355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жорж Санд » Архиепископ » Текст книги (страница 1)
Архиепископ
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 13:58

Текст книги "Архиепископ"


Автор книги: Жорж Санд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

I

Маркиза де Р. не была очень умна, хотя в литературе принято считать, что все старые женщины должны блистать умом. Она отличалась полнейшим невежеством во всем, чему не научил ее свет, в котором она вращалась. Не хватало ей также умения утонченно выражаться и проявлять чрезвычайную проницательность и тот удивительный такт, которые, как говорят, свойственны женщинам, долго прожившим на белом свете. Она, напротив, была взбалмошной, резкой, прямой, иногда даже циничной. Она совершенно разрушила мои представления о маркизе старого доброго времени. И, однако, она все же была маркизой и видела двор Людовика XV, но так как в то время характер ее представлял явление исключительное, то прошу вас не искать в ее истории обстоятельного изображения нравов той эпохи. Знать хорошо общество любого времени и хорошо его обрисовать мне кажется таким трудным делом, что я не хочу за это браться. Я ограничусь тем, что расскажу вам кое – какие частные случаи, которые создают неотразимую симпатию между людьми всех обществ и всех веков.

Я никогда не находил большого очарования в обществе этой маркизы. Меня поражала в ней только необычайная память, какую она сохранила о своей молодости, и та изумительная ясность, с какой она умела передавать свои воспоминания. Впрочем, как и все старики, она забывала, что делалось вчера, и не интересовалась событиями, не имевшими прямого влияния на ее жизнь.

Она не принадлежала к числу тех пикантных красавиц, которые, не обладая блистательной внешностью и правильными чертами лица, восполняют все это блеском остроумия. Такая женщина, не желая уступать в красоте тем, кто прекраснее ее, Должна развивать свой ум. Маркиза, напротив, была, на свое несчастье, неоспоримой красавицей. Я видел только ее портрет который она, как все старые женщины, из кокетства выставила в своей комнате всем напоказ.Она была изображена нимфой – охотницей, в атласном корсаже, разрисованном под тигровую шкуру, с кружевными рукавами, с луком из сандалового дерева и с жемчужным полумесяцем, сверкавшим над ее взбитыми кудрями. Как‑никак, это была чудесная картина, а еще чудеснее – изображенная на ней женщина: высокая, стройная брюнетка, черные глаза, строгие, благородные черты лица, алые уста, которые никогда не улыбались, и руки, приводившие, как говорят, в отчаяние принцессу де Ламбаль. Без кружев, атласа и пудры это поистине была бы одна из тех гордых и легких нимф, которые являлись смертным в глубина лесов или на склоне гор, чтобы свести их с ума от любви и тоски.

Однако у маркизы было мало любовных приключений. Oна сама признавалась, что ее считали неумной женщиной, а пресыщенные мужчины того времени любили не столько красоту, сколько возбуждающее кокетство.

Женщины, далеко не вызывавшие такого восторга, как она, отбили у нее всех обожателей. Но странно: по – видимому, это ее мало трогало. То, что она мне рассказывала урывками о своей жизни, привело меня к мысли, что ее сердце не знало молодости и что холодный эгоизм преобладал в нем над всеми другими чувствами. Правда, я видел, что, несмотря на ее старость, окружающие проявляют к ней горячую симпатию: внуки нежно любили ее, и она делала добро, не кичась этим. Но так как она не претендовала на строгость нравов и признавалась, что никогда не любила своего любовника, виконта де Ларрье, я не мог найти другого объяснения для ее характера.

Ка к‑то вечером я застал ее в более словоохотливом настроении, чем обычно. Но чувствовалось, что ею завладели невеселые мысли.

– Милое дитя мое, – сказала она, – виконт де Ларрье только что скончался от своей подагры; это большое горе для меня – его подруги в течение шестидесяти лет. И потом, ужасно видеть, как люди умирают! Впрочем, нет ничего удивительного: он был так стар.

– А сколько ему было? – спросил я.

