Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Давно?

– Вот уже год, как между нами все кончено.

Жюльен почесал лоб кончиком карандаша.

– Если комиссар найдет нужным, мы успеем это добавить.

– Я могу быть свободен?

– Мне вы больше не нужны, а раз комиссар с вами уже поговорил…

Он снова очутился в длинном сыром коридоре. Старухи в застекленной приемной уже не было. За зеленым столом сидел другой служитель, тоже с серебряной цепью и бляхой.

На улице по-прежнему лил дождь, дул ветер, но Ален не ускорил шага и, пока добрался до машины, успел основательно промокнуть.

2

И снова, наклонясь к ветровому стеклу, чтобы лучше разглядеть дорогу, Ален вел машину по Елисейским полям и даже не пытался собраться с мыслями. Он был зол на стеснительного инспектора, и на комиссара Руманя, и на равнодушного стенографа Жюльена за то, что они его унизили, вернее, так сбили с толку своими вопросами, что он еще и сейчас не может прийти в себя.

Увидев свободное место для стоянки перед входом в бар, он резко затормозил, и в него чуть не врезалась шедшая следом машина. Человек, сидевший за рулем, размахивал руками, извергая поток брани. Алену необходимо было пропустить стаканчик. В этот бар он попал впервые, и бармен его тоже не знал.

– Двойное виски.

В последние годы он много пил. И Мур-мур тоже. Много пили все их друзья, все его сотрудники. У Алена было преимущество: он никогда понастоящему не пьянел и не вставал наутро с тяжелой головой.

Нет, это невероятно, чтобы жена, через год после…

Он чуть не повернулся вполоборота, чтобы заговорить с ней, как будто она сидела рядом. Как обычно.

Для чего помощнику комиссара понадобилось так подробно копаться в их отношениях? Разве в таких делах что-нибудь объяснишь? «Вы с женой очень любили друг друга?» А что это вообще означает – любить?

Все было совсем, совсем не так. Откуда знать об этом какому-то полицейскому! Ален, бывало, сидит у себя в редакции на улице Мариньяно. Или в типографии. Мур-мур звонит ему по телефону:

– Какие у тебя планы на вечер? Он не спрашивает, откуда она звонит. Она не спрашивает, что он делает.

– Пока никаких.

– Когда мы встретимся?

– Давай в восемь в «Колокольчике».

«Колокольчик» – бар напротив редакции. В Париже немало баров, где они назначали друг другу свидание. Порой Мур-мур терпеливо ждет его час-полтора. Он подсаживается к ней.

– Двойное виски.

Они не целуются при встрече, не задают друг другу вопросов. Разве что:

– Где сегодня будем обедать?

В каком-нибудь более или менее модном бистро. И если идут туда вдвоем, то там непременно встречают приятелей и составляется стол на восемь-десять человек.

Она сидит возле него. Он не обращает на это особого внимания. Важно, что она рядом. Она не мешает ему пить, не пытается удержать от идиотских выходок, когда, например, в полночь он выскакивает на мостовую перед мчащейся машиной, чтобы проверить быстроту реакции у водителя. Десятки раз он мог погибнуть. Его приятели тоже.

– Ребята, пошли к Гортензии. Дадим там жизни!

Ночной кабак, где они часто бывают. Гортензия питает к ним слабость, хотя и побаивается.

– У тебя можно подохнуть со скуки, старушенция. А кто этот старый хрыч, что сидит напротив?

– Тише, Ален! Это влиятельный человек, он…

– Да? А по-моему, галстук у него что-то… не смотрится.

Гортензия покорно замолкает. Ален встает, подходит к господину, вежливо здоровается.

– Знаете, мне что-то не нравится ваш галстук. Ну, просто совсем не нравится.

Атакуемый обычно сидит не один, он теряется, не знает, что сказать.

– Вы позволите?

Одним движением руки Ален срывает с него галстук и выхватывает из кармана ножницы. Чик-чик!

– Можете сохранить на память! – И он протягивает куски искромсанного галстука хозяину.

