Текст книги "Исчезание"

Автор книги: Жорж Перек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Едва, не без сумбурных усилий зубила, киянки и резца, Хэйг был извлечен наружу – мертвая начинка, вываливающаяся из яйца всмятку, – все увидели гигантский зияющий шрам, рассекший, с затылка к пятке, эпидерму. Как если бы в жертву ударил электрический разряд – сверкающий гнев Юпитера… На следующий день труп вскрыли: причину смерти так и не нашли…

На урбинский фестиваль «Музыкальный май» Август Б. Вилхард приехал, скрываясь – причину мы узнаем далее – за вымышленным именем. В трагический вечер Август забрался в лазарет, куда увезли Хэйга. Закутал труп сына в белую скатерть, вынес, сунул в багажник «ягуара» и умчался. Гнал машину, вцепившись в руль как безумный, и на следующий день приехал в Азинкур. Там – как рассказывали – Вилхард свершил кремацию сына. Существует и другая версия: Вилхард предал сына земле в углу парка, где – как рассказывали – сразу же начала расти жесткая белая трава, причем расти участками, вычерчивая некую фигуру с размытыми границами: круглый капкан или мишень, или круглая печать, закрепившая связь Фауста с Лукавым…

Жители Азинкура считали Вилхарда свихнувшимся. Несчастный старик уединился в имении и перестал принимать, гнал всех приближающихся к вилле, закидывая их камнями: гуляющих детей; незваных пришельцев, стучавших в дверь; нищих, испрашивающих еды и пристанища. Заградил парк рвами и стенами. Как рассказывали, каждый вечер запирал все двери, завешивал фрамуги; устраивал перед ними чуть ли не баррикады. Перестал бывать в Азинкуре; теперь всеми делами ведала, невзирая на весьма скверный французский язык, старая няня. Все называли ее Сиу, так как у нее были индейские предки. «Ну как, Сиу, – спрашивали ее, – старикан все еще „куку“?»

– Заткнись, мудачьё, fucking bullshit, – выдавала Сиу, не упускавшая случай заткнуть местных забулдыг каким-нибудь метким выражением.

Развивать далее эту тему шутники не решались, так как Сиу владела всеми приемами искусства каратэ. Изредка Сиу улыбалась и прибавляла:

– Если все еще дает еду Бен-Амафиину, значит не «ку-ку».

Август и вправду принял эстафету Хэйга. Каждый день, midday sharp, старик шел к пруду и шептал «Бен-Амафиин, Бен-Амафиин!». Рыбка уже успела превратиться в крупную рыбину, и все же, как и раньше, являлась на призыв. Август кидал ей хлеб; принимая дары старика, рыба выказывала ему явную симпатию.

Лишь через десять лет Хыльга разыскала Августа. В ее первый приезд в Азинкур Август, видевший невестку единственный раз в жизни, даже не выразил желания с ней встретиться. Затем все же смягчился и решил принять приму, вызвавшую у Хэйга такую страсть. Затем старик стал ценить ее приезды; милая и славная женщина ему нравилась: Хыльга раскрыла перед ним страстные чувства, испытанные к жениху, и страдания, вызванные ужаснейшей гибелью мужа. Август рассказывал ей, как сын кидал хлеб Бен-Амафиину, как лазал на деревья, как играл в жмурки.

Хыльга привыкла приезжать в Азинкур; парижская жизнь ее изматывала, изнуряла, а здесь певицу всегда ждала благая тишь. Хыльга приезжала к Августу раза три в месяц на пять-шесть дней: друзья гуляли в парке, пили аперитив, причем не в living, а в salle d'apparat, чьи двери раскрывались лишь в эти дни, дабы выказать честь приезжей. Ужинали при свечах. Затем Хыльга забиралась на кушетку из акажу, лет двадцать назад купленную у антиквара за безумную цену (легенда связывала предмет с чувствами, питаемыми к балерине Карле Гризи неким русским князем) и вышивала мельчайшими стежками белую льняную скатерть. Сидя за белым вёрджинелем с инкрустациями перламутра Август наигрывал Гайдна, Альбениса или Сати. Временами, Хыльга пела Шумана. В вечерней тишине звучали чарующие звуки.

Глава 21

имеющая шанс увлечь страстных ценителей Пиндара

Эймери дернул за шнур, висящий у двери; внутри залаял пес. Дверь распахнула няня.

– Здравствуй, Сиу, – сказал Эймери, любивший называть няню этим смешным именем.

