355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жорж Сименон » Плюшевый мишка » Текст книги (страница 4)
Плюшевый мишка
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 16:42

Текст книги "Плюшевый мишка"


Автор книги: Жорж Сименон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Глава 4
Замешательство мадам Рош и обед с детьми

Вивиана была причиной первой неурядицы, не такой уж, в общем, серьезной, но за первой последовали еще две. Шабо не мог бы точно сказать, о чем он думал, пока ехал в машине, но настроение у него было, пожалуй, даже хорошее. Светило солнце, его осенние лучи сообщали предметам мягкость очертаний. Было тепло. Дорогой он отмечал про себя разнообразные картины: там собака спит у ворот, вытянув лапы в животном блаженстве; здесь шофер, ожидая в «роллс-ройсе» хозяина, читает английскую газету; к Булонскому лесу ритмичной рысью направляются всадник и всадница, и слышно, как постепенно затихает стук копыт. Шабо словно открыл для себя заново этот квартал, вновь увидел его таким, как в детстве: приютом мирной и счастливой жизни.

Так вот: перед тем как свернуть направо и въехать в парк клиники, Вивиана вдруг очень внимательно осмотрела оба тротуара, словно опасаясь чего-то, и ему сразу пришел на память эльзасец. То, что она именно на этом месте повела себя таким образом, – не означает ли, что его секретарша все знает и что ей случалось перехватывать послания, подсунутые под стеклоочиститель? Следует ли из этого вывод, что парень бывает свободен и в другие дни, не только во вторник и в субботу? А в таком случае…

Шабо предался этим мыслям, подымаясь по ступеням лестницы, и тут в трех метрах от него, в зарослях кустарника, послышался хруст веток и шорох сухих листьев. Страх охватил его – бессмысленный животный страх. Он остановился, ожидая выстрела, быстрых шагов, удара ножом – всего чего угодно, жестокого и непоправимого.

Он не подумал о своем пистолете, не сделал никакой попытки защититься. Он заранее подчинился неизбежности, примирился с фактом, как бы уже свершившимся.

Это длилось не дольше нескольких секунд – как раз столько времени потребовалось Вивиане, чтобы нагнать Шабо, посмотреть на него с удивлением и тревогой, – и тут же он заметил выходящего из зарослей садовника с каким-то дурацким орудием в руке.

Она ни о чем не спросила. А он ничего ей не объяснил.

Он так и оставил ее внизу, растерянную и недоумевающую, сел в лифт и зашел к себе в кабинет только чтобы переодеться.

Когда он открывал дверь девятой палаты, оставались ли на его лице следы пережитого волнения? Может быть, и так. Только этим и можно было объяснить то, что случилось позднее, если только не приписать все это маловероятному совпадению. Когда он вошел, мадам Рош лежала, и вид у нее был радостный, хотя и слегка возбужденный, вопреки темным кругам у глаз, что всегда бывает у рожениц после многочасовых схваток. Она поспешила сказать ему:

– Ну что, профессор, видите, как я умею держать слово?

Мадам Дуэ, стоящая у ее постели, сделала профессору знак, что пора вызывать каталку. Не успел он ответить на ее взгляд, как молодая женщина изменилась в лице. Если оно и не выражало страха, в нем ясно читалось сомнение, колебание; но все же мадам Рош попыталась сохранить шутливый тон и спросила:

– На этот раз все будет так же хорошо, как и раньше?

Он замешкался с ответом. Совсем недолго. Потому что был удивлен. Потому что спрашивал себя в этот миг, что же такое могла прочитать в его глазах мадам Рош, всегда уверенная в себе, чтобы вдруг так взволноваться, Наконец он услышал свой ответ:

– Ну конечно, почему в этот раз должно быть иначе?

– Кажется, он идет головкой, как и мои старшие.

– Знаю. Мадам Дуэ мне звонила.

Так и было. Она представила ему подробный отчет в специальной терминологии.

– Что вас беспокоит?» – настаивала она.

Он попытался рассмеяться:

– Ровно ничего! Клянусь вам, что я ничуть не обеспокоен. Видимо, я напрасно вздремнул после завтрака.

Она поверила ему и успокоилась.

– Ах, вот в чем дело! Вы совсем как мой муж…

Она оборвала себя на полуслове, потому что начались схватки, и учащенно задышала, самостоятельно применив прием обезболивания, которому обучилась еще во время первых родов.

