерявший память, я не имел, конечно, права выхода.