Текст книги "Низкий голос любви"
Автор книги: Жоан-Фредерик Эль Гедж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Глава 7
Восемнадцатый день ноября, вечерня в эту субботу, вчера кончился пост.
Милое мое дитя,
записку твою получил, и весть о визите несказанно радует! Уж так хочется вновь вернуться к беседам после мессы и другим семейным утехам. Двенадцатое и тринадцатое декабря отведены уже для рыбалки и других дел, так что будь любезна, поломай себе голову и найди другие даты, которые сможешь сорвать с древа дней.
Почему бы не Новый год? Моя скромная обитель вас ждет с раннего утра с большим котлом кипящего масла наготове (для фритюра а не для чего другого). Увидеть тебя для меня великий праздник, если только ты и твой шевалье приедете налегке, с пустыми руками, так сказать, в одной рубашке и с веревкой на шее. Итак, до предстоящего свидания.
Написано сего дня, языком свободным и несвязанным.Твой предокАндерс.
Это вторая их совместная поездка. За стеклом небо летит мимо быстро и меркнет медленно. Артур сложил письмо и отдает его Клер. «Превосходное вокальное упражнение для моих пациенток».
– Андерс был для меня настоящим отцом. Он знает все мои секреты. Но не пытайся его заставить…
– Заставить что?
– Выдать секреты тебе. Этот человек – настоящий сейф.
– А по его письму не скажешь.
Письмо – просто хитрость. Он умеет защищаться словами.
Из багажа Артура выглядывает книга «История фамилий». Он заметил толстую тетрадь, которую не видел раньше. Тетрадь и простых сложенных листов, сшитых суровой ниткой. Он открывает, листает, бумага пропитана духами Клер, и на каждой странице – череда отпечатков красных губ. «Для тебя. Дорожные поцелуи. Запасы для твоих губ».
Поезд снизил скорость, стук колес замедляется. Они входят на вокзал, где их ожидает дед. Он обнимает Клер, затем по-военному коротко кланяется Артуру. «Добрый вечер, Летуаль. Я Андерс. Вы, вероятно, догадались». Он осматривает Артура суровым взглядом, поджав губы. «Так, значит, вы сменили ей голос. На слух не так плохо. Новый инструмент трудно заставить петь, но музыканты знают, что самые трудные образцы дают самый богатый тембр». Он говорит, разделяя слова на части, и произносит слог за слогом, будто отрывая куски сырого мяса.
Они медленно едут вдоль насыпи, которая продолжает скалу. В лучах фар пробегают острые тени. «Дети мои, вот и долина Эсклат-Сан. Скоро приедем». Андерс читает вслух название, написанное на красно-белом щите: «Сэньон. От латинского Signum, сигнал. Слава Богу. На рассвете, Клер, доставь мне удовольствие, позволь проводить твоего кавалера на Дальний конец деревни, к кургану. Здешние земли были завоеваны. Только прислушайтесь – и услышите поступь марширующих армий. Когда гунны завоевали Италию, пройдя этими долинами, они усеяли землю трупами. А теперь их скелеты скрыла земля. Слава Времени».
Они въезжают в каменную арку. Под шинами потрескивает гравий. «Дети, добро пожаловать в замок Пьера де Роксанта, купленный в 1740 году Эспри Давидом, книготорговцем и книгопечатником, а в 1963 году моей скромной особой».
Андерс толкает массивную дверь, и все проявляется одновременно – свет, запах, голос. Свет брызгает наружу, полосует тенями рельеф сада, грани листьев, валуны на газоне. По воздуху плывет аромат тушащейся дичи. От камней отдается голос: «…инициировали налог, изобилуемый общественными фондами с целью, я бы сказал, искусственно повысить вязкость материальных потоков… тридцать четыре процента отечественных рейсов… скорость ветра пятьдесят километров в час… Снова будут разделены надвое…»
Андерс ворчит, посмеиваясь: «Ну что за бойня, что за казнь! Какое безразличие к родному языку. Не у места здесь глагол «изобиловать», о апостолы Абракадабры! Отечественные рейсы! Это что еще такое? Ура-патриотические полеты? Внут-рен-ние рейсы! Хочешь инициировать налог? Уж лучше устрой инициацию самому себе и посвяти себя в тайны собственного языка, слуга Вавилона! Кстати, «Бабель» – это название Вавилона на иврите, появившееся в 1555 году. Но что их разобрало говорить на этом жаргоне, которого бы не потерпел никто из наших отцов? Упаси Господь. Буцефал!» Датский дог оставил струйку слюны на лице популярного ведущего, обернулся и постучал хвостом об экран. «Я думаю, доживу ли я до того, когда смогу заказать себе жену и детей из телемаркета. Телевизор – это не люди, это супермаркет смертных душ». На этот вечер супермаркет закрылся. Андерс схватил пульт, открыл и движениями охотника, разряжающего ружье, извлек две батарейки. «Уж лучше, когда пульт разряжен».
И он убрал батарейки в надежное место – старую пустую коробку из-под монпансье, красную с желтым, стоящую на каминной полке. Проворный Буцефал, щелкнув зубами, вырвал сверток, который держал в руке Артур, зарычал, сжал челюсти, встряхнул добычу и разорвал обертку в клочья. Появилось содержимое – книга, небольшой томик с уже обкусанными догом углами. «Подарок! Ей-ей, подарок!» Клер подносит оберуки к губам и смеется, будто звенят хрустальные колокольчики. Андерс поднимает указательный перст. Пес застывает. «Ей-ей» – восклицание, означающее «истинно так», «конечно». Дог с новыми силами принялся терзать книгу. «Буцефал! Лежать! Место!» Буцефал с презрением выпускает добычу и достойно отступает за контрабас, высящийся на специальной подставке. Артур подбирает пожеванное издание, передает его Андерсу. «"Без завтрашнего дня", автор господин Виван Денон. Ну-ка, ну-ка». Андерс надевает очки, отходит к книжному шкафу, занимающему всю стену сводчатого зала. За ним идет Буцефал. «Вот. Я так и знал. Подойдите. Пес вас не съест». Артур подходит, дог поднимается на задние лапы, виляет хвостом. Хозяин хлопает его по лбу, и зверюга ложится у его ног. Андерс указывает на томик с потертым корешком. Артур наклоняет голову, чтобы прочесть название.
– Какая досада, у вас такая книга уже есть.
– Но этого мне подарила женщина. Такой подарок от мужчины – совсем другое. Поздравляю вас, дорогой Летуаль. Что же до причин, по каким эта женщина решила мне его подарить, их я не знаю.
– Андерс! Действительно не знаешь?
– А ты, Клер, как будто знаешь? Что ж, ты и правда знаешь мою жизнь лучше, чем я. Но вернемся к книжице. Мне известен верный способ отличить классическое произведение от современного: прочесть первую фразу и последнюю. Если их можно поменять местами, значит роман современный. А ну-ка посмотрим. «Я без памяти любил графиню де…; мне было двадцать лет, и я был неопытен; она изменила мне, я рассердился, она меня покинула. Я был неопытен, я сожалел о ней; мне было двадцать лет; она меня простила: и так как мне было двадцать лет, я был неопытен, меня все так же обманывали, но больше не покидали, я считал себя самым любимым на свете, да и вообще счастливейшим из смертных». В одной фразе паренек узнал жизнь. Неплохо. А теперь последняя… «Я сел в ожидавшую меня карету. Конечно, я искал мораль всего этого приключения, но не находил ее». Ах, нет, не получилось. Но этот прохвост знает свое дело! Прохвост – термин давно известный, то же самое, что хитрец, пройдоха. Однако в данном случае я придерживаюсь смысла, которое сие слово имело около 1260 года – содомит – ведь этот Виван не уточняет, с какой стороны он берет свою даму. Спереди? Сзади? Клер, если я зайду слишком далеко, останови меня. Во время атаки Виван всегда был в первых рядах. А что он там делал в первых рядах? Он рисовал! Альбомы, карандаши, пастель – он делал набросок поля боя! У этого пройдохи был свой стиль! Бонапарт его очень жаловал, прозвал его Авангард Денон! Для дам не такой уж многообещающий знак отличия, а? Ну вот, Клер, я зашел слишком далеко, а ты меня не остановила.
Андерс развел руки в театральном жесте сожаления. Из книги выпал полулист нотной бумаги. Артур подобрал его. Листок был склеен старым скотчем, блестящим, скрутившимся с краев и оставившим на бумаге желтоватый отпечаток.
– Вы очень любезны, Летуаль. Посмотрим.
Он надел очки для чтения.
– Старые ноты… «Радость неуверенности в "Без завтрашнего дня". Без неуверенности нет удовольствия. Удовольствие – дело дилетанта». Дилетант – восхитительное слово! «Dilettante, 1740, от итальянского diletto». Жить как дилетант, другими словами: жить удовольствиями. В этом всё, я всегда так говорил. Увы, diletto стал delitto – удовольствие превратилось в преступление. И вот в 1845 году, слово «дилетант» стало синонимом любительства. Уничижительное слово? Не факт. Если дилетант и любитель, то он любитель нарушений. Вы следите за моей мыслью? Вот вы, Артур – профессионал, это видно. В конце концов, если вы внимательны к музыке слов, еще не все потеряно – у меня есть чем вас заинтересовать. Следуйте за мной.
Андерс поворачивается на каблуках, наклоняется над хлебным ларем, до краев наполненным дисками в сигарных коробках. Достает оттуда шкатулку с изображением старика с вольтеровскими скулами, с письмом в руке, склонившегося над обнаженной ножкой дамы, сидящей с ним рядом.
«Мир наизнанку», Бальдассаре Галуппи. Сцена 4. Послушайте-ка. «Что за радость, что за наслаждение может извлечь женщина из своей жестокости? Если мы будем обращаться с мужчинами нежно, они терпеливо будут переносить свое рабство, и их общество будет нам приятно»… Мужчины, женщины, два мира, мир наизнанку, мир на лицо, две стороны медали. Меня прямо-таки восхищает то, что мы, с нашим свисающим фаллосом, и они, с их скрытой дыркой, – если я зайду слишком далеко, Клер, ты меня остановишь, – мы все же можем понять друг друга с помощью жестов и слов. И все же, жесты, слова, имена – это может значить все что угодно. Вот смотрите, вас зовут Летуаль. Вам присущи блеск и отдаленность, это чувствуется. [3]3
L'etoüe – звезда (фр.) – Прим. ред.
[Закрыть]Но при всем при том являетесь ли вы светилом?
Вместо ответа Артур вынул из своей сумки «Историю фамилий».
– Андерс, если вы интересуетесь смыслом имен, прочтите это.
Андерс открывает том на заложенной странице, вынимает из него тетрадь с поцелуями, нюхает ее, не открывая, тактично вкладывает обратно, пробегает страницу глазами и наконец читает вслух.
«История Вильгельма, герцога Аквитанского, около 1100 г. Вильгельм Аквитанский преследовал женщин своими домогательствами, и Церковь угрожала ему отлучением. Епископ Фонтевро был готов предать его анафеме…» Анафема, 1174 год: проклятие, объект проклятия. Здесь небольшой анахронизм – епископ де Фонтевро не мог предать анафеме, этого слова тогда еще не существовало. Впрочем, неважно!.. «В соборе Святого Петра Вильгельм схватил прелата за шкирку и поклялся, что заколет его, если он не отпустит ему грехов. Епископа нелегко было запугать, и Вильгельм сдался со словами: "Я не настолько тебя люблю, чтобы отправить прямо в рай". В 1115 году герцог Вильгельм без памяти влюбился в жену своего вассала Эймери де ла Рошфуко, виконта де Шателльво. Эту женщину звали Данжероза. Она была замужем за Эймери уже семь лет. Вильгельм увез ее в свой замок. На призыв папского легата освободить графиню Данжерозу Вильгельм ответил открытым вызовом: велел написа портрет возлюбленной на своем щите, что прикрываться ею в бою так же, как он покрывал ее в постели». Покрывал в постели! Шельмец был изобретателен! Но почему эта история вам так понравилась?
– Фамилия подруги Клер, которая раньше жила в ее квартире, – Данжеро.
– Бедняжка, сколько сплетен, наверное, ей приходится выслушивать. Ведь как говорится? Бабьи пересуды, женское вероломство… А с другой стороны – мужская взаимопомощь, мужское братство… Есть братство, но есть ли сестринство? Язык жесток к женщинам.
В разговор вступает Клер.
– Может быть, оттого, что язык хорошо их знает.
