Текст книги "Искатель. 1977. Выпуск №1"

Автор книги: Жорж Сименон

Соавторы: Сергей Абрамов,Владимир Михановский,Сергей Наумов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– У меня сомнение, – сказал Олег. – Кем лучше быть: коренными жителями Ивановки или окруженцами?

– Лучше окруженцами, – сказал Димка. – Кто-то из отряда Петровича мог бывать в Ивановке, знать ее жителей.

– Согласен. Значит, все мы москвичи, московские студенты, ушедшие в действующую армию и ставшие впоследствии бойцами отряда Лескова. Подробностей об отряде никто у Старкова не знал, так что здесь мы можем дать волю фантазии – в умеренных пределах, конечно.

– Если станут спрашивать, – добавил Димка.

Председатель хмыкнул, взглянул на Старкова, а тот ответил незамедлительно:

– Станут, станут. Или вы меня не знаете?

Они его знали отлично. И, что хуже, он сам себя знал, и характер свой дотошный и – подозрительный, и неумение отвлечься от главного дела, вдумчиво разобраться в том, что именно отвлекло. А главным делом для него тогда была деревня. И каратели, которых ждали со дня на день. И обоз, который необходимо сохранить, довести до Черногорья. А трое сомнительного вида партизан-лесковцев, трое сопляков, так не вовремя подвернувшихся на пути, – как раз отвлекающий момент. И может, не разбираться в нем, не взвешивать их показания на аптекарских весах? Сгодятся и хозяйственные, где увесистая гиря замечательной комиссарской бдительности все перевесит.

…Ах Старков, Старков, куда ты посылаешь своих ребят, не обученных лгать хитро и правдиво, даже когда речь пойдет об их собственной жизни? Не знают они ей цену, не лежали они часами в засадах, не ждали ежеминутно выстрела в спину, не знали, что лес этот, тусклый осенний лес, чертовски опасен и для врагов, и для своих. Они пойдут по нему, как ходили всегда, легко и беззаботно, не ожидая ни взрыва мины на тропе, ни внезапной автоматной очереди из мокрых кустов орешника, ни даже окрика «Стой!», когда надо именно стать, и поднять руки, если в упор на тебя смотрит черное дуло «шмайсера», и говорить что-то, и ждать момента, чтобы выбить этот «шмайсер» из рук врага, успеть поймать его на лету, бросить на землю тренированное страхом и мужеством тело и стрелять, стрелять. Впрочем, это они умеют, особенно Олег…

– Мы вас знаем, – сказал Олег, – и сделаем небольшую скидку на ваш нераздумывающий комиссарский возраст. Не беспокойтесь, комиссар, все пули мимо нас.

Если бы так! Если бы верна была глупая поговорочка…

– Ладно, – решил он, – бог не выдаст, как говорится. Давайте отрабатывать подробности.

Пока Старков гонял Олега и Рафа по карте, заставлял их по многу раз мысленно проходить завтрашним маршрутом, рассказывал о возможных партизанских постах и дозорах, описывал бойцов, которые остались тогда с ним, председатель с Димкой отправились в деревню за экипировкой. Они вернулись часа через два, нагруженные потрепанными телогрейками, стоптанными кирзовыми сапогами и прочими принадлежностями возможного партизанского туалета. Решили, что Димкина выцветшая ковбойка в дело сгодится, как и грубошерстный свитер Рафа, а Олегу председатель выдал собственную гимнастерку, штопаную-перештопаную, с темными следами споротых погон.

Олег осмотрел ее и отложил в сторону.

– В чем дело? – обиделся председатель. – Не понравилась?

– Не годится, – отрезал Олег. – Какие, к черту, погоны в сорок втором году?

– Ах, беда какая! – перепугался председатель. – Старый дурак. Ну а ты, паренек, прирожденный разведчик.

«Что ж, начало хорошее, – думал Старков. – Олег внимателен и собран, вкус предстоящего приключения не заглушает в нем осторожности. Заметил следы погон, знает, что в сорок втором офицерские знаки различия носились в петлицах».

– Тогда хоть рубаху возьми, – председатель рылся в куче «добра», собранного в его доме и в доме соседа. – Хорошая рубаха, неподозрительная.

