Текст книги "Маттэа"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

I

Погода становилась все хуже и хуже, и вода, принимая зловещий оттенок, хорошо знакомый матросам, начинала беспокойно биться о набережную и сталкивать вместе гондолы, столпившиеся у беломраморных ступеней Пьяцетты. С заката, подернутого облаками, лилось еще несколько красных лучей на фасад дворца Дожей, легкие линии которого рисовались белыми иглами на свинцовом небе. Мачты кораблей, стоящих на якоре, бросали на плиты набережной гигантские, колеблющиеся тени, исчезавшие по мере того, как солнце заволакивалось облаками. Венецианские голуби со страхом разлетались в разные стороны, ища убежища в мраморных нишах старых статуй, на плечах святых и на коленях мадонн. Налетевший ветер захлопал флагами всех судов в порту и вдруг напал на прямые и правильные букли парика сэра Закомо Спады, как бы принимая их за металлическую гриву льва Св. Марка или за бронзовую чешую крокодила Св. Феодора.

Но торговец шелка сэр Закомо Спада не обращал никакого внимания на этот неприличный шум и прогуливался вдоль колоннады с величавым и озабоченным видом. Время от времени он открывал свою большую табакерку из светлой черепахи, отделанной золотом, погружал в нее пальцы и обнюхивал их потом с большой сосредоточенностью, не смотря на то, что коварный сирокко давно уже смешивал испанский табак с облаками пудры, сдутыми с парика его почтенного хозяина. Наконец, когда несколько крупных капель дождя проникли сквозь его шелковые чулки и порыв ветра, сорвав с него шляпу, накинул ему на лицо нижнюю часть его плаща, сэр Закомо начал замечать приближение одной из тех бурь, которые внезапно налетают на Венецию среди самого ясного летнего дня и менее, чем в пять минут наносят ужасный ущерб стеклам, трубам, шляпам и парикам.

Сэр Закомо Спада, не без труда высвободившись из под складок черного камлота, которые ветер распластывал на его физиономии, пустился в погоню за своей шляпой так быстро, как только позволяла ему его шестидесятилетняя важность и многочисленные препятствия, встречаемые им на своем пути: здесь – честный горожанин, возымев несчастную мысль открыть зонтик и убедившись в том, что ничто не могло быть менее кстати, делал отчаянные усилия, пытаясь его закрыть, и пятился задом к каналу; там – добродетельная матрона старалась сдержать дерзость ветра, раздувавшего ее юбки; дальше – толпа лодочников спешила отвязать лодки и отвести их под защиту ближайшего моста; в другом месте – продавец маисовых пирожков бежал за своим жалким товаром точно так же, как сэр Закомо Спада за своей великолепной шляпой. После долгих трудов достойный коммерсант достиг угла колоннады дворца Дожей, куда скрылась беглянка, но в ту минуту, как он склонял колено и протягивал руку, чтобы завладеть ею, проклятая шляпа умчалась на крыльях сирокко и полетела вдоль Эсклавонской набережной, с большой грацией и искусством огибая канал.

Сэр Закомо испустил тяжкий вздох и с огорченным видом скрестил руки на груди, но затем мужественно продолжал свой путь, придерживая одной рукой парик, чтобы не дать ему последовать дурному примеру, а другой – сжимая складки своего плаща, который упорно обвертывался вокруг его ног. Таким образом он дошел до Соломенного моста и уже снова протягивал руку к своей треуголке, но неблагодарная, сделав новый прыжок, перелетела через небольшой канал Тюрем, как какая-нибудь чайка, и очутилась на другом берегу, не прибегнув к помощи моста или лодки.

– К черту шляпу!– воскликнул сэр Закомо, теряя мужество.– Не успею я перейти через мост, как она уже перелетит через все городские каналы! Пускай достается кому угодно!

Взрыв громкого хохота и смешанных криков ответил на восклицание сэра Закомо. Он бросил вокруг себя гневный взор и увидел, что окружен толпой мальчишек в лохмотьях с дерзкими лицами, которые подражали его трагической позе и мине разгневанного олимпийца.

– Канальи! – воскликнул купец, отчасти смеясь над их гримасами и над собственной неудачей, – Вот постойте, я схвачу кого-нибудь из вас за ухо, да сброшу в лагуну вместе с моей шляпой!

Произнося эту угрозу, сэр Закомо хотел повертеть в воздухе своей палкой, но так порывисто поднял руку, что потерял равновесие, а так как он был у самого берега, то полетел с мостовой вниз.

II

К счастью, поблизости была гондола княжны Венеранды, задержанная скоплением хиосских лодок и делавшая напрасные усилия, чтобы их обогнать. Сэр Закомо, чувствуя, что летит, думал только о том, как бы упасть поприличнее, поручая себя в то же время Провидению, которое, принимая во внимание его важное значение как отца семейства и торговца шелком, допустило его упасть к ногам княжны Венеранды, не слишком расстроив панье этой знаменитой особы.

Тем не менее княжна, которая была очень нервна, испустила громкий крик ужаса, и мальчишки, толпившиеся на берегу, захлопали в ладоши и запрыгали от радости. Они оставались на месте до тех пор, пока их крики и смех могли долетать до ушей злополучного Закомо, слишком медленно уносимого гондолой, которая с трудом лавировала в толпе судов, заграждавших канал.

Греческая княжна Венеранда Гика была особа, относительно возраста которой комментаторы колебались между цифрами 40 и 60. Она держалась очень прямо и неподвижно, была сильно затянута в корсет и жертвовала частью своих прелестей из любви к приличиям, но для того, чтобы казаться все еще молодой и игривой, беспрестанно двигала головой и руками так, что каждую минуту задевала по лицу сидящих с ней рядом то веером, то перьями. При всем этом она была добра, обязательна, великодушна до расточительности, романтична, суеверна, доверчива и слаба. Не один шарлатан эксплуатировал ее кошелек, и в свите ее было немало авантюристов. Но добродетель ее вышла победительницей из всех этих опасностей благодаря необыкновенно холодному темпераменту, который, изощрившись в кокетстве, перешел в хроническую болезнь.

Сэр Закомо Спада был, бесспорно, самый богатый и уважаемый торговец шелком во всей Венеции. Он принадлежал к числу тех истых амфибий, предпочитающих свой каменный остров остальному свету, никогда не виданному ими, которые сочли бы за недостаток любви и уважения к этому острову, если бы они попытались приобрести хоть малейшие сведения относительно того, что существует за его пределами. Наш купец гордился тем, что никогда еще нога его не была на твердой земле и что он никогда не садился в экипаж. Он изучил все тайны своей торговли и знал наверно, на каком островке архипелага и в какой части Калабрии растут лучшие шелковичные деревья и где прядут лучший шелк. Но на этом кончались все его сведения по естествознанию. Из четвероногих он знал только собак и кошек и видел быков только разрезанными на части в лодке мясника. О лошадях он имел самые смутные понятия, так как видел их всего два раза в жизни во время каких-то празднеств, когда сенат, желая удивить и позабавить народ, позволил лодочникам привезти несколько штук на Эскловонскую набережную. Но они были так великолепно и странно разукрашены, что сэр Закомо и многие другие могли подумать, что их гривы от природы переплетены золотыми и серебряными нитями, что же касается пучков белых и красных перьев, которые были у них на головах, то не было никакого сомнения в том, что они составляли часть головы, и сэр Закомо, описывая лошадь своей семье, объявил, что это природное украшение лучше всего, что есть у этого странного животного, привезенного с твердой земли. Он относил его к разряду быков, и теперь еще многие венецианцы знают лошадь только под названием быка без рогов, bue senza corni.

Сэр Закомо был крайне подозрителен, когда дело шло о том, чтобы пустить в ход деньги, но доверчив, как дитя, и способен разориться, когда умели подействовать на его воображение, сильно развившееся в праздности; он был также деятелен и трудолюбив, но равнодушен ко всем радостям, которые могли доставить ему его доходы, обожал золото и был dilettante di musica[1], несмотря на фальшивый голос и полную неспособность слышать ритм; кроткий по натуре, изворотливый и достаточно ловкий для того, чтобы царствовать, по крайней мере, над своими деньгами, не особенно раздражая сварливую жену, он походил на все истые типы своей родины, которые не менее напоминают полипа, чем человека.

Вот уже лет тридцать, как синьор Спада поставлял материи и ленты для безумных туалетов княжны Гики; но он остерегался считать эти годы, когда имел честь с ней разговаривать, что случалось довольно часто: во-первых, потому, что княжна охотно вступала с ним в разговор, так как болтовня есть величайшее удовольствие для гречанки, а во-вторых, потому, что в Венеции всегда господствовали легкие и простые нравы, которые можно встретить во Франции только в маленьких городках; наш чопорный большой свет назвал бы их сплетнями дурного тона.

Заставив сэра Закомо объяснить тот случай, который поверг его к ее ногам, княжна Венеранда без церемоний посадила его рядом с собой и, не смотря на его смиренные извинения, заставила укрыться под черным сукном своей гондолы от бушевавшего дождя и ветра, достаточно оправдывавших этот дуэт между старым шестидесятилетним купцом и молоденькой княжной, которой было не больше пятидесяти пяти лет.

– Мы доедем вместе до моего дворца, – сказала она, – а потом мои гондольеры довезут вас до вашей лавки.

По дороге она осаждала его вопросами о его здоровье, его делах, жене и дочери, причем выказывала много участия, доброты и главное – любопытства, так как известно, что венецианские дамы, проводя весь день в праздности, совершенно не знали бы, что сказать вечером своим любовникам или друзьям, если бы они не составляли утром маленького собрания более или менее пустых анекдотов.

Синьор Спада, сначала очень польщенный этими вопросами, отвечал на них потом уже менее отчетливо и совсем смутился, когда княжна заговорила о близком замужестве его дочери.

– Маттэа удивительная красавица,– говорила она ему, чтобы заставить его говорить,– вы должны очень гордиться тем, что у вас такая прелестная дочь. Весь город о ней говорит, только и слышно, что про ее благородную осанку и прекрасные манеры. Послушайте, Спада, отчего вы не говорите со мной о ней, как всегда? Мне кажется, что у вас есть какое-то горе и, наверно, из-за Маттэи. Всякий раз, как я произношу ее имя, вы сдвигаете брови, как человек, который страдает. Да ну, расскажите же мне, в чем дело, я люблю вашу семью, люблю вашу дочь от всего сердца, ведь она моя крестница и я ею горжусь. Мне было бы очень неприятно, если бы она причинила вам какое-нибудь горе, и вы знаете, что я имею право ее пожурить. Может быть, она влюбилась и не хочет выходить за своего кузена Чеко?

Синьор Спада, страдания которого усиливались от этого допроса, попробовал почтительно от него уклониться; но Венеранда, почуяв секрет, уже не оставляла свою жертву, и несчастный, хотя и очень стыдясь того, что должен был рассказать, справедливо понадеялся на доброту княжны, да притом же он был болтлив, как все венецианцы, т. е. почти также, как гречанки, а потому и решил признаться в причине своего беспокойства.

– Увы! Chiarissima Eccelenza[2],—сказал он, беря воображаемую щепотку из своей пустой табакерки, – я должен признаться, что причина того горя, которое я не могу скрыть, действительно моя дочь. Вы знаете, что Маттэа уже в таком возрасте, когда перестают думать о куклах.

– Конечно, конечно, она скоро дорастет до пяти футов, – отвечала княжна,– это самый лучший рост для женщины, как раз мой рост. Но ведь ей не больше четырнадцати лет, в эти годы многое простительно, ведь она в сущности дитя, неспособное серьезно рассуждать. Впрочем, раннее развитие ее красоты, вероятно, заставляет ее желать поскорее выйти замуж.

