Текст книги "Рука"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Как идут дела?

– Не жалуюсь.

Он выглядывал в окно.

– Смотри-ка! У тебя новая машина…

Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то он ей довольно редко. Он редактировал «Ситизен» почти один, и его редкие сотрудники были бесплатными добровольцами.

Женщина лет шестидесяти, г-жа Фукс, которую я знал издавна, занималась сбором рекламы.

Отец печатал также визитные карточки, похоронные извещения, коммерческие каталоги для местных торговцев. Он никогда не стремился расширить свое предприятие, а, наоборот, постепенно все сужал поле деятельности.

– О чем ты задумался?

Я вздрогнул как пойманный на месте преступления. Привычка!

– Об отце… Я удивлен, что он не позвонил нам.

У Изабель уже не было ни отца, ни матери, только два брата, обосновавшихся в Бостоне, и еще сестра, вышедшая замуж в Калифорнии.

– Надо будет заехать к нему как-нибудь утром.

– Ты не был у него уже больше месяца.

Я решил непременно съездить в Торрингтон. Мне было интересно взглянуть по-новому на отца, на наш дом.

После еды я вернулся в библиотеку, где, поколебавшись между телевизором и газетой, выбрал последнюю. Через четверть часа я услышал гудение машины для мытья посуды и увидел вошедшую ко мне Изабель.

– Ты не думаешь, что тебе надо бы позвонить Моне?

Расставляет ли она мне ловушку? Нет, жена казалась, как всегда, искренней. Была ли она способна на неискренность?

– Почему?

– Ты был лучшим другом ее мужа. Вряд ли у нее есть настоящие друзья в Нью-Йорке, а Боб Сэндерс улетел, не дав себе труда задержаться хотя бы на день…

– Таков уж Боб.

– Ей, вероятно, очень одиноко в их огромной квартире… Сможет ли она сохранить такое роскошное жилище?

– Не знаю…

– У Рэя были деньги?

– Он много зарабатывал.

– Но ведь и тратил тоже много, разве не так?

– Вероятно. Но его доля в деле Миллер и Миллер должна выражаться в солидной сумме.

– Когда ты предполагаешь поехать к ней?

Это не было допросом. Она просто разговаривала, как жена разговаривает со своим мужем.

– Позвони ей. Поверь, это будет ей приятно.

Я знал на память номер Рэя, с которым время от времени встречался, наезжая в Нью-Йорк. Я набрал номер и услышал гудки, раздававшиеся довольно долго.

– Мне кажется, там никого нет.

– Или она легла спать.

Именно в эту минуту послышался голос Моны:

– Алло! Кто говорит?

– Доналд.

– Очень мило, что вы позвонили, Доналд. Если бы вы только знали, до чего я здесь ощущаю себя покинутой.

– Поэтому-то я и звоню вам. Мне посоветовала Изабель.

– Поблагодарите ее за меня.

В ее голосе мне почудилась ирония.

– Если бы вы не были столь далеко, я бы попросила вас провести со мной вечер. Моя добрая Жанет делает что может. Я брожу по комнатам, не находя себе пристанища. С вами такого никогда не бывало?

– Нет.

– Вам повезло. Утро было чудовищным. Этот еле влачившийся кортеж.

Потом все эти люди на кладбище. Если бы не вы…

Значит, она заметила, что я взял ее под руку.

– Я бы свалилась в снег от усталости. А этот напыщенный верзила Боб, который столь церемонно со мной раскланялся перед тем, как удрал в аэропорт.

– Я видел.

– Миллеры говорили с вами?

– Они спрашивали, буду ли я заниматься вашими делами?

– Что вы ответили?

– Что буду помогать вам по мере сил. Поймите, Мона, что я не хочу навязываться. Я всего лишь провинциальный адвокат.

– Рэй считал вас первоклассным юристом.

– В Нью-Йорке сколько угодно более умелых, чем я.

– Мне хотелось бы, чтобы это были именно вы. Конечно, если Изабель…

– Нет. Она не увидит в этом ничего предосудительного, наоборот…

– Вы свободны в понедельник?

– В котором часу?

– В любое время. Вам ведь надо два часа на дорогу? Хотите в одиннадцать?