Полосатую темно-синюю рубаху Олег одобрил, как одобрил и старые диагоналевые брюки, и солдатские галифе, и невесть как сохранившуюся довоенную кепочку с пуговицей на макушке. Вооружившись бритвой, оглядел всю одежду, спорол фабричные метки, отодрал у сапог куски подкладки, на которой обнаружились чернильные артикулы, отругал председателя за то, что притащил новую простыню на портянки.

– Мы же не одни сутки в пути. Откуда у нас портянки девственной чистоты? В своих пойдем.

Он только ненадолго забыл о своей серьезности, когда началась примерка обмундирования, хохотал вместе с ребятами над длинным очкариком Рафом, у которого председателевы брюки мешком висели на тощем заду, потом, отобрал у него кожаный ремешок, сходил в подсобку, вынес оттуда моток веревки, отрезал на глаз кусок.

– Веревочкой подпояшешься. Так похоже будет: свои порты не сохранил, пока из окружения шли, а эти в деревне достал – уж какие были.

Старков вспоминал своих бойцов, думал, что Олег подсознательно держится верной линии. В самом деле, какую одежку они носили в те годы? Своя рвалась и снашивалась, а магазины – увы! – не работали, вот и перебивались чем попало, даже, чего греха таить, с мертвых снимали. Он смотрел на студентов: в общем, ничем особенным они не отличались от тогдашних своих ровесников. Разве что волосы подлиннее – так ведь лес это, ни парикмахерских тебе, даже бани порой не было. За минувший месяц лица их обветрились, руки огрубели от монтажной работы, ссадины на них взбугрились коричневой коркой.

– О вещмешках подумайте, – напомнил председатель.

В вещмешки уложили помятые солдатские кружки, откопанные хозяйственным Димкой в председательском сарае в сундуке, пару обмылков, опасную бритву с обломанной ручкой – одну на троих, каждому по смене стираных портянок, еще какие-то мелочи, которые могли сохраниться у солдата, крупную соль в тетрадном листке, сахарный песок в чистой тряпице.

– А как быть с документами? – спросил Раф.

И снова Олег опередил Старкова и не ошибся:

– Какие документы? Свой комсомольский билет возьмешь? Когда тебя принимали в комсомол? В шестьдесят восьмом? Нет, старик, документы свои мы зарыли в землю, когда выходили из окружения. Где зарыли – запомнили. А вообще чего мы ждем? Ну-ка вернитесь, комиссар, в сорок второй год. Перед вами три подозрительных типа. Допрашивайте.

Старков усмехнулся: стоит попробовать. Он представил себе землянку в один накат, тусклый язычок коптилки, колченогий стол, на котором почти такая же карта, как здесь. Он сидит на низком топчане, с трудом пытается побороть сонливость: двое суток не спал, вымотался. Перед ним трое парней в драных ватниках, усталые, осунувшиеся от долгого перехода лица.

– Кто такие? – спросил он и сам удивился и резкому тону своему, и внезапно охрипшему голосу, как после бессонницы и махры-глоткодерки. И председатель взглянул на него с удивлением, будто услышал что-то знакомое, давно забытое, наглухо забитое в черном провале прошлого.

– Солдаты мы, – быстро ответил Олег. – Вас искали, – улыбнулся счастливо, переступил с ноги на ногу – сесть никто не предложил, сказал вроде бы облегченно: – Вот и нашли…

И покатился допрос по накатанным рельсам, и, похоже, не было ошибок в ответах студентов, хотя отвечал чаще Олег, в котором и Раф и Димка молчаливо признали командира.

– Лады, – сказал наконец Старков, хлопнул ладонями по столу. – Давайте ужинать и спать, Утро вечера не дряннее. Подъем в шесть ноль—ноль.

3

Утром Олег отказался завтракать и ребятам запретил.

– Мы в отряд должны оголодавшими прийти. Какая в дороге жратва? Вода да хлеб, если пожалеет кто из деревенских. А. то нальют нам в вашем отряде похлебки, а мы морду воротить станем. Куда это годится?

Бриться тоже не стали, оделись тщательно, выстроились позади Старкова, севшего у генератора.

Старков щелкнул тумблером автонастройки поля, стрелка на индикаторе напряженности качнулась и поползла вправо.

– Есть поле, – скучным голосом сказал Раф.

Стрелка прочно встала на красной черте.