– Увы!– продолжал Закомо.– Вашей светлости известно, как восхищались моей дочерью не только те, кто ее знает, но все, кто проходит мимо нашей лавки. Вы знаете, что самые изящные и богатые синьоры по целым часам останавливаются перед нашей дверью, делая вид, что разговаривают между собою или кого-то ждут, и постоянно смотрят на прилавок, за которым она сидит рядом с матерью. Многие приходят приценяться к моим товарам, чтобы иметь удовольствие сказать ей несколько слов, и те, кто поучтивее, всегда что-нибудь покупают, ну хоть пару шелковых чулок, всегда так бывает. Жена моя Лоредана, которая, без сомнения, женщина деятельная и бдительная, воспитала эту бедную девочку в таких строгих правилах, что до сих пор я никогда не видел более сдержанной, честной и скромной девушки. Весь город это скажет!

– Конечно,– подтвердила княжна,– она удивительно хорошо себя держит; я еще недавно слышала, как говорили на вечере, что Маттэа одна из самых красивых женщин в Венеции и что ее красота еще выигрывает от благородной и гордой осанки, которая до такой степени отличает ее от всех женщин ее круга, что она кажется среди них принцессой в толпе горничных.

– О, да, да, это совершенно верно!– печально сказал сэр Закомо.– Эта девушка никогда не занималась пустяками, которые приличны только высокопоставленным дамам. С самого утра она уже причесана и одета, и всегда так рассудительна и спокойна, что у нее во весь день не растреплется ни один волос в прическе; она экономна, трудолюбива и кротка, как голубка, всегда беспрекословно послушна, молчалива на удивление – это будучи дочерью моей-то жены! Одним словом, это сущее сокровище, бриллиант! Не кокетство ее сгубило: она не обращала никакого внимания на своих поклонников – как на тех порядочных людей, которые приходили покупать в мою лавку, так и на тех пустозвонов, которые загораживали порог для того, чтобы на нее посмотреть. И не то, чтобы она уж так хотела выйти замуж; ведь она знает, что у нее в Мантуе есть жених, который только и ждет, чтобы его позвали. И вот вдруг, не говоря дурного слова, она и начни думать о таком человеке, что я не смею даже его назвать.

– Да кто же это, Боже великий! – воскликнула Венеранда.– Из почтения или из ужаса не смеете вы назвать это имя? В кого влюблена ваша дочь? В вашего гадкого горбатого приказчика или в самого дожа?

– Это хуже всего, что только можно себе представить, – ответил Закомо, вытирал свой лоб. – Она влюбилась в неверного, в язычника, в турка Абдула.

– А кто этот Абдул?– спросила княжна.

– Он богатый фабрикант тех красивых шелковых материй, затканных золотом и серебром, которые делают на острове Хиосе и которые вы любите брать у меня в лавке, ваша светлость,– ответил Закомо.

– Турок! – воскликнула Венеранда. – Пресвятая Мадонна! Но ведь это в самом деле ужасно! Я ничего не понимаю. Влюбиться в турка! Это не может быть, Спада! Тут есть какая-то тайна. Да меня на родине преследовали самые красивые и богатые турки, но я чувствовала только ужас перед этими людьми. Дело в том, что я поручила себя Богу с тех пор, как моя красота сделалась для меня опасна, и Бог хранил меня всю жизнь. Но знайте, что все мусульмане преданы черту, что у них у всех есть амулеты или волшебные напитки, которыми они заставляют многих христианок забывать истинного Бога и падать в их объятия. Поверьте, что это так.

– Это неслыханное дело, несчастье, которое могло случиться только со мной,– сказал Спада.– Такая красивая и скромная девушка...

– Конечно, конечно,– отвечала княжна, – тут есть чему удивляться и о чем горевать. Но как могла случиться такая вещь?

– Я сам не понимаю. Но если тут есть колдовство, то, мне кажется, это дело некоего коварного змея, которого зовут Тимофей. Это эсклавонский грек, служащий у турка; он часто приходит в мой дом, чтобы служить переводчиком между ним и мной, ведь у этих магометан какие-то железные головы: вот уже пять лет, как Абдул ездит в Венецию, и он не больше говорит по-христиански, чем в первый день. Он не мог действовать на мою дочь речами, потому что он всегда садится в угол и молчит, как истукан. Глаза тут тоже не причем: он не обращает на нее никакого внимания, точно ее и не видит. Должно быть, и в самом деле, как изволили заметить ваша светлость и как я и сам прежде думал, тут действует сверхъестественная сила; ведь из всех мужчин, окружавших Маттэю, этот проклятый турок последний, о ком могла бы думать такая рассудительная и осторожная девушка, как она. Говорят, он хорош собой, а по-моему, так он гадок со своими совиными глазами и длинной черной бородой.

– Здесь несомненное колдовство,– прервала княжна. – Заметили вы какие-нибудь сношения между этим греком Тимофеем и вашей дочерью?

– Конечно. Он так болтлив, что разговаривает даже с Тисбой, собачкой моей жены, и очень часто обращается к моей дочери с разными пустяками, говорит ей глупости, которые заставили бы ее зевать, если бы их говорил кто-нибудь другой, от него же она принимает их очень хорошо, так что мы даже думали сначала, что она влюблена в грека, а так как он пустой человек, то мы были очень недовольны. Увы! То, что случилось, гораздо хуже!

– А почему вы знаете, что ваша дочь влюблена не в грека, а в турка?

– Потому что она сама сказала нам это нынче утром. Моя жена, видя, что она худеет, сделалась печальна, медлительна и рассеяна, думала, что ее мучит желание выйти замуж, и мы решили выписать ее жениха, ничего ей не говоря. Нынче утром она поздоровалась со мной с таким грустным видом и была так бледна, что я объявил ей о скором приезде Чеко, думая сделать ей удовольствие. Но вместо того, чтобы радоваться, она покачала головой с таким видом, что моя жена рассердилась, а надо сознаться, что она немного вспыльчива и обращается иногда с дочерью слишком строго.

– Это что такое? – спросила она. – Разве так отвечают отцу?

– Я ничего не ответила,– сказала малютка.

– Ты сделала хуже,– сказала мать,– ты показала презрение к желанию твоих родителей.

– К какому желанию?– спросила Маттэа.

– К желанию, чтобы ты хорошо приняла Чеко, – отвечала моя жена.– Ты ведь знаешь, что он должен быть твоим мужем, и я не хочу, чтобы ты мучила его своими капризами, как делают нынешние девушки, которые умирают от желания выйти замуж, а сами разыгрывают недотрог и разными фантазиями и выдумками доводят бедных женихов до того, что они теряют головы. С некоторых пор ты сделалась очень странна и совсем невыносима, если хочешь знать, и т. д. и т. д.

– Вы можете себе представить все, что сказала моя жена,– ваша светлость, язык-то у нее недурно привешен! Кончилось тем, что малютка вышла из себя и сказала ей с гордым видом:

– Знайте что, Чеко никогда не будет моим мужем; я его ненавижу, и сердце мое уже занято.

Тогда Лоредана пришла в бешенство и стала ей угрожать. Я успокаивал ее, говоря, что надо узнать, кому именно наша дочь отдала свое сердце, и просил ее сказать это нам. Чтобы заставить ее говорить, я пустил в ход ласку, но это было напрасно.

– Это моя тайна,– сказала она.– Я знаю, что не могу выйти замуж за того, кого люблю, и уже помирилась с этим; я буду любить его молча, и никогда не буду принадлежать другому.

– Тут моя жена еще больше вышла из себя. Она упрекала ее в том, что она влюбилась в этого дрянного авантюриста Тимофея, лакея турка, и наговорила ей столько глупостей, что злоба сделала больше, чем ласка, и бедная девочка вскочила и воскликнула твердым голосом:

– Все ваши угрозы напрасны! Я буду любить того, кого выбрало мое сердце, и если вы хотите знать его имя, так знайте же: это Абдул.

– Тут она закрыла руками свое пылающее лицо и расплакалась. Жена моя подскочила к ней и дала ей пощечину.

– Это нехорошо!– воскликнула княжна.

– Конечно, нехорошо ваша светлость. Поэтому, когда я оправился от того оцепенения, в какое повергло меня это неожиданное объяснение, я взял свою дочь за руку и, желая избавить ее от неприязни ее матери, скорее запер ее в ее комнату, после чего вернулся и попробовал успокоить мать. Это было нелегко. Наконец, после долгих уговоров она согласилась оставить девочку одну на несколько часов и предоставить ей сокрушаться и краснеть от стыда.

Потом я взял на себя сделать ей выговор и привести ее просить у матери прощенья во время ужина. Чтобы дать ей время одуматься, я ушел из дому, унеся в кармане ключ от ее комнаты и думая о том, что бы ей сказать пострашнее и поприличнее, чтобы напугать ее и подействовать на ее рассудок. К несчастью, во время моих размышлений разразилась гроза, и я принужден теперь вернуться домой, не придумав ни слова из моей отцовской речи. Правда, у меня осталось еще три часа до ужина, но вряд ли удастся мне провести хоть четверть часа без вопросов и причитаний Лореданы. Ах, ваша светлость, какое несчастье быть отцом семейства и иметь дело с турками!

– Успокойтесь, мой добрый синьор, – отвечала княжна с серьезным видом.– Может быть, зло не так велико, как вы думаете. Может быть, достаточно будет слабого заклинания, чтобы ослабить силу демона. Я со своей стороны буду молиться и закажу обедню. И, кроме того, я поговорю с Маттэей, будьте уверены, что я имею на нее влияние. Если нужно, я увезу ее в деревню. Приходите ко мне завтра и приведите ее с собой. А пока смотрите, чтобы она не носила никаких украшений или материй, которые бы трогал этот турок, смотрите также, чтобы он не делал в ее присутствии никаких кабалистических знаков. Спросите ее, не получала ли она от него каких-нибудь подарков, и, если это было, потребуйте, чтобы она их вам отдала, и бросьте в огонь. Я бы на вашем месте попробовала произнести заклинания над комнатой. Может быть, она во власти какого-нибудь демона. Идите скорее, Спада, и главное, извещайте меня обо всем, что касается этого дела. Я очень этим интересуюсь.

Говоря это, княжна, которая подъехала к своему дворцу, милостиво поклонилась своему протеже и, поддерживаемая двумя гондольерами, устремилась на ступени колоннады. Сэр Закомо, достаточно пораженный глубиной ее мыслей и несколько утешенный в своем горе, поблагодарил гондольеров, так как гроза уже прошла, и пошел пешком по узким и извилистым улицам, направляясь к своей лавке, которая была под старыми Прокуратами.

III.

3апертая одна в своей комнате, прекрасная Маттэа задумчиво и молчаливо ходила взад и вперед, с самым решительным видом скрестив на груди руки, но в глазах ее блестели слезы, которые она сдерживала из гордости. Никто ее не видел, но, конечно, она чувствовала, как это часто бывает с женщинами и детьми, что мужество ее висит на волоске и что первая слеза, которая скатится с ее длинных черных ресниц, повлечет за собой потоки, которые трудно будет остановить. И вот она сдерживалась и, проходя мимо зеркала, каждый раз придавала себе небрежный вид и обмахивалась большим китайским веером из тех, что были в моде в те времена.

Маттэа, как можно видеть из разговора ее отца с княжной, была очень красивая девушка всего 14 лет от роду, но уже очень развитая и служившая предметом ухаживаний всей венецианской молодежи. Сэр Закомо не слишком ее похвалил, говоря, что она сущее сокровище, что она разумна, сдержанна, трудолюбива, умна и т. д. Маттэа обладала не только всеми этими качествами, но еше и другими, которых отец ее не способен был оценить, но в ее положении они должны были сделаться для нее источником больших несчастий. У нее было живое и легко воспламеняющееся воображение, гордое и великодушное сердце и большая сила характера. Если бы эти качества были хорошо направлены, Маттэа была бы счастливейшей девушкой, а сэр Спада счастливейшим из отцов, но синьора Лоредана с ее бешеным характером, резким и сварливым нравом и упорством, доходившим до тирании, если не испортила, то, по менышей мере, озлобила эту прекрасную душу и сделала ее гордой, упрямой и даже немного суровой. Это был, конечно, отголосок деспотического нрава ее матери, но только смягченный добротой и любовью к справедливости, составляющими основание всех хороших натур. Большой ум, который она получила только от Бога, и нескольких романов, прочтенных украдкой в часы, назначенные для сна, ставили ее гораздо выше родителей, хотя она была очень невежественна и, быть может, проще, чем восьмилетняя девочка, воспитанная среди западной цивилизации нашего времени. Мать любила ее, но воспитывала очень строго, выговаривала ей и даже била ее за малейшую оплошность, и Маттэа чувствовала к ней страх, близкий к отвращению. Гордая девочка, снедаемая бешенством во время наказаний, привыкла выносить их в мрачном молчании, геройски отказывалась умолять своего тирана или даже высказывать чувствительность к этим оскорблениям. Это сопротивление удваивало бешенство матери и, хотя она в сущности любила дочь, но обращалась с ней иногда так жестоко, что сэр Закомо принужден был отнимать у нее девочку. Это было единственное мужество, на которое он был способен, так как он боялся жены не меньше, чем дочь, и, кроме того, его слабый характер находился под властью более сильного и упорного ума его жены. Вырастая, Маттэа сделалась осторожнее и из страха, а может быть из брезгливости, привыкла к полному повиновению и безмолвной пунктуальности; но доверие, которое связывает сердца, слабело в ней с каждым днем. Она ненавидела свое иго, и ее тайные желания были в постоянном противоречии не со словами ее (она никогда не говорила даже с отцом, слабость которого ее возмущала), но с действиями и со всем ее поведением. Но что возмущало ее больше всего и вполне справедливо, так это то, что мать ее, не смотря на весь свой деспотизм, бешенство и несправедливость, гордилась строгим благочестием и заставляла ее быть ханжой. Религия, которая выражается у венецианцев так мягко, терпимо и весело, принимала в душе пьемонтки Лореданы вид невыносимого фанатизма, которым не могла проникнуться Маттэа. Любя добродетель, с обожанием поклоняясь Христу и каждый день глотая у ног Его горькие слезы, бедная девочка решилась наружно отрешиться от догмата по нескольким важным пунктам,– неслыханное дело в ее стране и в ее время. Без особенных размышлений и без всякой борьбы она сочинила себе свою собственную чистую, искреннюю, естественную религию. Ее здравый смысл возмущался против строгих приговоров, и когда она слышала, как ее мать безжалостно осуждала еретиков, как бы ни была безупречна их жизнь, она заходила так далеко, что признавала даже неверных и смотрела на них, как на братьев. Но она никому не высказывала своих мыслей, так как, не смотря на то, что ее полное повиновение могло бы обезоружить мать, при малейшем невнимании и промедлении в исполнении ее приказаний эта мегера подвергала дочь наказаниям, принятым только в детстве, которые глубоко возмущали оскорбленную душу подрастающей девочки.

Сто раз составляла Маттэа планы бегства из родительского дома, и эти планы были бы приведены в исполнение, если бы девушка могла рассчитывать на какое-нибудь убежище. Но в своем полном незнании света она боялась, что нигде не найдет защиты и покровительства.

Из женщин она знала только свою мать и еще нескольких полновесных матрон того же разряда, более или менее изощренных в супружеских перебранках, и не менее ее матери ограниченных, узких и нетерпимых относительно того, что они называли своими нравственными и религиозными правилами. Маттэа думала, что все женщины похожи на этих и все мужчины такие же шаткие, угнетенные и невежественные, как ее отец. Ее крестная мать княжа Гика была с ней ласкова и добра, но, по неразумию ее характера, на нее можно было положиться не больше, чем на ребенка. Маттэа не знала, на что надеяться, и думала о том, чтобы удалиться в пустыню и жить там, питаясь кореньями и слезами.

– Если свет так устроен, – говорила она в своих туманных мечтах, – если несчастных везде отталкивают, если тот, кого возмущает несправедливость, должен быть проклят и изгнан, как нечистое существо, или закован в цепи, как вредный безумец, я должна умереть или удалиться в Фиваиду.

И она плакала и долго мечтала об этой Фиваиде, которую представляла себе не дальше Падуи или Триеста, надеясь дойти до нее пешком с помощью нескольких золотых, которые ей удалось сберечь за всю свою жизнь.

Другая на ее месте стала бы думать о монастыре, служившем в те времена убежищем для всех грешивших или несчастных девушек. Но у нее был непреодолимый страх и даже известная ненависть ко всему, что относилось к духовном званию. Ее духовник выдал ее матери будто бы с хорошими намерениями и обсуждал вместе с ней исповедь дочери и епитимию, которую было бы полезно на нее наложить. Маттэа знала это и, вернувшись к нему по принуждению, имела твердость отказаться и от епитимии, и от отпущения. На угрозы духовника она отвечала тем, что сама пригрозила ему броситься к ногам патриарха и все ему рассказать. Бедная, притесняемая девушка, конечно, никогда бы не исполнила этой угрозы, так как боялась встретить в патриархе только более могущественного притеснителя, но ей удалось испугать священника, и с тех пор тайна ее исповеди не нарушалась.

Думая, что всякая монахиня или священник, к которому бы она обратилась, не только не принял бы ее сторону, но предал бы ее матери и сделал бы ее иго еще более тяжким, Маттэа не только отгоняла от себя мысль просить помощи у этих людей, но даже подавляла в себе самую мысль о бегстве. Она быстро отгоняла от себя этот план по странному опасению разрушить его, имея необходимость в нем исповедаться. С известным иезуитизмом, присущим женским душам, она уверяла себя, что у нее были только невольные порывы к бегству, тогда как в самом тайнике ее сердца жило твердое и непоколебимое желание уйти при первой возможности.

Маттэа могла бы искать спасения и защиты в предложениях или исканиях какого-нибудь обожателя, но она была настолько чиста, что никогда об этом не думала. В жадных взглядах, привлекаемых ее красотой, было что-то дерзкое, не льстившее, а напротив, оскорблявшее ее самолюбие и еще унижавшее ее гордость в смысле, противоположном пустому тщеславию молодых девушек. Она старалась придать себе холодный и неприступный вид, чтобы отклонить всякую дерзкую попытку, и это настолько удавалось, что ни одно слово любви не дерзнуло коснуться ее ушей, ни одна записка не проскользнула в карман ее передника.

Так как Маттэа действовала таким образом по природной склонности, а не вследствие патетических уроков своей матери, то она не вполне отказалась от мысли найти когда-нибудь благородное сердце и верного, бескорыстного друга, который согласился бы ее спасти, ничего от нее не требуя, так как при всем своем незнании света, она знала все-таки многое такое, что девушки среднего класса узнают очень рано.

Кузен Чеко был так же глуп и невыносим, как и все мужья, приберегаемые прозорливыми родителями, и Маттэа поклялась, что она скорее бросится в Каналяццо, чем выйдет замуж за этого смешного человека; главным образом для того, чтобы избавиться от его преследований, и объявила она матери в отчаянную минуту, что сердце ее принадлежит другому.