Некоторые из подвергшихся нападению цепенеют, не решаются рта раскрыть. Другие негодуют. Но и эти в конце концов, как правило, сматывают удочки.

– Бармен, еще стаканчик.

Он выпил его залпом, вытер губы, заплатил и снова пересек завесу дождя, чтобы укрыться в машине.

Войдя в квартиру, Ален зажег все лампы. Чем бы сейчас заняться? Без Мур-мур дома было непривычно.

Теперь он мог бы сидеть у Питера, на авеню Сюффрен, в новом ресторане, где они договаривались сегодня поужинать. Он и еще человек десять знакомых. Может, позвонить им, извиниться?

Он пожал плечами и направился в угол, где стоял бар. Когда-то в этой комнате работал знаменитый художник-портретист, имя которого теперь всеми забыто. Этак в году 1910-м.

– Твое здоровье, старушка!

Он протянул стакан в пустоту, к воображаемой Мур-мур. Потом внимательно посмотрел на телефон.

Позвонить? Кажется, ему надо кому-то позвонить. Кому – он забыл. Ален с утра ничего не ел. А, ерунда, он не голоден.

Будь у него близкий друг…

У Алена были приятели. Да, приятелей было сколько угодно: сотрудники по редакции, актеры, режиссеры, певцы, не считая барменов и метрдотелей.

– Послушай, крольчишка!

Крольчишка… Так он называл всех. И Адриену тоже. С первого же дня их знакомства. Кстати, начал не он. На его вкус, она была слишком холодной, слишком пресной. Но тут он ошибся. Пресной она не была. Он убедился в этом в первые же месяцы.

Интересно, а что думал о ней этот идиот, ее муж? Ален не любил Бланше. Он презирал людей такого типа-уверенных в себе, исполненных чувства собственного достоинства, надутых и без малейшего проблеска фантазии.

А если ему позвонить? Так, только чтобы узнать, как он всё это воспринял.

Взгляд его упал на комод, и он вспомнил, что нужно отнести Мур-мур белье и туалетные принадлежности. Он прошел в коридор, отворил степной шкаф, выбрал чемодан подходящего размера.

Что может понадобиться женщине в тюремной камере? Ящик был набит тонким бельем, и он удивился, что его так много. Ален отобрал нейлоновые рубашки, штанишки, три пижамы, потом открыл несессер из крокодиловой кожи, посмотрел, есть ли там мыло и зубная щетка.

Подумал, не выпить ли еще стаканчик, пожал плечами, вышел и закрыл дверь на ключ, не погасив электричество. И снова под дождь. Чуть ли не через весь город. Ливень, правда, прекратился. Ветер стих. Теперь моросил осенний дождик, мелкий, тягучий, холодный – такой может продолжаться много дней подряд. Прохожие сутулились, торопливо шагая по тротуарам, отскакивали от машин, обдававших их грязью.

Набережная Орлож. Тусклый свет над каменным порталом. Длинный, широкий коридор, напоминающий подземный переход. В конце коридора за столом сидел полицейский и с любопытством смотрел на Алена, приближавшегося к нему с чемоданом в руке.

– Здесь находится госпожа Пуато?

– Сейчас выясним. Полицейский проверил список.

– Есть такая.

– Можно передать ей чемодан?

– Надо спросить у начальника.

Он встал, постучал в какую-то дверь, вошел и через несколько минут вернулся в сопровождении дородного мужчины. Толстяк был без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом и брюках без пояса. Видимо, собрался вздремнуть.

– Вы ее муж?

– Да.

– Документы при себе?

Ален протянул ему паспорт, и толстяк долго изучал каждую страницу.

– А, значит, это вы издаете журнал с такими занятными фотографиями. Мне придется посмотреть, что в чемодане.

– Откройте его.

– По правилам открывать должны вы.

Алену казалось, что они втроем заперты где-то глубоко под землей, в плохо освещенном тоннеле. Он открыл сначала чемодан, потом несессер. Чиновник перещупал своими толстыми пальцами все белье, вынул из несессера маникюрные ножницы, пилку, пинцет для бровей. Оставил только мыло и зубную щетку.