– Hi, Sir Amary, – улыбнулась Сиу, – Hi, Sir Versy-Yarn. It's a big pleasure! My eyes are happy!

Эймери кинул удивленный взгляд на Верси-Ярна.

– Так ты уже здесь бывал?

– Да. А ты не знал? – Нет, – признался Эймери.

– Я же тебе намекал в экспрессе перед прибытием в Аррас: тебя ждут сюрпризы. Я имел в виду перекрещение наших судеб: случай связал нас еще раньше, связывает сейчас и будет, связывать всю жизнь. У нас те же самые друзья и приятели, те же самые мысли и те же идеи, нами движет та же самая сила, заставляющая искать разгадку везде и всюду…

– Res similiae rebus similiis curantur, – шутя заключил Эймери.

– Res aduersariae rebus adversariis curantur, – также шутя перезаключил Верси-Ярн.

– Lady Hylga is waiting, – сказала Сиу, приглашая их зайти внутрь.

Приглашенные зашли. Няня ввела их в living, выдержанный в стиле high-tech, – сиреневые синтетические шпалеры, мягкие кресла-шары, диваны с квадратными надувными пуфами, – чей дизайн затмевал знаменитые интерьеры Сусуму Икэгами. Стену украшал витраж, сделанный с эскиза гения графики Еаитнс.

Хыльга дремала в гамаке. Шаги разбудили ее.

Сначала Эймери, а затем Верси-Ярн приникли губами к ее руке.

– Cari amici, – сказала Хыльга. – Мы признательны вам за визит. Август желал вас видеть. Дайте ему знать.

Эймери трижды ударил круглым иридиевым стержнем в круглую алюминиевую пластину, висящую на шнуре: в тишине раздались мягкие глухие звуки.

Через минуту к ним вышел Август Б. Вилхард. Дряхлый старик с седыми прядями, чьи слух и зрение уже начали сдавать, приблизился к Верси-Ярну и прижал англичанина к груди.

– Arthur, ту dear friend! What pleasure!

– Thanks. I am very happy! – сказал Верси-Ярн.

– The trip was quiet?

– Yes, quite.

– Даже весьма приятным, – прибавил Эймери, не зря владевший английским.

Все сели. Хыльга принесла вазы с фруктами: свежими, сушеными, засахаренными. Присутствующие вкушали фрукты и вслушивались в тишину. Эймери кашлянул. Верси-Ярн шевельнулся: скрипнула паркетина.

– Мы встретились здесь, – приступила Хыльга, – дабы вместе разгадать странную загадку, интригующую нас всех. За эти месяцы случились трагические, и я бы сказала, мистические вещи; как если бы фатум, направляя удары, выбирал себе жертвы среди наших друзей. Исключая незначительные факты, у нас нет никаких сведений, касающихся причин исчезания Антея и гибели Хассана. Тем не менее мы знаем или, как нам кажется, знаем следующее: за всем этим существует некий замысел, чью суть мы желали бы раскрыть. Нам следует держаться вместе; сведем же наши усилия, скрепим наши действия!

– Прекрасная мысль! – изрек Август.

– Да, – кивнул Артур Бэллывью Верси-Ярн, – каждый из нас наверняка знает факты, известные лишь ему. Сличение наших сведений, сверка наших впечатлений направит интуицию и укажет путь к разгадке!

– Чудная идея! – крикнул Эймери.

– Уау! – выдала индейский клич Сиу, вкатывая тележку с бутылками, фужерами и рюмками.

Все выпили.

Эймери вызвался вещать первым, так как считал имевшийся материал весьма важным. Присутствующие в удивлении переглянулись и решили ему не перечить.

– Итак, – начал Эймери Шум, – я перечитал чуть ли не весь дневник Антея Гласа. В девяти-десяти местах я нашел намеки на текст, призванный – как уверяет Антей – дать разгадку. Мне кажется, масса существующих в дневнике указаний делается с целью выявить не весь смысл, а лишь часть; ссылки как бы разрешают к нему лишь приблизиться.

– Да, – сказал Верси-Ярн, – Антей высказывал, замалчивая; раскрывал, маскируя.

– Larvati ibant abscuri astra sub tencbns, – вставила Хыльга, чьи знания латыни были весьма приблизительными.

– Местами, – вернулся к литературным реминисценциям Эймери, – текст напичкан ссылками на Германа Мелвила, на «Избранника» Т. Манна, на книгу Исидры Имитади, изданную десять лет назад в Аргентине. А еще Антей цитирует Кафку, передергивает Артюра Рембауда и касается «Хищения в серале». Или вдруг выявляется некий Белый Царь. Все эти фрагменты связывает единая и неизменная тема: явление или утрата Белизны.

– Белизны?! – взревел Август Б.Вилхард, расплескав минералку на белую скатерть.

– Белизны?! – вскричала Хыльга, перевернув вазу с фруктами.

– Белизны?! – захрипел Артур Бэллывью Верси-Ярн, закашлявшись в табачных миазмах.

– Белизны?! – взвизгнула Сиу; в зале треснули сразу три зеркала.

– Белизны, – сказал еще раз Эймери. – Да. Белизны. Все указания упираются в Белизну. Какие же смыслы вкладывал Антей в сей термин?

Август Б. Вилхард раскрыл секретер, выдвинул ящик и вынул тетрадь в переплете из сафьяна.

– Эту тетрадь, – сказал старик, – Антей прислал нам месяц назад, день в день.

– Значит, за три дня перед тем, как исчезнуть, – вычислил Эймери.

– Да. Тетрадь чиста: ни фразы, ни буквы; лишь реклама – как мы считаем, – вырезанная из газеты и вклеенная Антеем.

Эймери принялся листать тетрадь; все замерли, всматриваясь в нее. Все тридцать три страницы были чистые, за исключением страницы шестнадцать: на нее был наклеен рекламный текст без иллюстраций.

Эймери принялся читать вслух:

ДА СГИНЕТ ТЬМА

(«Бела» чистит все…)

ВСЁ будет белее, светлее, чище, так как «Бела» чистит, светлит и выбеливает

ВСЁ: ваши трусы, чулки, купальники, рубашки, брюки, платья, юбки, пиджаки, жакеты.

ВСЁ будет белым:

ваше белье, ваши медицинские халаты и ваши кулинарные береты,

ваши белки, ваши бельма, ваши зубы, при стуже и в гневе губы,

ваши вина, ваш хлеб, ваши грибы, ваши цветы, ваши скульптуры,

ваш гагачий пух, ваши березы, ваши зимние заячьи шкуры,

ваша сантехника, ваши скатерти, ваши салфетки,

ваши бинты, ваша вата и пена,

ваша бумага, ваша карта, ваш флаг как измена.

ваши фигуры: пешки, ферзи, ладьи, ваши призраки-селениты,

ваша лейкемия с фатами, вуалями, лентами, чьи кружева нитками шиты,

ваши делириум тременс, ваши каления,

ваши стихи, ваши пятна и выделения,

ваш лен, ваш лед, ваш лунь, ваша луна, ваш мел.

ваша марля, ваша шпаклеванная стена,

ваш снег (на купюре), ваши снежинки, ваш парус в тумане, ваша сперма, ваш кефир, ваши сливки в вашей сметане,

ваш Млечный путь, ваш бледный след, вашей пустыни звезда, среди дня, ваш немилый свет,

всё будет стирать, смывать, вымывать, чистить и вычищать, выбеливать без предела, «Бела», «Бела», «Бела»!

ДА СГИНЕТ ТЬМА

– Да, задачка для лингвиста, – в замешательстве шепнул Эймери.

– Теперь – я, – сказал Верси-Ярн, желая внести личный вклад в дискуссию. – Мне также месяц назад был прислан пакет. Без указания адресанта: ни имени, ни фамилии, ни адреса. Я сразу же решил: Антей; правда, не знаю, зачем наш друг решил скрьггь имя…

– А в пакете…? – прервал англичанина нетерпеливый Эймери.

– Сейчас узнаешь.

Верси-Ярн раскрыл сумку и вытащил из нее черную глиняную шкатулку с белыми письменами на крышке. Некий умелый мастер не выписал, а вырезал их мастихинами, заимствуя у Жержека прием, мультиплицирующий фигурки «Жилей» («Жиль» – грустный Белый Шут с картины мастера «галантных сцен»). В результате на выцарапанных местах верхний страт (черная индийская тушь) был удален, а нижний (белая глиняная глазурь) выявился, причем филигранью, в мельчайших чертах, имитируя надписи, встречающиеся в нижней части нихандзийских акварелей.

– Письмена самурайские? – прищурилась Хыльга.

– Да. Типичная катакана. Я тут же кинулся к нашему шефу, Гэдсби В. Райту; шеф свез меня в Кембридж, где Парсифаль Ричарде дал нам латинскую транскрипцию надписи. Сейчас я вам ее зачту:

 
Kuraki kara
        Kuraki michi ni sa
                  Usuzumi ni
        Kaku tamazusa ya
                  Kari miyura kana
 

– Звучит! – высказался Август.

– Перед нами, – сказал Верси-Ярн, – классическая вака, или танка, правда, написанная не великим Нарихира, а Идзуми Сикибу или менее известным Фудзивара Садаиэ (Тэйка), чей стих был включен в книгу «Хякунин Иссю», изданную к юбилею сёгуна. Эту танку Парсифаль Ричарде перевел на французский термин в термин и удивил нас изысканным стилем; ведь если верить студенту из Нагасаки и приятелю Антея Гласа из Public Library, каждая танка имеет не менее трех, а случается, не менее пяти, шести и даже девяти значений. Всякие нюансы и семантические переклички, дающие жизненную силу искусству танки, кажутся французу или англичанину безвкусными; значения темные, несуразные, приблизительные, нечеткие будут для западных читателей всегда бессмысленны. Нам требуются танки ясные, краткие, резкие, прямые, сжатые, как черта, даже если их переведут или перескажут с изрядными упущениями. Итак, среди девяти-десяти сделанных им версий, Ричарде выбрал следующую:

 
Из сумрака путь
Нас ведет через сумрак
Штрих нежный пера
Выявляет знак белый:
Так в небе летит буревестник
 

– Какая прелесть, – заметил Эймери. – Если бы сюда еще и капельку смысла…

– Думаю, сей вклад будет незначительным, – изрекла Хыльга, прервав длинную тяжелую паузу, нависшую над присутствующими и придавшую сцене напряженный характер. – Все ваши материалы – газеты, рекламы, танки – упираются в ту же самую тему: все нити ведут к Белизне, у меня же все кажется перевернутым. И еще: если ваши тексты темны, сумбурны и чреваты намеками, трудными для читателя, вверенный мне манускрипт представляется ясным, утвердительным и четким…

– И значит, – ввернул Эймери, – дает разгадку…

– Да нет же, – вывернула Хыльга, – выслушай меня и вдумайся. В присланных мне материалах нет ни намека, ни ссылки. Сей манускрипт – не личный труд, а дайджест из девяти-десяти вещей, написанных другими и лишь переписанных Антеем. Штуки три-четыре даже весьма известны, и все же не представляют для нас интереса…

– Нам будет легче, если ты все же начнешь с начала, – заметил Август.

– Слушайте, – сказала Хыльга. – За неделю перед тем как написать странную депешу и не менее странную приписку с намеками на приближающуюся гибель Антей Глас прислал мне пакет. Я сразу же распечатала и нашла в нем следующие тексты:

а) книгу аббата Луи де Кура (пиита и академика) «Искусная смесь, или Избранные примеры серьезных и забавных вещиц» (1725), где представлены главные вехи развития игры в шахматы, а также пересказывается случай, касающийся Тацита и вычитанный у античных писателей (кстати, если и шагреневый переплет, и тиснение, и заставки ласкали взгляд, сам же текст был весьма слабенький);

б) десять кантилен (первые девять – русские, десятая – французская), переписанные Антеем, как мне кажется, буква в букву, без маргиналий и мет:

«Дар напрасный, дар случайный…» и «Предсказатель» Александра Пушкина;

«Тучи» и «Есть время – леденеет быстрый ум…» Михаила Юрьева;

«Нам не суметь предугадать…» и «Тени сизые смесились…» Федра Тютчева;

«Немь лукает лучьем немным…» Велимира;

«Звуки на а бескрайни в лесах» Давида Бурлюка;

«Мужчина вышел из избы» Даниила Хармса;

«Гласные» Артюра Римбауда.

Эти тексты так или иначе – тут ямб, там дактиль – затрагивают излюбленные темы Антея: тьма, незапятнанная белизна, исчезание, заклятье. Правда, данный параллелизм – случаен…

– А других у нас нет, – заметил Эймери. – Если Антей считал нужным переписать эти тексты, не следует ли в переписывании усматривать некий план и искать некую зацепку?

– Давайте искать, – призвал Артур Бэллывью Верси-Ярн. – Сами стихи – небезынтересны. А еще, как знать, вдруг мы увидим там знак, не замеченный нашей певицей?

Итак, стали читать:

Александр Пушкин

 
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем – вердикт чтя тайный
К казни ты присуждена?
Кем я призван был, чьей властью
Быт никчемный упразднил.
Душу передернул страстью,
Ум неверием смутил?..
 
 
Цели нет, стезя прямая:
В сердце пустынь, празден ум,
И гнетет грусть, принимая
Заурядный жизни шум.
 