– Восемьдесят четыре года, мне – восемьдесят, но я не такой инвалид, как он, и могу надеяться, что проживу дольше. Все равно! Уже несколько моих друзей покинули мир в этом году, и, как ни уговаривай себя, что ты моложе и сильнее, невольно пугаешься, когда видишь, как исчезают твои современники.

– И вот, – ответил я ей, – все сожаления, какими вы его удостоили, этого бедного Ларрье, который обожал вас в течение шестидесяти лет, постоянно жаловался на вашу суровости и не переставал бороться с ней. Это был примерный любовник! Подобных мужчин уже нет»

– Полноте, – сказала маркиза с холодной улыбкой. – У этого человека была мания жаловаться и считать себя несчастным; он совсем не был несчастным, каждый знает это.

Видя, что моя маркиза разговорилась, я засыпал ее вопросами о виконте Ларрье и о ней самой, и вот странный ответ, который я получил:

– Мое дорогое дитя, я прекрасно вижу, что кажусь вам особой хмурой и резкой. Возможно, так оно и есть. Судите сами: я расскажу вам историю всей моей жизни и признаюсь вам в недостатках, которые я никому не поверяла. Вы человек эпохи без предрассудков; возможно, вы найдете, что моя вина меньше, чем мне это кажется самой. Но какого бы мнения вы ни были обо мне, я, по крайней мере, не умру, не исповедавшись кому‑нибудь. Возможно, что я вызову в вас сострадание, которое смягчит грусть моих воспоминаний.

Я воспитывалась в Сен – Сире[1]1
  Сен – Сир – монастырь в Париже, при котором морганатической супругой Людовика XIV г – жой де Мантенон было основано закрытое женское учебное заведение.


[Закрыть]
. Блестящее образование, которое мы там получали, на самом деле давало очень мало. Я покинула институт шестнадцати лет, чтобы выйти замуж за маркиза де Р., которому стукнуло пятьдесят, и не смела жаловаться, так как все меня поздравляли с блестящей партией и все бесприданницы завидовали моей судьбе.

Я никогда не отличалась умом, а в то время была просто дурочкой. Монастырское воспитание окончательно затормозило мои и без того небольшие способности. Из монастыря я вышлэ с той простодушной наивностью, которую совершенно напрасно ставят нам в заслугу и которая часто делает нас несчастными на всю жизнь.

Действительно, опыт, приобретенный мною за шесть месяцев замужества, столкнулся с такой узостью мысли, что ничему меня не научил. Я приобрела не знание жизни, а неуверенность в себе. Я вступила в свет с ложными представлениями и предубеждениями, от влияния которых не могла избавиться в течение всей своей жизни.

Шестнадцати с половиной лет я овдовела. Свекровь, которая, за мою ничтожность, была ко мне расположена, убеждала меня опять выйти замуж. Правда, я была беременна, и то небольшое имущество, которое мне выделили, вернулось бы в семейство мужа, если б у его наследника появился отчим. Как только мой траур кончился, меня стали вывозить в свет и окружили там поклонниками. Я была тогда в полном расцвете красоты, и, по мнению всех женщин, никто не мог сравниться со мною лицом и фигурой.

Но мой муж, этот старый, пресыщенный развратник, никогда не питавший ко мне другого чувства, кроме эротического презрения, и женившийся на мне только для того, чтобы получить место, предназначенное моему будущему мужу в качестве Моего приданого, оставил во мне такое отвращение к браку, что я не хотела связывать себя новыми узами.

Не зная жизни, я представляла себе, что все мужчины одинаковы, что все они бессердечны, что у всех у них безжалостная ирония и эти холодные, оскорбительные ласки, которые меня так унижали. Несмотря на всю свою ограниченность, я все же хорошо поняла, что редкие у моего мужа порывы восторга относились только к прекрасной женщине и что в них не было ничего духовного. Затем я опять становилась для него дурочкой, за которую он краснел в обществе и от которой охотно бы отрекся.