– Ну, с богом, как говорится, – Старков встал и повернулся к ребятам: – Как связь?

Олег вытащил из кармана пластмассовую коробочку дублера-индикатора. С его помощью в зоне действия временного поля можно было передать сигнал на пульт. Дежурный – сегодня им оставался Старков – принимал сигнал и вырубал питание. Поле в этом случае исчезало, и участники эксперимента благополучно возвращались в свое время. Олег нажал кнопку на дублере, посмотрел на пульт. Там зажглась лампочка: сигнал принят.

– В порядке.

– Вы это… – председатель почему-то стал заикаться: от волнения, что ли? – не тащите ее в отряд, коробочку вашу. Схороните где-нибудь, а то найдут…

– Знаем, – отмахнулся Олег, спрятал дублер в карман, вскинул на плечо легонький вещмешок. – Тронулись. – И пошел к двери, не оборачиваясь. Ребята за ним, только Раф чуток задержался на пороге, сказал:

– Не волнуйтесь, товарищи. Все будет тип-топ.

Потом, когда они отошли от избушки метров за сто, еще раз оглянулся, увидел: Старков и председатель стояли у открытой двери, смотрели им вслед. Раф помахал рукой на прощанье, вытер лицо рукавом телогрейки, пошлепал вслед за Олегом и Димкой, уже нырнувшими в мокрые заросли орешника. Ему было почему-то жаль Старкова, а почему – не знал. Да и анализировать, копаться в себе, в жалости своей не хотелось. Не до того было. Они шли по лесу, под ногами хлюпала насквозь пропитанная водой земля, осенняя земля сорок второго года. Где-то далеко отсюда шли бои, фашисты вышли к Волге. Окна старого арбатского дома, где с детства жил Раф и где он еще не успел родиться, были заклеены крест-накрест белыми полосками бумаги. Мать Рафа ушла на дежурство в свою больницу. Отец… Где был отец в это время? Наверно, уже под Сталинградом, командовал взводом. Они еще не познакомились с матерью, это произойдет много позже, после победы, когда отец вернется в Москву, снова поступит на третий курс мединститута, откуда он ушел на фронт в июне сорок первого года. И было ему тогда всего двадцать. Господи, да Раф, выходит, старше его!

Раф усмехнулся этой внезапной догадке.

«Кому из нас труднее, отец? Тебе – потому что ты сейчас в самом пекле войны, и впереди у тебя Сталинград и Курская дуга, потом Варшава, а потом Будапешт, и не знаешь ты ничего о своем будущем, ни о маме, ни обо мне? Или все-таки мне – потому что это не мое время, я чужой в нем, меня просто-напросто нет на свете? Выходит, не чужой. И это мой лес, и моя война, и я тоже не знаю, что впереди будет…» Олег, обогнавший их, вдруг остановился, огляделся.

– Километра два осталось. Давайте-ка здесь и сховаем дублер. Место знакомое, приметное. – Он вытащил коробочку, положил ее в заранее приготовленный полиэтиленовый пакет, сел на корточки, начал копать под раздвоенной березой землю подаренной председателем финкой с пестрой наборной рукояткой.

– Не рано ли? – осторожно спросил Раф. – Если что случится, два километра пилить придется.

– А что случится?

– Мало ли… – пожал плечами Раф.

– Вот что, парни… – Олег бережно опустил в ямку пакет с дублером, сгреб на него мокрую землю, набросал листьев, выпрямился, отряхивая руки. – Мы должны вернуться через двенадцать часов. Это максимальный обусловленный срок, когда шеф вырубит поле. Раньше я возвращаться не намерен. Что бы ни случилось. Есть возражения?

У Рафа, пожалуй, были возражения. Он не любил рисковать вслепую, просто не умел, не приходилось ему рисковать в его короткой двадцатидвухлетней жизни. Он готовился стать физиком-теоретиком, да и был им уже по духу, по призванию, и твердо знал, что всякий эксперимент, тем более опасный, необходимо продумывать до мелочей, предусматривать любые случайности, рассчитывать их и даже планировать наперед. Но то, на что они шли, уже вышло за рамки самого необычного эксперимента. То была жизнь, а жизнь наперед не рассчитаешь. И он не стал возражать Олегу. Сейчас они партизаны, и впереди встреча с людьми, которым, может быть, завтра предстоит бой, тяжелый бой, последний. Стыдно знать о том и трусливо держаться за спасительную коробку дублера: вы, мол, сами по себе, а мы ни при чем, у нас другие задачи. Другие? Нет, Раф, не хитри сам с собой: одни у вас задачи, одни цели. Хотя бы на полсуток. Прав Олег.

И Раф сказал:

– Какие могут быть возражения?

И Димка молча кивнул. А Олег улыбнулся широко и радостно – видно, все-таки ждал возражений! – ухватил друзей в медвежьи объятия, стукнул лбами:

– Молодцы, гаврики.

Он отпустил ребят и снова пошел вперед, уже осторожнее, посматривая внимательно по сторонам, приглядываясь к каждому дереву, к любому кусту. Сколько раз они здесь ходили? Десятки. И был тот же дождь, и те же продрогшие деревья, и, казалось, ничего в мире не изменилось с тех пор, как Старков включил генератор. Раф даже начал подумывать, что не сработало поле, хотя сам многократно проверял настройку, а себе он верил, внимательности своей верил, скрупулезной точности. Но они шли дальше, и ничего не происходило, никто не выскакивал на тропу, не пугал автоматом, не кричал сакраментальное: «Стой! Кто идет?» Раф совсем успокоился, что-то насвистывать стал, но Олег оборвал его:

– Тише! Не дома…

И вовремя.

Они продрались сквозь кусты, в который раз осыпавшие их холодной дождевой водой, выбрались на поляну и замерли. Перед ними стояли три человека – один в телогрейке, другой – в выгоревшей плащ-палатке, третий – в шинели со споротыми петлицами. Три автомата наперевес, три черных стальных зрачка. Недружелюбные колючие взгляды.

– Ну-ка, ручки… – один из людей качнул автоматом, и Олег медленно поднял руки вверх. Раф и Димка сделали то же. – Проверь их, Севка.

Небритый Севка перебросил автомат за спину, бесцеремонно ощупал карманы, провел по груди, по бедрам ладонями, отобрал вещмешки, по очереди развязал их, заглянул в каждый.

– Вроде пустые, – сказал он, по-волжски окая.

– Куда путь держите? – спросил первый, тот, что в плащ-палатке, не отводя, однако, дуло автомата.

– За грибами, – зло сказал Олег. – Погода, понимаешь, грибная.

Севка хлопнул себя по бокам, захохотал тоненько.

– Масляток им захотелось. Есть маслятки, – вернул автомат на грудь, взял наизготовку. – Только не по вкусу будут, больно горькие масляточки-то.

– Не паясничай, – оборвал его первый. – Возьми их вещмешки. Отведем к комиссару, пусть сам разбирается. Грибники, так вашу… – выругался, сплюнул. – А ну живей! Рук не опускать.

Партизан в шинели пошел впереди, оглядываясь поминутно, а первый с Севкой шли сзади, подталкивали автоматами в спину, и Раф невольно ускорял шаги, потому что был твердо уверен: эти выстрелят, особенно весельчак Севка, который явно не привык раздумывать, предпочитал действовать с налету и преспокойно расстрелял бы пришельцев, если бы не приказ первого. Раф вспомнил: Старков рассказывал о Севке, называл его лихим и бесшабашным парнем, прекрасным боевиком. Он, кажется, из Брянска, детдомовец. А первый – Торопов, так, помнится? Учитель географии. А третий, в шинели? Кто его знает… Может, его Старков и не называл, не вспомнил.

Так они прошли минут пять – молча, с поднятыми руками. Руки с непривычки затекли, Раф попытался украдкой пошевелить ими, но Севка сильно ткнул его автоматом:

– Не балуй.

– Руки устали, – тихо сказал Раф.

– Отдохнешь еще, коли дадут. Недолго осталось.

Осталось и вправду недолго. На огромной лесной поляне стояли телеги, крытые рваным брезентом, поодаль, привязанные к длинной слеге, прибитой к двум елям, теснились лошади – шесть или восемь, Раф не успел сосчитать. Из землянки навстречу им вышел партизан в матросском бушлате, увидел нежданную процессию, остановился:

– Тю-у… Севка шпионов поймал.

– Где комиссар? – спросил его Торопов.

– У себя.

Торопов нырнул в низкий вход в землянку, пробыл там с полминуты, выглянул:

– Давай их сюда. Матвей, постой у входа.

Матвей опустил автомат, поднял воротник шинели, спрятал в него лицо. Севка подтолкнул Олега, пробурчал:

– Пошевеливайтесь. Комиссар ждет.

Нагнув головы, они спустились по земляным ступеням в сырой полумрак землянки. Раф остановился у порога, огляделся. Черные бревна стен, низкий потолок, стол, на столе коптилка, невысокое желтое пламя качнулось в латунном снарядном патроне. За столом на топчане двое. Раф пригляделся. Один – Торопов. Он снял плащ-палатку, остался в цивильном бобриковом пальто, какое, видно, носил еще до войны. Второй – бородатый, в расстегнутой гимнастерке. Жарко ему, видите ли. Комиссар?

– Кто такие? – хрипло спросил комиссар, и Раф вздрогнул. Ждал он этого, все знал, и все-таки странно было услышать в холодной, почти нереальной песенной землянке голос Старкова. Значит, это был именно Старков – неузнаваемый, даже не помолодевший, а какой-то иной, незнакомый. Борода его, пожалуй, старила, но и изменяла начисто. Если бы не голос, Раф ни за что не узнал бы его.

– Кто такие? – повторил комиссар, и Олег быстро ответил:

– Солдаты мы. Вас искали, – улыбнулся, переступил с ноги на ногу, сказал облегченно: – Вот и нашли…

– Какие солдаты? Откуда?

– Из отряда Якова Лескова. Слыхали?

– О Лескове слыхал. А к нам зачем?

Олег закусил губу.

– Трое нас осталось, – глухо, сквозь зубы.

– Как это?

– Проще некуда, – в голосе Олега была злость: и на комиссара, задававшего неумные и ненужные вопросы, и на судьбу свою, заставившую пережить гибель отряда. – Нет больше Лескова. Убит капитан. И все убиты! – выкрикнул, даже голос сорвался.

– Ну-ну, – Старков стукнул кулаком по столу, патрон подпрыгнул, пламя мигнуло, закачалось. – Без истерик! Что с отрядом?

– Нет отряда. Выдала какая-то сволочь. Четвертого дня нас окружили у Ивановки, караул сняли, брали спящих, как куропаток. Нас-то и было всего ничего: полсотни бойцов. Все полегли. А мы вот живы…

– Та-ак, – протянул Старков. – Жаль Лескова. Да только не надо ему было самодеятельностью заниматься. Соединился бы с нами. Или с Панкратовым. Полсотни бойцов – не сила.

– А что сила? Армия – сила? Вам легко говорить, вы небось давно партизаните. А мы с Лесковым из окружения шли – не выбрались. Застряли в Ивановке, колхозники к нам присоединились – так хоть воевать начали, а не драпать. Знаете, что значит для нас бить врага? Дорвались мы, понимаете? Капитан собирался идти на соединение к вам, да вот не успел. Говорил: еще одна операция – и баста. За три месяца сколько операций – не сосчитаешь. Аэродромные склады, железнодорожная ветка, четыре взвода карателей. Это как запой…

– Допились…

Олег резко шагнул вперед, схватился за стол, закаменело лицо в свете коптилки, ходили желваки по щекам.

– Слушай, комиссар, или кто ты есть, ты Лескова не суди.

Он со своим делом справлялся. Знаешь поговорку: о мертвых или хорошо, или…

– Или. Встань на место! А то тебя Севка пристрелит ненароком. А дело свое Лесков не доделал. На войне погибнуть легче всего Ты выжить попробуй. Да не на печке схорониться, а на передовой.

– Так нет здесь передовой.

– Есть. Везде, где бой, там и передовая. Ты мне лучше скажи, почему тебя не убили, орел лихой? Сумел выжить?

– Уйти сумел.

– А оружие где потерял?

– Патронов не было. Да и что за оружие – один «шмайсер» на троих. Закопали его по дороге.

– Кто будете?

– Я же говорю: солдаты. Москвичи. Из роты капитана. С самого начала с ним были.

– Москвичи? Студенты или рабочие?

– Студенты. Третий курс физфака.

– Ты смотри: земляки, выходит. А я тоже хотел в МГУ на физфак поступить, да война помешала. Ничего, наверстаю…

Раф смотрел на Старкова и удивлялся: совсем, оказывается, молодой парень казался много старше своих лет и совсем не потому, что борода прибавляла годы. Рассуждал он как взрослый, опытный, много поживший человек. Война его состарила, оборвала юность, заставила стать не по возрасту мудрым. В конце концов, комиссаром его выбрали не за мудрость, а скорее вопреки ей. Потому что именно вопреки ей он и повзрослел не по годам. Все они, мальчишки, ушедшие на фронт со школьной скамьи, сразу перескочили из детства в зрелость, не ждали ее, не звали – она сама к ним пришла. И Раф. и Олег, и Димка уже года на два, на три постарше Старкова. Но на сколько лет он обогнал их? Как считать – год войны за три? За пять? Кто из них смог бы стать комиссаром пусть маленького, в тридцать человек, но все же самостоятельного воинского подразделения? Может быть, только Олег…

Раф и не подозревал в Олеге таких способностей. Честное слово, перед комиссаром стоял не студент физфака, а именно партизан, солдат, усталый от долгого бессонного похода в тылу врага, ожесточенный гибелью товарищей, обозленный недоверием партизан. И Рафу вдруг показалось, что Олег не играет роль, а живет в ней: действительно устал он, ожесточен, обозлен. И все эти чувства не поддельны, не придуманы – выношены и пережиты. Хотя, вероятно, это только казалось Рафу. Просто хорошо развитое воображение, прекрасная память, которую принято называть эйдетической, да плюс желание выглядеть достоверно помогали Олегу в его игре. Все-таки в игре. А иначе получается мистика, фантасмагория какая-то, в которую рациональный реалист Раф никак поверить не мог,

– Документы у вас есть? – спросил Старков, размягченный довоенными воспоминаниями, мечтой, пока не осуществленной.

Олег зло усмехнулся.

– Может, тебе паспорт показать? У самого-то документы имеются?

– Имеются, – прищурился Старков. Он снова стал комиссаром, бдительным и строгим.

– А у нас нет. Зарыли мы их, когда из окружения топали.

– Говоришь, солдаты вы? Не из саперов ли?

– Пехота.

– А мне показалось – саперы. Землю копать любите. То оружие зароете, то документы.

– Знаешь, комиссар, – Олег даже рукой с досады махнул, и опять запрыгало в патроне пламя, тени на бревнах пошли в пляс, придавая всей сцене некий мистический колорит, так противный Рафу, – если не веришь, прикажи твоему Севке вывести нас под дождик и шлепнуть по очереди. Тем более что у него такое желание на лице написано.

Старков засмеялся. И Торопов растянул тонкие губы в улыбке. И Севка у стены хохотнул баском. Почему-то смешной сочли они досадливую обреченность Олега.

– Шлепнуть – дело нехитрое, – лениво сказал Старков. – Это успеется. Никуда вы отсюда не денетесь, да и Севка за вами присмотрит. Как, Севка?

– Можно, – подтвердил Севка.

– Вот и присмотри. А там поглядим, что вы за солдаты-партизаны такие… Есть хотите?

Раф вспомнил, что они так и не позавтракали, проглотил слюну и сделал это достаточно громко, потому что Старков опять засмеялся.

– Разносолов не обещаю, а каши дадим. Отведи-ка их, Севка, к Макарычу. И глаз не спускай.

– Будет сделано, – гаркнул Севка, приказал: – Давай пошевеливайся, гвардия, – впрочем, вполне миролюбиво приказал.

4

Каша была с дымом, с горьковатым запахом костра, закопченного котелка, обыкновенная солдатская «кирзуха», необычайно вкусная каша. Они сидели на поваленном березовом стволе, обжигались мисками, дули на ложки, уписывали кашу пополам с дождем.

– Хлебца у нас нема, извините, – сказал Макарыч.

Он сидел напротив на полешке-кругляше, выложил на колени тяжелые руки, склонил по-птичьи голову набок, смотрел жалостливо. Что ему были подозрения комиссара или мрачный взгляд бравого Севки! Он был поваром – по профессии или по партизанской необходимости – и видел перед собой только голодных парней, здоровых ребят, которым не каша нужна, а добрый кус мяса и горбуха с маслом и солью, а ничего такого предложить не мог и мучился оттого.

Городской житель, привередливый гурман Димка в жизни не едал такой странной каши, отвернулся бы от нее в обычное время, брезгливо поморщился бы, а сейчас ничего, ел, похвали вал, поскреб алюминиевой ложкой по миске, спросил вежливо

– Добавки не найдется?

– Как не найдется, – засуетился Макарыч, вскочил со своей полешка, отобрал миску, скрылся в землянке, вынес оттуда полную. – Кушайте на здоровьичко.

«Хорошо, что не завтракали, – подумал Димка, уплетая добавку, – хоть голодны по-настоящему…»

А что понарошку? Да все вокруг, считал Димка. И лес этот и землянки – партизанские декорации, и толстый добряк Макарыч, и даже герой-удалец Севка – все виделось элементами какой-то странной, но чертовски интересной игры. И бородач Старков – ждал Димка – сейчас выйдет из своей землянки, отклеит фальшивую бороду, улыбнется знакомо, скажет: «Как я вас разыграл? А вы поверили, остолопы».

Вот он и вправду вышел, не застегнув гимнастерку, лишь набросив на плечи короткую шинель, придерживая ее полы руками. Подошел к студентам. Олег встал, вслед за ним поднялись Раф с Димкой, стояли навытяжку, держали миски у пояса, как кивера гусары.

– Садитесь, – кивнул Старков. – Кто из вас в радио разбирается?

Это тоже было из области игры: вопрос Старкова, который мог с закрытыми глазами починить любой радиоприемник или магнитофон, даже в заводскую схему не заглядывал.

– Все, наверно, – пожал плечами Димка.

– Пойдем со мной. – Он повернулся и пошел к себе, не оборачиваясь, уверенный, что приказ будет выполнен.

Димка быстро отдал Макарычу миску с недоеденной кашей, побежал за комиссаром, оглянулся на бегу. Олег смотрел ему вслед, сузил глаза щелками, сжал губы, будто напоминал: не подведи, Дмитрий, не сорвись. Жалел он сейчас, ох как жалел, что не может пойти вместе с Димкой, проконтролировать его действия, а еще лучше – заменить его. Нет, это выглядело бы слишком намеренным, и он остался сидеть на березке, неторопливо зачерпывал кашу, смаковал вроде, на комиссарскую землянку больше и не взглянул.

«Вот и отлично. – с каким-то злорадством подумал Димка – Тоже командир нашелся. Все сам и сам. А мы – мальчики на подхвате. Фигушки вам…»

На столе рядом с коптилкой стояла маленькая походная радиостанция с гибкой коленчатой антенной, ротная рация, очень похожая на те, что Димка изучал в институтском кабинета радиодела. Только те были поновее, здорово модифицированные, но принцип-то в общем не изменился за три десятилетия. А в конструкции хорошему физику грешно не разобраться.

– Что стряслось? – спросил хороший физик Димка.

– Трещит, – как-то виновато сказал Старков, и опять Димка поймал себя на мысли, что притворяется он умело, правдиво, даже талантливо, но притворяется он, Старков, для которого такую рацию починить ничего не стоит, раз плюнуть. Но нет, не притворялся комиссар, пока не умел он чинить рации. Все это придет потом, позже, а сейчас Димка знал в тысячу раз больше его.

– Ножичек дайте, – сказал он и тут же мысленно похвалил себя, что не отвертку попросил – ножичек. Действительно, откуда в лесу отвертке взяться? Да и забыл Димка, прочно забыл о ее существовании за полтора года войны, службы в пехоте, боев в партизанском отряде, где именно нож был для него главным и порой единственным техническим инструментом.

Он взял протянутый Старковым складной нож, быстро отвернул заднюю крышку. Так и есть: примитив, ламповая схема на уровне средневековья. А пыли-то, пыли!

– Без пылесоса не обойтись, – машинально произнес он и ужаснулся, сообразив: Старков еще не мог знать, что такое пылесос. Или знал? Разве упомнишь, когда у нас появились всякие там «Ракеты» и «Вихри»… Поднял веки, внезапно отяжелевшие, глянул на комиссара: тот улыбался.