– Я буду у вас.

– Теперь я сделаю то, что собиралась сделать еще в пять часов: проглочу две таблетки снотворного и лягу. Если бы только было возможно, проспала бы двое суток.

– Спокойной ночи, Мона.

– Спокойной ночи, Доналд. До понедельника… Еще раз благодарю Изабель.

– Сейчас же передам ей это.

Я повесил трубку.

– Мона благодарит тебя.

– За что?

– Прежде всего за все, что ты для нее сделала. А также за то, что ты разрешаешь мне заняться ее делами.

– Почему бы я могла воспротивиться этому? Разве я когда-нибудь возражала против какого-нибудь из твоих дел?

Это было правдой. Я едва не расхохотался. Это действительно было ей несвойственно. Она не позволяла себе выражать свои мнения. Разве что время от времени в некоторых случаях бросала одобрительный или, напротив, как бы отсутствующий взгляд, что служило достаточным предостережением.

– Ты поедешь в Нью-Йорк в понедельник?

– Да.

– На машине?

– Это будет зависеть от метереологической сводки. Если объявят о новом снегопаде, поеду утренним поездом.

Вот. Как легко. Мы беседовали, словно обычные супруги, спокойно, просто. Люди, которые увидели и услышали бы нас, могли бы принять нас за образцовую парочку.

А ведь Изабель смотрит на меня то ли как на подлого труса, то ли как на убийцу. Я же твердо решил, что в понедельник изменю ей с Моной.

Дом жил своей обычной жизнью, возможно, оттого, что он был очень стар и укрывал на своем веку уже немало поколений семейств. Правда комнаты со временем расширились. В некоторых были перенесены двери, воздвигнуты новые перегородки, а старые снесены. В семи, не больше, метрах от спальни был выдолблен в скале бассейн.

Дом дышал. Временами из подвала доносился шум электрического нагревателя отопления, иногда слышалось потрескивание деревянной обшивки или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.

Изабель взялась за газету и надела очки. В очках глаза ее выглядели иначе, не столь безмятежно, а как бы испуганно.

– Как поживает Хиггинс?

– Очень хорошо.

– Жена его оправилась после гриппа?

– Забыл спросить у него.

Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер, и именно подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.

Глава 5

Все произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы Мона была удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а может быть и жаждала, что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.

До этого дома у нас развернулся обычный уик-энд с дочерьми. Мы с Изабель съездили за ними в Литчфилд и минут пятнадцать беседовали с мисс Дженкинс, у которой маленькие черненькие глазки и плюющийся при разговоре рот.

– Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред…

По правде сказать, я ненавижу школы и все, что с ними связано.

Во-первых, видишь и вспоминаешь себя во всех возрастах, что само по себе уже стеснительно. Потом, невольно вспоминается первая беременность жены и первый крик ребенка, первые пеленки, и, наконец, тот день, когда ребенка впервые ведут в детский сад и возвращаются оттуда без него.

Годы отмечены, словно этапы, раздачей премий, в школе – каникулами.

Создается традиция, которую воображают незыблемой. Родится другой ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем же педагогам.

И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая, двенадцати лет, и вы сами – человек на склоне лет.

Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола и похоронные колокола. Потом все начинается сначала с другими.

Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:

– Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?

Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение совершенно не идет в счет. Соня – дочь Чарли Браутона, соседа, с которым мы поддерживаем более или менее дружеские отношения.

– Она тебя пригласила?

– Да. У нее будет завтра небольшая вечеринка, и она предложила мне переночевать.

У Милдред такая аппетитная мордашка, что ее прямо-таки хочется съесть. У нее светлая кожа ее матери, но с веснушками под глазами и на носу. Она приходит от них в отчаяние, но они-то и составляют главное очарование дочери. Черты ее лица и тело еще совсем ребяческие, она невероятно похожа на куклу.

– Как ты думаешь, Доналд?

Должен отметить, что Изабель никогда не забывает спросить моего мнения. Но если бы я имел несчастье отказать, дети отшатнулись бы от меня, поэтому я всегда говорю «да». Тут вмешалась Цецилия:

– А я буду торчать дома одна?

Ведь быть с нами и означает для нее быть одной! Восхваляют семью, единение между детьми и родителями. Цецилии двенадцать лет, и она уже говорит об одиночестве.

Это нормально. Я был в ее возрасте таким же.

Я и сейчас помню томительные воскресные дни, в особенности когда шел дождь.

– Мы пригласим кого-нибудь из твоих подруг…

Родители перезваниваются. Организуется обмен.

– Может быть, Мэйбл сможет провести у нас уикэнд?

В воскресенье к одиннадцати часам мы, все четверо, направляемся в церковь. Там тоже наблюдаешь, как люди стареют год от году.

– Это правда, что твой друг Рэй умер у нас в саду?

– Правда, моя дорогая.

– Ты покажешь мне место?

Девочки не видели мертвого Рэя – им не показали.

Ведь с детьми ведут себя так, как будто смерти не существует, как будто умирают только другие – неизвестные люди» не принадлежащие к семье и к маленькому кружку друзей.

Но дело не в этом. Это не столь существенно. Интереснее то, что Цецилия за воскресным завтраком вдруг спросила:

– Тебе грустно, мама?

– Да нет…

– Это из-за того, что случилось с Рэем?

– Нет, моя дорогая. Я такая же, как и всегда.

Девочки похожи скорее на мать, чем на меня, но в Цецилии есть что-то свое. Она почти шатенка, а глаза у нее орехового цвета, и еще совсем крошкой она высказывала такие суждения, которые нас потрясали.

Цецилия склонна к размышлениям, у нее интенсивная внутренняя жизнь, о которой мы ничего не знаем.

– Вы повезете нас обратно вдвоем?

– Спроси у отца…

Я сказал, что поедем все вместе. И в воскресенье вечером мы их отвезли. В конце-то концов, мы их почти и не видели.

Потом я смотрел телевизор, что в это время делала Изабель – не могу сказать. У нее всегда находится какое-нибудь занятие.

Наша служанка приступила к исполнению своих обязанностей. Ее зовут Даулинг. Ее муж – известный во всей округе пьяница, каждую субботу он участник драк в барах, после чего его находят спящим где-нибудь на тротуаре или на обочине дороги.

Он перепробовал множество ремесел и отовсюду был изгнан. С некоторых пор он разводит свиней, соорудив для них загон из старых досок у себя на участке. Соседи жалуются на него, и муниципалитет предпринимает попытки прекратить свиноводство.

У них восемь детей, все – мальчики и все похожи на отца, все, как и он, наводят ужас на всю округу. Их зовут Рыжими, не различая одного от другого, большинство из них к тому же – близнецы.

Отец и сыновья составляют как бы банду или клан, который живет за пределами общества, и одна лишь мать, бедняжка Даулинг, ведет нормальную жизнь, работая в домах как приходящая прислуга. Она молчалива. Тубы у нее поджаты, и она смотрит на людей с презрением.

Она хочет услужить, но делает это не без осуждения.

– Ты заночуешь в Нью-Йорке? Приготовить твой чемодан? – спрашивает Изабель.

– Нет. Я почти наверняка управлюсь к вечеру.

Ее взгляд начинает бесить меня. Я никак не пойму, что же он выражает.

В нем нет иронии, и тем не менее он вроде бы говорит:

«Знаю тебя как облупленного! Знаю все. Сколько ни притворяйся, от меня не спрячешься… «

Противоречиво то, что в ее взгляде сквозит и любопытство. Можно подумать, что она каждую минуту задает себе вопрос, как я буду реагировать и как поступать.

Она видит перед собой нового человека и, возможно, сомневается, все ли его качества были ею раньше прощупаны.

Изабель знает: в Нью-Йорк я еду на свидание с Моной. Не почувствовала ли жена, пока та была здесь, что я возжелал ее? Не волнует ли Изабель мысль о возможных последствиях этого?

Она старается никак не проявлять свою ревность. Ведь сама же она в четверг вечером посоветовала мне позвонить Моне. И не она ли в воскресный вечер предложила приготовить мне чемодан, как если бы само собой разумелось, что ночь я проведу в Нью-Йорке?

Можно подумать, что она меня подталкивает. Но зачем? Предотвращая возможность моего возмущения? Или во имя сохранения того, что еще можно сохранить?

Она отлично понимает, что за эту неделю между нами произошло отчуждение. Мы – чужие, но продолжаем жить вместе: едим за одним столом, раздеваемся друг перед другом и спим в той же спальне. Чужие, которые разговаривают как муж и жена.

А в состоянии ли я сейчас выполнять мои супружеские обязанности?

Сомневаюсь.

Почему? Произошло нечто необратимое, пока я сидел в сарае на красной скамейке и курил сигарету за сигаретой.

Мона тут ни при чем, хотя Изабель и думает обратное.

В воскресенье вечером небо все – в тучах. Я объявляю:

– Еду поездом…

Встал я в понедельник часов в шесть утра. Небо несколько прояснилось, но мне показалось, что в воздухе пахнет снегом.

– Хочешь, я отвезу тебя на вокзал?

Она отвезла меня в «Крайслере». Вокзал в Миллертоне – маленькое деревянное строение, и там редко встретишь больше чем двух-трех пассажиров, дожидающихся поезда, в котором едут люди, хорошо знающие друг друга, хотя бы по виду. Наш сапожник, который тоже ехал в Нью-Йорк, поздоровался со мной. Я сказал Изабель:

– Ни к чему дожидаться. Поезжай домой. Я тебе позвоню и скажу, каким поездом вернусь.

Снег не подвел. Наоборот, по мере того как мы приближались к Нью-Йорку, погода разгуливалась и небоскребы вырисовывались перед нами на уже расчистившемся небе, на котором осталось всего лишь несколько позлащенных солнцем облачков.

Я зашел выпить кофе. Было еще слишком рано, чтобы идти к Моне.

Прошелся вдоль всей Парк-авеню. Я бы тоже мог жить в Нью-Йорке, иметь контору в одном из этих стеклянных зданий, завтракать с клиентами или друзьями, а в конце рабочего дня мог бы выпить аперитив в каком-нибудь укромном, не сильно освещенном баре.

Мы могли бы по вечерам ходить в театр или в кабаре – потанцевать.

Мы могли бы…

Что такое сказала Мона по этому поводу? Будто бы Рэй мне завидовал, будто бы я – сильнейший из нас двоих, будто бы я сделал правильный выбор? И это Рэй, которому все удавалось, говорил, что хочет пустить себе пулю в лоб!

Вздор!

Действительно ли прохожие на меня оборачиваются? Ведь мне постоянно кажется, что люди смотрят на меня, как если бы у меня лицо было в пятнах или одежда смехотворна. Когда я был ребенком и подростком, доходило до того, что я останавливался перед витринами, чтобы проверить, нет ли в моем виде чего-нибудь ненормального.

В половине одиннадцатого я остановил такси и поехал на Сэттон Плейс.

Мне хорошо был знаком дом с оранжевыми маркизами на окнах, швейцаром в ливрее и холлом с кожаными креслами и конторкой дежурного.

Дежурный знал меня.

– Вы к госпоже Сэндерс, господин Додд?.. Предупредить ее?..

– Не надо… Она меня ожидает…

Мальчик-лифтер был в белых вязаных перчатках. Он поднял меня на двадцать первый этаж, а в какую из трех дверей красного дерева позвонить, я и сам знал.

Мне открыла Жанет, аппетитная девушка в форменном платье из черного шелка и кокетливом вышитом передничке. Как правило, она улыбается.

Но теперь ей, вероятно, казалось приличным выглядеть огорченной, и она бормочет:

– Кто бы мог подумать…

Приняв мое пальто и шляпу, она проводила меня в салон, где всякий раз я испытываю нечто вроде головокружения. Это огромная комната, вся белая, с застекленными эркерами с видом на Ист-Ривер. Я достаточно хорошо знал Рэя, чтобы понять: эта декорация вовсе не выражает его вкуса.

Салон был вызовом. Рэй хотел казаться богачом, хотел всех поразить своим модернизмом. Мебель, картины, скульптуры, стоявшие на подставках, казались выбранными для кинематографической декорации, а вовсе не для жизни, а размеры комнаты исключали возможность какой бы то ни было интимности.

Открылась дверь маленькой гостиной, которую называли будуаром, и Мона издали позвала меня:

– Идите сюда, Доналд!..

Я поколебался, идти ли мне с портфелем. Кончил тем, что оставил его лежать там, где положил, в кресле.

Я ринулся к ней. Нас разделяло примерно десять метров. Она стояла в дверях, одетая во что-то темно-синее, и смотрела на меня.

Она не протянула мне руки, но закрыла за мной дверь.

Тогда, очутившись лицом к лицу, мы испытующе посмотрели в глаза друг другу.

Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее в щеки, как мог бы поцеловать и во времена Рэя. Потом, не долго раздумывая, я прижал ее всю к себе и приник поцелуем к ее губам.

Она не протестовала, не отстранилась. Только в глазах ее я прочитал некоторое удивление.

Разве не знала она, что это произойдет? Удивила ее лишь поспешность?

Или ее изумило мое волнение, моя неловкость?

Я дрожал с ног до головы и был не в силах оторваться от ее губ, от ее глаз.

Может быть, больше всего мне хотелось в этот момент заплакать.

Ее синяя одежда оказалась пеньюаром, и я чувствовал под тонким, мягким шелком ее обнаженное тело.

Оделась она так нарочно? Или просто я не дал ей времени надеть что-либо другое, явившись на десять минут раньше назначенного срока?

Я прошептал:

– Мона…

Она в ответ:

– Иди сюда…

Я так и не разомкнул объятий, а она увлекла меня к дивану, на который мы оба одновременно рухнули.

Я сразу же буквально погрузился в нее, грубо, почти зло, и на какое-то мгновение в ее глазах появился страх.

Когда я наконец отпустил ее, она быстро поднялась и завязала пояс своего пеньюара.

– Простите меня, Мона…

– За что же?..

Она улыбнулась мне, и хотя глаза ее еще были затуманены наслаждением, поджатые губы выражали меланхолию.

Я признался:

– Я так неистово жаждал этого!

– Знаю… Что будем пить, Доналд?

Маленький бар помещался в шкафчике стиля Людовика XV. Огромный бар салона не прятался, стоял на полном виду.

– Что хотите…

– Тогда виски… Со льдом?

– Пожалуйста…

– Изабель ничего не сказала?

– По поводу чего?

– Вашей поездки и нашего свидания.

– Наоборот. Ведь это она посоветовала мне позвонить вам…

Я испытывал странное, дотоле неведомое мне чувство. Мы только что неистово предавались любви, и лицо Моны носило еще явные следы этого. Да и мое, вероятно, тоже.

Но как только мы поднялись, наш разговор принял тон старой дружбы. Мы оба чувствовали себя как нельзя лучше и телесно, и душевно. Должно быть, глаза мои смеялись.

– Наше здоровье, Доналд…

– За нас…

– Изабель – странная женщина. Она всегда удивляла меня. Надо сознаться, что и вы тоже, и с давних пор…

– Я?

– Вы недоумеваете почему? Но ведь большинство людей как на ладошке…

Сразу знаешь их слабые места. А у вас их вовсе нет.

– Только что я вам доказал обратное.

– Вы называете это слабостью?

– Возможно, и так. Знаете ли вы, что в ту ночь, когда мы спали все вместе на полу, на матрасах, я был загипнотизирован зрелищем вашей руки, которая опустилась на паркет? Мне до безумия хотелось дотронуться до нее, схватить ее. Если бы я осуществил это желание, не знаю, чем бы это кончилось.

– Перед Изабель?

– В случае надобности хоть перед целым светом. Вы не назовете это слабым местом?

Она уселась в глубокое кресло и задумалась. Распахнувшись, пеньюар обнажил почти все бедро, но это не смутило ни ее, ни меня. Мы просто не заметили этого.

– Нет… – проговорила она наконец.

– Я не шокировал вас своим неистовством?

– Признаюсь, я была смущена…

Мы могли говорить об этом совершенно просто» без романтизма, как добрые приятели, как сообщники, признающиеся в своей слабости.

– Мне это было необходимо, иначе я промучился бы весь день и не смог бы ни о чем другом и подумать.

– Вы испытываете немного нежности ко мне, Доналд?

– Даже очень много.

– Мне это так необходимо… Не собираюсь разыгрывать неутешную вдову, да сейчас это и выглядело бы пошлостью. Я ведь, представьте себе, любила Рэя. Мы с ним были настоящими друзьями…

Я сидел напротив нее, а окна и здесь выходили на Ист-Ривер, залитую солнцем.

– Когда я вернулась сюда в четверг, чуть не позвонила вам. Квартира показалась мне в десять раз больше, чем она есть на самом деле, и я почувствовала себя совсем потерянной. Я бродила повсюду, трогала мебель, вещи, как бы стараясь убедиться в их реальности. Я выпила вина… Когда вы позвонили мне вечером, по голосу было заметно, что я выпила?

– Я был чересчур взволнован, чтобы заметить. Да и Изабель смотрела на меня.

Мона тоже молча посмотрела, потом сказала:

– Мне никогда не понять Изабель.

Она мечтательно затянулась сигаретой.

– А вы ее понимаете?

– Нет…

– Вы думаете, она способна страдать? Может ее что-то вывести из равновесия?

– Не знаю, Мона… Я прожил семнадцать лет, не задавая себе никаких вопросов.

– А теперь?

– Уже целую неделю только это и делаю…

– А вы ее не боитесь немножко?

– Я привык к ней. Мне казалось все вполне нормальным.

– А теперь не кажется?

– Она постоянно смотрит на меня и изучила не только все мои привычки и реакции, но, вероятно, и малейшие мои мысли. Но никогда она и словечка не вымолвит, чтобы можно было об этом догадаться. Всегда она остается спокойной, бесстрастной.

– И теперь?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Потому что она поняла. Женщина никогда в этом не обманывается…

– Что она поняла?

– Поняла то, что произошло, должно было рано или поздно произойти. Вы говорили о ночи, проведенной на матрасах. Она нарочно положила вас рядом со мной.

– Чтобы не показаться ревнивой?

– Нет. Чтобы испытать вас. Это даже нечто еще более тонкое, готова поклясться. Чтобы соблазнить вас. Смутить.

Я старался понять, увидеть Изабель в этой новой роли.

– По меньшей мере два раза она оставляла нас наедине, зная, что я горю желанием укрыться в ваших объятиях. Мне была необходима поддержка, ощущение мужской силы.

– Я не помог вам.

– Нет. Вначале я думала, что вы ее боитесь…

Не совсем точное определение. Я никогда не боялся Изабель. Боялся только огорчить ее, разочаровать, упасть в ее глазах.

Пока жива была моя мать, я тоже постоянно боялся огорчить ее, а теперь, приезжая в Торрингтон, чувствую себя не в своей тарелке у отца, опасаясь, что он заметит мою жалость.

Ведь от него осталась, так сказать, одна тень. Он храбрится и из бравады издает, чего бы это ему ни стоило, свою газету, которая не насчитывает и тысячи читателей.

Он продолжает надо всем иронизировать, так как это было его привычкой всю жизнь, но отлично сознает, что не сегодня-завтра его отвезут в больницу, если он внезапно не скончается у себя в спальне или в типографии.

Я не мог высказать ему свои опасения. Ведь каждый раз, уезжая, я не знал, увижу ли его еще живым.

Мона взглянула на золотые часики.

– Пари держу, что Изабель уже в точности знает, что между нами произошло…

Она все возвращалась мыслями к Изабель, и я не мог понять, почему она ее так волнует.

Если бы это была не она, а кто-то другой, я бы подумал, что она надеется на мой развод и женитьбу на ней. Подобная мысль пришлась мне не по вкусу, и я встал, чтобы наполнить стаканы.

– Я не шокирую вас, Доналд?

– Нет.

– Вы ее все еще любите?

– Нет.

– Но вы очень ее любили?

– Не думаю.

Мона пила виски маленькими глоточками и все посматривала на меня.

– Мне хочется поцеловать вас, – сказала она наконец, вставая.

Я тоже поднялся. Я обнял ее и вместо поцелуя прижался щекой к ее щеке и стоял так долго-долго, уставившись на пейзаж за окном.

Мне было очень грустно.

Потом моя грусть перешла в более нежное чувство, в котором оставался лишь привкус горечи. Освободившись из моих объятий, Мона сказала:

– Все же мне лучше одеться до завтрака…

Я видел, как она направилась в комнату, которая, по моему предположению, должна была быть спальней. Я решил сесть и почитать в ее отсутствие газету, но неудовольствие, по-видимому, так ярко отразилось на моем лице, что она вполне естественно предложила:

– Если хотите, идемте со мной…

Я последовал за ней в комнату, в которой одна из постелей была смята.

Дверь в ванную стояла открытой, и следы воды на плитках пола показывали, что до моего прихода Мона успела принять ванну. Она села возле туалетного столика и, прежде чем подкраситься, принялась расчесывать волосы.

Я восторженно следил за ее жестами, за игрой света на ее коже.

Несмотря на то, что мы уже принадлежали друг другу, я ощутил это разрешение присутствовать при ее интимном женском одевании как некую особую, более проникновенную близость.

– Вы смешите меня, Доналд.

– Чем?

– У вас такой вид, словно вы впервые присутствуете при женском туалете.

– Так оно и есть.

– Но Изабель…

– Это совсем другое дело.

Я редко видел Изабель сидящей перед зеркалом за столиком, где стояло только самое необходимое, а не как у Моны, множество различных баночек и флаконов.

– Вам не будет скучно позавтракать со мной дома? Я попросила Жанет приготовить нам что-нибудь вкусное.

Мне припомнились львята в зоопарке, которые кувыркались с полным доверием у всех на глазах. Почти то же чувство вызывала у меня теперь Мона.

Закончив причесываться, она направилась к шкафу за бельем. Она, не стесняясь, сняла свой пеньюар и, вовсе не провоцируя меня, предстала передо мной обнаженной. Она одевалась в моем присутствии столь же естественно, как если бы была в одиночестве, а я не сводил с нее глаз и не упустил ни одного ее жеста, ни одного движения.

Так ли уж я прав, утверждая, что не был в нее влюблен? Думаю все же, что прав. Мне и в голову не приходило жить с ней, связать с ней свою судьбу, как я это сделал когда-то с Изабель.

Я смотрел на нераскрытую постель Рэя, и она меня нисколько не стесняла, не вызывала в сознании никаких неприятных картин.

Я знал, что в квартире есть еще две комнаты. В одной из них я как-то спал, опоздав на поезд. Жанет занимала другую, меньшую, находившуюся ближе к кухне.

Странно, но в квартире не было столовой, вероятно, потому, что отвели как можно больше места для салона.

– Так хорошо? Я не слишком вырядилась?

Она надела платье из тонкой черной шерсти, освеженное серебряным плетеным пояском. Наверное, она знает, что черное ей к лицу.

– Вы великолепны, Мона…

– Нам надо и о делах поговорить. Столько всего на меня навалилось, не будь вас, я просто не знала бы, что мне делать.

Жанет накрыла маленький столик, пододвинув его к застекленной стене и украсив бутылкой с длинным горлышком рейнского вина в ведерке со льдом.

– Мне надо переехать. Найти квартиру поменьше. Вообще-то мы оба эту недолюбливали. Рэй пускал ею пыль в глаза. Хотел поразить своих клиентов… Думаю, его забавляло также давать шикарные приемы, объединять вокруг себя людей, интриговать, наблюдать, как люди теряют свое человеческое достоинство.

Она вдруг посмотрела на меня серьезно.

– А ведь я никогда не видела вас пьяным, Доналд.

– И тем не менее я напился в вашем присутствии…

В субботу, у Эшбриджа…

– Вы были пьяны?

– Разве вы не заметили?

Она поколебалась:

– Не тогда…

– Когда же?

– Трудно сказать… Я не уверена… Не сердитесь, если я ошибусь.

Когда вы вернулись после неудачных поисков Рэя, мне показалось, что вы не в себе.

Омар, различные сорта холодного мяса были расставлены у нас под рукой, на передвижном столике. У меня кровь прилила к голове.

– Тогда это было не от опьянения.

– От чего же?

Тем хуже. Я решился.

– Дело в том, что я вовсе не пытался отыскать Рэя.

Я был слишком вымотан. Я задыхался в буране, и мне все время казалось, что сердце у меня останавливается. Не было никакого шанса найти его в темноте, среди урагана, когда снег хлестал прямо в лицо и слепил глаза.

… Вот тогда-то я и направился в сарай.

Она перестала есть и смотрела на меня с таким изумлением, что я чуть было не пожалел о своей искренности.

– В сарае я уселся на садовую скамейку, спрятанную туда от дождя и снега, и закурил.

– Вы пробыли там все время?

– Да. Я бросал окурки прямо на землю. Выкурил по крайней мере десять сигарет.

Она была потрясена, но явно не рассердилась на меня.

В конце концов она протянула свою руку и пожала мою.

– Спасибо, Доналд!

– За что – спасибо?

– За доверие. За то, что сказали мне правду. Я почувствовала: нечто произошло, но не знала что именно. Я даже думала, не поссорились ли вы с Рэем.

– Из-за чего же могли бы мы поссориться?

– Из-за той женщины…

– О какой женщине вы говорите?

– О госпоже Эшбридж. Патриции. Когда Рэй увел ее, мне показалось, что вы ревнуете.

Меня потрясло, что ей все известно.

– Вы их накрыли? – спросил я.

– В тот момент, когда они выходили. Я не следила за ними. Случайно наткнулась… Вы не приревновали Рэя?

– Не из-за нее…

– Из-за меня?

Она спросила это без тени кокетства. Мы действительно говорили по душам. Совсем не так, как с Изабель, – там сплошная война взглядов.

– Из-за всего… Я толкнул дверь, из которой потом вы видели, как они выходили. Я ни о чем не думал… Просто выпил лишнее. И вот наткнулся на них. Совершенно необоснованно, словно прилив крови к голове, меня охватила чудовищная ревность к Рэю.

В Йеле я был зубрилой, но все считали меня куда более способным, чем Рэй, простите за хвастовство.

Когда он решил обосноваться в Нью-Йорке, я ему предсказывал долгое прозябание… Сам я окопался в Брентвуде, всего за тридцать миль от отчего дома, как если бы побоялся очутиться без поддержки… И почти тотчас же, словно желая обеспечить себе еще большую поддержку, женился на Изабель.

Она ошеломленно слушала меня, осушила свой стакан, показала мне на мой.

– Пейте…

– Я вам все сказал. Об остальном, о моих мыслях в ту субботу, вы догадываетесь сами… Рэй заполучил вас и стал компаньоном в деле Миллер и Миллер. Ему все было подвластно, и он мог себе позволить небрежно взять по дороге любую женщину, как, например, эту Патрицию…

Она медленно выговорила:

– И вы ему завидовали?

– Я вас возмущаю, Мона?

– Напротив…

Она была явно взволнованна. Верхняя губа у нее дрожала.

– Как хватило у вас, Доналд, мужества рассказать мне все это?

– Вы, Мона, единственный человек, с которым я могу говорить.

– Вы ненавидели Рэя?

– Той ночью, когда сидел на скамейке, да…

– А раньше?

– Я считал его своим лучшим другом. Но вот, сидя тогда на скамейке, я установил, что лгал себе.

– А если бы вы могли его спасти?

– Не знаю. Возможно, что и спас бы, через силу… Я больше ни в чем не уверен, Мона… Можете ли вы это понять, за одну ночь я совсем переменился…

– Я заметила это. Изабель тоже.

– Да, она сразу заподозрила что-то, пошла в сарай и обнаружила там набросанные мною окурки…

– Она сказала вам об этом?

– Нет. Она всего лишь убрала окурки. Я уверен, она испугалась, подумав, что лейтенант Олсен тоже сможет их обнаружить.

– Уж не считает ли Изабель, что вы… что вы могли сделать нечто другое?..

Я предпочел идти напролом.

– …что я столкнул Рэя со скалы… Не знаю. Вот уже целую неделю Изабель смотрит на меня, словно не узнавая, стараясь что-то осмыслить, понять. А вы поняли?

– Мне кажется, да…

– И не возмущаетесь?

– Да нет же, Доналд.

Тут я впервые почувствовал тепло горячего женского взгляда.

– Я ждала, что вы заговорите со мной об этом… Мне было бы грустно, если бы вы промолчали. Вам потребовалось большое мужество.