Предсказатель

 
Исканьем духа теребим,
В пустыне мрака я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстями легкими как пух
Зениц касаться начал дух:
Разверзлись вещие зеницы.
Как у рванувшей в страхе птицы.
Ушей едва касался дух:
А шум звенящий лился в слух:
И внял я неба трепетанье,
И вышний ангельский призыв,
И гад речных глубинный всплыв.
И ветви сникшей замерзанье.
И дух к устам грешным приник,
И вырвал лживый мне язык,
Лукавый, праздный и напрасный,
И жальце змея-мудреца
В уста замершие лица
Дух вставил, длань запачкав красным.
 
 
Затем рассек мне саблей грудь,
Трепещущее сердце вынул,
И угль, чье пламя не задуть,
В разверзшуюся грудь задвинул.
Как труп в пустыне я лежал.
Всевидца глас меня призвал:
«Встань, предсказатель, виждь, и внемли.
Завет всевышний сам радей,
И, надзирая сверху земли.
Речами жги сердца людей».
 

Михаил Юрьев

Тучи

 
Тучки небесные, вечные странники!
Степь ли лазурная, цепь ли жемчужная,
Мчитесь, как я, и все мы – изгнанники.
Мачеха примет ли чуждая, южная?
Тнев вас несет ли? Судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? Месть ли раскрытая?
Или на вас висит груз преступления?
Дружеский яд? Клевета неприкрытая?
Нет, вам наскучили нивы бездельные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Всюду замерзшие, всюду бесцельные
Нет у вас матери, нет вам изгнания.
 

* * *

 
Есть время – леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, причем предмет
Желаний мрачен; усыпленье дум;
Меж счастьем и страданьем тусклый свет;
Душа сама себя теснит, пышна;
Жизнь ненавистна, как и смерть страшна —
причины мук в тебе, ты ищешь нить;
И небеса нельзя ни в чем винить.
 

Федор Тютчев

 
Нам не суметь предугадать.
Как буква наша изречется, —
И нам участие дается.
Как нам дается блага гладь…
 
 
Тени сизые смесились.
Цвет затерся, звук уснул —
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул..
И сверчка прилет незримый
Слышен на закате дня…
Грусти час невыразимый!..
Я везде и всё в меня!..
 
 
Сумрак тихий, сумрак дремный
Лейся в глубь глубин души,
Тихий, пахнущий и темный.
Все залей и утиши.
Чувства тьмы в себе забвенья.
Перелей же через край!..
Дай вкусить уничиженья,
В мире дремлющем смешай!
 

Велимир (будетлянин и Председатель шара)

 
Немь Аукает лучьем немным
В эакричалии зари.
Мрак кидает душам темным
Кличи старые: жари!
Закричалия заржала,
В щит безречие взяла.
Тыщелика, тыщежала,
В темень ратную ушла.
Лук упал из рук упавнем.
Предрекает тишина,
И в смятении державнем
Улетая ввысь, видна.
 

Давид Бурлюк

 
звуки на а бескрайни в лесах
звуки на и быстры в небесах
звуки на у врут впустую трубя
звуки на ю в лютню льются любя
звуки на ё как счет слез без нуля
звуки на э как без эха земля
звуки на е елейны в шелках
звуки на ы настырны в рывках
звуки на я как я в яме сидел
и гласных семейку смеясь разглядел
 

Даниил Хармс

Мужчина вышел из избы (песенка)

 
Мужнина вышел из избы,
Взяв палку и рюкзак,
И в дальний путь,
И в дальний путь
Пустился, меря шаг.
 
 
Шел, не свернув, шагал вперед
И все вперед глядел.
Ни спал, ни пил.
Ни пил, ни спал.
Ни спал, ни пил, ни ел.
 
 
И раз в час ранний, на заре
Вступил в дремучий лес
И в сей же миг,
И в сей же миг,
И в сей же миг исчез.
 
 
И если сей мужчина вдруг
Тут встретится иль там,
Уж вы быстрей.
Уж вы быстрей,
Быстрей скажите нам.
 