– Хорошая, должно быть, штука. Пы-ле-сос, – смакуя слово, по слогам произнес он. – Кончится война, наладим производство, будет тогда чем радиоприемники чистить.

Эта нехитрая шутка почему-то развеселила Димку, он засмеялся, уткнув нос в несвежие внутренности рации, подумал, что далеко еще, ох далеко юному комиссару Старкову до мудрого и остроумного профессора Старкова. Это поначалу он показался им взрослым и опытным. А на деле – мальчишка, который и видеть-то ничего не видел, и кругозор неширок, и знания небогаты. Все это придет, но потом, позже, и удивит он ученый мир своей теорией обратного времени, а пока до физического факультета почти три года войны.

Димка копался в рации, изредка поглядывал на Старкова.

Тот сидел на углу топчана, что-то писал в потрепанную тетрадь огрызком карандаша. Димка знал, что он пишет. Шеф как-то говорил им, что в годы войны самым близким собеседником для него был дневник. Начал он его вести как раз в отряде, таскал в вещмешке «сквозь боевые бури», как он сам выражался, прикрывая смущение высокопарной фразой. А чего смущаться? Был бы Димка поусидчивее, тоже вел бы дневник. Хотя о чем ему писать? Как сессию сдавал? Как в Карелию в турпоход ездил? Как жег спину на сочинском пляже? Скукота, обыденность! А по старковским запискам какой-нибудь историк вполне мог бы диссертацию сочинить. Олег вон предлагал шефу отнести дневники в журнал – в «Смену» или в «Юность». С руками оторвут. А шеф смеялся: рано, дескать, мемуары публиковать, еще пожить не успел, главного не сделал.

Димка не вытерпел, поднял голову:

– Дневник ведете?

– Вроде того, – Старков отложил блокнот, посмотрел удивленно. – Как ты догадался?

Догадался… Сказать бы ему, что не догадался вовсе, а знал точно. Как он на то среагирует? Нет. Димка, держи язык за зубами, бери пример с Олега, с великого конспиратора, не трепись попусту – не в университете сидишь. Это все-таки Старков, самый что ни на есть настоящий, и не делай скидок на его молодость, на неопытность в общении с изворотливыми студиозами семидесятых годов. Характер-то у него старковский. Честно говоря, не сахар характерец, пальца в рот не клади.

– Глаз у вас был какой-то нездешний, – сказал Димка. – С таким глазом ни приказы, ни листовки не сочиняют. Вот письмо если? Письма еще такого глаза требуют…

Сказал он так в шутку, а Старков помрачнел, насупился.

– Не куда мне письма писать. Мать перед войной умерла, а отца я не помню.

И это знал Димка, рассказывал им Старков о своем детстве, о матери, не дожившей до июня сорок первого всего двух месяцев, об отце, убитом кулаками в суровые годы коллективизации. Знал, да не вспомнил, ляпнул бестактно. Правильно Раф говорит, что язык у Димки на полкорпуса любую мысль опережает.

– Извини, друг, – пробормотал Димка, даже не заметил, что обратился к Старкову на «ты». Как-то само собой вырвалось, но и выглядело это естественно, потому что война всегда нивелирует возраст. Да и чего здесь было нивелировать, если разница в годах между ними года три всего, никакая это не разница, даже война тут ни при чем.

– Чего там… – протянул Старков и вдруг спросил: – Ты своих товарищей давно знаешь?

– Давно, – сказал Димка. – Учились вместе.

– И этого здорового? Как его?..

– Олег. С ним тоже с первого курса.

– А потом?

Правда кончилась. Начиналось зыбкое болото легенды.

– Что потом? Военкомат. Фронт. Окружение. Отряд, – он повторял придуманные Олегом этапы их биографии, повторял с неохотой не потому, что боялся выдать себя незнанием, неточностью какой-нибудь, а потому что не хотелось ему врать Старкову. Честно говоря, идея эксперимента была Димке не очень-то по душе. С какой радостью сейчас он рассказал бы комиссару об университете, о студенческих турнирах КВН, о Старкове бы рассказал – каким он станет через тридцать с лихом лет, о его теории, о председателе, который в одном «сегодня» увел отряд в неведомое Черноборье, а в другом – сидит в лесниковой избухе, мается, наверно, неизвестностью, клянет шефа почем зря: на кой черт отправил сосунков под фашистские пули.