Взглянув на будильник, она продолжила:

– Тридцать секунд… схватки короткие, но захватывают вглубь… Так я говорила, что мой муж, если поспит днем, то после этого часа два ходит как очумелый…

– Вы готовы?

Он улыбался ей. Очень важно вернуть ее доверие. С минуты на минуту, когда начнется отторжение плода, полное взаимопонимание между ними необходимо, потому что ему предстоит управлять ее условными рефлексами. На ее долю останется роль автомата, и он будет приводить этот автомат в движение с помощью ключевых слов.

– А вы не устали, профессор? Боюсь, вы в конце концов возненавидите всех нас, женщин, ведь из-за нас вы не можете жить так, как все…

Сестры доставили каталку, и он сделал им знак подождать, так как начались новые схватки. Когда наконец ее вывозили из палаты, рука ее, которую он не выпускал из своей, была совсем влажной.

– Я сейчас же вернусь к вам. «.

Мадмуазель Бланш помогла ему приготовиться. Он старался не думать о том, что сейчас произошло, что это уже вторая накладка и оба случая связаны меж собой, хотя, казалось бы, и не имеют отношения друг к другу. Он даже не известил анестезиолога, так как не предвидел никаких осложнений, никаких неожиданностей.

Он застал свою пациентку на месте и вложил ей в руку кислородную трубку:

– Помните, как ею пользоваться?

Она кивнула, испробовала прибор, улыбнулась, но не без боязни. Через некоторое время он выпрямился и объявил ей:

– Шейка матки полностью раскрылась… Думаю, что минут через десять мы примемся за дело всерьез…

– Так скоро?

Она снова задышала, как собака после бега, уцепившись руками за металлические ручки:

– Я все хорошо делаю, профессор?

– Даже очень хорошо.

– Муж находит, что я недостаточно упражнялась…

Он хотел бы, чтобы я все это проделывала каждый вечер… Он внизу?

Шабо не видел, там ли он. Ей ответила мадам Дуэ:

– Он в зале ожидания, и с ним еще одно лицо.

– Мужчина?

– Да.

– Тогда это его брат. Они близнецы, и, можно сказать, неразлучные…

Он крупный, правда?

Она застонала, и профессор, который наблюдал за прохождением плода, подал знак. Тысячи раз в своей жизни повторял он одни и те же жесты, и четыре женщины, двигаясь вокруг него слаженно, словно в балете, знали, как реагировать на каждый из его безмолвных приказов.

– Вы готовы?

Сжав зубы, она ответила:

– Да…

– Сильней сожмите кулаки. Тяните… Внимание: вдох…

Изо всей силы она вдохнула.

– Задержите! – приказал он.

Она еле сдержалась, чтобы не закричать.

– Выдохните! Внимание… Еще раз… Расслабьтесь на минутку… А теперь вдохните!..

Казалось, он считает секунды, как на бегах:

– Задержите!

Три, четыре, пять раз… Показался ребенок…

Внезапно случилось то, чего никогда еще не случалось С Шабо, но чего он уже давно боялся, хотя и не верил, что это когда-либо произойдет: автоматизм несрабатывал.

Это длилось, вероятно, так же недолго, как приступ панического страха на лестнице, то есть всего несколько секунд; вдруг изо всех пор у него брызнул пот и заструился по лицу.

Он сознавал, что случился срыв, сбой; он выпал из действия, из ритма, и мадам Рош сразу почувствовала неладное и подняла голову, устремив на него недоуменный и тревожный взгляд:

– Что случилось? Я сделала что-нибудь не так?

– Напротив, вы все делаете как надо! Все очень хорошо. Ну, еще последнее усилие… Вдохните!..

Всю свою силу, всю волю напряг он, чтобы опять слиться с нею в одно:

– Задержите!

И снова он заколебался, не сразу вспомнив словосигнал, которого она ждала от него и которое он произносил столько раз…

– Тужьтесь! – вскричал он наконец с облегчением.

На этот раз он полностью овладел собой, обрел точность жестов, связанных чуть ли не математической последовательностью. Но мадам Дуэ заметила его нерешительность. Поняла ли она, что с ним происходит?

Высвободилась головка. Дальше уже было просто, но у него не проходило беспокойство, в голову лезли мысли о возможных и невозможных осложнениях.