Один за другим он протягивал запрещенные предметы Алену, а тот машинально совал их в карманы.

– Вы передадите ей сейчас?

Полицейский взглянул на большие карманные часы.

– Половина одиннадцатого. По уставу…

– Как она?

– Я ее не видел.

Не всем же интересно, как чувствует себя Мур-мур.

– Она одна в камере?

– Конечно, нет. Последнее время у нас повсюду переполнено.

– А кто с ней там, вы не знаете? Полицейский пожал плечами.

– Девицы, кто же еще. Они поступают к нам без конца. Вот, пожалуйста, еще партию привезли.

Возле тротуара остановилась полицейская машина, и агенты в штатском стали загонять под арку группу женщин. Ален столкнулся с ними при выходе. Некоторые улыбались ему. Видно было, что многие уже успели побывать здесь не раз, но у трех-четырех, совсем еще юных, глаза были испуганные.

Куда теперь? Никогда еще Ален не возвращался домой так рано, даже с Мур-мур. Если он сейчас не напьется до чертиков, ему не уснуть, а мысли, которые лезли в голову, его совсем не вдохновляли.

Чувство одиночества было для него непривычным. Он сидел в машине на мрачной и пустынной набережной, курил сигарету, слушал, как шумит взбухшая от дождя Сена. Куда податься?

В добрых двадцати, а может быть, и полсотне баров и ночных кабаре он, конечно, встретил бы людей, которых уже много лет называл «крольчишка» и которые, подав ему руку, сразу бы спросили:

– Виски?

Нашел бы и женщин, самых разных, тех, с которыми уже спал, и таких, с которыми еще не успел или не имел желания переспать.

Место в машине рядом с ним было пустым и холодным.

На Университетскую улицу, что ли? К свояку? Можно себе представить, какое у него было лицо, у этого важного, чопорного чинуши, когда он узнал, что его жена убита, что минуту назад ей всадили пулю в…

Да, ведь Алену не сказали, куда целилась Мур-мур – в голову или в сердце. Ему известно только, что после убийства ее застали у окна; она стояла, прижавшись лицом к стеклу. Очень на нее похоже. Он знает за ней эту манеру. Обращаешься к ней, а она будто не слышит, стоит, не шевелясь, и смотрит в окно, минут десять, час, потом вдруг поворачивается и спрашивает как ни в чем не бывало:

– Ты что-то сказал?

– О чем ты задумалась?

– Ни о чем. Просто так. Я никогда ни о чем не думаю, ты ведь знаешь.

Странная она. И Адриена тоже. Ее большие, окаймленные огромными ресницами глаза чаще всего не выражали никакого чувства. Все женщины со странностями. А мужчины? О свойствах мужчин и женщин толкуют вкривь и вкось. Пишут всякий вздор, не имеющий ничего общего с действительностью. А он сам, Ален, разве не странный тип?

Какой-то полицейский, вышедший подышать, двинулся к нему, поправляя пояс; должно быть, захотел проверить, что тут за машина. Ален нажал на газ.

Завтра утром, в газетах… Он удивился, что до сих пор еще не подвергся нападению репортеров и фотографов. Видимо, дело пока что ну, это все равно ненадолго! – пытались замолчать. Из уважения к нему? Или к его высокопоставленному свояку?

В семье Бланше все занимали высокие посты: отец, трое сыновей. Наверно, судьба старшего сына была решена уже в день рождения: «Политехническая школа».[1]1
  Самые привилегированные высшие учебные заведения Франции


[Закрыть]

Когда родился средний, изрекли: «Нормальная школа».[2]2
  Нормальная школа – педагогический институт с филологическим уклоном


[Закрыть] Младшему предназначили: «Министерство финансов».

И вышло как нельзя лучше. Все они достигли высокого положения, все трое восседали в просторных кабинетах государственных учреждений, двери которых отворяет представительный швейцар с цепью на шее.

От них смердило.

– Дерьмо! Дерьмо! И еще раз дерьмо!

Он их не выносил.

Нет, надо что-то делать, слышать человеческие голоса, с кем-то говорить! С кем – этого он и сам не знал. Улица Риволи. Он вошел в знакомый бар.

– Привет, Гастон!

– Вы один, господин Ален?

– Как видишь. Чего не случается на белом свете!

– Двойное виски?

Ален удивленно пожал плечами. С чего бы это он вдруг стал пить не то, что всегда?

– Надеюсь, ваша жена здорова?

– Полагаю, что вполне.

– Но ее нет в Париже?

Ален снова обрел свой вызывающий тон.

– Наоборот. Она именно в Париже. До того в Париже, что дальше ехать некуда. В самом пупе, можно сказать.

Гастон недоуменно посмотрел на него. Какая-то парочка прислушивалась к их разговору, наблюдая за ним в зеркале позади стойки с бутылками.

– Моя жена сидит в предварилке. Его слова не произвели на бармена никакого впечатления.

– Ты никогда не слышал про предварилку на набережной Орлож?

Бармен как-то неопределенно улыбнулся.

– Она убила свою сестру.

– Несчастный случай?

– Маловероятно. У нее в руках был пистолет.

– Вам бы все шутить.

– Завтра утром прочтешь в газетах. Получи с меня.

Ален положил на стойку стофранковый билет и встал с табурета, так ничего и не решив. Четверть часа спустя он подъезжал к своему дому. На тротуаре, у подъезда, толпилось не меньше двадцати человек, среди которых легко было узнать фоторепортеров с аппаратами через плечо.

Он чуть было не нажал на газ, но передумал. Зачем? Он затормозил, и в ту же минуту его ослепили вспышки магния. Репортеры бросились к машине, он открыл дверцу и вышел, стараясь по возможности сохранять достоинство.

– Минутку, Ален…

– Валяйте, ребята…

Он дал себя сфотографировать сначала у распахнутой дверцы на краю тротуара, потом-закуривая сигарету. В руках у репортеров были блокноты.

– Скажите, господин Пуато… Новичок. Еще не знает, что все зовут его запросто Аденом.

– Послушайте, братцы, по-моему, здесь сыровато? А? Почему бы вам не подняться ко мне?

Нужно было знать Алена так, как знала его Мур-мур, чтобы заметить, насколько необычно звучит его голос. Нет, в нем не слышалось подавленности, как на набережной Орфевр. Наоборот, теперь в нем напряженно звенели металлические нотки.

– Входите же. Все входите.

__Восемь человек втиснулось в лифт, остальные устремились вверх по лестнице. На площадке перед входной дверью произошла заминка: Ален хлопал себя по карманам, пытаясь найти ключ. В конце концов он обнаружил его в кармане, куда никогда не клал.

– Выпьете? – спросил он, направляясь к бару и бросив на ходу пальто в кресло.

Фоторепортеры после мгновенного колебания решились все же не упускать эффектный кадр. Ален и глазом не моргнул, когда щелкнули аппараты.

– Всем виски?

Только один попросил фруктового сока. Мокрые ноги оставляли темные следы на бледно-голубом ковре, покрывавшем пол. Высокий костлявый парень в мокром дождевике уселся в кресло, обитое белым атласом.

Зазвонил телефон. Ален медленно подошел и снял трубку. В другой руке у него был стакан, и перед тем, как ответить, он отпил половину.

– Да, я… Конечно дома, раз отвечаю… Узнал ли тебя? Разумеется, узнал… Надеюсь, тебя не шокирует, что я продолжаю говорить тебе «ты».

И, повернувшись к журналистам, пояснил:

– Это мой свояк… Муж… Затем в трубку:

– Ты ко мне приезжал?.. Когда?.. А, так мы разминулись… Я отвозил белье Мур-мур… Не понимаю, как мы не встретились в уголовной полиции. Ты был в одном кабинете, а я в другом… Что, что?.. Я шучу?.. Ну, знаешь ли… Мне очень жаль, что я вынужден повторить это тебе в такую минуту, но ты всегда был, есть и будешь образцовым кретином. Будь спокоен, я потрясен не меньше твоего, если не больше… Потрясен не то слово… Раздавлен… Что?.. Что спрашивали? Спрашивали, конечно, известно ли мне что-нибудь о мотивах… Ответил, что ничего… Нет, это правда… А ты что-нибудь знаешь?.. Подозреваешь, может быть?

Репортеры на ходу делали записи, щелкали затворы фотокамер, комната стала наполняться запахом виски.

– Наливайте себе, кролики, наливайте.

– Что ты там говоришь? – встревоженно спросил Бланше. – Разве ты не один?

– Нас здесь… Подожди, посчитаю… Вместе со мной девятнадцать человек… Нет, нет, не волнуйся, это не оргия… Восемь фоторепортеров. Остальные – журналисты… Только что вошла молодая дама, тоже журналистка… Налей себе, дама, крольчишка.

– Сколько они у тебя еще пробудут?

– Могу спросить, если хочешь. Сколько времени вы собираетесь здесь пробыть, ребята? Затем в трубку:

– Говорят, что около получаса… Хотят задать мне несколько вопросов.

– Что ты им скажешь?

– А ты?

– Я их уже выставил за дверь.

– Ну и зря.

– А я ведь хотел с тобой поговорить.

– Поздно уже.

– Ты не смог бы потом ко мне заехать?

– Боюсь, что буду не в состоянии вести машину.

– Пил?

– Как всегда.

– Тебе не кажется, что в подобную минуту…

– Именно в такую минуту и полезно отвлечься.

– Тогда я сам к тебе заеду.

– Домой? Сегодня?

– Нам необходимо поговорить.

– Необходимо? Для кого?

– Для нас всех.

– Особенно для тебя, конечно?

– Я буду через час. Постарайся хоть теперь не распускаться. Неужели у тебя нет ни капли выдержки и достоинства?

– К чему мне это? У тебя хватит на нас обоих.

Хоть бы нотка живого чувства в голосе. Ну и тип! И ни слова об Адриене, которую сейчас, вероятно, потрошат в Институте судебной медицины. Или о Мур-мур-будто ее и не было.

– Итак, крольчишки, после того, что вы слышали, мне, собственно, нечего добавить. Я приехал домой, чтобы переодеться и отправиться ужинать с друзьями. Рассчитывал застать дома жену. В парадном меня поджидал инспектор полиции…

– Значит, это он сообщил вам, что случилось? Он вам здесь сказал?

– Нет. Он приехал выяснить, есть ли у меня пистолет. Я ответил, что есть, стал искать в ящике, но не нашел. Тогда он отвез меня к своему шефу на набережную Орфевр.

– К комиссару Руманю?

– Да, к нему.

– Сколько времени длился допрос?

– Около часа. Точно не скажу.

– Ваше первое чувство, когда вам сообщили, что ваша жена убила свою сестру?

– Я был ошеломлен. Ничего не понимал.

– Какие отношения существовали между сестрами?

– Хорошие. Это естественно.

– Вы полагаете, что это убийство из ревности?

– При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.

– Вы правы.

– Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное предположение? Наступило молчание.

– Если этот человек и существует, я его не знаю. Некоторые многозначительно переглянулись.

– Да у вас пустые стаканы!

Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.

– Налей-ка своим ребятам, крольчишка.

– Вы помогали вашей жене в работе?

– Ни разу даже не читал ее статей.

– Почему? Вам это было неинтересно?

– Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и писала без оглядки на меня.

– Она никогда не выражала желания работать для журнала «Ты»?

– Нет, она мне об этом не говорила.

– Вы были очень близки?

– Очень.

– Вы полагаете, что преступление было предумышленным?

– Я знаю не больше, чем вы. Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то соображать. А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда приедет мой свояк, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.

– Он служит во Французском банке?

– Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные редакторы несомненно посоветуют вам проявить сдержанность в отношении него.

– Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по телефону.

– Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.

Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.

Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел: ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.

Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не протянул руки, его свояк – тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками дождя, шляпа намокла.

– Ты один?

Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.

– Один – не то слово.

Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и стаканы.

– Что ты им сказал?

– Ничего.

– Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты согласился принять журналистов…

Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид. Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и, судя по всему, одевались у одного портного.

Муж Адриены снял наконец пальто, положил его на стул и, видя, что Ален взял бутылку, поторопился отказаться:

– Мне не надо, спасибо.

– Это я себе.

Наступило долгое, неловкое молчание. Поставив стакан на низкий столик возле кресла, Ален подошел к застекленной стене, еще усеянной каплями дождя. В темноте мерцали огни Парижа. Внезапно он обнаружил, что стоит, прижавшись лбом к холодному стеклу, словно для того, чтобы освежиться, – и отпрянул назад. В такой же позе застали Мур-мур на Университетской улице у тела Адриены.

Бланше наконец сел.

– Послушай, что тебя заставило приехать ко мне в такой поздний час?

– Я думаю, нам необходимо договориться.

– О чем?

– Какие мы будем давать показания.

– Но ведь мы уже дали показания.

– Что касается меня, то допрос был весьма формальным. Допрашивал помощник комиссара, который к тому же старается не слишком усложнять себе жизнь. Однако завтра или послезавтра нам предстоит встреча со следователем.

– Это в порядке вещей.

– Что ты будешь говорить?

– Что ничего не понимаю.

Бланше вперил в Алена взгляд, в котором можно было прочесть одновременно и страх, и презрение, и гнев.

– И это все?

– А что я могу сказать еще?

– Жаклина выбрала себе адвоката?

– По-видимому, она предоставила это мне.

– И кого ты пригласил?

– Пока еще не знаю.

– Адвокат будет всячески обелять свою подзащитную.

– Разумеется.

– Всеми доступными средствами.

– Полагаю, что да.

Ален подначивал свояка. Он не выносил его, а сегодняшний Бланше выводил его из себя.

– Какую же версию он выдвинет для защиты?

– Это уж его дело, но не думаю, чтобы он выбрал версию о необходимой самообороне.

– Что же тогда?

– А что бы ты предложил?

– Кажется, ты забыл, – с пафосом произнес возмущенный Бланше, – что я муж жертвы.

– А я – муж женщины, которой придется добрую часть жизни провести в тюрьме.

– Но кто виноват?

– А тебе это известно?

Снова молчание. Ален закурил сигарету и протянул портсигар свояку, но тот отрицательно покачал головой. Как подойти к этому деликатному пункту, не уронив своего достоинства? Вот именно, потому что в голове у Бланше все это время вертелась лишь одна мысль, точнее, вопрос, и он искал случая его задать.

– Комиссар спросил у меня, были ли мы дружной парой.

Ален не удержался и с иронией посмотрел на свояка.

– Я сказал, что да.

Ален немного досадовал на себя за то, что предоставляет этому толстому, рыхлому человеку беспомощно барахтаться и даже не пытается протянуть руку помощи. Впрочем, он отдавал себе отчет, каких усилий стоило его зятю говорить спокойным тоном.

– Я заверил его, что мы с Адриеной любили друг друга так же, как в первые дни супружества, – произнес он глухо.

– Ты убежден, что не хочешь выпить?

– Нет. Не хочу. Не знаю почему, но комиссар очень интересовался, где и как она проводила вторую половину дня до моего возвращения со службы.

– Кто?

– Адриена, конечно. Он расспрашивал, выходила ли она после обеда из дому, встречалась ли с друзьями…

– А она встречалась? Бланше задумался.

– Не знаю. У нас за ужином часто собирались гости. Мы тоже бывали на ужинах, на официальных приемах, получали приглашения на коктейли. Адриена ходила гулять с детьми. Вместе с няней водила их в Ботанический сад.

– Ты все это рассказал ему?

– Да.

– Он счел твои сведения исчерпывающими?

– Не совсем.

– А ты сам?

И тут Ален услышал первое нерешительное признание.

– Я тоже.

– Почему?

– Потому что сегодня вечером я расспросил Нана.

Это была их няня, уже вторая или третья. Но все няни получали в доме Бланше имя Нана – так было проще для хозяев.

– Сначала она упиралась, отнекивалась, но в конце концов заплакала и призналась, что Адриена редко гуляла с детьми в Ботаническом саду. Приведя их, она куда-то уходила и возвращалась за ними, только когда уже надо было идти домой.

– У женщин всегда находятся дела в городе: портниха, магазины.

Глядя в упор на Алена, Бланше вдруг судорожно глотнул, потом опустил глаза.

– Скажи мне правду.

– Какую правду?

– Ты сам прекрасно знаешь, что это необходимо: так или иначе все раскроется. Произошло убийство, и наша личная жизнь будет выставлена напоказ.

Ален еще не решил, как быть.

– Кроме того, признаюсь тебе, что не могу…

Недокончив, Бланше поднес платок к газам. Он держался сколько мог. Но теперь самообладание отказало ему. Ален из деликатности отвернулся, давая свояку время прийти в себя.

Настал момент нанести роковой удар, но прежде Ален выпил свое виски. Он не любил Бланше, никогда не мог бы его полюбить и все же сейчас почувствовал к нему жалость.

– Что ты хочешь узнать, Ролан? Впервые, именно в этот вечер, он назвал его по имени.

– Ты не догадываешься? Разве ты… Разве вы с Адриеной…

– Ладно. Положи свой платок в карман. И попытайся хоть раз не смешивать свои чувства со столь драгоценным для тебя понятием собственного достоинства. Будем говорить как мужчина с мужчиной. Согласен?

– Согласен, – глубоко вздохнув, прошептал тот.

– Прежде всего постарайся усвоить, что я тебе ничего не собираюсь вкручивать. Все, что ты сейчас услышишь, – чистая правда, хоть мне и самому бывало порой трудно поверить, что это так. После знакомства с Мур-мур мне понадобились месяцы, чтобы убедиться, что я ее люблю. Она ходила за мной, как собачонка. Я привык видеть ее всегда рядом с собой. Когда мы на несколько часов расставались, потому что мы ведь оба работали, она всегда находила возможность мне позвонить. Мы вместе спали, и когда мне случалось ночью проснуться, я протягивал руку и чувствовал тепло ее тела.

– Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о Мур-мур.

– Подожди. Сегодня вечером я словно прозрел. Мне кажется, впервые в жизни я вижу вещи в их истинном свете. В тот год Мур-мур уехала на каникулы к родителям. Дочерний долг!

– Адриена жила тогда уже в Париже?

– Да. Но она интересовала меня не больше, чем какая-нибудь канарейка, которую увидишь, заходя к знакомым. Мур-мур уехала всего на месяц, но я уже через неделю места себе не находил. Ночью рука моя натыкалась только на одеяло. В барах, в ресторане я инстинктивно поворачивался направо, чтобы поговорить с Мур-мур. Это был самый длинный месяц в моей жизни. Я уже готов был позвонить ей, умолять, чтобы она все бросила и вернулась.

Отец Жаклины был профессором филологического факультета в ЭксанПрованс. Семья владела небольшой виллой в Бондоле, где и проводила каждое лето. Ален не рискнул тогда поехать в Бандоль: он боялся скомпрометировать Жаклину.

– Наконец она вернулась, но я еще ничего не решил. И вот как-то ночью в кабачке на левом берегу мы сидели в компании с друзьями, и я у нее спросил, выйдет ли она за меня замуж. Так мы и поженились.

– Но это ничего не объясняет.

– Наоборот, этим-то все и объясняется. Я не знаю, что люди называют любовью, но у нас дело обстояло именно так. В иные дни нам приходилось класть зубы на полку. Не всегда, разумеется. Бывали у нас и пиршества. Но бывали и посты. Если ей, скажем, не удавалось пристроить статью. Я тогда еще не помышлял о журнале. Что касается Адриены, она жила у себя, в своей комнате и прилежно занималась.

– Вы брали ее с собой, когда отправлялись в театр или кафе?

– Время от времени. Нам больше нравилось быть вдвоем. Возможно, и она не искала нашего общества. Она любила сидеть, забившись в уголок, и смотреть в одну точку.