Артюр Рембауд

Гласные

 
«А» черный, синий «Е», «И» красный, «У» зеленый.
Как – с белым – мне изречь цветенье в чреве гласных?
«А» – черный пух на брюшине у мух ужасных,
Чьи тучи льнут на запах трупный, исступленный;
 
 
«Е» – трубы в небесах, лазурье глаз прекрасных.
Клич ангела, в мирах и сферах затаенный;
«И» – пурпур вен, слюна плевка, смех губ червленый,
В любви хмелеющих и пьяных, в гневе страстных;
 
 
«У» – трепет глади, гул прилива, зыбь теченья.
Мир складки, испещряя лбы для изученья
Алхимии, мир весей, где бредут стада;
 
 
Там, тут – звук, смятый в снежных далях, как в тумане,
Пар, белый царь, ледник, цвет лилии в дурмане.
Предел всему и буква – крайняя – звезда!
 

Глава 22

завершающаяся на рецепте ублажения Маниту

Завершив чтение, Хыльга взглянула на растерянных друзей и развела руками. Все вдумались, пытаясь ухватить смысл, а смысл не ухватывался. Каждый искал и всё без результата.

– Час назад я сказал: нам нужен лингвист. Теперь, думаю, заурядный лингвист здесь бы не справился, – заявил Август. – Нужен лингвист экстракласса, Чёмский, к примеру.

– Или какие-нибудь структуралисты, скажем, Леви-Страус с приятелем. Приятель сразу бы нам все разъяснил; ведь футуристические тексты разбирались им еще в лингвистических кружках, сначала русских, а затем чешских.

– Или Бурбаки?

– Или улиписты?

– Ну и запутанная же эта кантилена… – причитал в углу Эймери.

– Какая из них? – съязвил Артур Бэллывью Верси-Ярн.

– С гласными. «Черные»… «белые» – ужасная мешанина!

– Ну не скажи! Все эти буквы неслучайны и в ряд ли взяты наугад. Как стрелы; правда, метят в Рембауда, а не в Антея Гласа!

«Как знать?» – задумался каждый.

Мысль Августа Б. Вилхарда блуждала. Фразы изрекались тихие, нечеткие. Все вслушивались в рассуждения, пусть даже не всегда связные и как бы навеянные свыше:

– «А» черный… с белым… Свет и тень: эквивалент «антитезиса»… Если значащее – с целью выжить в знаке – выдается (в смысле выделяется) среди других близких значащих (ведь дабы ухватить незапятнанную белизну – упраздняя аспект насущный и актуальный, заглядывая в мир виртуальный, – следует укрепить ее «генетические» границы, замкнуть ее характерную «личную черту», и тем самым углубить различие между нею и другими цветами, устранить чуждые ей чернь, пурпур, зелень и лазурь), вдруг и сия «Белизна» раскрывает нам буква в букву анти-белизну, белый знак не-белизны, книгу, чьи чистые страницы бегущий карандаш испещряет смертеутверждающими надписями. Ах, тщетный папирус, уничижаемый в Белизне лакуны, речь вне-реченья, речь заклятья, указующая пальцем на забвение, затаившееся в глубинах Мысли; расщепление и распад ядра, гниение сердцевины, выдавливание, аннигиляция; действия, здесь выказывающие власть, там скрывающие силу… Расщелина Whitetale, ущелье, где не звучали ничьи шаги, не черпались ничьи знания, мертвая резервация, где перед каждым изрекающим тут же разверзалась ужасная бездна, куда западала речь; испепеляющее пламя, чьи языки сулили всем приближающимся неминуемую гибель; иссякнувший кладезь; запретный пустырь, где зияет лексема нагая и не засчитанная, лексема всегда удаляющаяся, всегда выскальзывающая, неизрекаемая для уст лепечущих и заикающихся, тем самым изувечивающая, калечащая речь, превращая ее в бездельную и бесцельную пустельгу; лексема напрасная, как скандальный атрибут сверхсигнификации, чья триумфальная щель накапливает скепсис, фрустрации, иллюзии; канва лакуны, канава лакана, закланный канал, забытый вакуум, где мы барахтаемся, безвылазные, жаждущие высказать невысказываемый термин, искушаемые тщетными криками, чья суть будет нас терзать всегда, шрам, рассекающий дискурс, чья функция – нас всячески запутывать, перевирать, сдерживая и задавливая наши инстинкты, наши влечения, наши пристрастия, предавая нас на суд забвению, лже-представлению, рассудку, бездушным дескрипциям, ухищрениям, а вместе с тем – безумная власть, стремление к универсуму, высказывающее вмиг и страсть, и тягу к насыщению, и желание любви; элемент, выявляющий истинные знания и не всегда напрасные намерения; глас, делающий наше «я» глубже, наше зрение четче, а нашу жизнь – живее. Да. На дне Разума существует некий заветный ареал, табуируемая резервация, не указанная никакими знаками, к чьей границе нельзя даже приблизиться: Дыра, Вырез, изъян знака, день за днем запрещающий любую речь, декларирующий термины тщетными, мешающий извлечению звука, извращающий сам глас в шепелявый булькающий дефект. Белизна, замыкающая наши уста, как Сфинкс, Белизна, навязанная нам, как Белый Кит, за чьей тенью месяцами гнался Ахав, Белизна, где все мы сгинем…

Изнуренный Август Б. Вилхард сел. Все задумались. Пауза затянулась.

– Да, сгинул Антей Глас, – завел Эймери.

– И Хассан Ибн Аббу, – прибавил Верси-Ярн.

– А двадцать лет назад сгинул рассеченный на части Дуглас Хэйг Вилхард, – шепнул Август.

– Хэйг пел партию Статуи в «Жуане», – сказала Хыльга и заплакала. – И зачем была нужна эта дурацкая штукатурка?

– Ну же, не будем раскисать! – призвал Верси-Ярн. – «Невзирая на все испытания, будем вместе, друзья», пел Франсуа-Андре Даникан. Забудем на секунду наших исчезнувших друзей и давайте разберемся в ситуации: как выяснить суть, как разрешить загадку, дабы устранить нависшее над нами заклятие и уберечь наше будущее.

– И куда эти выяснения нас заведут?! – вскричала Хыльга. – Чем дальше мы будем углубляться, тем страшнее будет сгущаться тьма, тем быстрее мы приблизим финальную развязку и все умрем! Ну зачем напрашиваться на гибель? Зачем искушать судьбу, уже сыгравшую с нашими друзьями такую злую шутку?

Все начали стыдить Хыльгу за эти упаднические речи; дискуссия завязла в сумбурных увещеваниях и заверениях.

– Друзья, друзья, – призвал Август, вставая и усмиряя присутствующих.

Вид у старика был серьезный и даже нахмуренный.

– Перестаньте. Давайте забудем нашу печаль, нашу грусть, наши страхи и наши слезы. Мы принимаем идею Артура Бэллывью Верси-Ярна; ведь, как писал Лаури, «мы сумеем спасти лишь упрямцев, не сдающихся и всегда устремленных вперед»…

Взглянув на часы, Август прервал цитату:

– Уже первый час. Мы все устали. Давайте перекусим. Я приглашаю вас на дружеский ужин, сделанный на быструю руку и все же – надеюсь – учитывающий ваш изысканный вкус.

– М-мм, – замычал гурман Верси-Ярн.

– Где там наш пир на быструю руку? – прибавил шутя Эймери.

Тут раскрылись двери, Сиу зашла в living (бесшумная индианка вышла, едва завязалась дискуссия, а присутствующие сей маневр даже не заметили) и заявила: «Ужин ждет в salle d'apparat».

Тирада была встречена бурными ручеплесканиями.

– Сначала я бы сменила на ряд… – не без манерничанья заметила Хыльга.

Все разбрелись в указанные им кельи и через четверть часа вернулись в вечерних нарядах.

Хыльга, желая быть «in», выбрала экстравагантный стиль: переливающуюся вечернюю пижаму а 1а Cucu-Chanel из сатина в складках, штрипках и вставках из сетки и марлевки, украшенную милыми безделицами: лентами, шнурами, кистями и рюшами. На ее запястье сверкал массивный арабский браслет в виде свернувшейся спиралью змеи.

Франт Эймери надел изысканный фрак.

Верси-Ярн, как истинный стиляга, вырядился в серый мышиный сюртук, канареечную манишку, желтый замшевый «кис-кис». Эймери, чуть ревнуя, присвистнул.

– My dress designer is rich, – как бы извиняясь, сказал Верси-Ярн.

Август Б. Вилхард, прививший себе безупречный вкус на dip– и vip-payrax, надел классическую пару: брюки и пиджак. В ней старец выглядел английским переселенцем, рассказывающим матери-императрице детали миссии в Хайдарабаде, усмирившей мятежника Типпу Сахиба.

Ведя светские беседы, все перешли в salle d'apparat, где – стараниями внимательнейшей Сиу – их уже ждал ужин. Эймери дал руку Хыльге; затем шел Август, за ним – Верси-Ярн. Приглашенные не преминули высказать интерес к мебели Луи X, секретеру Хьюга Самбена, канапе в цветистых меандрах Рюльманна и, разумеется, дивану при балдахине, чья атрибуция резцу Гринлинга Гиббенса лет двадцать назад взбесила массу ценителей, невзирая на присутствие клейма.

– Ты знаешь, – сказал Август Вереи-Ярну, – Эрнст Гёмбрих напечатал в «Варбурге» весьма серьезную статью, критикующую Эрвина Панёфски?

– Да ну?! – вскричал в изумлении Верси-Ярн.

– Правда! Еще бы чуть-чуть и разразился бы скандал. Как признал сам Гёмбрих, – правда, не сразу, – девять-десять интересных идей из критики «Идеи» были развиты им в начальных вариантах «Искусства и Иллюзии».

– Уж Гёмбрих наверняка сумел бы выдать вашу «балдахинину» за шедевр, даже если ее вырезал не Гринлинг!

Все сели.

Друзей ждал не быстрый «перекус», как выразился Август, а целый пир Валтасара. Встречала их бутыль «магнум» Сент-Жюльен Бранэр-Дюкрю 1895. На закуску были внесены заливные рябчики а la Cheremetieff. За ними явились гигантские раки в тмине. Их сменила нежнейшая ягнятина в луке и травах, выдающая легчайший привкус аниса. Вилхард и на сей раз не нарушил традицию, приправив ягнятину изысканными специями кари. Затем пришел черед салата в паприке, где белую чечевицу и черный редис примиряли такие душистые травы, как киндза, кервель, шафран, чабер, сельдерей, мята перечная и мята кудрявая. Дабы смягчить пищеварение и предварить десерт, всем налили граппы. Ужин венчал черничный бланманже, запиваемый белым Рьёссек 1945, имевшим все шансы сразить «принца кулинарии» Сайяна.

Август Б. Вилхард сказал краткую здравицу в честь всех присутствующих, надеясь на успех разысканий и разрешение изнуряющей задачи, занимающей их умы и держащей их в напряжении уже целый месяц.

Звенели фужеры. Сменялись здравицы. В результате все всерьез набрались.

Землю скрывала тьма. Сердечная нега увлекала Хыльгу и Эймери: вкрадчивый кавалер, целуя даме руку, нашептывал нежную чушь. Минуты бежали, часы шли; четырем друзьям принесли хрустальные кубки для арманьяка. Янтарный нектар пили уже залпами и без здравиц.

Занялась заря. Вдали трижды кукарекнул петух. И тут внесли иранскую икру.

Привалившись к Эймери, Хыльга дремала. Август плакался Вереи-Ярну на нелегкую судьбу фаната гребли: старик всеми силами развивал сей непрактикуемый в Азинкуре вид физкультуры; пытался учредить клуб и даже намеревался выписать тренера, купить скиф, а трем азинкурским парнишкам заказать синие майки с эмблемами, как у клуба в Кембридже, чью честь Август защищал еще в незапамятные времена.

В кельи разбрелись уже с наступлением утра.

Часы выбили двенадцать раз. Издали раздался призывный гул набата. Август Б. Вилхард с усилием раздвинул веки: бедняга извелся без сна и заснул лишь в предрассветный час. Еще с вечера на языке не переставали вертеться дурацкие звуки, Август искал и не улавливал выпавшие термины, – «сглаз ян», «глазь ясна», «я на глас», «галс на я» или «слагая N.»? – чьи вариации смешивались, сбивались в кучу: существительные, прилагательные, наречия, частицы, выражения, изречения. Август все надеялся выбраться из сей сумятицы речи, из путаницы языка, где мысль все время терялась в чехарде бессвязных лексем, утрачивающих и артикуляцию, и транскрипцию, и сигнификацию, в скручивании рвущихся и связывающихся нитей; временами эта рвань сплеталась в зримую извилистую стежку, а изредка даже вытягивалась в четкую, прямую стезю: за узлами и сплетениями вдруг – наитием или интуицией – усматривалась ясная цель, укреплялись вехи знания; в мельтешащем сумбуре вдруг мигал ясный сигнал, правда, высвечивался лишь на миг, дабы затем, через миг, угаснуть.

– What was it? – шептал Август (думал старик всегда in english). – It was. Was it? It was.

На какую-нибудь секунду мелькал вариант угадывания (а вместе с ним, как знать, – перспектива искупления и даже избавления); и все же ни буква, ни термин не вели к разгадке, к высшему решению.

Затем мысль вдруг перепрыгнула к глупейшему упущению: Август забыл в нужный час дать Бен-Амафиину причитающийся ему паек. Сам не зная, как сей незначительный факт был связан с предыдущими мыслями, старик все же начал переживать; лакуна, пусть даже пустячная, угнетала. Не переставая бубнить, Август встал и накинул халат.