Текст книги "Лунный удар"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава десятая

Негр с гнилыми зубами протараторил десятка три слов. В ту минуту, когда весла были подняты, запевала внезапно умолк и пирога словно застыла на месте.

Тогда дюжина голосов ответила ему громким монотонным, протяжным речитативом, а весла в это время дважды погружались в воду.

И снова низенький человек стал выкрикивать фальцетом слова.

Ритм песни точно совпадал с двумя взмахами весел.

После одинаковой паузы с одинаковой яростной силой звучал хоровой припев.

Припев этот повторялся, быть может, уже в пятисотый раз. Тимар, вытянув шею, зажмурив глаза, ждал минуты, когда солист вновь протяжно запричитает и можно будет разобрать хотя бы отдельные слова. В итоге он установил, что без малого час негр повторял почти один и тот же текст. Маленький человек произносил слова с безразличным видом, но на лицах его товарищей выражение менялось в зависимости от куплетов.

Негры смеялись, удивлялись или грустили.

И каждый раз в тот миг, когда двенадцать резных весел повисали в воздухе, мощно звенело двенадцать голосов.

Тимар был поражен, внезапно осознав, чем занят.

Он поймал себя на том, что наблюдает за чернокожими с доброжелательным любопытством и что сейчас он совершенно спокоен. Это огорчило его, словно измена кому-то – самому себе или драме, которую переживал.

Река непрерывно менялась – она то текла спокойно, то неслась стремительным потоком. Иногда, несмотря на усилия людей, пирогу поворачивало поперек реки. Каждый взмах весел сопровождался сильным толчком, и пирога вздрагивала от носа до кормы. Вначале Тимару было от этого не по себе, но вскоре он свыкся с тряской.

Незаметно для себя он перестал рассматривать туземцев, одного за другим. Большинство из них носили набедренные повязки, но трое были совершенно нагие.

Негры в свою очередь смотрели на белого, сидящего напротив. Они разглядывали его, продолжая петь, смеясь, когда куплет смешил их, иногда с воинственным видом размахивая веслами.

Тимар спрашивал себя, осуждают ли они его, создалось ли о нем представление, отличное от их привычного представления о белых. Он сам, например, впервые смотрел на негров не с простым любопытством, вызванным живописностью их облика, – татуировкой, вернее, замысловатыми узорами на коже, серебряными кольцами, которые иные носили в ушах, глиняными трубками, заткнутыми у многих в курчавые волосы.

Он смотрел на них как на разумных людей, пытаясь понять их жизнь, и это казалось ему очень простым.

Эта жизнь зависела от всегда одинакового леса, пирог, потока, который нес их, как на протяжении долгих веков нес к морю такие же пироги.

Все они были значительно понятнее, чем хотя бы носящие одежду негры Либревиля, бои, подобные Тома.

На фотографии зрелище получилось бы весьма живописным, и Тимар представил себе возгласы сестры и ее приятельниц, снисходительные усмешки друзей. Снимок мог бы служить классическим изображением колониальной жизни: пирога, Тимар, сидящий на носу в белом костюме, с пробковым шлемом на голове. Ничего ему не сказав, негры соорудили над ним навес из банановых листьев, что придавало Тимару если не величественный, то, во всяком случае, внушительный вид. А по всей длине пироги один за другим разместились голые и полуголые гребцы.

Впрочем, картина даже не была особенно живописной, а просто очень естественной, успокоительной. Тимар перестал думать о себе и думать вообще. Он запоминал образы, ощущения, запахи, звуки, несмотря на то, что жара приводила его в оцепенение, а яркий свет вынуждал прикрывать глаза.

В сущности, все эти чернокожие походили на добрых малых, слегка наивных. Проплывая мимо деревни или одинокой хижины, они издавали пронзительные крики.

Пирогу разгоняли до головокружительной скорости.

Размахивая веслами над головой, негры кричали все вместе от восторга и гордости, а с берега навстречу им тоже неслись приветственные крики.

В одном месте негритята бросились в воду и безуспешно пытались плыть вровень с пирогой. Один из гребцов запросто сказал Тимару:

– Папиросу! Дай папиросу!

Он дополнил просьбу жестом, словно бросил папиросу в реку.

Тимар швырнул в воду горсть папирос и уже издали видел, как мальчишки дрались из-за них среди сверкающих на солнце брызг, а потом победоносно убежали в лес.

Умиротворение – вот что он испытывал. Но это было грустное умиротворение, и Тимар сам не понимал причину грусти. В нем еще сохранилась нерастраченная нежность, и неизвестно было, на кого ее излить. Тимару казалось, что сейчас он близок к пониманию той самой Африки, которая до сих пор вызывала в нем лишь болезненное возбуждение.

В тихой заводи негры вытолкнули пирогу на песчаную отмель и канатом закрепили ее.

Очутившись один среди чернокожих, не зная их языка, Тимар все же не испытывал и тени страха. Напротив, он чувствовал, что они оберегают его, как доверенного их попечению ребенка.

Стоя по колено или по пояс в реке, негры обливали голову, набирали воды в рот и, пополоскав горло, выплевывали ее.

Тимару тоже захотелось насладиться прохладной водой. Он поднялся, но негр с испорченными зубами, угадав его намерение, затряс головой.

– Белому плохо!

Это плохо для белых? Отчего? Тимар не знал, но поверил ему. И когда негр сказал, чтобы он поел, Тимар послушно съел банку паштета.

Негры удовлетворились маниоком и бананами. В лесу было сумрачно. Один раз люди прислушались, наклоняясь вперед, а когда Тимар вопросительно посмотрел на них, один из гребцов, скорчив гримасу, расхохотался и сказал:

– Макака!

Обезьянки никто не видел, но слышно было, как она шуршит ветвями.

Снова тронулись в путь. Солнце высоко стояло в небе. Несколько раз Тимар прикладывался к горлышку фляги с виски, и вскоре его стала одолевать сладостная Дремота.

Тем не менее он наблюдал за гребцами и бессознательно развлекался затеянной им игрой: выискивал сходство между туземцами н своими европейскими знакомыми.

Вскоре из Франции мысли перенесли его Либревиль, к губернатору, комиссару, Буйу и Адели. На долгое время очарование исчезло. Он больше ни на что не смотрел и закрыл глаза, чувствуя приближение приступа. Ему казалось, что грудь набухает от гнева, хотелось напиться, чтобы стать злым, хотелось кричать, кому-то и самому себе причинять страдания.

В одно из таких мгновений он полуоткрыл глаза и прикрикнул на негров, которые тянули все ту же унылую песню.

– Тихо! Заткните глотки!

Они не сразу его поняли. Должно быть, человек с испорченными зубами немного знал по-французски, так как повернулся к товарищам и перевел сказанное.

Негры не стали возражать, а просто замолчали, не переставая смотреть на белого. Двенадцать пар глаз, не выражающих никаких чувств, но они стесняли Тимара, особенно когда хотелось выпить.

Вот этих самых людей и убивали запросто выстрелами из револьвера?

И разве не уверяли его, что все негры – сколько их ни есть – так же запросто пользуются ядом?

При слове «запросто» Тимар усмехнулся. Он смаковал это слово. Здесь убивали друг друга запросто, вот и все. Белые убивали черных, а черные иногда, очень редко, нападали на европейца. Таких поступков требовала жизнь, и ни у кого из них не было физиономий убийц. Возможно, и маленький человек с гнилыми зубами кого-нибудь убил? С помощью крохотных волосков, пропитанных ядом. Их подмешивают к пище, и они понемногу пробуравливают желудок. Или же он рассыпал отравленные колючки перед хижиной того, кто должен был умереть?

Снова сделали остановку. Тимар подумал: из-за чего? Как выяснилось, из-за того, что солнце переместилось и теперь жгло ему затылок. Двое чернокожих навесили над ним свежие банановые листья. Не исключено, что и они прибегали к яду.

Тимар снова выпил, но алкоголь не оказывал на него такого действия, как в другие дни. Не возникало ни злобы, ни раздражительности. Он лежал с закрытыми глазами и тоскливо перебирал свои мысли.

Только с наступлением ночи к нему вернулось ощущение реальности. Тьма быстро расплывалась по небу, словно масляное пятно, не давая насладиться хотя бы короткими сумерками. В этой части реки течения не ощущалось. Река расширилась, вода вокруг пироги казалась черной, особенно под лесистыми берегами.

Где-то очень далеко звучал тамтам, и гребцы, не смея петь – белый запретил! – только кряхтели, наваливаясь на весла.

Бесполезно было спрашивать, где они находятся.

Никто его не поймет, да и он не поймет ответа. Где он будет ночевать? Зачем приехал сюда? Адель обещала вернуться через два-три дня. Почему он не дождался ее дома, где, по крайней мере, был еще один белый?

Что он будет делать в Либревиле – Тимар не имел ни малейшего представления. В сущности, он не хотел, чтобы с ним обращались как с ребенком, но он боялся, что его сочтут соучастником преступления, и, наконец, он ревновал. Это прежде всего! Зачем на концессию приезжал Буйу, почему солгала Адель?

Беспокойство рождалось вновь. Тимар глотнул теплого виски, и в желудке у него так забурлило, что через мгновение он перегнулся за борт.

Ночь обволакивала пирогу со всех сторон, и негры уже не гребли так дружно – в их движениях чувствовалась торопливость, иногда два весла сталкивались в воздухе. Они перестали пристально разглядывать белого. Их взоры блуждали по лесу, и наконец пирога с большого разбега была выброшена на заросший кустами берег.

Только сойдя на берег, Тимар узнал местность. Они находились в знакомой ему деревне. Когда поднимались по реке, здесь был рынок, здесь Адель входила в негритянскую лачугу, и здесь она съела два банана.

Посреди окруженной хижинами вырубки был разведен костер. Над ним склонились тени. Тимар, не смея подойти ближе, ждал своих спутников, в особенности негра с гнилыми зубами, которого считал своим непосредственным проводником.

Жители деревни не тронулись с места, а только повернули головы, услышав возню на берегу. Из пироги вытащили складную кровать и провизию для Тимара.

Трое гребцов понесли все это в центр селения, и маленький человек подал белому знак следовать за ним. Они произнесли всего несколько слов, не более двух десятков. Низенький негр отворял двери хижины, заглядывал внутрь, причем их обитателям и в голову не приходило протестовать. Из одной хижины он велел выйти старой женщине, которая несколько дней назад сидела на корточках перед своим товаром на рынке.

Складную кровать и припасы разместили в ее жилище. Негр выбросил оттуда циновки и, указывая на окружающую обстановку, произнес:

– Хорошо! Здесь хорошо!

Затем он бесшумно удалился, оставив Тимара посреди освещенной хижины. Стоять можно было только в центре. Здесь сильно пахло дымом, по-видимому, очаг горел в ней весь день, так как зола еще не остыла.

Минут десять Тимар мучился со складной кроватью, устройство которой было ему незнакомо. Ему все не удавалось ее раскинуть. Наконец он справился с этой задачей и подошел к двери. Жозеф стоял на пороге и курил, а его гребцы присоединились к людям у костра.

Все заканчивали еду. Видны были только фигуры, склоненные над глиняными мисками, из которых каждый черпал рукой разваренный маниок.

Кто-то беспрерывно говорил не менее проворно, чем запевала на пироге. Впрочем, это мог быть и он, так как голос был точно такой же. Негр быстро произносил четыре или пять фраз, и все они звучали одинаково.

Потом он замолкал, но вместо припева гребцов раздавался громкий смех собравшихся.

Не о Тимаре ли они говорили? Сперва он так подумал, но, всмотревшись в более освещенные лица, решил, что негры говорят, только чтобы говорить. Он поклялся бы, что беззубый человек произносит бессвязные слова, лишь бы их произносить, и что все опьяняются самими звуками этой речи.

Они развлекались, как дети, которые часто болтают без умолку, не вникая в смысл слов.

В воздухе приятно пахло горящими дровами и неизвестными Тимару пряностями. Он не был голоден и ограничился тем, что время от времени делал глоток виски, а потом выкуривал папиросу. Все должны были видеть его, так как белый костюм выделялся на темном фоне хижины, но никто не обращал на европейца внимания, и он был этим немного обижен.

– Папиросы? – крикнул он, бросив одну из них ближайшему негру.

В складной кровати оказалось двадцать пачек, должно быть, их положил Константинеско. Негр схватил папиросу, поднялся в нерешительности и рассмеялся, показав ее остальным. Старуха тоже обернулась и протянула обе руки.

Тимар бросил целую пачку, тени дрогнули, заколебались, а наиболее храбрые негры поднялись и с протянутыми руками побежали к нему, смеясь и крича.

Здесь были и мужчины, и женщины. Они теснились вокруг, невольно его задевая. Он стоял на цыпочках, подняв руки над их головами. Среди движущейся толпы были и девчонки с маленькими, едва сформировавшимися грудями. Тимар обратил внимание на молоденькую негритянку – красивую девушку, которая несколько дней назад смеялась на берегу реки с рулевым.

Она стояла вблизи и, менее храбрая, чем ребятишки, лишь взглядом просила бросить папиросу в ее сторону.

Тимар сделал это трижды, но каждый раз папиросы перехватывались на лету или падали в пыль, и негритята дрались из-за них под ногами взрослых.

У девушки была полная и упругая грудь, а бедра как у подростка – менее широкие, чем торс. Живот ее сохранил детскую округлость.

В этой толчее они не сводили глаз друг с друга. Ее взор молил, а он мог лишь улыбаться ей.

Последняя пачка полетела в ее сторону. Тимар крикнул:

– Кончено! У меня больше ничего нет.

Но вокруг продолжали протягивать руки, и беззубый вынужден был объяснить, что у белого ничего не осталось.

Толпа отступила так же быстро, как собралась. Через мгновение все опять сидели на корточках у костра.

Толстые губы кольцом обхватывали папиросу, и негры с гордостью смотрели на выпускаемый дым.

Тимар остался возле хижины один. Он собирался лечь спать, но образ молоденькой негритянки не покидал его, вызывая не грубое желание, а жажду нежной ласки. Тимар присел на нижнюю скамью. Он забыл оставить себе папирос. Женщины, ведя за собой детишек, скрылись в хижинах, и скоро все стихло. В костер больше не подбрасывали дров, первыми от него ушли гребцы с пироги.

Где они проведут ночь – Тимар не знал. Впрочем, ему было все равно.

Он искал глазами девушку, которая тоже исчезла, и спрашивал себя, когда же она покинула своих товарок и в какую хижину направилась. Тимар был по-прежнему внешне спокоен и грустен, но охвачен гнетущей тоской.

У костра теперь оставалось пять-шесть теней. Все разговоры смолкли. Жозеф огляделся по сторонам.

Внезапно он вздрогнул. Его негритянка была рядом, она стояла в темноте, прислонясь к стене соседней хижины, лицом к нему. Угадала ли девушка его желание, влюбилась ли в него или просто доступна, потому что он белый?

Буйу, без сомнения, сразу указал бы пальцем на хижину и последовал за негритянкой. Тимар не осмелился даже приблизиться к ней, чувствуя себя неловким да еще и не решив, позовет ли ее. Он поднялся с места.

Но вот она приближается шаг за шагом, готовая убежать, если белый не захочет ее. Тимар задержался на пороге хижины, посторонился, чтобы она могла пройти, и машинальным движением показал ей на дверь.

Она быстро проскользнула в хижину, остановилась, грудь ее вздымалась.

У костра ни один из чернокожих не обернулся. Тимар не знал, что сказать, поскольку она не поймет ни одного из произнесенных слов.

Девушка больше не смотрела на него. Она уставилась в пол с такой же стыдливостью, как европейская девушка, с той лишь разницей, что весь ее наряд состоял из пучка травы внизу живота.

Жозеф погладил негритянку по плечу. В первый раз он добровольно коснулся черного тела. Кожа была гладкой, он ощутил, как под ней напряглись мускулы.

Тимар сделал вид, что ищет папиросы, прекрасно зная, что не найдет их. Ему хотелось что-нибудь дать девушке. В складной кровати ничего не было, кроме термоса. Он ощупал карманы, рука наткнулась на часы, которые были подарены ему дядей. Часы держались на цепочке. Он отцепил их и протянул негритянке цепочку.

– Тебе!

Тимар был взволнован. Обернувшись, он убедился, что негров у костра нет. Что же делать? Как дальше поступить? Хотел ли он овладеть ею? Тимар сам не знал. Во рту у него пересохло. А негритянка стояла рядом, держа на ладони золотую цепочку.

Он наклонился к ней, снова коснулся плеча. Его рука осторожно скользнула по груди и погладила ее.

Девушка не поощряла его, но и не противилась, она смотрела на цепочку.

– Иди сюда!

Он потянул ее к узкой кровати под натянутой сеткой.

Она шла за ним.

– А ты… – Он хотел спросить, девушка ли она, так как это удержало бы его, но ведь негритянка не понимала по-французски.

– Садись!

Положив руки ей на плечи, он заставил негритянку сесть на край кровати, потом в замешательстве приложил к ее губам фляжку с виски.

Наконец резким движением Тимар закрыл дверь, на которой не было задвижки.

Глава одиннадцатая

Первое же происшествие привело Тимара в дурное расположение духа. Лодку несла быстрина. Возбужденные гребцы работали изо всех сил. Учащенное дыхание и беззвучный смех заставляли их раскрывать рты. Скорость была поистине головокружительная. Мужчины всматривались в водовороты, появлявшиеся из-за излучин реки. Им каждый раз хотелось преодолеть их с разгону.

Но вот они заметили впереди плывущую по течению ветвь дерева. Листва делала ее похожей на островок. От встречи с ней еще можно было уклониться. Но негры забавы ради склонились все над одним бортом и исступленно гребли.

Двенадцать пар огромных глаз, горевших детской радостью, попеременно оглядывали то ветку, то водоросли, то белого мужчину. Гребцы нарочно хотели проплыть поверх ветки, чтобы у них самих и у Тимара захватило дух.

Ветка скользнула вдоль лодки, но не успела она миновать, как раздался толчок, и нос пироги поднялся из воды.

У Тимара не было времени, чтобы вскочить или хотя бы отдать себе отчет в происходящем. Но ничего серьезного не случилось. Налетев на погруженную в воду ветку, лодка не перевернулась. Общими усилиями туземцы восстановили равновесие.

Все же пирогу наполовину затопило, и теперь Тимар сидел в воде.

Внезапно его прорвало, и он стал выкрикивать ругательства, смысл которых был неграм непонятен. А он все больше и больше распалялся, оттого что был жалким, мокрым и грязным.

К тому же кончились папиросы, и это был лишний повод для дурного настроения. А еще утром все было иначе. Проснувшись в туземной хижине, он вспомнил, что его ложе разделяла негритянка. Ее уже не было рядом, и он даже не мог сказать, когда она ушла.

Вместе с гребцами он направился к ожидавшей их пироге. На берегу стояли деревенские старухи с детьми, и в их толпе – молодая негритянка. Но она не осмеливалась отойти от остальных, приблизиться к нему, помахать рукой.

Он хотел было остановиться, но передумал и устроился на конце пироги, в то время как негры, каждый с веслом в руке, усаживались один за другим.

Девушка стояла по-прежнему там, среди редкой листвы. Она невольно отступила на шаг, еще на шаг, чтобы выделяться из общей группы, и смотрела на него.

Двенадцать весел упали на воду, и одного взмаха было достаточно, чтобы пирога отошла на пятьдесят метров и поплыла по течению. Только тогда Тимар увидел – или ему это показалось, – что негритянка подняла руку или, вернее, отвела ее в знак прощания от туловища, не решаясь на более смелый жест.

Все-таки от столкновения с веткой в лодке образовалась течь. Одному из гребцов приходилось без конца вычерпывать воду ладонями.

Тимар долго наблюдал за ним, потом взял последнюю из оставшихся банок с консервами, открыл ее и выбросил содержимое в воду, а банку передал негру.

Две пары глаз с безграничным удивлением уставились на него. Негры знали, что банка паштета стоит двенадцать франков, примерно столько они зарабатывали за две недели. Тот, что орудовал банкой, как черпаком, с восторгом опускал блестящий металл, в котором отражались солнечные лучи, в воду, и другие гребцы завидовали ему.

Но Тимар уже не думал о туземцах. По мере приближения к цели он все больше предавался своим мыслям. Адель должна была прибыть в Либревиль накануне, видимо, в середине дня. Где она могла заночевать? С кем обедала? Что делала до вечера?

Первые часы пути он еще думал о молодой негритянке, когда же солнце перешло зенит, его мысли уже были заняты одной Аделью, особенно воспоминаниями об их последней ночи, когда они лежали рядом в темноте, глядя в потолок, и притворялись, что спят, но продолжали напряженно следить друг за другом.

Тимар не знал, в котором часу они должны прибыть, и не мог спросить об этом у беззубого негра. Время тянулось медленно. Дважды Жозеф останавливал пирогу, чтобы ему поправили навес из листвы. Наконец проворчал:

– Что же вы не поете?

Негры не поняли, чего он хочет, пришлось напеть мотив вчерашней песни. Тогда они с облегчением взглянули друг на друга, и тщедушный гребец затянул куплет еще длиннее и еще замысловатее, чем тот, который знал Тимар.

Через пять минут он уже не отдавал себе отчета в том, что пение продолжается. Зачем Буйу приезжал на концессию? И почему уехала Адель, ничего ему не сказав?

Два или три раза Жозеф засыпал, но ненадолго. Это не был настоящий сон, а скорее оцепенение от жары.

Наконец солнце скрылось за деревьями, и наступили короткие сумерки – несколько мгновений обманчивой свежести, когда ослабленный свет вернул всему обычную окраску. Через четверть часа опустилась кромешная тьма, а они все еще не достигли Либревиля. Тимар был взбешен, и больше всего из-за того, что бессилен был задавать вопросы.

Уже около часа они плыли в темноте, как вдруг заметили красные и зеленые огни. Впереди в небе брезжило сияние, но это была не звезда. В то же время они услышали звуки граммофона и частый топот на дощатом настиле.

Корпус торгового судна возник совсем рядом. Пластинка кончилась, граммофон забыли остановить, и теперь слышен был скрежет иглы. Пирога вошла в устье реки, там Тимар увидел еще одно судно, грузившее бревна.

Ослепительно вспыхнул прожектор. Пучок лучей нарисовал причудливый рисунок на воде, обнаружил пирогу и проводил ее. Свет шел с капитанского мостика.

Трое мужчин, облокотись о борт, смотрели на плывущую мимо лодку, в которой сидел белый.

– Э-эй! – крикнул чей-то голос.

Тимар не ответил. Он не смог бы объяснить почему.

Он продолжал насупясь сидеть в своем углу и вскочил, когда пирога, миновав прибрежную мель, закачалась на спокойной воде.

Перед ними простирался океан. Справа – полоса огней, набережная, похожая на любую набережную в Европе, и свет автомобильных фар, убегающих в ночь.

Причалили к песчаному берегу среди пирог рыбаков, там, где каждое утро собирался рынок. По набережной проходили негры: одни, одетые как белые, другие в арабских одеяниях, и Тимару показалось, что он вернулся из далекого путешествия. Электрический свет делал пейзаж похожим на театральную декорацию, особенно если смотреть на кокосовые пальмы, чьи листья, освещенные снизу, вырисовывались на фоне бархатисто-черного неба.

Стоял гомон, слышались голоса, шаги, скрип, проходили неизвестные люди, проехала какая-то машина.

Трое гребцов, совсем нагие, мастерили себе из лоскутов подобие набедренной повязки, остальные же вытаскивали на берег пирогу. Тимар был в нерешительности. Приказать ли неграм вернуться на концессию?

Или же лучше оставить их здесь в своем распоряжении?

Чем их кормить? Куда отправить на ночлег? Не потеряются ли они в городе? Он подошел к низенькому беззубому человеку и попытался с ним объясниться.

– Ты бы мог заночевать здесь?

Он приложил руку к щеке, наклонил голову и закрыл глаза.

Туземец улыбнулся и успокоительно поднял руку.

– Повидать мадам! – сказал он.

Он должен увидеть мадам. Он знал, что только она имеет значение. А Тимар – просто пассажир. На иерархической лестнице живых существ он занимал место человека, зависящего от мадам. Он даже не был настоящим поселенцем. Ведь он не говорил на туземном языке и не стрелял в уток, пролетавших над пирогой.

Он раздавал папиросы, никого не бил, не указывал мест, где нужно остановиться. Словом, это был человек посторонний, случайный приезжий.

– Мне повидать мадам!

Тимар повернулся к нему спиной и пошел по дороге, освещенной электрическими фонарями. В результате происшествия с пирогой брюки его испачкались и измялись. Кроме того, он уже три дня не брился. В тот миг, когда Тимар вошел в световой круг от фонаря, показался автомобиль. Приблизившись к нему, машина притормозила, и Тимар узнал комиссара полиции, который дважды обернулся, но продолжал свой путь.

Чтобы добраться до отеля, нужно было пройти не более трехсот шагов. Выбрав укромный уголок, негритянка в голубой набедренной повязке, смеясь, ластилась к хорошо одетому туземцу. Женщина была толстовата.

На голове у нее высилось сооружение из курчавых волос. В отличие от негров, живущих в лесу, она не питала к белым никакого уважения. Когда Тимар проходил мимо, она стала молча рассматривать его, но едва он отдалился на пять шагов, как негритянка снова разразилась смехом.

Это были мелочи. Но они действовали на Тимара, так как он и без них уже был в дурном настроении.

В отеле играла музыка. Эту гавайскую пластинку Тимар слышал по меньшей мере пятьдесят раз. Мелодию ежеминутно нарушал стук бильярдных шаров.

Перед тем как войти, Тимар на мгновение остановился, нахмурил брови и машинально придал себе грозный вид. Но никто этого не заметил. Какой-то лесоруб и толстобрюхий счетовод, повернувшись к нему спиной, играли на бильярде. Четверо мужчин, пристроившись за столом с граммофоном, склонились друг к другу, словно говорили о чем-то очень важном. Стенные часы показывали одиннадцать. За стойкой бара никого не было. Счетовод, шагнув от бильярда назад, задел Тимара и обернулся.

– А-а, это вы, молодой человек!

И Тимар почувствовал в его словах нотку смущения.

– Посмотрите-ка…

Все присутствующие оглядели его без преувеличенного удивления, но с явным неудовольствием. Для них он был докучливым пришельцем, помехой. Люди обменивались многозначительными взглядами. Буйу поднялся и с напускной веселостью воскликнул:

– Вот те на! Вот это сюрприз!

В действительности же он предвидел появление Тимара и больше всего этого боялся.

– Итак, вы прибыли на самолете?

– Нет, на пироге.

Лесоруб даже присвистнул от восхищения.

– Что будете пить?

Тимар, хоть и нехотя, ответил на рукопожатие, так как не мог сделать вид, что не заметил протянутой руки. Игроки продолжали партию на бильярде. Кто-то сменил пластинку.

– Вы обедали?

– Нет… Впрочем, да. Я не голоден…

– Во всяком случае, старина, сразу видно, что вы уже несколько дней не принимали хинина. Для этого достаточно посмотреть на вас.

Тон был фамильярным, веселым, но поза явно сдержанной. Одноглазый из-за стола, за которым теперь осталось трое, смотрел на Тимара с трагическим выражением лица, а Маритен, сидевший вместе с ними, внезапно поднялся и пожал всем руки.

– Пойду спать. Уже поздно.

Это походило на бегство. Казалось, он почувствовал, что сейчас должна разыграться драма, и предпочитал не быть в числе свидетелей. Впервые Тимар оказался предметом общего внимания. В этой обстановке, несколько походившей на театральную, он был персонажем, с которым обращаются осторожно, которого побаиваются, и это заставило его вспомнить, что у него в кармане пистолет.

– Пойдем чокнемся со мной!

Буйу увлек его к стойке, сам зашел с другой стороны, налил две стопки кальвадоса.

– За ваше здоровье! Садитесь.

Тимар взобрался на один из высоких табуретов и залпом осушил свою стопку, не спуская глаз с бывшего лесоруба. Им не удастся его обмануть. Он знал, что у него за спиной игроки толкают шары лишь для вида, а справа, возле граммофона, беседа тоже была притворной.

Теперь их занимало только одно: его встреча с Буйу или, вернее, борьба, которая завязывалась между ним и владельцем отеля.

– Еще того же! – сказал он, протягивая пустой стакан.

И Буйу один миг помедлил. Его охватил страх, так как Тимар держался мрачно, озлобленно, намеренно подчеркивая свою холодность и самообладание, которое было напускным.

– Где Адель?

Его противник, с бутылкой кальвадоса в руках, чтобы оттянуть время, разыграл целую мимическую сцену.

– А вы все такой же влюбленный? Представляю, как вам было хорошо там, вдвоем, вдали от докучливых глаз!

Это звучало фальшиво» невероятно фальшиво!

– Где она?

– Где? А почему вы задаете этот вопрос мне?

– Разве она не в отеле?

– А почему бы ей быть здесь? За ваше здоровье!

Сколько же времени у вас ушло на то, чтобы спуститься по реке?

– Не важно! Значит, Адель не показывалась в отеле?

– Этого я не говорил. Быть-то она была, но теперь ее нет.

Тимар взял у него из рук бутылку и налил себе в третий раз. Затем внезапно обернулся в сторону бильярда и застал игроков врасплох. Они стояли неподвижно, навострив уши.

– Твой черед! Ну-ка, дуплет в угол! – поспешил крикнуть счетовод.

Никогда Тимар не испытывал подобного ощущения: он был крайне возбужден, но мысль работала удивительно четко. Он чувствовал себя способным на все, на самые невероятные поступки, но действовал с удивительным хладнокровием. Его мрачный взгляд снова остановился на Буйу. Самому Тимару казалось, что он выглядит разъяренным, но он не понимал, что производит впечатление терзаемого лихорадкой больного.

Именно это, его изнуренный вид и нервное возбуждение, испугали лесорубов.

Буйу отставил стаканы.

– Пойдем сюда, дружок! Давай поговорим.

Он увел Тимара в угол кафе, где они могли спокойно разговаривать, не боясь быть услышанными, поставил на стол бутылку и стаканы, сел, облокотясь о стол, и, протянув руку, положил ее на руку Тимара.

Посетители, сидевшие за соседним столиком, сейчас же удалились, бормоча:

– До завтра, Луи! Спокойной ночи всем!

Затем послышались их шаги на дороге. Остались только любители бильярда, с необычным оживлением гонявшие шары.

– Успокойся! Сейчас не время делать глупости.

Тон был покровительственный, но настолько мягкий, что напомнил Тимару голос одного патера, которого он встречал в юные годы.

– Не будем ломать комедию! Ведь мы оба мужчины.

Продолжая следить за лицом собеседника, Буйу пригубил вина из своего стакана, но снова взял бутылку, которую было схватил Тимар.

– Не сейчас.

На стенах, выкрашенных в пастельные тона, по-прежнему висели ритуальные маски. В кафе ничего не изменилось, разве что не было Адели. Он представил себе, как она, в своем неизменном шелковом платье, с серьезным выражением лица сидит за стойкой, погруженная в подсчеты, или, подперев подбородок руками, с безучастным видом глядит в пространство.

– Завтра дело будет слушаться в суде. Понимаешь?

Он придвинул лицо совсем близко к лицу Тимара.