Текст книги "Великий Ноктюрн"

Автор книги: Жан Рэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

LITRU.RU - Электронная Библиотека Название книги: Великий Ноктюрн Автор(ы): Рэ Жан Жанр: Ужасы и мистика Адрес книги: http://www.litru.ru/?book=23719&description=1 Аннотация: Бельгиец Жан Рэ (1887 – 1964) – авантюрист, контрабандист, в необозримом прошлом, вероятно, конкистадор. Любитель сомнительных развлечений, связанных с ловлей жемчуга и захватом быстроходных парусников. Кроме всего прочего, классик «чёрной фантастики», изумительный изобретатель сюжетов, картограф инфернальных пейзажей. --------------------------------------------- Жан Рэ Великий Ноктюрн I Карильон примешивал бронзовую свою капель к шуму западного ливня, который с утра безжалостно хлестал город и окрестности. Теодюль Нотт следил, как, постепенно удлиняя вечернюю улицу, рождалась звезда за звездой – невидимый фонарщик явно не торопился, да и к чему? Теодюль раскрутил зубчатое двойное колесико лампы Карселя, что стояла в углу конторки, заваленной рулонами плотной тусклой материи и блеклых ситцев. Пухлый огненный бутон осветил пыльную лавку с коричневыми, изъеденными древоточцем полками. Для галантерейщика вечернее зажигание огней означало традиционную остановку времени. Он мягко открыл дверь, дабы не дать особенно резвиться колокольчику, и, поместившись на пороге, с удовольствием вдохнул влажный уличный запах. Вывеска, намалеванная на огромной бобине листового железа, предохраняла его от водяной струи, бьющей из пробитого водостока. Повернув спину рабочему дню, закурил красную глиняную трубку – он опасался курить в лавке – и принялся разглядывать возвращающихся домой прохожих. – Месье Десме уже на углу улицы Канала. Так. Сторож на каланче может проверять городские часы по месье Десме – это человек респектабельный и обязательный. Мадмуазель Бюлю запаздывает. Обычно они пересекаются у кафе Тромпет… туда месье Десме заходит только по воскресеньям после одиннадцатичасовой мессы. Ах! Вот и она… Они будут здороваться перед домом профессора Дельтомба. Когда нет дождя, они на минутку задерживаются и разговаривают о погоде и болезнях. И собака профессора лает… Так уж заведено. А сейчас… Галантерейщик вздохнул. Его беспокоило малейшее нарушение порядка вещей. Октябрьский вечер опустился на крыши Гама. Тлеющий огонек трубки отметил розовым высветом подбородок месье Нотта. Желтые колеса фиакра свернули на мост. – Месье Пинкер запаздывает… Все. Трубка сейчас погаснет. Трубка с маленькой чашечкой вмещала только две щепотки добротного фламандского табаку. Колечко дыма выползло и, медленно изгибаясь, растаяло в темноте. – Вот так удача! – возликовал курильщик. – А ведь случайно получилось. Надо будет рассказать месье Ипполиту. Так кончался рабочий день Теодюля Нотта и начинались часы отдыха, посвященные дружбе и наслаждению. Тук, тук, тук. Железный наконечник трости стучал все ближе, возвещая прибытие Ипполита Баеса. Всегдашний просторный редингот и безукоризненная шляпа. Вот уже тридцать лет он каждый вечер приходил сыграть партию в шашки в галантерею «Железная катушка»и его точность неизменно восхищала Теодюля. Они перекинулись парой слов, задрали головы, дабы посмотреть скорость движения западных туч, предсказали погоду на завтра и вошли в лавку. – Надо закрыть ставни. – Стучи кто хочет, мы в эфире! – продекламировал Баес. – Я отнесу лампу. – Светильник златоцветный! – уточнил месье Ипполит. – Сегодня вторник, значит, мы ужинаем вместе, а уж потом я вас побью в шашки, – обещал Теодюль. – Нет, друг мой, я серьезно рассчитываю на победу… Эти вечные фразы, произносимые столько лет подряд одинаковым тоном, сопровождаемые одинаковыми жестами, вызывающие идентичную реакцию комизма и серьезности, давали двум старикам уверенность в их полной несокрушимости. Люди, которые покоряют время и не разрешают завтрашнему дню отличаться от вчерашнего, – такие люди сильнее смерти. И хотя Ипполит Баес и Теодюль Нотт не высказывали подобных мыслей, они чувствовали это как глубочайшую и величайшую истину. В настоящий момент лампа Карселя