Это злосчастное вступление в жизнь разочаровало меня навсегда. Сердце мое, которому, быть может, вовсе не предопределено было оледенеть, стало замкнутым, недоверчивым. Я почувствовала к мужчинам отвращение и омерзение. Их поклонение оскорбляло меня. Я видела в них только обманщиков, которые притворялись рабами, чтобы стать тиранами. Я поклялась питать к ним вечную ненависть.

Когда не нуждаешься в добродетели, то и не имеешь ее, вот почему, при всей строгости моих нравов, я вовсе не была добродетельна. О! Как я жалела, что не нуждалась в ней, как я завидовала этой моральной и религиозной силе, которая подавляет страсти и украшает жизнь! Моя жизнь была такая холодная, такая ничтожная! Чего бы я только не дала, чтобы испытать страсти, которые надо подавлять, борьбу, которую надо вести, чтобы я могла броситься на колени и молиться, как те молодые женщины, которые, по выходе из монастыря, благодаря своему ревностному благочестию умели сопротивляться соблазнам и в течение нескольких лет, как я видела, вели себя в обществе добродетельно. А мне, несчастной, что мне оставалось делать в этом мире? Только наряжаться, выезжать в сзет, скучать. У меня не было ни сердца, ни угрызений совести, ни страха, мой ангел – хранитель дремал, вместо того чтоб бодрствовать. В пресвятой деве и ее святой непорочности не было для меня ни утешения, ни поэзии. Я не нуждалась в небесном покровительстве, опасностей для меня не существовало, и я презирала себя за то, чем должна была бы гордиться.

Ибо вам следует знать, что я и себя обвиняла, как и других, когда обнаружила в себе это нежелание любить, превратившееся затем в неспособность. Я часто поверяла женщинам, торопив-: шим меня выбрать себе мужа или любовника, то отвращение, которое вызывали у меня неблагодарность, грубость и эгоизм мужчин. Они смеялись мне в лицо, когда я им это говорила, и уверяли, что не все мужчины похожи на моего старого мужа и что они обладают секретами, заставляющими забывать их недостатки и пороки. Подобные рассуждения возмущали меня, и когда они выражали такие грубые чувства и смеялись, как безумные, в то время как я краснела от негодования, мне было стыдно, что я тоже женщина. Был момент, когда я воображала, что стою больше их всех вместе взятых.

И затем я с болью начинала размышлять о себе. Меня сне-! дала скука, жизнь других была заполнена, моя – пуста и праздна. Тогда я обвиняла себя в безумии и чрезмерном честолюбии и начинала верить всему тому, чему поучали меня эти женщины, насмешливые и рассудительные, понимавшие свое время, каким оно было. Я говорила себе, что меня погубило мое невежество, что я лелеяла несбыточные надежды, что я мечтала о мужчинах прямодушных, совершенных, не существующих в этом мире. Словом, я обвиняла себя в том, в чем окружающие были виновны передо мной.

Пока женщины надеялись обратить меня в свою веру и приобщить, как они выражались, к своей мудрости, они терпели меня. Среди них было немало даже и таких, которые во мне рассчитывали обрести для себя оправдание, которые от преувеличенно – показной неприступной добродетели перешли к легкомысленному образу жизни и теперь льстили себя надеждой, что я покажу свету пример такой распущенности, которая извинит их собственную.

Но когда они увидели, что их старания безуспешны, что мне уже двадцать лет, а я все еще непоколебима, они возненавидели меня; они считали, что я являюсь для них олицетворенным, жи-: вым упреком. Они со своими любовниками подняли меня на смех и принялись строить самые оскорбительные планы и изобретать самые безнравственные способы, чтобы ввести меня в грех. Женщины высшего света безо всякого стеснения, смеясь, устраивали против меня гнусные заговоры. В непринужденной сельской обстановке меня всячески осаждало вожделение столь ожесточенное, что оно походило на ненависть. Находились мужчины, которые обещали своим любовницам справиться со мною, находились женщины, разрешавшие своим любовникам попытать счастье. Находились хозяйки дома, предлагавшие затмить мой разум вином у них за ужином. Кое‑кто из подруг и родственниц, чтобы соблазнить меня, устраивал мне знакомства с мужчинами, которые могли бы быть хорошими кучерами для моей кареты. Так как я по наивности открыла им всю свою душу, они прекрасно знали, что от соблазна меня предохраняли не набожность, не целомудрие, не старая любовь, а только недоверчивость и чувство непроизвольного отвращения. Они не преминули разгласить все, что им стало обо мне известно, и, не считаясь с моими сомнениями и душевной тоской, беззастенчиво распустили слух, что я презираю всех мужчин. Ничто так- не оскорбляет мужское самолюбие, как это чувство; мужчины скорее прощают распущенность и высокомерие; и вот они стали питать ко мне такую же ненависть, как и женщины. Они домогались меня только для того, чтобы удовлетворить свою месть и затем поиздеваться надо мной. Я читала на всех лицах насмешку и лицемерие, и моя мизантропия усиливалась с каждым днем.

Умная женщина извлекла бы из всего этого пользу дли себя, она бы упорствовала в своем сопротивлении, хотя бы для того, чтобы усилить ярость своих соперниц, она бы открыто предалась благочестию, чтобы сблизиться с небольшим кружком добродетельных женщин, которые даже в то время служили примером для честных людей. Но у меня не хватало силы воли, чтобы отразить все усиливающуюся против меня бурю.

Я почувствовала себя покинутой, непризнанной, презираемой. Моя репутация стала уже жертвой самой странной, самой отвратительной клеветы. Некоторые женщины, предававшиеся разнузданнейшему разврату, притворялись, что считают знакомство со мной опасным для себя.

II

В это время из провинции приехал мужчина, не блиставший ни талантом, ни умом, без каких‑либо выдающихся или соблазнительных достоинств, но одаренный большой искренностью и чистосердечием – явление весьма редкое в том обществе, в котором я вращалась. Я подумала, что пора наконец сделать «выбор», как говорили мои приятельницы. Выйти замуж я нэ могла: будучи матерью и не веря в мужскую доброту вообще, я не считала себя вправе сделать это. Итак, чтобы быть на уровне того общества, в котором я оказалась, я должна была завести любовника. Я решила в пользу этого провинциала, имя которого и положение в свете обеспечивали мне прекрасное покровительство. Это был виконт де Ларрье.

Он любил меня со всей искренностью своей души! Но имел ли он ее, эту душу? Это был один из тех холодных, положительных мужчин, которые даже не умеют проявлять в пороке изящество, а во лжи – остроумие. Он любил меня на свой лад, как и муж любил меня иногда. Его возбуждала только моя красота, а сердца моего он и не пытался узнать. Но у него это происходило не от презрения, а от вялости. Если б он встретил во мне пылкую любовь, он не знал бы, как на нее ответить.

Кажется, не существовало мужчины более земного, чем бедняга Ларрье. Он ел с наслаждением, засыпал на всех креслах, а остальное время нюхал табак. Таким образом, он всегда был занят только тем, что удовлетворял свои физические потребности; я не думаю, чтобы за целый день ему приходила в голову хоть одна мысль.

До нашей связи я питала к нему дружеские чувства, так как, не находя в нем ничего возвышенного, по крайней мере, я не видела также и ничего плохого; и в этом состояло единствекног его превосходство над всем моим окружением. Слушая его любезности, я льстила себя надеждой, что он примирит меня с чг– ловеческой натурой, и вверилась его прямодушию. Но едза я дала ему над собою те права, которых слабые женщины никогда уже не отнимают, как он стал преследовать меня невыносимой назойливостью и свел всю свою привязанность ко мне к единственному проявлению чувств, которое мог оценить.

Вы видите, мой друг, что я от Харибды попала к Сцилле. Этот человек, которого из‑за его склонности хорошо поесть и поспать я считала таким холодным, не был способен даже на ту крепкую дружбу, которую я надеялась в нем обрести. Он, смеясь, говорил, что не может питать дружеские чувства к прекрасной женщине. А если б вы знали, что он называл любовью…

Я не претендую на то, что сделана из другого теста, чем все остальные люди. Теперь, когда я уже не принадлежу ни к какому полу, думаю, что я была тогда такой же женщиной, как Всякая другая, но развитию моих способностей помешало то, что я не встретила на своем пу*ги мужчины, любовь к которому могла бы хоть немного опоэтизировать животную сторону жизни. Но этого не случилось, и даже вам, мужчине, то есть существу менее чуткому к такому пониманию чувства, даже вам должно быть понятно то отвращение, какое овладевает сердцем, когда покоряешься требованиям любви, не чувствуя в этом потребности… Уже через три дня виконт де Ларрье стал для меня невыносим.

И что же, друг мой, у меня никогда не хватало энергии отделаться от него. В течение шестидесяти лет он был для меня мукой и пресыщением. Из снисхождения ли, по слабости ли воли или от скуки я все же терпела его. Всегда недовольный моей брезгливостью и все же всегда влекомый ко мне препятствиями, которые я ставила его страсти, он питал ко мне любовь самую терпеливую, самую твердую, самую стойкую и самую скучную, какую когда‑либо мужчина питал к женщине.

Правда, с тех пор как я завела себе покровителя, мое положение в свете стало куда менее неприятным. Мужчины не решались больше домогаться меня, так как виконт был свирепо ревнив и страшный забияка. Женщины, предсказывавшие, что я не способна удержать мужчину, с досадой видели виконта, прикованного к моей колеснице, и, может быть, я терпела его отчасти из того тщеславия, которое не позволяет женщине казаться оставленной. Впрочем, этот бедный Ларрье не обладал такими данными, какими можно было бы очень гордиться. Он был мужчина красивый, сердечный, умел вовремя помолчать, вел широкий образ жизни и не был лишен того скромного фатовства, которое лишь подчеркивает достоинства любимой им женщины. Наконец, помимо того, что женщины не пренебрегали этой пошлой красотой, которая мне казалась главным недостатком виконта, они были изумлены его неизменной преданностью Мне и ставили его в пример своим возлюбленным. Итак, я заняла положение, которому завидовали; но, уверяю вас, это очень мало вознаграждало меня за неприятные ощущения близости. Однако я безропотно переносила ее и хранила нерушимую верность Ларрье. Вот видите, милый мой мальчик, так ли я была виновата перед ним, как вы думали.

– Я вас прекрасно понял, – ответил я, – следовательно, жалею вас и уважаю. Вы принесли нравам вашего времени истинную жертву, и вас преследовали за то, что вы были выше этих нравов. Если б у вас было немного больше духовной силы, вы бы нашли в добродетели то счастье, какого не дала вам любовная связь. Но, с вашего разрешения, меня поражает одно: как это вы за всю свою жизнь не встретили мужчины, способного понять вас и достойного вызвать у вас истинное чувство любви. Следует ли из этого заключить, что мужчины нашего поколения лучше мужчин прошлого?

– Это было бы с вашей стороны уж очень самоуверенно, – ответила она смеясь. – У меня слишком мало данных, чтобы хвалиться мужчинами моего времени, и, однако же, сомневаюсь, чтобы ваше поколение достигло много большего. Но не будем читать мораль. Пусть мужчины будут тем, что они есть. В своем несчастье я виновата сама. Я не была достаточно умна, чтобы разобраться в этом. При моей дикой гордости надо было быть исключительной женщиной, чтоб одним орлиным взглядом выбрать среди этих пошлых, лживых и пустых мужчин существо благородное и правдивое^~кбторое является редкостью и исключением во всё времена. Для этого я была слишком невежествен^" ной, слишком ограниченной. Наученная жизнью, я стала лучше разбираться и увидела, что некоторые из тех, к кому я питала ненависть, были достойны других чувств; к тому времени я уже состарилась, и было слишком поздно думать об этом.

– А пока вы еще были молоды, – возразил я, – вы ни разу не испытывали искушения сделать новый выбор? Неужели это упорное отвращение ни разу не было поколеблено? Как странно!

III

Маркиза с минуту молчала, но вдруг резко положила на стол свою золотую табакерку, которую долго вертела в руках, и сказала:

– Ну что же, раз я начала исповедоваться, то уж при-: знаюсь во всем. Слушайте внимательней!

Только один – единственный раз в своей жизни я была влюблена, но влюблена так, как никто, любовью страстной, неукротимой, пожирающей – и, однако же, идеальной и платонической в полном смысле этого слова. О! Вас очень удивляет, что маркиза восемнадцатого века только один раз за всю свою жизнь была влюблена, и притом любовью платонической. Видите ли, дитя мое, это потому, что вы, молодые люди, думая, будто хорошо знаете женщин, ничего в них не понимаете. Если б побольше восьмидесятилетних старушек стали откровенно рассказывать вам свою жизнь, может быть вы открыли бы тогда в душе женщины источники таких пороков и такой добродетели, о каких и понятия не имеете.

Теперь отгадайте, к какому классу принадлежал человек, из‑за которого я, самая гордая и высокомерная из всех маркиз, совершенно потеряла голову.

– Французский король или дофин[2]2
  Дофин – с середины XIV в. титул наследника французского престола, отмененный в 1830 г. В описываемое время Людовик XVI еще был дофином.


[Закрыть]
Людовик Шестнадцатый?

– О! Если вы так начинаете, то вам потребуется три часа, чтобы добраться до моего возлюбленного. Уж лучше я сама вам скажу: это был комедиант.

– Это все же был король, я полагаю.

– Самый благородный, самый элегантный из всех, кто когда‑либо выходил на подмостки. Вы не удивлены?

– Не слишком. Мне приходилось слышать, что эти неравные связи не были редкостью даже в те времена, когда предрассудки были очень сильны во Франции. Какая это из подруг госпожи д'Эпине сошлась с Желиотом?

– Как хорошо вы знаете наше время! Даже жалость берет. Именно потому, что об этих связях упоминают в мемуарах, и упоминают с изумлением, вы должны бы понять, как они были редки и как противоречили нравам эпохи. Вы можете не сомневаться, что в то время это было большим скандалом, и когда вы слышите о самом ужасном разврате, о герцоге де Гиш и господине де Маникан, о госпоже де Лион и ее дочери, то можете быть уверены, что этими вещами в то время, когда они происходили, так же возмущались, как и теперь, когда вы о них читаете. Неужели вы думаете, что только те, чье возмущенное перо поведало вам об этом, были единственными порядочными людьми во Франции?

Я не посмел противоречить маркизе. Я не знаю, кто из нас двух был более компетентным судьей в этом вопросе. Я напомнил ей о ее рассказе, и она возобновила его так:

– Чтобы доказать, насколько это было недопустимо, скажу вам: когда я в первый раз увидела его и высказала свое восхищение графине Феррьер, которая была около меня, она ответила:

– Красавица моя, будет лучше, если вы не станете высказывать так пылко ваше мнение перед кем‑нибудь другим; вас жестоко высмеют, если заподозрят, что вы забыли, что для женщины благородного происхождения комедиант не мужчина.

Эти слова госпожи де Феррьер почему‑то остались в моей памяти. В том состоянии, в каком я была, этот презрительный тон показался мне нелепым, а опасение, как бы я своим восхищением не скомпрометировала себя, я восприняла, как злое лицемерие.

Его звали Лелио. Родом он был итальянец, но прекрасно говорил по – французски. Ему могло быть лет тридцать, тридцать пять, хотя на сцене он часто казался моложе двадцатилетнего. Корнеля он играл лучше, чем Расина. Но и в том и в другом был неподражаем.

– Меня удивляет, – сказал я, прерывая маркизу, – что его имя не сохранилось в списках талантливых актеров того времени.

– Он никогда не пользовался известностью. Ни Париж, ни двор не понимали его. Я слышала, что при первых выступлениях он был позорно освистан. Впоследствии оценили страстность его души и его старания усовершенствоваться, его терпели, иногда ему аплодировали, но в общем его всегда считали комедиантом дурного тона.

Этот человек в области искусства не соответствовал своему веку так же, как я не соответствовала в области нравов. Может быть, это и было тем бесплотным, но могущественным стимулом, в силу которого наши души стремились друг к другу с двух противоположных концов социальной лестницы. Публика так же не поняла Лелио, как светское общество – меня.

– Этот человек слишком преувеличивает, – говорили о нем, – он насилует себя, но ничего не чувствует.

А в другом обществе говорили обо мне:

– Эта женщина надменна и холодна, она бездушна.

Как знать? Может, мы оба были одарены более глубокими чувствами, чем кто‑либо в ту эпоху.

В то время трагедию играли «благопристойно»: даже давая пощечину, надо было соблюдать хороший тон, умирать надо было прилично, а падать – грациозно. Драматическое искусство было приспособлено к этикету высшего общества. Дикция и жесты актеров должны были соответствовать пудре и фижмам, в которые еще наряжали Федру и Клитемнестру. Я не чувствовала недостатков этой школы и не разбиралась в них. Правда, я не слишком углублялась в размышления по этому поводу. Трагедия нагоняла на меня только смертельную скуку, но так как признаться в этом было дурным тоном, то я самоотверженно два раза в неделю ходила скучать в театр, но холодный, принужденный вид, с каким я слушала высокопарные тирады, давал повод говорить, что я не чувствую очарования прекрасных стихов.

После того как я довольно надолго уезжала из Парижа, я однажды вечером пошла в «Комеди франсез» посмотреть «Сида»[3]3
  «Сид» – трагедия французского драматурга Пьера Корнеля.


[Закрыть]
. За время моего пребывания в деревне Лелио был принят в этот театр, и я его видела в первый раз. Он играл Родриго. При первом же звуке его голоса меня охватило волнение. Это был голос более проникновенный, чем звучный, голос нервный и выразительный, который публике не нравился и служил одним из поводов для критики. От Сида требовали баса, как от античных героев, силы и высокого роста. Король, который не был пяти футов и шести дюймов росту, не мог надеть на себя корону, это противоречило хорошему вкусу.

Лелио был маленького роста и худощавый; красота его заключалась не в правильности черт, но у него был благородный и высокий лоб, неотразимая грация жестов, естественная походка, гордое, меланхолическое выражение лица. Ни в одной статуе, ни в одном портрете, ни в одном человеке не видела я более мощной, идеальной, пленительной красоты. Ради него стоило создать слово «очарование»: оно сквозило в каждом его движении, слове, взгляде.

Что вам еще сказать? Я поистине была словно зачарована. Человек этот, который ходил, говорил, действовал естественно, непринужденно, чьи рыдайия выливались иа глубины сердца, который, забывая самого себя, становился воплощением страсти и, казалось, изнемогал и разрушался под бременем душевных переживаний, человек этот, чей один только взгляд заключал в себе всю ту любовь, какой я так тщетно искала в высшем обществе, действовал на меня с силой электрического тока. Человек этот, родившийся не в тот век, который принес бы ему славу– и поклонение, и не имевший никого, кроме меня одной, кто бы его понимал и сочувствовал ему, являлся в течение пяти лет моим властелином, моим богом, моей жизнью, моей любовью.

Я больше не могла жить, не видя его. Он направлял все мои душевные побуждения, он властвовал надо мною. Да, для меня он не был мужчиной, но я это понимала иначе, чем госпожа де Феррьер, он значил гораздо больше; он был нравственной силой, духовным руководителем, чья душа делала с моей все, что хотела. Вскоре я уже не могла совладать с собою и скрывать впечатление, какое он производил на меня. Чтобы не выдать себя, я перестала ходить в свою ложу в «Комеди франсез» и притворилась, будто стала набожной и хожу по вечерам в церковь молиться. Вместо этого я переодевалась гризеткой и смешивалась с толпой, чтобы слушать его и восхищаться им бгз стеснения. Наконец я подкупила одного театрального служителя и получила в уголке зала узенькое укромное местечко, куда ни один взор не мог проникнуть и куда я проходила потайным ходом. Для большей безопасности я одевалась школяром. Все эти безумства, совершавшиеся ради мужчины, с которым я не обменялась ни единым взглядом, ни единым словом, очаровывали меня своей таинственностью и иллюзией счастья. Когда огромные часы в моей гостиной били урочный час, меня охватывало сильнейшее волнение. Пока запрягали карету, я пыталась собраться с духом. Я возбужденно ходила по комнате и, если Ларрье был у меня, была с ним груба, чтоб отделаться от него. С большим искусством удаляла я и других назойливых поклонников. Эта страсть к театру выработала во мне просто невероятную изощренность. Каким притворством, каким лукавством нужно было обладать, чтобы в течение пяти лет скрывать ее от Ларрье, самого ревнивого из мужчин, и от всех окружавших меня злых сплетников.

Должна вам сказать, что, вместо того чтоб побороть эту страсть, я предалась ей с жадностью, с наслаждением. Она была такой невинной! Почему бы мне за нее краснеть? Она создала мне новую жизнь: она посвятила меня, наконец, во все то, что я хотела узнать и почувствовать; до известной степени она сделала меня женщиной.

Я была счастлива, я была горда, когда чувствовала, как я трепещу, задыхаюсь, изнемогаю. Когда впервые сильный трепет пробудил мое холодное сердце, я гордилась этим так же, как гордится мать первым движением ребенка. Я стала капризной, веселой, непостоянной, лукавой. Добряк Ларрье заметил, что моя набожность вызывает во мне странные причуды. В обществе находили, что я с каждым днем все хорошею, что мои черные глаза стали бархатными, улыбка осмысленной, что в моих суждениях оказывалось больше меткости и глубины, чем того можно было ожидать от меня. Честь всего этого приписывали Ларрье, который, однако, был тут ни при чем.

Мои воспоминания бессвязны, потому что, когда я переношусь к этой эпохе моей жизни, они просто заливают меня потоком. Когда я вам их передаю, мне кажется, что я молодею и что сердце мое еще бьется при имени Лелио. Я вам только что говорила, что, слушая бой часов, я трепетала1 от радости и нетерпения. Еще и сейчас мне кажется, что я ощущаю то сладостное замирание, которое овладевало мною при бое часов. С тех пор превратности судьбы привели меня к тому, что я чувствую себя вполне счастливой в маленькой квартире Маре. И что же, мне не жаль ни своего роскошного особняка, ни своего аристократического района, ни своего прошлого величия, мне жаль только тех предметов, которые напоминали бы мне время любви и мечтаний. Я спасла от разорения кое‑что из обстановки того времени и теперь смотрю на эти вещи с таким же волнением, словно сейчас пробьют часы и я услышу топот копыт о мостовую. О! Дитя мое, никогда так не любите, ибо это – буря, которая утихает только со смертью.

Итак, я уезжала оживленная, легкая, молодая, счастливая. Я стала ценить все, что составляло мою жизнь, – роскошь, молодость, красоту. Я вдыхала в себя блаженство всеми чувствами, всеми порами. Слегка склонившись в глубине кареты, закутав ноги в меха, я видела себя блестящей, нарядной в висевшем против меня зеркале в золоченой раме. Женский костюм, который впоследствии так высмеивали, отличался в то время изумительной роскошью и пышностью. Если его умели носить со вкусом, ничего не преувеличивая, он придавал женской красоте такое благородство и такую грацию, о которых живопись не может дать нам понятия. При всем этом нагромождении перьев, материи и цветов, женщина была вынуждена замедлять все свои движения. Я видела довольно пожилых дам, которых, когда они, напудренные и одетые в белое, волочили свои длинные муаровые шлейфы, ритмично покачивали перья на своем челе, можно было без преувеличений сравнить с лебедями.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю