Текст книги "Тетя Жанна"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Жорж Сименон
«Тетя Жанна»

Все действующие лица, равно как и изложенные события, являются полностью вымышленными; никакой связи между персонажами и ныне живущими или когда-то жившими людьми нет.

Глава 1

На вокзале в Пуатье, где нужно было пересесть на местный поезд, у нее больше не хватило сил сопротивляться. Десять раз она прошла перед буфетом, волоча за собой чемодан и задевая им каждого встречного. Неприятное ошущение в груди по-настоящему тревожило ее, и чем ближе она приближалась к цели, тем сильнее оно ее охватывало. Ощущение было такое, словно огромный воздушный пузырь – примерно такой же большой, как и ее груди, поднимался к горлу и на своем пути в поисках выхода сдавливал внутренние органы; тогда она встревоженно, с застывшим взглядом замирала, пребывая моментами в полной уверенности, что сейчас умрет.

Она выпила бы кофе. Она пообещала себе не пить ничего, кроме кофе, но потом, уже у стойки, перед мывшим стаканы официантом с закатанными рукавами, проговорила, чувствуя, как краска заливает лицо:

– Я думаю, мне стоит выпить маленький стаканчик коньяка. Я не очень хорошо себя чувствую. Это, верно, из-за жары?

Было действительно очень жарко. Стоял август, и экспресс, доставивший ее сюда из Парижа, был битком набит людьми, едущими в отпуск.

Роясь в своей сумке в поисках денег, она невнятно пробормотала:

– Налейте-ка мне еще один.

Она вела себя так не потому, что ей казалось, будто все на нее смотрят. Это ощущение появилось совсем недавно, только в поезде. Маленький мальчик, ехавший с родителями, нескончаемо долго сверлил ее взглядом, и она от неловкости почувствовала, как на нее опять накатывает.

Это была просто усталость. Вот и все. Да еще и возраст. Не просто возраст сам по себе, а изношенность. Она была старой глупой клячей, но у нее не хватало смелости уйти, подобно настоящей животине, в укромный уголок и там умереть.

В поезде ехали и другие пожилые женщины, еще и постарше ее; они щедро демонстрировали свои оголенные спины и часть груди и ехали совершать свои маленькие безумства на песчаных пляжах.

Неторопливой железной дороги былых времен больше не существовало.

Правда, пересадку делали на том же пути, напоминавшем запасной, у самого конца платформ, но вместо прежних высоких вагонов пассажиров теперь ожидали серебристые моторные вагоны; эта автомотриса бесшумно мчалась среди полей, издавая время от времени короткие гудки.

Она надеялась, что приедет, когда уже опустится ночь: так ей было бы проще незаметно проскользнуть на главную улицу и идти вдоль домов. Но из-за летнего времени и в семь часов вечера небо оставалось светло-голубым, с добавлением какого-то двусмысленного красного цвета от заходящего солнца. Коровы в полях отбрасывали огромные фиолетовые тени, а ослепительные отблески в оконных стеклах на фермах казались вспышками огня.

Маленькой девочкой в такой же вечерний час, когда ощущается угроза небытия или вечности, она уже испытывала страх – подобно страху перед чистилищем, по катехизису, – и перед ее внутренним взором сейчас снова представала стоявшая за окнами ее комнаты липа с застывшей листвой, и каждый лист казался вырисованным, словно на гравюре; ей вспоминались неясные шорохи в доме, которые едва уловимо ширились, пока наконец треск навощенного паркета не воспринимался как взрыв в тишине.

Она сосала мятные карамельки, чтобы заглушить запах алкоголя. И вот уже, по меньшей мере в третий раз после отъезда из Парижа, ощутила необходимость стереть платком последние следы косметики со щек. Сначала-то она решила совсем не подкрашивать лицо, может быть, и не пудриться, но потом, в самый последний момент, уже полностью одевшись, она посмотрела на себя в зеркало, и ей стало стыдно за свое бледное, как луна, лицо. Не хватало еще вызвать у них страх, если она приедет с видом умирающей или будет похожа на привидение.

У нее было вполне хорошее, хотя и совсем простое платье; шляпа – из самых приличных, какие только можно купить по случаю; через руку она перекинула легкий плащ.

В вагоне она не встретила никого из знакомых. Правда, она едва осмеливалась поднимать глаза на попутчиков, как бы пытаясь сохранить для себя возможность к отступлению.

«Если отеля „Золотое кольцо“ больше не существует, я уеду сегодня же вечером».

Потом, поскольку была суббота и по улицам гуляло много народу, она подумала: «Если у них нет свободной комнаты, в другом месте я искать не буду».

Оставалось всего несколько минут до прибытия, и воздушный пузырь уже не исчезал из ее груди. Поезд остановился у маленького, почти не изменившегося вокзала, а она не осмеливалась подняться, потому что на нее опять накатило и она подумала, что сейчас обязательно умрет. Тем не менее она оказалась на платформе, где, несмотря на дневной свету только что зажгли фонари, а какой-то мужчина в фуражке с блестящим козырьком сделал вопросительный жест, указывая на ее чемодан, и спросил:

– Такси?

Она так ничего и не увидела. Все произошло слишком быстро. Раньше у вокзала такси не было, как не было и всех этих частных машин, запрудивших привокзальную площадь.

– В отель «Золотое кольцо».

Дверца захлопнулась. Она успела заметить дома, показавшиеся ей совсем маленькими, да улицу, до конца которой, у моста, они доехали почти сразу же.

– У вас не осталось багажа в камере хранения? Его не нужно забрать?

Ей не терпелось оказаться внутри, в безопасности, и она низко наклонила голову, чтобы помешать прохожим увидеть ее лицо. Невероятно, чтобы у отеля были прежние хозяева, месье и мадам Луазо (мадам Луазо, Матильда, носила парик): когда она уехала отсюда, им обоим было по меньшей мере по семьдесят лет. Справа она успела мельком заметить новое крыло здания, пристроенное недавно, и ей показалось, что чуть дальше она разглядела на террасе металлические столики среди растущих в кадках лавров.

– Для одного человека?

– Для одного.

– На ночь или на несколько дней?

– Может быть, на несколько дней.

Она не знала. Вряд ли она проведет в отеле больше одной ночи. Это было почти немыслимо, но ей казалось, что этими маленькими хитростями ей удастся избежать худшего.

– Семнадцатый номер свободен, Мартина?

– Жилец уехал, но я не знаю, успели ли прибрать комнату.

Они были совсем молодыми и, должно быть, поженились недавно; казалось, они играют в хозяина и хозяйку отеля. Мартина крикнула с лестницы:

– Ольга! Семнадцатый готов?

– Да, мадам.

Приезжая заполнила бланк на имя Мартино, разумеется; Жанна Мартино, пятидесяти семи лет, родившаяся в… Родившаяся здесь! Не в отеле «Золотое кольцо», но едва ли в сотне метров отсюда, как раз напротив, по ту сторону моста. Пересекая тротуар, она избегала смотреть в том направлении. Может быть, ее комната будет выходить окнами на реку? Скорее всего, нет. Одиноким постояльцам такие номера не дают. Особенно в августе, в субботу вечером.

Старые Луазо, словно Филемон и Бавкида, не могли, конечно, и представить себе, что когда-то в их заведении будут бродить женщины, одетые всего-навсего в короткие полотняные брючки и некое подобие бюстгальтера, причем немалую часть их составляли матери семейств; какой-то мужчина с обгоревшими на солнце плечами разгуливал с голым торсом, поросшим густой коричневой шерстью.

– Обед будет через пятнадцать минут, – объявил хозяин (или управляющий).

В гостиничной суете и толкотне ей позабыли доставить чемодан, но она не стала требовать этого, а сама затащила его на третий этаж, довольная тем, что ей удалось добраться так незаметно. Даже Ольга, горничная, судя по всему, не знала о том, что она уже поднялась в номер, потому что не пришла предложить свои услуги.

Семнадцатый номер окнами выходил во двор, где старые конюшни были переделаны в гаражи. Воздух синел и сгущался подобно дыму. Почему бы сразу же не лечь в постель? Две-три таблетки снотворного помогли бы ей уснуть.