освещала столовую – очень маленькую и очень высокую. Однажды месье Нотт сравнил ее с трубой и ужаснулся точности сравнения. Но как таковая, с потолком, исчезающим в таинственном сумраке, где маячил лунный блик лампы Карселя… она весьма и весьма нравилась обоим друзьям. – Точно девяносто девять лет тому назад моя матушка родилась в этой комнате, – вспоминал Теодюль. – В те времена комнаты второго этажа снимал капитан Судан. Да, сто лет минус один год, а мне стукнуло пятьдесят девять. Матушка вышла замуж в рассудительном возрасте. Сына даровал ей господь на сороковом году. Месье Ипполит принялся загибать короткие толстые пальцы. – Мне сейчас шестьдесят два. Я знал вашу мать, святую женщину, и вашего отца, который приделал вывеску к «Железной катушке». У него была прекрасная борода и он любил хорошее вино. Еще я помню барышень Беер – Мари и Софи, которые посещали дом. – Мари – моя крестная мать… Как я любил ее! – вздохнул Теодюль. – … и, – продолжал Баес, – я помню капитана Судана. Поистине страшный человек! Теодюль Нотт вздохнул еще горше. – Известно, человек особенный. Перед смертью он отказал мебель моим родителям, а уж они оставили в комнатах все как есть. – Но ведь и вы, дорогой Теодюль, ничего не изменили. – Упаси Боже! Вы отлично знаете… разве бы я осмелился! – Вы поступили разумно, друг мой. Плотный, маленький Ипполит важно покачал головой и приподнял крышку с блюда. – Ну–с. Холодная телятина в собственном соку. А в этой фаянсовой миске, готов поспорить, куриный паштет от Серно. Баес, конечно, выиграл пари, поскольку меню по вторникам блистало постоянством. Они медленно вкушали от яств, осторожно пережевывали тонкие, намазанные желтым маслом тартинки, которые месье Ипполит предварительно макал в соус. – Теодюль, вы отличный кулинар. Комплимент, равным образом, не менялся никогда. Теодюль Нотт жил одиноко и, будучи гурманом, тратил долгие свои досуги на приготовление всяких интересных кушаний, благо его лавка мало посещалась. Работой по дому занималась глухая старуха – она появлялась каждый день часа на два и незаметно исчезала. – Вперед! К трубкам, стаканам, шашкам, – возгласил месье Ипполит, облизав крем с краешков губ, – десерт состоял из айвовых пирожных. Черные и желтые минутку постояли в боевом порядке и двинулись на геометрические перепутья. И так каждый вечер, исключая среду и пятницу, когда месье Ипполит Баес не разделял трапезы с другом, и воскресений, когда он не приходил вообще. Гипсовые часы прозвонили десять. Теодюль Нотт проводил друга до двери, высоко, словно факел, воздев маленький ночник толстого синего стекла, и отправился на третий этаж в комнату родителей, которая давно уже стала его спальней. Он быстро проходил площадку второго этажа, никогда не задерживаясь у запертых дверей апартаментов капитана Судана. Эти двери – узкие и высокие – были столь черны, что даже на фоне мрачных и сизых стен казались какими–то гибельными провалами. Месье Нотт не смотрел на них, и, разумеется, не мог и помыслить их открыть, дабы любопытный ночник не вздумал синим своим лучом обшаривать комнаты. Лишь по воскресеньям Теодюль Нотт входил туда. * * * И однако в апартаментах капитана Судана не наблюдалось ничего особенного. В спальне стояли большая кровать с балдахином, крохотный ночной столик, два комода орехового дерева и большой, овальный, лакированный стол в черных пятнах от сигар и в кружочках от стаканов и бутылок. Но капитан, видимо, решил компенсировать тривиальную обстановку спальни основательной комфортностью салона. Вдоль стены располагался огромный, роскошный, низкий шкаф–багот; два вольтеровских кресла тускло мерцали утрехтским бархатом; близ камина стояла массивная дубовая подставка для поленьев. Свободу передвижений затрудняли громоздкие стулья, обитые кордовской кожей, сияющие позолоченными звездочками медных гвоздиков, а также большой стол с чудесной резьбой и два маленьких секретера работы Буля. Угол занимало высокое старинное зеркало бледнозеленого отлива. Книжные полки уходили под потолок. Для Теодюля Нотта, покидавшего дом только ради коротких визитов к поставщикам, салон капитана Судана являл молчаливый и пышный воскресный праздник. Он заканчивал обедать со вторым ударом часов, облачался в прекрасную домашнюю куртку с пикейным воротником, совал ноги в расшитые мягкие туфли. Праздничный наряд довершала черная шелковая ермолка на изрядно облысевшем черепе. В таком виде он почтительно входил. В салоне было душно, пахло пылью и старой кожей, но во всем этом Теодюль Нотт различал флюиды заманчивые и таинственные. Капитан Судан? Теодюль смутно вспоминал высокого, крупного старика в порыжелом плаще, курившего тонкие черные сигары. Иное дело отец с его пышной бородой, мать – женщина худая и молчаливая, потом красивые и белокурые барышни Беер… казалось, все они ушли только вчера. И однако более тридцати лет назад смерть распорядилась ими за сравнительно короткое время. Пяти лет оказалось достаточно, чтобы навсегда погасить эти четыре жизни, столь неотрывно связанных с его собственной. …Собирались обычно за ужином в маленькой столовой на первом этаже, и с тех пор Теодюль приобрел вкус к разного рода кулинарным ухищрениям. По воскресным дням, когда старики и старухи Гама в черных капюшонах и накидках шествовали к вечерне в церковь св. Иакова, все четверо устраивались в салоне. Месье Теодюль Нотт вспоминал… Нерешительной рукой папа Нотт брал одну или две книги из библиотеки капитана. Его жена смотрела и покачивала головой. – Оставь, Жан Батист, прошу тебя… Книги не учат ничему хорошему. Застенчивый бородач робко протестовал: – Стефани, разве я замышляю плохое?… – Ну нет, разумеется. Но для чтения достаточно молитвенника и часослова. И потом, ты подаешь дурной пример ребенку. Жан Батист Нотт, немного расстроенный, повиновался. – Мадмуазель Софи нам сейчас споет что–нибудь. Софи Беер откладывала многоцветное шитье, которое она приносила в большой корзинке, отделанной гранатовым плюшем, и подходила к шкафу. Наступал упоительный момент для маленького Теодюля. Этот замысловатый, шириной во всю стену шкаф–багот прятал клавесин, выдвигающийся нажатием боковой планки: стоило нажать ее снова, и клавесин уезжал обратно. Клавиши цвета ломтиков тыквы извлекали сухие, грустные, отрывистые тона. Мадмуазель Софи приятным, чуть дрожащим голосом пела про облако: « Откуда ты плывешь, серебряное диво …» Или еще песню про высокую башню, ласточку и горькие слезы. И слезы воображаемые провоцировали вполне реальные у мамы Нотт и заставляли папу Нотта беспокойно теребить красивую черную бороду. Только мадмуазель Мари нисколько не волновалась. Она брала Теодюля на колени, прижимала к затянутой голубым шелком груди и мурлыкала вполголоса: – Невидимый сад трех тысяч цветов… цветов… – А где этот сад? – спрашивал Теодюль совсем тихо. – Не скажу. Надо его найти. – Мадмуазель Мари, – шептал мальчик, – когда я вырасту, то женюсь на тебе и мы вместе… – Та, та, та…– дразнилась она и целовала его в губы. Тонким запахом цветов и плодов веяло от голубого корсажа, и Теодюль думал, что нет ничего в мире прекрасней этих округлых розовых щек, продолговатых ярких глаз и шелестящего шелкового платья. И вот жарким июльским утром ему пришлось бросить горсть песка на ее гроб: Теодюль Нотт понял, как глубоко любил эту женщину, подругу детства его матери, старше его на сорок лет. Как–то раз, много лет спустя после ее смерти, в одно проклятое воскресенье он открыл в потайном ящике секретера письма, свидетельствующие, что старый капитан Судан и мадмуазель Мари… Месье Теодюль Нотт не осмелился перевести в слова ужасный образ, убивший единственное любовное переживание его жизни: в течение восьми дней он не мог себя заставить играть в шашки и даже, к великому изумлению Ипполита Баеса, испортил филе с пюре из орехов, рецепт коего завещала матушка. С тех пор как одинокий Теодюль жил в старинном родительском доме, это было единственным событием в его монотонном существовании, единственным… до воскресенья в марте – темного и дождливого, – когда по непонятной причине с верхней полки библиотеки капитана Судана упала книга. II Пожалуй, нельзя сказать, что месье Теодюль никогда не видел этой книги, но сие видение случилось давным–давно – любой другой на его месте и не вспомнил бы. Почти полвека назад, восьмого октября… Воспоминание о восьмом октября осталось удивительно свежим в его памяти. Впрочем, разве занимался он чем–нибудь, кроме воспоминаний? Перебирать, уточнять воспоминания – наслаждение, мечта… Невероятное, сумасшедшее, вызывающее соленый привкус во рту… Это бросилось на него, словно кот на голову… восьмого октября, в четыре часа пополудни, по возвращении из школы. Четыре часа – время безобидное, пахнущее кофе и теплым хлебом: четыре послеполуденных удара не причиняют вреда никому. Служанки покидают тротуары, блистающие водой и солнечными зайчиками; старухи, истощив запас колкостей и сплетен, удаляются в кухни, где поют или ворчат веселые или сварливые чайники. Теодюль повернулся к школе спиной с облегчением ленивого и довольного незнайки: но, тем не менее, юные мозги сверлила отвратительная арифметическая задача. – Ну какое мне дело, когда один глупый курьер опередит другого глупого курьера? Родители и без того зарабатывают приличные деньги, лавка и без того достанется мне… – Голуби шорника гуляют по маленькому дворику. Смотри, сколько я набрал камней… хочу подшибить сизаря. Теодюль не ждал никакого ответа, ибо разговаривал сам с собой. Только сейчас он заметил мальчика, который солидно переступал толстенькими и кривыми ножками. Этот субъект занимал в классе одну из последних скамеек. Теодюль задумчиво наморщил лоб. – Вот так штука! Это, оказывается, ты. Когда я вышел из школы, со мной был Жером Майер, а теперь вот ты… Ипполит Баес. – Майер бухнулся в сточную канаву. Разве ты не видел? – спросил юный Ипполит Баес. Теодюль чуть–чуть улыбнулся, чтобы понравиться острослову. Правда, Ипполит считался плохим учеником, наставники его не любили и не поощряли общения с ним, но сейчас Теодюлю не хотелось идти одному. Солнце высветлило опустелые улицы осенней апельсиновой желтизной. Голуби нагулькались, махнули на далекую крышу, и напрасные камни выкатились из рук Ипполита. Мальчики одолели довольно крутой подъем и поравнялись с темной и нелюдимой булочной. – Погляди–ка, Баес, на витрине пусто. В самом деле, на полках, в корзинах и плетенках валялось только несколько засохших корок. Единственный круглый хлеб цвета серой глины возвышался на витрине, словно остров в пустынном океане. Ученик Нотт поежился. – Знаешь, Ипполит, не нравится мне это. – Еще бы, ты ведь не смог решить задачу о курьерах. Теодюль повесил голову. Действительно, черт бы подрал проклятую задачу, у которой, верно, вообще нет никакого решения. – Если раскромсать этот хлеб, – продолжал Баес, – можно увидеть массу живых существ. Булочник с домочадцами жутко их боятся. Они заткнули ножи за пояс и спрятались в пекарне. – Барышни Беер сюда приносят жарить сосиски в тесте. Отличная штука, Ипполит. Я постараюсь одну стянуть и притащу тебе… – Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью вместе с сосисками и существами, которые живут в хлебе. Теодюль почему–то покраснел и пробормотал: разве, мол, справедливо, если нельзя пожарить сосиски в тесте… Баес нахмурился. – Попомни мои слова, не достанутся тебе сосиски. И снова маленький Нотт не сумел возразить. Странное дело: всякая мысль, даже всякая попытка поразмыслить казалась ему сейчас до крайности тягостной. – Ипполит, мне застит глаза, да и слышу я тебя с трудом. Слава Богу, ветер не доносит запах конюшен, я бы просто взвыл; и если муха сядет на макушку… ее шесть стальных лап просверлят череп. В ответ раздалось невразумительное бормотание: – План изменился… чувства бунтуют… – Ипполит, объясни… я вижу старого Судана. Он бегает по салону и дерется с книгой! – Так и должно быть, – рассудил Баес. – Все это совершенно естественно. Одно дело – просто видеть, а другое – видеть во времени, как ты сейчас… Теодюль ничего не понял: дикая боль разламывала голову, присутствие соученика выводило из себя, но одиночество ужасало еще более. Он постарался подавить раздражение. – Наверное, мы давно ушли из школы. Ипполит осмотрелся. – Не думаю. Тени как были, так и остались.