– Клер, девочка моя, не пытайся быть более роялисткой, чем сам король… Ну, дети мои, не знаю, как вы, но у меня от исторических бесед аппетит разыгрался. Почему бы не поужинать?
Андерс втыкает лезвие штопора в пробку, тянет, оскалившись, туго засевшую затычку.
– Не заставляй себя просить, Кот-де-Нюи. «Дрожи, скелет, сейчас ты попадешь туда, где задрожишь еще сильнее».
Наконец он вытаскивает пробку, наливает немного драгоценного вина в хрустальный бокал, стоящий на дубовой консоли, поднимает бокал и водит его мелкими концентрическими кругами.
– Это старое вино. Правда, не такое древнее, как тот монах, который первым решил, что годы надо считать веками. Это было в VI веке. Людям понадобилось больше пятисот лет, чтобы заметить, что новый мир уже давно родился. В 39-м году нам понадобилось пятьсот часов. Если так будет продолжаться, то скоро мы начнем чувствовать события до того, как они произойдут. Загадка: я старше моего отца. Кто я? Сирота… Ну и что? Все мы будем сиротами. Ну так не будем терять времени и попробуем этот напиток – И он поднес хрустальный бокал ко рту.
– Черт подери, как мне нравится быть сиротой!
Крупные лиловатые губы Андерса окрасились красным, и взгляд его зажегся дьявольским весельем. Он надел пару резиновых перчаток и ножом отрезал косу лука-шалота, висящую на стене.
– Я люблю лук, и я от него не плачу, ничто не способно вызвать у меня слезы, даже телевизор. Единственная моя претензия к луку – это его запах: терпеть не могу, когда мои руки так воняют. Это моя единственная уступка гигиеничности нашего времени. Теперь все так боятся запачкать руки. Но в наш век все отказываются от правил. Ну знаете ли, без правил не останется игроков, только плуты, а вед нас окружают системы правил. Джентльмены стали редкостью. Кто такой джентльмен? Плут, соблюдающий правила.
Он поднимает бокал и адресует знак приветствия старинной картине, покрытой пятнами сырости. Это написанный маслом портрет сероглазой женщины, похожей на Клер. Андерс замечает взгляд Артура.
– Бабка вашей Дульцинеи. Ариана. Эта женщина была настоящим джентльменом. Но знайте: кожа, которую вы видите на этом портрете – ложь. Сия иллюзия поддерживалась гормонами, которые делали ее лицо гладким, хотя ей было за шестьдесят. Я тебе рассказывал, Клер, что в то время, когда у меня были средства, она, чтобы придать себе больше импозантности, требовала, чтобы я оплачивал услуги одной дамы, которая была младше ее лишь на двенадцать лет и которую нанимали исключительно для того, чтобы она молодила мою жену, появляясь на устраиваемых нами обедах в качестве ее дочери? Неслыханно, не правда ли? Это не помешало ей в один прекрасный день, будучи под хмельком, вылететь из-за руля мотоцикла под откос.
– Андерс.
– Что, мне не надо было так говорить? Ну, твоего друга такими пустяками не запугаешь. Кстати, девочка, ты все еще ездишь на своем великолепном «Триумфе»?
После ужина Андерс ставит на стол лакированную шкатулку. «Ну же, Клер, не смотри на меня так, словно будто это пепел твоей бабки. Доктор, любите ли вы сигары, эти продолговатые дымовые шашки, которые целыми ящиками доставляют с Кубы испанские галеры? Что касается меня, я в настоящее время покаянно отказался от дымопускания и больше не практикую вонючих трав». Артур ограничился тонкой и длинной «Панателлой». Андерс протянул сигарный ящик Клер. «У тебя я даже не спрашиваю, хочешь ли сигару ты. Ты настоящая Кармен».
И Клер выбирает крепкую «Робусту».
* * *
Воскресное утро. Андерс уехал в деревню на рынок На постели поднос с остатками завтрака – кофейная гуща в ее чашке, чайная заварка в его, три ломтика ветчины, красные, как шкурки только что убитых зверей. Косые солнечные лучи рисуют тени на остатках масла. Завтрак приготовил Андерс, прежде чем уехать. Как обычно, она ела только соленое, а он только сладкое. В комнате витают телесные запахи, кисловато-острые ароматы пробуждающейся плоти. Клер, сидящая в постели, протягивает Артуру палочку кедрового благовония и сама зажигает такую же. Артур дует на огонек, никак не желающий погаснуть. «Не надо дуть. Это оскорбление Будды». Она втыкает палочки в грейпфрут. За стеклом трава и деревья побелели от инея. Несколько кустов, окруженных камешками, закутаны в белую материю, вроде марли.
– Эти деревца болеют?
– Нет, им холодно. Это редкие виды, которые Андерс выписал из Японии. Они еще молодые, он их защищает. Он зовет их своими детьми.
Клер говорит, уткнувшись лицом в оконное стекло, которое запотевает от ее дыхания. Он подходит к ней.
– Иногда, – тихо говорит он, – я чувствую, как мои черты изменяются изнутри, пропитываются выражениями, принадлежащими тебе.
– Моя мимика заразительна? – иронизирует она.
– Очень.
На стекле пар его дыхания прибавляется к пару дыхания Клер. Оба отражения расплываются.
– И это плохо?
– Это не хорошо и не плохо. Это пугает.
– Помни: когда мы боимся, мы не скучаем.
Она поворачивается к нему. Их взгляды подстерегают друг друга, задерживаются, притягиваются друг к другу, как магниты, и не разлучаются больше. Из левого глаза Артура вытекает слеза. Уже во второй раз плачет перед ней.
– Я пугаюсь, когда мужчина грустив, – предупреждает она. Но он успокаивает ее – эта слеза от лихорадки.
– От лихорадки?
– Да, Клер, я болею тобой. Ты же знаешь, я не играю.
– Если бы я встретила тебя десять лет назад…
– Ах, значит, я опоздал!
– Нет, нет. Иди сюда. – Она опрокидывается навзничь, плечи ее касаются дерева кровати. – Возьми меня.
После этой битвы плоти они забылись в простынях, пропитавшихся их влажностью. Она просыпается и переворачивается на живот.
– Тебе нравится мой зад?
Она показывает ему две луны молочных ягодиц, покачивает ими перед мягким стеблем его еще не опавшего члена, лиловатого, словно в синяках. Потом она встает.
Твои слезы, твоя сперма, моя смазка – всего этого мало. Подожди здесь.
Он провожает ее глазами – она исчезает в ванной и возвращается со своим ножом в руке. Садится перед ним на пятки. Он хочет подержать ее ножки в руках, обнять ее колени, бедра, но ей хочется другого.
– Дай палец.
Движением, похожим на взмах пера, она рассекает ему подушечку указательного пальца. И движением, похожим на запятую, разрезает свой палец. Она соединяет две их крови. Ранки крошечные, но двух этих красных капель достаточно, чтобы раззадорить ее желание, а оно вновь разжигает желание Артура. Они набрасываются друг на друга с ласками. Их кожа краснеет от объятий. Порезы кровоточат, их тела покрываются багрянцем, полосами засохшей крови, простыни исполосованы хвостами карминовых комет. Они катаются и купаются в море соленых запахов. Задыхаются. Они пролили кровь.
Артур рассматривает свое отражение в зеркале. Он не стер кровь, он сохранил все следы их последних атак Лицо его намазано белой пеной, губы непристойно розовые. Лезвие бритвы обнажает прямоугольники кожи. Он вздрагивает. Клер подстерегала его – она входит и прижимается к нему. Он не сопротивляется. Ее рот прижимается к шее Артура, к порезу, выпивает выступающую красную каплю. Она не останавливается на этом. Он не сопротивляется. «Не должно быть красного между мужчиной и женщиной, этого не надо». Она жадно сосет его кожу. Он не сопротивляется, несмотря на боль. Его губы касаются уха Клер.
– Ты мой вампир, – шепчет он в теплое упругое ушко.
– Твой крем для бритья пахнет миндалем.
– Горьким миндалем.
– Мне нравится твой горький миндаль.
– Чтобы отведать миндаля, надо разбить скорлупу.
– Да. Я разобью ее.