– И все-таки…

– Да. И все-таки это произошло. Глупо. Случайно. Я даже затрудняюсь сказать, кто из нас сделал первый шаг. Я был мужем ее сестры. Иначе говоря, на меня имела право только ее сестра – больше никто.

– Ты ее любил?

– Нет.

– Циник, – злобно бросил Бланше.

– Оставь. Я ведь тебя предупреждал – разговор будет мужской. Ей так захотелось. Не отрицаю, быть может, хотел этого и я. Любопытства ради: что скрывается за ее бесстрастным лицом.

– А теперь ты знаешь?

– Нет… Да… Думаю, что она просто скучала.

– Настолько, что в течение почти семи лет…

– Но мы встречались нечасто, время от времени.

– Что ты называешь «время от времени»?

– Примерно раз в неделю.

– Где?

– Какое это имеет значение?

– Для меня имеет.

– Если тебе так необходимо представить себе все подробности, тем хуже для тебя. В одном доме на улице Лоншан. Там сдаются однокомнатные меблированные квартиры.

– Но ведь это отвратительное место!

– Не мог же я отправиться с ней на улицу Ла Врийер.

На улице Ла Врийер помещался роскошный особняк Французского банка, где служил Бланше.

– А некоторое время спустя она у подруги познакомилась с тобой, Ролан. Ты стал за ней ухаживать.

– Значит, она тебе решительно все рассказывала?

– Думаю, что да.

– Может быть, она даже с тобой советовалась?

– Может быть.

– Ну и сволочь же ты!

– Знаю. Но в таком случае нас на земном шаре миллионы. Потом она вышла за тебя замуж.

– Вы продолжали встречаться?

– Гораздо реже.

– Почему?

– Она стала хозяйкой дома. Потом забеременела.

– От кого?

– От тебя, не бойся. Я принимал все меры предосторожности.

– И на том спасибо!

– Дай мне договорить. Мур-мур я об этом никогда не заикался. А я довольно часто рассказывал ей о своих похождениях.

– Так у тебя одновременно были еще и другие?

– Я, слава богу, не высокопоставленное должностное лицо, и мне не нужно дрожать за безупречность репутации. Когда мне нравится девушка…

– Ты ложишься с ней в постель, а потом бежишь и рассказываешь об этом жене.

– А почему бы и нет?

– И после этого ты утверждаешь, что вы друг друга любите!

– Ничего подобного я не утверждал. Я только сказал, что, когда Мурмур не было рядом, мне ее не хватало.

– Моей жены тебе тоже не хватало?

– Нет. Это вошло в привычку. Может быть, каждый из нас боялся порвать, чтобы не огорчить другого. И все же этот момент настал. Около года назад, за два дня до рождества, двадцать третьего декабря.

– Благодарю за точность!

– Спешу добавить, что в этот день между нами ничего не было. Мы только распили бутылку шампанского.

– И больше не встречались?

– У вас или у нас, в театре…

– А наедине?

– Нет.

– Поклянись!

– Если настаиваешь-пожалуйста, хоть я и не понимаю смысла этого слова.

Лицо Бланше постепенно наливалось краской, стало багровым, и от этого вся его фигура словно распухла, сделалась еще более рыхлой. А в общем-то все Бланше под хорошо сшитой одеждой скрывали рыхлость.

– Как ты объясняешь…

– Ты уверен, что не хочешь выпить?

– Теперь – да, налей немного.

Бланше поднялся и встал посреди комнаты, похожий на огромное привидение.

– Держи.

– Все это откроется, не так ли?

– Боюсь, что да.

– Ты расскажешь обо всем следователю?

– Я буду вынужден отвечать на его вопросы.

– Журналисты ни о чем не подозревают?

– Прямых намеков они не делали.

– Я думаю о детях.

– Нет, ты думаешь не о детях. Если бы ты мог научиться быть искренним с самим собой и смотреть правде в глаза!..

– Итак, около года назад…

– Клянусь еще раз, если для тебя это что-то значит.

– Но если это так, не понимаю, почему Мур-мур вдруг, ни с того ни с сего, вздумала…