По привычке она распаковала чемодан и разложила его содержимое в стенном шкафу и комоде. Потом сполоснула лицо и, не зажигая лампу, уселась на единственное жесткое и узкое кресло синего цвета, которое своим видом наводило на мысль о распродажах в крупных магазинах.

Прошло некоторое время, и незаметно опустилась ночь; едва уловимо нарастал шум, становясь все более отчетливым и различимым, – прежде всего, конечно, доносившийся через открытые окна гул обеденного зала, где начали подавать ужин; гул с террасы, где люди в вечерней прохладе продолжали выпивать; хлопали двери; какая-то нетерпеливая мать укладывала ребенка в постель и крикливым голосом угрожала ему всякими небесными карами, если он тотчас же не уснет. Потом, несмотря на шум от проезжавших машин и гудки клаксонов, Жанна различила более тонкий, почти мелодичный звук реки, нечто вроде дружеского оклика, раздающегося от того места, где поток воды рассекается устоями моста.

– Я устала! – произнесла она громко.

Ее собственный голос словно составил ей компанию. Она повторила почти умиленно:

– Боже! Как я устала!

Смертельно устала. Устала до такой степени, что была готова усесться у любого порога – где-нибудь на улице, на платформе вокзала – и предоставить событиям идти своим чередом.

Она была толстой. Она ощущала себя чудовищно толстой, ей приходилось таскать, передвигать всю эту рыхлую плоть, вызывавшую у нее отвращение; она не признавала в этой плоти себя.

Толстый бочонок!

Нет! Только не это! Она не должна больше думать об этом, иначе у нее пропадет вся решимость.

Ночь волнами проникала в окно, вызывая у нее страх, но сил, чтобы встать и повернуть выключатель, не было; она продолжала сидеть, охваченная душевной болью, и убаюкивала эту свою боль, подобно тому как пытаются перехитрить ноющий зуб. Она была сама себе противна не только из-за двух стаканчиков, выпитых в Пуатье. Она испытывала стыд от своего пребывания здесь; оттого что вернулась сюда – в ожидании чего? С надеждой на что?

Боль внутри не проходила, и она сжала левую грудь рукой, почувствовав от этого разливающееся тепло и покой; в конце концов ее охватило ощущение чуть ли не неги; капли влаги скопились под ее закрытыми веками, в то время как она, с непроизвольной гримасой человека, собирающегося заплакать, повторяла уже другим голосом:

– Как же все-таки я устала!

Она так и уснула в кресле, без снотворного, и когда внезапно проснулась, шум отеля уже почти сошел на нет. Она включила свет и в резком свете лампы посмотрела на свои часы.

Было десять минут десятого. Ей захотелось есть, да так сильно, что она колеблющейся, словно виноватой походкой спустилась вниз и проскользнула в обеденный зал; половина ламп там было уже погашено, и две женщины расставляли столы для завтрашнего утра.

Она по привычке шла бесшумно, потому что, несмотря на свою полноту, сохранила легкую походку, а еще потому, что испытывала смущение. Она подошла к одной из официанток в черном платье и белом переднике; та повернулась, удивленная ее появлением, уставилась на нее и через мгновение воскликнула:

– Жанна!

И добавила, словно желая получше убедиться:

– Жанна Мартино!

Они смотрели друг на друга так, словно желали спрятаться; так же они смотрели в монастырской школе, остерегаясь неожиданного появления наставницы.

– Ты узнала меня?

– Да, сразу же. А что? Ты разве меня не узнала?

– Узнала. Ты дочка Отю. Не помню только твоего имени.

– О-о, над ним достаточно поиздевались – Дезире![1]1
  desiree (фр.) – желанная.


[Закрыть] А ты что здесь делаешь? Приехала повидать своего брата?

Жанна не посмела спросить: «Он еще жив?» Она сказала:

– Он там?

– Разумеется. Совсем недавно его даже чуть было не избрали мэром. Если бы не история, произошедшая в самый последний момент…

Она вдруг поняла, что обе они стоят в обеденном зале и что одна из них – клиентка, а другая – официантка.

– Тебе что-нибудь нужно? Ты остановилась в отеле?

– Да. Я не обедала и проголодалась.

– Я сейчас все устрою. Правда, уже слишком поздно, чтобы предложить полное меню. Счет, разумеется, тебе выставят по карточке меню. Тебя это не пугает?

– Нет.

– Ты лучше садись здесь, потому что у нас не хозяйка, а ведьма. Она, знаешь ли, из тех людей, что приехали из Парижа, чтобы взять дело в свои руки. Но всем ясно, что они в нем не разбираются. Что тебе принести поесть?

– Что хочешь.

– Ростбифа не осталось, могу принести ветчины и картофельного салата.

Если ты хочешь супа… Предупреждаю: он не больно-то хорош. Ты знаешь об аварии, в которую попал Жюльен?

Не поняв, Жанна чуть было не повторила имя. Потом она вспомнила, что у нее есть племянник, чье имя она забыла; он, должно быть, уже стал взрослым.

– Бедный мальчик, – продолжала Дезире. – Он ведь был лучшим в семье.

Извини…

– Ничего, продолжай.

– Убиться так глупо, в месте, которое он хорошо знал, где месяца без аварии не проходит… На повороте, у Повешенного волка, ты знаешь, сразу за мельницей!.. И жена его была с ним в машине… Чудо, что у нее не случился выкидыш… Ребенок родился до срока, но врачи в Пуатье выходили его… А ты не знала?

– Нет… Впрочем…

– Я вернусь через минутку!..

Прошло уже… Да полно!.. Ей пятьдесят семь лет… Она покинула монастырь вскоре после того, как им исполнилось семнадцать… Встречала ли она потом Дезире Отю? Может быть, два или три раза, случайно, в первые годы после выхода из монастыря. Она даже не была в этом уверена, поскольку Отю держали ферму довольно далеко от города, а Дезире никогда не была ее близкой подругой. Прошло, значит, в общем, лет сорок.

Тем не менее они узнали друг друга. Жанна готова была поклясться, что ни голос ее старой одноклассницы, ни ее манера говорить не изменилось.

Они говорили друг другу «ты», не отдавая себе в этом отчета, как если бы никогда не расставались.

У нее даже не возникло желания спросить, в силу каких же обстоятельств Дезире стала теперь официанткой в «Золотом кольце» – ведь раньше-то Отю были богатыми фермерами.

– Я отыскала несколько сардин и редис, с этого ты можешь начать.

Выпьешь вина? Красного? Белого? Оно получено, вероятно, от твоего брата.

Она не казалась несчастной. Она была худой, с плоской грудью и тощими бедрами под передником. Забавно, что в монастыре она была чуть ли не самой толстой в классе и стыдилась своих похожих на сосиски рук и огромных ног.

– Ты приехала надолго?

– Не знаю еще. Не думаю.

– У тебя есть дети?

Жанна отрицательно покачала головой.

– Извини. У меня было трое, да двоих я потеряла.

Она произнесла это совершенно спокойно, словно сообщая о чем-то обычном.

– Дочь живет в Алжире со своим мужем. Он славный трудолюбивый парень, и я уверена, что они сумеют оттуда выбраться. Пойду закончу расставлять приборы и потом вернусь с тобой поговорить.

Прийти поговорить она не смогла, и Жанна почувствовала от этого облегчение, причем едва ли сумела бы объяснить почему. Минут десять она ела в тишине, без аппетита, хотя только что была голодна, и разглядывала обеих официанток, принявшихся за работу в слабом свете, идущем откуда-то сбоку. Время от времени Дезире поворачивалась в ее сторону и бросала понимающие взгляды; потом принесла ветчину и сказала вполголоса:

– Ешь быстрей, пока никто не увидел, что я принесла тебе три куска.

Вскоре в проеме двери появилась ведьма, как они звали свою хозяйку:

– Вы закончили, Дезире?

– Через минуту, мадам. Мне осталось принести десерт и кофе.

– Этим займется Эмма. Вы нужны Оскару в конторе.

Дезире улучила мгновение, чтобы шепнуть перед уходом:

– Она мне напоминает мать-настоятельницу. Помнишь? Мы с тобой еще увидимся.

Дверь в соседний зал, в кафе, хозяйка оставила приоткрытой; оттуда доносился стук биллиардных шаров, слышались голоса картежников, дым от трубок и сигар поднимался кверху и клубился вокруг ламп, запах табака перемешивался с запахом пива и спирта.

Эти запахи соблазняли Жанну, сейчас у нее не было Никаких болезненных ощущений. Сопротивлялась она недолго. Обратиться к своей давней подруге Жанна не решилась бы. Но теперь ее обслуживала молоденькая незнакомая девушка.

– Скажите, я не могла бы заказать стаканчик коньяка?

– Я сейчас пришлю вам гарсона.

Повернувшись к приоткрытой двери, она крикнула:

– Рафаэль! Один коньяк!

Он принес бутылку. Светловолосый курчавый гарсон тоже был молод, выглядел он довольно несуразно в своем жилете, который до него носил какой-то официант с солидным брюшком.

– Минутку, молодой человек! – произнесла она другим голосом – глухим, словно севшим, – приготовившись опорожнить свой стаканчик одним махом.

И потом, протягивая ему стаканчик, непринужденно сказала:

– То же самое! Кто же ходит на одной ноге!

Она произнесла это с вульгарной усмешкой, от которой ей самой стало стыдно, и, оказавшись наконец в одиночестве в обеденном зале, приготовленном к завтрашнему дню, уже почти решилась не притрагиваться ко второму стаканчику. Собравшись с силами, она даже встала, но в последний момент наклонилась и словно выплеснула алкоголь в самую глубину горла.

Она услышала, как зазвонили к мессе, и узнала колокола двух церковных приходов и более высокие по тону колокола богадельни. Суетливая девушка принесла ей на подносе завтрак, отовсюду слышалось хлопанье дверей, шум открытых кранов и спускаемой в туалетах воды.

В свете дня, наполнявшего ее комнату с желтыми стенами, она чувствовала себя еще менее решительной и сначала долго валялась в постели, а потом занималась своим туалетом. Может быть, Дезире спала в отеле (без сомнения, в маленьких комнатках над гаражом), и Жанна могла бы попросить ее прийти повидаться с ней.

Дезире рассказала ей, что Жюльен погиб, что его жена родила ребенка.

Но она не говорила ни о ком другом. Она полагала, разумеется, что ее подруга и так все знает. Однако Жанна не знала ничего. Еще накануне она не знала даже, жив ли ее брат.

До нее дошло – еще в то время, когда она поддерживала связь со своими родственниками, – только то, что ее брат женился на дочери доктора Тайефера, Луизе, которая была в монастырской школе тогда же, когда и она, но училась в младшем классе, так что у нее осталось воспоминание о Луизе лишь как о шаловливой девчонке с косичками на спине, черноволосой, если она не ошибалась, с остреньким носом и дерзкими глазами.

Какова она сейчас? Ей, должно быть, уже пятьдесят, как и Роберу. Робер, конечно, стал толстым, ведь еще молодым он имел предрасположенность к полноте.

Жанна попудрилась, затем стерла пудру, потом снова попудрилась и, поскольку лицо приобрело нездоровый цвет, нанесла пальцем на скулы румяна. Лицо, непонятно почему, стало лиловым. Она перепробовала все оттеши румян, но лицо упорно оставалось лиловым.

– Старый клоун! – сказала она сама себе.

Сидеть весь день дома, стараясь придать себе смелости, не имело смысла. Она проехала столько километров, чтобы оказаться здесь, и вот добралась сюда. Ей осталось только перейти мост и подойти прямо к воротам, в которых открывалась маленькая дверца. Когда-то и ворота, и ставни были темно-зеленого цвета – бутылочного, говорил ее отец; дом был белым, не чисто белым, а цвета сливок, отчего он казался более теплым и богатым, чем окрашенные в резко белые тона соседние дома. Ей придется поднять медный молоток, и стук его эхом отразится от свода, подобно перезвону колоколов.

Она услышит шаги. Мужские? Женские? Глупый вопрос. Шаги служанки, которая с ней не знакома; если та хорошо вымуштрованна, то спросит: «Как о вас доложить? «

И вот она здесь. На другой стороне моста она очутилась словно с разбегу, на одном дыхании. Стук молотка отозвался за пределами дома; на глухой стене складов виднелись черные буквы: Робер Мартино, оптовая торговля вином. Раньше было другое имя, имя их отца: Луи. Как и когда-то, прямо на тротуаре стояли пустые бочки, а на стене висело напоминание:

«Развешивать объявления запрещается».

Внутри чей-то голос прокричал:

– Алиса, стучат!

– Слышу, но я не могу спуститься!

Послышались мелкие стремительные шаги, звук открываемой щеколды.

Дверь отворила одетая во все черное, в шляпе и перчатках тонкая женщина с молитвенником в руке.

– Вы уходите? – машинально спросила Жанна.

– Нет. Я вернулась от мессы. А в чем дело?

Она казалась взволнованной, возбужденной, может быть, обеспокоенной и даже не дала себе труда взглянуть посетительнице в лицо.

– Вы мадам Мартино, жена Робера?

– Да.

– Мне кажется, я вас сразу узнала. Мы вместе учились в монастырской школе, хотя вы моложе меня.

Ее собеседница, погруженная в свои мысли, казалось, не слушала.

– Я Жанна Лоэ.

– А!

У нее был вид человека, размышляющего, куда бы пристроить обременительный груз, не знающего, где бы его поставить.

– Входите! Боюсь, что дом вам покажется не совсем в порядке. Прислуга без предупреждения ушла от нас вчера. Сегодня утром должна была прийти новая, но я никого не вижу. Робер не знаю где. Уже пять минут я его повсюду ищу.

Она захлопнула дверь и позвала:

– Робер! Робер! Это твоя сестра Жанна!

И, словно думая о чем-то другом, добавила:

– Ваш муж приехал с вами?

– Он умер пятнадцать лет назад.

– А! Жюльен тоже умер, вы знаете?

– Мне вчера рассказали.

– Вы приехали вчера?

– Да, вчера вечером, слишком поздно, чтобы вас беспокоить.

Ее невестка не стала возражать. Она стянула перчатки, сняла шляпу и прошла в комнаты; Жанна не узнала их, настолько все оказалось переделанным, да и мебель стояла другая. Комнаты потеряли не только привычный внешний вид, но и свой запах.

– Не представляю, куда подевался Робер. Я оставила его, чтобы только сходить к мессе, и поручила принять новую прислугу, если она явится.

Нужно было действовать быстро, и я позвонила в агентство по найму в Пуатье; они обещали мне послать кого-нибудь первым же утренним поездом.

Прислуга уже давно должна быть здесь. Робер! Робер!.. Извините за столь неудачный прием… У нас дома все в каком-то странном состоянии, и я не знаю, удастся ли мне когда-нибудь выбраться из него…

Кто-то, какая-то молодая женщина, тоже одетая в черное, наклонилась через перила лестницы.

– Кто там? – спросила она, не видя Жанны.

– Сестра Робера. Твоя тетя Жанна, которая жила в Южной Америке.

Действительно в Южной Америке, Жанна? Я не знаю подробностей. Это было так давно… Скажи-ка, Алиса, ты не видела Робера? Я заходила в контору, там его нет…

– Контора все там же, в глубине двора? – спросила Жанна.

– Да. Почему бы и нет? Алиса, ты не слышала, чтобы он уходил?

– Он точно не ушел. Я бы услышала, как хлопнула дверь. Кажется, я видела, как он пошел наверх. Да! Опять начинается…

Из одной комнаты второго этажа раздались пронзительные крики младенца, и лицо Луизы судорожно передернулось, словно от приступа невралгии.

– Не обижайтесь на меня, Жанна. Вы, должно быть, принимаете меня за сумасшедшую. Ну, разумеется! Я же вижу! Иногда я сама себя спрашиваю, не спятили ли мы все немного. Но как, скажите, мне тут выкручиваться – в одиночку, в этом огромном доме? Прислуга уходит одна за другой. Последняя даже не соизволила сообщить о своем уходе. Вчера после завтрака, когда ни посуда не была вымыта, ни со стола не убрано, я увидела, что на месте ее нет, а из комнаты исчезли ее вещи. Младенец орет, будто нарочно. Тем не менее его мать сейчас захочет уйти погулять, потому что, дескать, ей еще рано запирать себя в четырех стенах, и спихнет ребенка мне на руки. Где сейчас моя дочь, я не знаю, Анри же вчера вечером уехал на машине. Если только Робер…

Казалось, сейчас она разразится рыданиями, рухнет на первый попавшийся стул, но она – маленькая, напряженная – уже снова направилась в нутро огромного дома, крича:

– Робер! Робер!

Ее невестка открыла дверь и язвительно бросила:

– Вы полагаете, я смогу уложить малыша спать, когда вы так кричите?

– Вы слышите, Жанна? Это я, оказывается, кричу! Всегда я! Я вам не предложила что-нибудь выпить или съесть. Все-таки странно, что Робер не откликается. Он не ушел из дому: он никогда не уходит с непокрытой головой, а я видела его шляпу у входа. Его нет ни в конторе, ни на винных складах. Впрочем, ему там и нечего делать в воскресенье. Поднимайтесь, Жанна. Пойдемте со мной. Вы можете привести себя в порядок в моей ванной…

Даже лестничные ступени были заменены и больше не скрипели. Двери, когда-то темные и покрытые лаком, теперь были выкрашены в белый цвет.

Стены были светлыми. Все стало светлым. Мрака не осталось нигде. Луиза бросила на незастланную постель свою шляпу, которую так и держала в руке, и подобрала с ковра валявшуюся мужскую пижаму.

– Мне стыдно, но я ничего не могу сделать. Бывают моменты, вот как сегодня, когда все объединяется против меня, и длится это иногда неделями, а то и месяцами. Если бы я только знала, где Робер…

Она направилась к лестнице на третий этаж, где когда-то находились детские и ход на чердак, служивший залом для игр. Послышались стремительные шаги, звуки открываемых дверей и голос, кричащий в каждую комнату:

– Робер!

Луиза хлопала дверью, чтобы чуть дальше начать снова:

– Робер!

Она дошла до чердака, толкнула створку двери, пронзительно крикнула:

– Робер!

И почти сразу же:

– Жанна!.. Алиса!.. Кто-нибудь!.. Живо!

Луиза – вся почерневшая, – скрючившись, с опущенными плечами стояла у белой стены, засунув в рот чуть не весь кулак. Свет, как и раньше, струился из наклонного окна, проделанного в крыше; висящий металлический прут позволял приподнимать раму.

Жанне потребовалось какое-то время, чтобы взобраться на ящик и взяться кончиками пальцев за этот прут, а потом привстать на цыпочки.

Над слуховым окном был закреплен огромный крюк, как в мясной лавке; с какой целью он был когда-то там закреплен, никто не помнил.

Но именно за этот крюк Робер зацепил веревку, на которой и повесился.

Он был очень толст, как и его сестра, а может быть, даже толще ее. На нем был костюм из тонкой шерсти, но на ногах – домашние мягкие туфли; одна туфля соскользнула с его ноги.

Пустой ящик, послуживший ему подставкой, валялся перевернутым на полу, а совсем рядом лежал клочок бумаги с единственным словом, написанным синим карандашом:

Простите.

Луиза так глубоко засунула в рот кулак, что вся посинела; казалось, она вот-вот задохнется. Снизу доносился голос Алисы:

– Что там такое?.. Мне нужно подняться?..

– Принесите-ка большой стакан холодной воды! – ответила Жанна, сама поразившись звучности своего голоса.

Через мгновение она добавила:

– И нож… Небольшие ножницы… Быстро!..

Ребенок опять принялся визжать. Луиза смотрела на свою невестку дикими глазами животного.

Робер слегка покачивался на веревке, и лучи солнца, скользнув по его странно деформировавшемуся плечу, высвечивали пятно на боку серой в яблоках деревянной лошади с оторванной гривой; фарфоровый – взгляд этой лошади упирался в мертвеца.