По булыжникам двора цокают копыта. Это Андерс вернулся раньше времени. Клер отшатывается, возвращается в комнату, лихорадочно одевается, обувает правую туфельку на левую ногу, чертыхается, как девочка, которую застали за чем-то запретным. Она сбегает по каменным ступеням, гравий похрустывает под ее подошвами – она спешит помочь деду. Артур подходит к окну, спотыкается о смятую тряпочку, нагибается, подбирает ее. Это кружевные трусики Клер, еще мокрые – он их нюхает. Артур видит на улице Андерса в широкополой старомодной шляпе – он спешился. На спине коня две котомки, удила покрыты пеной. Андерс снял мешки, расстегнул седло, по краям которого виднелся беловатый пот, стащил его с лоснящегося бока, положил на козлы. Порылся в одном из мешков. «Молодец, Анубис, хороший мальчик». Он подставил ладонь под черные губы Анубиса – конь живо слизнул кусочек масла.
В полдень небо нежно-серое. Англо-арабский скакун, привязанный к оливковому дереву, грызет кору крупными желтыми зубами. Андерс накрывает стол во дворе. По дороге к кухне Андерс треплет коня по гриве – тот выгибает шею и взмахивает хвостом. Андерс появляется снова – в руках его позвякивают бокалы и тарелки. Он нарезает хлеб, шутливо читая старинный стишок.
– Моя чаровница разделась, лишь только звенели браслеты. И грудь, и плечо, и ланиты, и вся-то красотка была душистей акащш летом, прекрасней, чем ангелы зла…
Клер не удержалась – выдала себя, вскрикнув: «Ангелы зла!»
– Но, девочка, эти стихи ведь не тебе посвящены.
Клер покраснела.
– Ты предпочитаешь вот это? – Он начал напевать: Mi caballoyyo aljugar con la muette nos hicimos amigos…
– Что это значит? – спрашивает Артур.
– Мы с моим конем так долго вместе играли со смертью, что подружились. На самом деле это не так, но фраза мне нравится. Правда, девочка?
– Пей. Меньше глупостей расскажешь… Клер покраснела как рак Она открыла свой нож и начала играть с лезвием.
Они обедают. Небо заволакивают облака. Холодает.
– Пойдем в дом, – предлагает Андерс.
– О чем ты думаешь, Артур?
– О твоем деде. Он знает такое, чего не знает никто другой.
– Да. Это он показал мне физалис.
– Надо же! Признаюсь, я до безумия люблю ядовитые цветы! Наперстянка, нарцисс и так далее. И на них я не остановился!
Это говорит Андерс, он вошел через другую дверь, неся поднос с тремя чашками кофе, миской фиников и пластиковыми горшками с землей. Он указывает на горшки:
– Я не показал вам мои последние находки. Вот здесь «сосок Венеры». Этот маленький розовый куст – «бедро нимфы». А вот роза сорта «трик-мадам» в цвету – большая редкость в этом сезоне. И пиала с суданскими финиками. Вот видишь, я начал похоронных дел мастером, потом переключился на виолу-да-гамба, а закончил лепестками и фруктами. Прежде чем перейти к дегустации одуванчиковых корней снизу, из земли.
– Похоронных дел мастером? Вместе с прадедом Клер?
– Точно, я работал в мастерской по обработке мрамора, которая принадлежала моему отцу. И мне понадобилось почти шестьдесят лет, чтобы предпочесть камням цветы… Шестьдесят лет, подумать только! А ведь я рано понял что к чему. Первый мой цветочек я встретил совсем юный, сам того не зная. Это было в 1942 году, я шел по улицам Будапешта, я был четырнадцатилетним подмастерьем, я шлифовал хрустальные вазы. Я встретил нацистскую демонстрацию. Какая-то девушка, звонко выкрикивая лозунги, раздавала свою гитлеровскую газетку, ей было лет девятнадцать. Я обругал ее. Она обругала меня. Наступила война, ее сменил мир. В 1947 году я встретил на вечеринке молодую женщину, и мы без памяти влюбились друг в друга. Это была та фашистка из 1942-го. Твоя бабушка, Клер. Ариана.
Она слушала этот рассказ без удивления.
– Встретить любовь, когда кричишь о ненависти, часто ли бывает такое? Вот что я вам скажу, дети, большая любовь – это та, которая начинается во тьме, тайна, кажется, рассеивается, и вот почти что свет, ослепительный свет, но в конце концов тайна восстанавливается во всей своей неприкосновенности. Я так и не узнал, кто она, я никогда этого не узнаю, и за это я люблю ее до сих пор, клянусь всеми святыми! – теперь, когда у меня нет больше ни ее голоса, ни ее тела. Вы дети, прошли часть пути, так сделайте милость, на забуксуйте на полдороги, поняли? Летуаль, вы уже преобразили Клер, и Клер вас изменила, я это чувствую, ну так смелее! Вы когда-нибудь были на волосок от смерти, старина?
– Не помню такого.
– Ничего себе ответ. А мы с Арианой чудом избежали смерти. Сейчас расскажу. Этот дом был построен в 1683 году. Однажды утром в 1977 году наша горничная, в то время у нас еще были слуги, открыла дверь, чтобы принести нам поднос с завтраком – и бедняжка оказалась на краю пропасти. Оставались только занавеси на карнизе и лампа на электрическом проводе. Пол второго этажа обрушился. Ну так вот, в ту ночь мы не ночевали дома. Пейте кофе. И попробуйте эти груши из сада.
Они отведали фруктов.
– Удивительно! Груши из сада, при таких заморозках.
– У меня собственный метод. Я гипнотизирую деревья, и они приносят мне плоды в любое время года. В Омане люди покруче, они устраивают соревнование – чтобы победить, надо уморить дерево. – Артур бросает Клер недоверчивый взгляд. – Честное слово.
Оманцы и зверей гипнотизируют. Буцефал! Буцефал! Куда запропастился этот пес? Ну и ладно. Анубис, сегодня твоя очередь. – Лидерс открывает дверь, зовет коня, который переступает порог и входит в гостиную. – На колени, Анубис, давай.
Конь послушно подгибает ноги и ложится на бок, головой к камину. Андерс садится, скрестив ноги, рядом с его головой, прижимает ладонь к шее, суставам, крупу. Анубис лежит неподвижно, выкатив глаз. Он громко дышит, раздувая ноздри – от его дыхания взлетает зола в камине. Тогда Андерс поднимает руку совсем рядом с синим влажным глазом коня. Никакого защитного рефлекса. Круглый коричневый живот поднимается ритмично, копыта соединены, как ноги гигантского ребенка. В очаге трещит полено. По команде хозяина Анубис дергается, моргает веками. Неся грудь, как груз, конь поднимается на ноги, подковы царапают каменную плитку пола. Вот он и стоит, такой высокий и сильный, что весь дом, кажется, покоится на его холке. «Молодец, Анубис, хороший мальчик, хорошо». Андерс берет пиалу с суданскими финиками и подносит их ко рту коня, который окончательно просыпается от их запаха. Толстый язык подцепляет плоды с коричневой глянцевитой шкуркой. Зубы стукаются друг о друга, конь выплевывает косточки одну за другой обратно в пиалу.
– Почему оманцы гипнотизируют своих лошадей? Я сейчас вам расскажу. После набега если враг пускается за вами в погоню, вы просите лошадь лечь и гипнотизируете ее, чтобы она ржанием вас не выдала. И враги проходят мимо. Но вот что еще более любопытно. Если вы оставите загипнотизированную лошадь в укрытии, в тени бархана, вы точно будете знать, где найти ее при возвращении. Понюхайте-ка.
Артур наклоняется к лошадиной шкуре.
– Чем пахнет?
Артур на секунду задумался.
– Тальком…
– Совершенно верно. Запах дамы, выходящей из ванны. Это финики и соленое масло придают шкуре лошади такой аромат. Немного портит зубы, но каков запах, а? Как раз для коня в гостиной. Не хотите, чтобы я и вас загипнотизировал, доктор?
– Я подумаю.
– Как вы неправы! Пока будете размышлять, станете негипнабельны. Ну что поделаешь. До скорого, дети мои.
Легким движением Андерс подтолкнул Анубиса к двери; подковы стучат по плитке, конь выходит, хозяин вслед за ним.
* * *
Артур и Клер поднимаются на курган рука об руку. Из долины доносится смех. Спускаются они каждый по своей тропе, Клер сворачивает направо, Артур налево; они встречаются вновь у подножия кургана. Она шепчет прямо ему в губы:
– Мне нравится, когда дороги сначала разлучают нас, потом объединяют, а тебе?
В деревне, на церковной паперти, вода источника отбивает такт тишины. Они хранят молчание. Он шепнул ей, что ему надо обнять ее.
– Не говори. Сделай.
Он обнял ее. Тишину нарушает только детский крик. Артур пытается уловить смысл этих рассыпающихся слогов, но впустую. Эхо детских голосов отдается от стен и летит прямо к ним. Стайка детей вбегает на маленькую площадь. Потом приходят мужчина и женщина.
– Этот мужчина умеет позаботиться об этой женщине.
– Откуда ты знаешь?
– Сразу видно. У меня был любовник. А у него была дочь. Он все время о ней беспокоился. Я чувствовала угрозу в этой его любви к дочери. А эта женщина не чувствует угрозы.
– А если эта женщина спокойна просто потому, что они с мужчиной – одна семья? Она раздумывает несколько секунд. Нормальная семья? Она об этом не подумала.
– Ты ангел.
– Ты меня не знаешь.
– Я тебя плохо знаю. Нюанс. Ангел, которого мы плохо знаем, – это синица. Знаешь, та самая, которая летит по прямой, когда хочет избежать опасности.
– Ангелы – посланники. А я не посланница. Ты умеешь играть словами, доктор. Ты играешь и женщинами?
Они входят в дом. Их встречает залп ударов молотка, треск трещоток, звук трубы, пиццикато скрипки, гудок паровоза, визг тормозов, звук взрыва. Кадры сменяются на экране, но смотреть их некому. Андерса нигде нет.
Артур облокачивается о каминную полку напротив портрета Арианы.
– Жена Андерса… она умерла?
– Это не жена Андерса. Он так и не женился на ней.
– Но это ведь твоя бабушка?
– Это мать моей матери.
– Так она жива или нет?
– Да, жива. Во всяком случае, я так думаю.
– А эта авария на мотоцикле?
– Она не погибла. Нет, просто в один прекрасный день она уехала. Но никто не знает, где она. И Андерс говорит о ней так, как будто она умерла, а я так, как будто она уехала.
* * *
Наступил вечер. Андерс не вернулся.
– Ты отказался от его предложения. Зря ты так Он обиделся.
– Его предложения?
– Гипноз. Он не всем его предлагает. Пойду за ним. Подожди меня.
Клер поднялась в их комнату. Артур ждет. Она не возвращается. Он поднимается по каменной лестнице, идет по коридору с покосившимся полом, кривыми стенами, проваливающимся посредине потолком. Он дошел до приоткрытой двери, толкнул ясеневую панель. Разве дверь их комнаты скрипела? Нет. Удивление сменилось сердцебиением. Онвошел в комнату Андерса, где витает запах навощенного дерева. На стенах висят инструменты. Мандолина без струн, лютня с декой, разрисованной изображениями фруктов… Он подходит к окну. Плакучие ветви ивы свисают перед стеклом, как занавес Замечает открытую книгу на ночном столике На обложке свора собак лает у ног женщины, над головой которой название книги – «Геката и ее псы». Он берет томик, и на пол соскальзывает гладкая блестящая обертка от презерватива. Подносит страницу к ноздрям – веленевая бумага, разрезанная ножом, пахнет землей. Прочитывает первую фразу: «Я покинул эту землю, поклявшись никогда не возвращаться». И переходит прямо к последней: «Лицо ее исказилось, глаза позеленели, я узнал Гекату». Без сомнения, хитрость удалась – это современный писатель. Развеселившись, он подбирает презерватив, кладет его на место, накрывает книгой, чтобы ничего было не заметно, и выходит из комнаты. Шагает по коридору, толкает нужную дверь – ту, что не скрипит. И видит Клер на кровати, в буре обагренных простыней. На ней тот самый наряд, в котором они взбирались на холм, – свитер, облегающие брюки. Ноги ее босы. Он берет их в ладони – они ледяные. Он молчит. Молчит и она. Они сидят так, Артур не осушает слез, скатывающихся по бледным щекам. Она нарушает молчание, и голос ее почти такой же хриплый, как спросонья. В руке у нее включенный мобильный телефон. Артур все еще держит ее вздрагивающие ноги.
– Тебе холодно.