– Еще раз… Глотните немного кислорода… Готовы? Вдохните… Задержите… Тужьтесь!..

Он держал в ладонях головку ребенка, бережно высвобождал плечики и повторял, напрягаясь вместе с нею:

– Тужьтесь… Сожмите кулаки… Еще… Еще…

Он раздвоился. Какой-то своей частью он продолжал работу, выполнял ритуальные жесты, и в то же время его одолевали тревожные мысли. Он был уверен, что забыл сделать что-то необходимое, и перебирал последовательно в уме все свои действия, даже усомнился, мыл ли он руки до локтя с мылом. Ему так и не удалось вспомнить, мыл или нет. Ну конечно же, он вымыл их и проделал все, что полагается. Да и мадмуазель Бланш, которая была рядом с ним, когда он готовился к приему родов, непременно бы ему напомнила, если б он что-нибудь забыл.

И к тому же перчатки рвутся редко…

Только что, в несколько минут, он потерял уверенность в себе – профессиональную уверенность. Руки женщины, сжимающие никелированные ручки, были мертвенно бледны. Стиснув зубы, она упорно смотрела на врача.

– Не тужьтесь больше…

Она не осмеливалась расслабиться и, пытая его взглядом, пробормотала:

– Вы его держите? Он живой?..

Он выпрямился, держа за ножки маленького мокрого человечка, и показал его матери.

– Это мальчик, профессор?

– Мальчик, и крупный… Вы же сами предсказали, что будет мальчик, разве не так?

Он перерезал пуповину и передал ребенка мадам Лашер, и мать попросила ее:

– Постарайтесь сделать ему хорошенький пупок, а то у моей девочки такой некрасивый!

Наступил перерыв – ждали, когда выйдет плацента. Ждать пришлось недолго, после чего сразу приступили к туалету роженицы. Напряженность спала. Младенец на весах заливался первым криком.

– Сколько он весит?

– Три килограмма восемьсот шестьдесят граммов… Вы уже знаете, как его назовете?

– Анри, в честь моего второго деверя, который живет на Антильских островах.

Мадам Рош посмотрела на врача, и взгляд ее омрачился:

– Вы ведь чего-то опасались, правда? Был миг, когда я почувствовала, что все идет не так, как вам хотелось… Теперь-то вы можете сказать мне правду… Что вас испугало?

– Ничего, уверяю вас…

– Я думаю, что…

Она замолчала.

– Ну, так что же вы думаете?

– Даже не знаю… Даже не смею этого выразить… Несколько минут мне казалось, что все мои усилия напрасны, что ребенок не живой… Я почти отчаялась… Покажите-ка мне его еще раз, мадам Лашер…

Наступила реакция, и она заплакала, а Шабо держал ее за руку и не знал, что ей сказать.


Выйдя из клиники, он застал последний солнечный луч, синеватую дымку над Булонским лесом и Вивиану, которая садилась за руль машины.

– Похоже, что вы недовольны. Но ведь все прошло хорошо, и мадам Рош оказалась права, предсказав, что родит мальчика…

Он согласно кивнул. Слова тут не имели значения. Годами страшился он того, что произошло с ним сегодня. Пожалуй, он думал об этом, даже принимая первые роды, еще будучи экстерном в больнице Брока.

– А вдруг я забуду все, чему учился?

Такое бывало с другими, например на экзаменах, особенно если к ним слишком усердно готовились. В какой-то миг вдруг оказываешься в пустоте, и чем больше упорствуешь, тем больше мутится в голове.

Он слыхал, что подобный срыв бывает и у актеров, перед сотнями зрителей, даже если они десятилетиями выступали на подмостках. Иные в таких случаях не могли сдержать слез. Другие сжимали кулаки и с ненавистью смотрели в зал.

Хотя он быстро овладел собой, все же у него осталось убеждение, что никогда больше мадам Рош не войдет в клинику со своей обычной беззаботностью. Он вынудил ее усомниться в себе, тогда как ей следовало усомниться в нем.

Он виновен в том, что злоупотребил доверием пациентки, и он чуть было не велел Вивиане вернуться, чтобы пойти к мадам Рош и открыть ей правду.

Но и это было невозможно. Он успокоил бы свою совесть, но принес бы пациентке не пользу, а вред, потому что она перестала бы верить ему, а может быть, и вообще врачам.

Сестры-ассистентки, мадам Дуэ и мадам Лашер, запомнят этот случай, уж от них-то ничто не укрылось, и отныне они будут с беспокойством следить за всеми его движениями и поступками.

– А что, вы действительно не можете найти себе замену хотя бы на несколько дней и поехать куда-нибудь отдохнуть, в горы например?

Ему случалось вместе с Вивианой ненадолго уезжать в горы. И на Лазурный Берег. Уже три года семья Шабо не выезжала на отдых в полном составе – каждый отдыхал сам по себе.

У него не было никакого желания очутиться в горах вместе со своей секретаршей, еще меньше ему хотелось болтаться там в одиночестве, в каком-нибудь отеле или пансионе, под внимательными взглядами иностранцев, путешествующих парами.

В этот миг он почти уверился, что если согласится на предложение Вивианы, то никогда уже не вернется обратно. Он уже представил себе, как выходит из отеля, идет в лес, выбирает удобное место…

Он будет совершенно спокоен, может быть, даже на лице его застынет улыбка. Ему особенно нравилось представлять себе эту улыбку. Новость появится сначала в местном листке. Полицейские опросят персонал отеля. Затем им займутся парижские газеты:

«Известный врач… «

Как поступит с клиникой жена? Ее брат Филипп имеет долю в дохода с клиники и, вероятно, возьмет на себя административное управление, что, конечно, очень обрадует его.

У Одэна нет ни веса, ни достаточно солидной репутации, чтобы получить должность главного врача. Значит, кандидатуру станут подыскивать среди его коллег, и он мысленно представил себе список известных ему имен, вычеркивая одни, вписывая другие.

Домой он вернулся без десяти пять. В консультационном кабинете Вивиана спросила, имея в виду миссис Маркхэм, которая вот-вот могла появиться:

– Вы ей сделаете подкожное впрыскивание?

– Да.

– Пять кубиков?

Должно быть, он подтвердил, потому что она подготовила шприц, положила перед ним карточку пациентки и зашла в комнатку у самого входа – там она обычно работала.

Он терпеливо выслушал объяснения англичанки, употреблявшей самые неожиданные слова, задавал ей вопросы, делал заметки, затем, уже в соседнем кабинете, провел ее за занавеску, чтобы она могла спокойно подготовиться к процедуре, надел белый халат и разложил инструменты.

Выслушивание. Измерение артериального давления. Вагинальный осмотр.

Измерения. Взвешивание… Бутылочка, которую она приносит полной в картонной коробке; пустая бутылочка, которую она почти всегда забывает, и Вивиане приходится выбегать за ней в сад. На седьмом месяце… Пятнадцатилетний сын от первого брака… Если ее визит приходился на четверг, сын ждал ее в приемной…

Наконец, молоденькая мадам Салиган, дочь бывшего министра, жена инспектора по финансам. На пятом месяце. Примерно та же рутина, разве что мадам Салиган не закрывает рта и даже уходя, на пороге, требует дополнительных объяснений и задает новые вопросы.

Теперь одна Вивиана нарушала покой его кабинета:

– Вы будете диктовать письма?

– Не сегодня.

Она никогда не спрашивала:

– Пообедаем вместе?

Нет, она говорила:

– Какие у вас планы?

Планов не было.

Он почувствовал, что она огорчилась; в конце концов, она, вероятно, и вправду обеспокоена его состоянием.

– Вы не собираетесь сегодня уходить? Может быть, поставить машину в гараж?

– Не стоит.

Было без четверти семь. Он редко освобождался к этому часу.

– Не забудьте принять лекарство через сорок пять минут.

– Спасибо.

– До свиданья, профессор.

– До свиданья.

Она еще шла садом, когда зазвонил телефон. Он узнал голос жены:

– Я не помешала? У тебя клиентка?

– Я один.

– Извини за настойчивость. Ты уверен, что действительно не можешь прийти к Филиппу на обед? Я у них. Филипп требует, чтобы я тебе позвонила.

Он уже отказался от этого обеда, когда она заговорила о нем несколько дней назад.

– Послушай, Жан. Я все-таки думаю, если ты, конечно, не слишком устал, что тебе следовало бы зайти ненадолго, хотя бы на кофе. Между нами, у Филиппа есть причины настаивать на твоем приходе. Его тесть хочет попросить тебя о какой-то важной услуге.

– Передай Филиппу, что я постараюсь прийти.

– Ты обедаешь дома?

– Еще не знаю.

– Дети вернулись?

– Я никого из них не видел.

– Ну, до скорого. Отдыхай.

Все как сговорились – отдохни да отдохни! Что бы с ними со всеми было, если б он все эти двадцать лет не трудился как каторжный, вернее он трудился всю свою жизнь, начиная с детства и юности, когда упорно добивался стипендий!

И что с ними станется, если он вдруг остановится? Все рухнет, все пойдет прахом – и дом на Анри-Мартэн, и клиника, и уютные существованьица, пристроившиеся к нему.

Кристине, как и Вивиане, не хватает психологической проницательности.

Ни одна из них так и не поняла, что вне своей профессиональной деятельности он просто перестал существовать. Кристина, возможно, винит его за то, что он от нее отдалился, не интересуется ее жизнью, не отвечает на ее законные супружеские притязания. А Вивиана, хотя бы сегодня вечером, вероятно, думает примерно то же самое на свой счет.

Им даже не приходит в голову, что они сами упустили его. Никто и никогда не позаботился о том, чтобы дать ему… Дать – что? Он мучительно подыскивал нужное слово, но вдруг понял, что никакого дополнения здесь не требуется. Дать – и все. Принести ему хоть что-то в дар.

Для них, как и для всех остальных, он был самый сильный – мужчина, профессор, исповедник, податель физического и морального благополучия, его главная обязанность – внушать доверие.

Каждый приходил к нему и рассказывал о своих бедах, а он должен был всех утешить. Он преуспел. Он приобрел ученые звания, репутацию, почести, и сверх того он зарабатывал много денег.

На что же он жаловался? Чего ему не хватало?

Филипп, его шурин, которому так хотелось видеть его у себя в этот вечер, был всего лишь мальчишкой, когда Шабо встретил Кристину. Семья жила в пригороде, в Вильнев-Сен-Жорж, где отец Кристины занимал должность директора в филиале банка.

Какая меж ним и Филиппом разница в возрасте? Восемь лет? Пожалуй, семь. Но в те времена, когда Жану Шабо было двадцать три, разница эта казалась огромной, они существовали в разных измерениях, а теперь почти сравнялись.

Кристина проходила курс на факультете естественных наук, она хотела стать лаборанткой. Ее фамилия была Ванакер, семья происходила из департамента Нор.

Сначала у них были чисто приятельские отношения, они встречались в дешевых ресторанах Латинского квартала. Друзей у Шабо было мало, каждый вечер он возвращался к матери в Версаль, а Кристина – к себе в Вильнев.

Когда ему пришло в голову жениться на ней? Он затруднился бы ответить. Это произошло как бы само собой. Он помогал ей заниматься, она была не очень способной и с восхищением смотрела, с какой легкостью он разбирается в трудном для нее материале. Она была покорной. Он говорил:

– Жди меня здесь.

Будь то за столиком в кафе, в библиотеке, на углу улицы – он не сомневался, что и через час найдет ее на том же месте.

Они отдались друг другу чуть ли не случайно, и оба привыкли друг к Другу физически. Когда они три года спустя поженились, Кристина была беременна, жили они в единственной комнате, на улице Королевского Брата, и вечерами зарабатывали на жизнь перепиской.

Все это давно прошло и затуманилось в памяти. Он старался как можно меньше думать о той поре, потому что вместо светлых и радостных воспоминаний ему делалось не по себе.

Интересно, другие тоже лгут, хотя бы самим себе, когда с тоской вспоминают о нелегком начале своего пути? Может быть, он один такой?

Когда Филипп Ванакер, брат Кристины, вырос, он доставлял своим немало беспокойства: вел преимущественно ночной образ жизни, занимался какой-то сомнительной деятельностью.

Когда ему стукнуло двадцать, отец выставил его из дому, будучи уверен, что сын не минует тюрьмы; это не помешало Филиппу каким-то непонятным образом устроиться диктором на радио.

Оттуда он перешел на телевидение – после того как женился на Мод Ламбер, единственной дочери виноторговца Ламбера, имя которого можно прочесть на многих сотнях вагонов-цистерн.

Как ему удалось уговорить – нет, не Мод, эту капризную девчонку, а самого папашу Ламбера? Предполагали, что Филипп, связанный через радио с замкнутым мирком театра и кино, ввел в этот круг своего будущего тестя, нашедшего там обильный урожай красивых девушек.

Филипп и Мод занимали один из тяжеловесных особняков в стиле девятисотых по бульвару Курсель, как раз напротив позолоченной ограды парка Монсо; так и чудилось, что из ворот особняка вот-вот появятся кареты.

Раз в месяц Филипп выступал по телевидению, и этого ему вполне хватало, чтобы проникнуться чувством собственной важности.

Ну а что касается Мод, так она и в свои тридцать пять осталась такой же неровной и взбалмошной, как в семнадцать, и потому Шабо был озадачен, когда его жена, года два-три назад, начала с нею встречаться чуть ли не ежедневно. Казалось, бульвар Курсель стал для нее последним прибежищем, и день за днем она все больше заимствовала от своей золовки – начиная от парикмахера и портного вплоть до ее вкусов и даже манер.

Не понимал он ее. Не понимал и шурина, который с вечно самодовольной улыбкой жонглировал своей жизнью. С ним никогда не случалось ничего скверного. Ничто его не тревожило, не омрачало ни ума, ни совести. Разве не чудовищно?

А все же, когда он собрался купить клинику и банк потребовал гарантий, его ничуть не возмутило предложение жены:

– Почему бы тебе не обратиться к Филиппу? Я уверена, что он все может уладить через тестя.

Вот почему он тоже какое-то время часто бывал на бульваре Курсель, где можно было встретить людей разного сорта, в особенности немолодых дельцов в сопровождении очень хорошеньких девушек.

С мадам Ламбер, матерью Мод, он познакомился за два года до того, как она разошлась с мужем и поселилась на Лазурном Берегу, в Мужене, где живет и поныне.

Затем пошли косяком эрзац «мадам Ламбер», каждой из которых удавалось продержаться не дольше нескольких месяцев; за ними последовала настоящая, двадцати двух лет, она родила ребенка в его клинике, и вскоре Ламберт развелся с нею.

Он только что женился в третий раз. Ему шестьдесят пять, и шумы в сердце. Треть акций клиники принадлежит ему, и десять процентов с этих акций получает Филипп.

Отказывать им Шабо не имел права. Он, конечно, пойдет к ним на кофе.

Там на него по привычке будут смотреть не без уважения благодаря его званиям, но и с некоторой снисходительностью: ведь как Филипп, так и Ламбер, очевидно, полагают, что именно они сделали из него то, что он есть.

А что они скажут, если он объявит им сегодня вечером:

– Сегодня я чуть было не загубил роды. Все висело на волоске, и я не знаю, способен ли я дальше работать в клинике…

Вокруг было тихо, и все вещи в его просторном кабинете словно вступили в заговор молчания. Словно времени больше не существовало и мир за стенами этой комнаты с тусклым освещением погиб в какой-то неведомой катастрофе.

Он один на свете, в этом кресле, с назойливой маленькой машинкой в черепной коробке, которая упорно крутится, вырабатывая болезненные мысли, удручающие душу картины.

Из оцепенения его вывели семь нерешительных ударов часов, стоящих в приемной, и, вернувшись к жизни, он, разумеется, первым делом налил себе коньяка.

Ему следовало бы делать заметки, как он и собирался много раз, как всегда делал для своих пациенток. Но ему не хотелось придавать большое значение своему состоянию. Ему так часто повторяли, что он переутомился, что он и сам поверил этому, и первое время, когда это с ним началось, соглашался брать отпуск на несколько дней.

Теперь он едва мог припомнить первые симптомы, самые важные.

Он стал принимать лекарства. Перепробовал все. Он даже переменил свое мнение насчет вредности сексуальных излишеств и какое-то время начал бегать за девушками, пользовался услугами податливых медсестер, два-три раза разделил желания своих клиенток, что еще более осложнило ему жизнь.

Это длилось до тех пор, пока не появилась Вивиана. Иногда приступы чувственности повторялись. И все же такой распутник, как Ламбер, внушал ему отвращение!

Он не был голоден. Ему хотелось отдохнуть, но лежать не хотелось, и он прошел через пустую, по-видимому, квартиру в маленькую гостиную, где ему частенько доводилось дремать в любимом кресле.

Он зажег неяркую лампу, справа от дверей. Ставни были открыты, и в окне мелькали фары машин.

Он выпил один за другим два стакана коньяка и забыл принять отбивающие запах таблетки. Должно быть, от него пахнет спиртным. Другие пьют и не стыдятся. Даже его дочерям доводилось возвращаться домой пьяными; как-то ночью, часов около трех, он обнаружил у дверей двух незнакомцев:

– Шабо здесь живут?

Сами шатаясь, они несли, как мешок, бесчувственную Элиану.

– Мы подумали, что лучше доставить ее вам, тем более что вы, кажется, доктор. Мы тут, знаете ли, ни при чем. Она уже была в таком виде, когда все начали расходиться…

У него болела голова, и он все пытался остановить зудящую в мозгу машинку. Должно быть, это ему удалось, потому что, когда до него начали доходить голоса, было уже восемь с четвертью. Голоса доносились из столовой. Он встал и нерешительно направился через большую гостиную, хрустальные подвески люстры отзывались на каждый его шаг.

За столом сидели только Давид и Лиза, он без пиджака, она – подперев рукой подбородок, и мирная доверчивость их поз удивила его. Впервые он ясно почувствовал, что они – брат и сестра, впервые угадал, что между ними существует взаимопонимание, о чем он прежде и не подозревал.

– Как, ты здесь?

– Я отдыхал.

– Пообедаешь с нами?

Он заколебался. Жанина уже ставила для него прибор.

– Мама обедает на бульваре Курсель.

– Знаю.

– Я думала, ты тоже там.

– Пойду туда попозже, на кофе.

– Тебе понадобится машина?

Лиза была явно разочарована. Давиду, в его возрасте, еще было рано водить машину.

– До свиданья, па…

– До свиданья…

У него не хватило духу переодеться, и он вернулся к себе в кабинет, где, глядя на себя в зеркало, выпил еще стакан. Внезапно ему захотелось плакать здесь, в одиночестве, глядя на свое отражение.

Уже в клинике, когда он переодевался после того, как принял роды, две слезинки скатились по его щекам. И это не в первый раз. Ему случалось и рыдать в голос, взахлеб, как дети.

Он не старик. Не конченный человек. Взять хотя бы Ламбера – тот и в шестьдесят пять лет, с больным сердцем все еще верит в жизнь, даже опять женился.

Может быть, Шабо сам перед собой ломает комедию? Собственное лицо гипнотизировало его. Не отводя взгляда от зеркала, он поднял стакан и одним духом осушил его с гримасой отвращения.

И тогда, чтобы посмотреть, как это выглядит, он медленно вытащил из кармана пистолет, еще медленнее поднес дуло к виску и прижал; так языком надавливают на больной зуб.

Он старался не тронуть спуск; он не собирался сейчас стрелять. Ему только хотелось понять, и теперь, после этой «примерки», ему показалось, что он понял. Лучше не продолжать опыт, не задерживаться в кабинете после того, как он представил его себе «после», со своим телом, распростертым на полу.

Он сунул оружие в карман, поставил бутылку в шкаф и пошел в прихожую за пальто и шляпой. На бульваре Курсель редко садились за стол раньше девяти. Значит, чтобы поспеть на кофе, нет необходимости приходить до десяти часов.

Времени у него было много. Но ему даже не пришло в голову поесть. Он сел в машину, включил мотор, зажег задние огни и снял ногу с тормозной педали.

Он не собирался погибать в автокатастрофе. Не заедет он и за Вивианой – она, вероятно, уже ушла. Нечего ему делать и в клинике. И не в таком он состоянии, чтобы показываться в Пор-Рояле.

Вокруг него – более четырех миллионов людей, множество кафе, ресторанов, баров, музыки, театров, кино; были коллеги, старые товарищи по медицинскому факультету, они сталкивались с теми же проблемами, что и он, и были среди них, вероятно, несколько человек или хотя бы один, испытывающий те же тревоги. Были женщины, готовые дать ему наслаждение, и где-то скрывался человек, покинувший родную деревню с одной неотвязной мыслью: убить его.

Вокруг был целый мир, и за рулем своей мощной машины, которой он управлял чуть ли не со страхом, сорокадевятилетний профессор, располагая двумя свободными часами, не знал, куда ему деться.

Он поехал наугад по аллеям Булонского леса, и только когда увидел перед собой мост Сен-Клу, решился ехать в Версаль.

Он не видел свою мать три месяца.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю