Текст книги "Не все люди живут одинаково"
Автор книги: Жан-Поль Дюбуа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Жан-Поль Дюбуа
Не все люди живут одинаково
Посвящается Элен,
а также Цубаки, Артуру и Луи,
а также Винсенту Ланделю, по которому я скучаю, и памяти Жана-Мишеля Тараскона и Мишеля Рамоне
Все это заставляет задуматься о веренице дней, которой ничто не могло придать ни формы, ни направления, которую ничто не оживляет, никто не населяет и в которой ничто не имеет смысла.
Розалинда Краусс
Забыть бы этот день. Проиграл сегодня на бегах десять долларов. Вот незадача. Да лучше бы сунул хрен в блин с кленовым сиропом.
Чарльз Буковски
Снег шел целую неделю. Я смотрел из окна на ночь и слушал холод. Здесь холод рождает шум. Такой особенный, неприятный гул, создающий впечатление, что само здание, стиснутое ледяным кольцом, мучительно стонет, страдая от боли, вызванной сокращением тел под влиянием низкой температуры. В этот час тюрьма спит. Спустя некоторое время начинаешь привыкать к ее метаболизму, и можно слышать, как она дышит в темноте, словно большое животное, иногда кашляет и даже рефлекторно сглатывает слюну. Тюрьма поглощает нас, переваривает, и вот мы, скорчившиеся в ее брюхе, затаившиеся в пронумерованных складках ее кишок, притихшие между двумя ее рвотными позывами, спим и живем, как только можем.
Исправительное учреждение города Монреаля, называемое «Бордо», поскольку было построено на территории одноименного квартала, расположено на бульваре Гоуин-Вест, 800, прямо возле реки Ривьер-де-Прери. 1357 заключенных. Восемьдесят два человека предали казни через повешение – до 1962 года. До того как здесь соорудили этот оплот неволи, местечко, очевидно, было чудесное – все как полагается: березы, клены, яркие метелки уксусного дерева, и высокие травы, и следы непуганых зверей среди высоких трав. Из этой фауны сейчас выжили только мыши да крысы. И, такова уж их неприхотливая натура, заселили замкнутый мирок запертого в клетку страдания. Они, судя по всему, превосходно приспособились к обстановке места лишения свободы, и их полчища заселили все уголки здания. Ночью отчетливо слышно, как грызуны неутомимо трудятся в камерах и коридорах. Чтобы преградить им путь, мы засовываем смятые газеты или тряпки из старой одежды в щели под дверями или кладем их перед вентиляционными люками. Ничего не помогает. Они проникают куда угодно, проползают, протискиваются и делают свое черное дело.
Тип камеры, в которой я живу, прозвали «кондо», что означает «квартира». Такого иронического названия это помещение удостоилось по той причине, что оно немного просторней, чем обычная камера, в которой все, что оставалось в нас человеческого, приходилось ужимать на территории в шесть квадратных метров.
Две кровати, стоящие одна напротив другой, два окна, две прибитые к полу табуретки, две полки, умывальник и унитаз.
Я делю это помещение с Патриком Хортоном, громадным детиной размером в полтора человека, который вытатуировал историю своей жизни на спине, а историю своей любви к мотоциклам «Харлей – Дэвидсон» – на плечах и груди. Патрик ждет суда по делу об убийстве одного из «Ангелов ада», принадлежащего к монреальскому чаптеру: его расстреляли на полном ходу соратники, которые заподозрили его в сотрудничестве с полицией. Хортона обвиняют в том, что он участвовал в этой экзекуции. Учитывая внушительные габариты и принадлежность к мотоциклетной мафии, имеющей в активе длинный список убийств и преступлений, все тюремное народонаселение почтительно расступается перед моим соседом, как перед каким-нибудь кардиналом, когда он прогуливается по коридорам сектора Б. А поскольку все знают, что я делю с ним уединение нашей камеры, я пользуюсь таким же уважением, как и этот местный нунций.
Вот уже две ночи подряд Патрик стонет во сне. У него разболелся зуб, а судя по стреляющей боли, там образовался абсцесс. Хортон несколько раз жаловался охраннику, и тот в конце концов принес ему тайленол. Когда я спросил, почему же он не запишется на прием к дантисту, он ответил: «Никогда. Если у тебя дупло в зубе, здесь эти сукины дети не будут ведь тебя лечить. Выдернут и все. А если два зуба больные, оба выдернут».
Мы соседствуем уже девять месяцев, и получается скорее неплохо. Оба по прихоти капризной судьбы оказались здесь примерно в одно и то же время. Почти сразу Патрику захотелось узнать, с кем же ему предстоит делить одно очко в клозете. И я рассказал ему свою историю, бесконечно далекую от жизни «Ангелов ада», которые контролируют весь наркотрафик нашей провинции и без малейших колебаний развязывают войны, сопровождающиеся вонью бензина и ревом мотоциклов, – как, например, та, которую они начали против своих извечных врагов «Рок-машин». В этой войне с 1994 по 2002 год в Квебеке погибло сто шестьдесят человек. Потом «Рок-машины» влились в клуб «Бандидос», который вполне оправдывает свое название, но тем не менее тоже понесли потери: восемь трупов, все члены группировки были небрежно разбросаны по четырем машинам, поставленным рядком. Все машины были зарегистрированы в провинции Онтарио.
Когда Патрик узнал, за что меня посадили, он заинтересовался моей историей с доброжелательностью специалиста, наблюдающего за первыми неуклюжими попытками ученика. Едва я закончил свое бесхитростное повествование, он почесал мочку уха, изъеденную алой коростой. «Когда тебя увидел, я и не подумал бы, что ты способен на подобные штуки. Все правильно ты сделал. Это точно, отвечаю. Я бы его вообще убил».
Может быть, в конце концов я именно этого хотел и, по словам свидетелей, так бы и сделал, если бы шестеро решительных мужчин не объединились, чтобы удержать меня. По правде сказать, помимо того, что мне рассказывали, я особенно ничего и не помню по поводу самого происшествия. Моя память, казалось, полностью стерла все загруженные данные вплоть до момента, когда я очнулся в посленаркозной палате отделения «Скорой помощи».
«Да, бля, я бы убил этого гада! Из таких кишки надо выпускать». Его пальцы по-прежнему теребили горящее ухо, он тяжело переминался с ноги на ногу. Охваченный смутным гневом, Патрик был уже практически готов пройти сквозь стены. Чтобы завершить работу, которую я начал и, как он считал, запорол. Когда я видел, что он вот так ревет, расчесывая воспаленную кожу, я вспоминал знаменитое высказывание антрополога Сержа Бушара, специалиста по культурам американских индейцев: «Человек – это медведь, с которым что-то пошло не так».
Вайнона, моя жена, была индианка из племени алгонкинов. Я много читал Бушара, чтобы узнать о ней побольше. Я был тогда еще всего лишь невежественный и неуклюжий француз, который не имел почти никакого представления о способах установки вигвама, о священных и мистических правилах заготовки табака, о важной для понимания сути легенде о еноте, о преддарвинистском утверждении о том, что человек произошел от медведя, и об истории, которая объясняет, почему у карибу белая шерсть на горле.
В ту эпоху тюрьма была для меня всего лишь абстрактным, теоретическим понятием, злой шуткой судьбы, выкинувшей кости таким образом, что вам приходится некоторое время провести на поле «тюрьма» в «Монополии». И этот мир, пронизанный невинностью, казался незыблемым и вечным, как и мой отец, Йохан Хансен, играющий на струнах в сердцах людей и на клавишах Хаммонд-органа в протестантском приходе, притопленном потоками благословенного асбеста; как Вайнона Мапаши со своей алгонкинской прелестью, выписывающая круги на самолетике-такси «Бивер», чтобы неспешно развести всех клиентов по побережью всех северных озер; как моя собака Нук, которая только-только родилась и смотрела на меня большими черными глазами, как на начало и конец всего сущего.
Да, я любил это время, уже давно прошедшее, когда трое моих родных покойников были еще живы.
Мне так хотелось бы вновь обрести сон. Не обращать внимания на крыс. Не чувствовать больше запаха немытых мужских тел. Не слушать завывания зимы через стекло. Не заставлять себя есть бурую курицу, сваренную в жирной воде. Не бояться быть забитым до смерти за неосторожное слово или понюшку табака. Не быть вынужденным мочиться в раковину, потому что после определенного часа заключенные не имеют права спускать воду в унитазе. Не видеть ежедневно, как Патрик Хортон спускает штаны, садится на толчок и испражняется, рассказывая мне при этом о цилиндро-поршневой группе своего «Харлея», который, когда тормозил, «дрожал словно в лихорадке». Каждый сеанс дефекации он усердно трудится и одновременно общается со мной так спокойно и расслабленно, что создается впечатление: его мыслительный и речевой аппарат полностью отсоединен от ректальной деятельности. Он даже не пытается как-то модулировать звук выходящих газов. Завершая процесс, Патрик продолжает просвещать меня на предмет надежности современных моторов на так называемом сайлентблоке, то есть резинометаллическом шарнире, потом поправляет порты с видом человека, вернувшегося после трудного дня, и раскладывает на сиденье свежую незапятнанную салфетку, призванную служить стульчаком, что для меня в душе означает что-то типа «конец аудиенции» или «Ite missa est»[1]1
«С миром изыдем», можете идти, это конец службы (лат.).
[Закрыть].
Закрыть глаза. Спать. Это единственный способ выйти отсюда, спастись от крыс.
Летом, встав в углу того окна, что слева, я мог увидеть воды Ривьер-де-Пьери, несущиеся на полной скорости к острову Бурдон и к острову Бонфуан, чтобы влиться в реку Святого Лаврентия, которая их принимала гостеприимно и хоронила в своей толще. Но этой ночью ничего не было видно. Снег скрадывал все, даже мрак.
Патрик Хортон этого не знал, но в эти часы случалось, что меня навещали Вайнона, Йохан или Нук. Они входили, и я видел их столь же отчетливо, столь же детально, как тюремную убогость, въевшуюся в стены камеры. И они говорили со мной и были совсем рядом, совсем близко. С того момента, как я потерял их, они свободно перемещались в моих мыслях, чувствовали там себя как дома, жили во мне. Говорили то, что хотели сказать, занимались своими делами, пытались помочь разобраться в бардаке моей жизни и всегда находили слова, побуждающие меня в конце концов успокоиться и уснуть. Каждый как умел, своими способами, своими стараниями поддерживал меня, никогда при этом не осуждая. Особенно когда я попал в тюрьму. Они не больше моего понимали, что же на меня нашло и как так случилось, что жизнь порушилась в считаные дни. Да и приходили они не затем, чтобы раскапывать причины несчастья. Они просто пытались восстановить нашу семью.
В первые годы мне было ужасно трудно привыкнуть к той мысли, что теперь я живу вместе со своими умершими родными. Что я могу без малейшего усилия услышать голос отца, как в ту пору, когда я был ребенком, мы жили в Тулузе и мама нас любила. С Вайноной неловкость рассеялась очень быстро, поскольку она загодя ввела меня в этот загадочный алгонкинский инфрамир, в котором спокойно соседствуют живые и мертвые. Она часто говорила, что нет ничего более нормального, чем допустить для себя возможность диалога с усопшими, которые сейчас живут в другой вселенной. «Наши предки продолжают существовать, только по-другому. Поэтому их хоронят вместе с любимыми и нужными при жизни вещами, чтобы они могли по-прежнему заниматься привычной деятельностью». Мне очень нравилась хрупкая логика этого мира, пронизанного надеждой и любовью. Они отправляли на тот свет инструменты, которые при жизни здесь использовали их умершие владельцы, полагая, что там они смогут работать, и даже электроприборы непременно подойдут к напряжению и типу розеток невидимого мира. Что касается Нук, моей собаки, которая знала все о времени, людях и законах зимы и которая читала нас как открытую книгу, она просто приходила и ложилась рядом со мной, как всегда делала при жизни. Она нашла меня, не прибегая к помощи шаманов, лишь по одному воспоминанию о моем запахе. Прошлась по сумеречной стороне и просто-напросто вернулась домой и легла возле меня, продолжив тем самым нашу совместную жизнь с того места, когда она была прервана.
Я был отправлен в тюрьму «Бордо» в тот день, когда в Америке избрали Барака Обаму, 4 ноября 2008 года. Это был для меня долгий и мучительно тяжелый день: меня привезли в здание суда, я ждал в коридоре начала заседания, потом предстал перед судьей Лоримье, который, несмотря на довольно доброжелательный тон при допросе, явно где-то витал, его одолевали сонмы каких-то посторонних мыслей; мой депрессивный адвокат вел дело просто фантастическим образом, называл меня «Янссен», придумал мне какое-то «скрытое шизоидное расстройство», одним словом, было похоже, что он дело впервые увидел на суде или готовился по материалам досье кого-то другого; бесконечное ожидание вердикта, который наконец пробубнил судья Лоримье, сразу же забыв об этом вместе со всеми остальными членами суда: мера наказания – два года лишения свободы; дорога из суда в узилище под проливным дождем, пробки, приезд в тюрьму, процедура идентификации, унизительный обыск, три сокамерника в комнате, просторной, как велосипедный гараж, «Заткни дышло, давай кочумай, поэл, да?», матрас прямо на полу, среди крысиных какашек, застоявшийся запах мочи, поднос с едой, бурая курица, черная ночь.
За месяц до того, как Барак Обама официально занял свои апартаменты в Белом доме, я тоже был переведен в мое новое обиталище, то самое «кондо», которое мы и поныне делим с Патриком Хортоном. Благодаря этому переезду я был вырван из ада, из алчного брюха сектора А, где насилие и агрессия наполняли все дневные часы, а иногда и ночные. Здесь хотя я и утомлялся от непрерывного потока слов и бурных эмоций соседа, но зато был защищен его авторитетом и мощью, и жизнь стала более сносной. И потом, когда я слишком уж уставал от себя и невыносимого гнета времени, достаточно было отрешиться и отдаться медленному и упрямому ритму тюремного расписания, подчиниться размеренной программе ее режима дня.
7.00, подъем, камеры открываются. 7.30, завтрак. 8.00, деятельность по секторам. 11.15, дневной прием пищи. 13.00, деятельность по секторам. 16.15, вечерний прием пищи. 18.00, деятельность по секторам. 22.30, отбой, камеры закрываются. Запрещается курить как внутри, так и на внешней территории заведения. Запрещенные предметы потребления: игровые приставки, компьютеры, мобильные телефоны, фотографии порнографического характера. Кровать должна быть заправлена до 8.00, уборка каждое утро до 9.00.
Меня охватывает очень странное чувство оттого, что я до такой степени управляем со всех сторон и при этом лишен какой бы то ни было ответственности. В течение двадцати шести лет в районе Ахунтсик, менее чем в километре от этой тюрьмы – для меня первое время очень мучительно было находиться так близко от дома, – я занимал весьма непростую должность суперинтенданта, то есть помесь консьержа с волшебником, фактотума, мастера на все руки, способного привести в порядок и наладить весь маленький мирок целиком – сложную систему, состоящую из кабелей, труб, соединений, отводов, колонок, сливов, регистрирующих приборов; маленький изменчивый мирок, который то и дело ломался, устраивал крушения и неполадки, летел псу под хвост, создавал проблемы и требовал много знаний, умений, опыта, наблюдательности и порой немного удачи. В здании «Эксцельсиора» я был чем-то вроде deus ex machina, мне было доверено отвечать за обеспечение, содержание, контроль и функционирование этого жилого комплекса на шестьдесят восемь жилых владений. Все жильцы – собственники квартир, в их распоряжении сад с деревьями и цветником, бассейн с подогревом объемом 230000 литров воды, очищенной солью, безупречная подземная парковка с собственной автомойкой, спортивный зал, вестибюль с залом ожидания и стойкой ресепшена, комната для общих собраний, называемая «Форум», двадцать четыре видеокамеры и три вместительных лифта марки «Кон».
В течение двадцати шести лет я проделывал громадную работу, увлекательную и вместе с тем нескончаемую, практически невидимую глазу, поскольку состояла она исключительно в том, чтобы поддерживать нормальное жизнеобеспечение и бесперебойное функционирование коммуникаций для шестидесяти восьми помещений, которые изнашивались от времени и климатических явлений, а также устаревали. 9500 дней наблюдения, отслеживания, проверки, 9500 дней починки, налаживания, кружения по крыше, беготни по коридорам, 104 времени года, когда время от времени приходилось вдобавок к основным обязанностям помогать советом, утешать вдов, навещать больных или даже провожать покойников в последний путь, как пару раз бывало.
Я полагаю, что причины жертвенности и самоотверженности, которые мне приходилось проявлять все эти годы, чтобы поддерживать на плаву эту конструкцию, коренятся в воспитании, данном мне Йоханом Хансеном, по профессии протестантским пастором. Заниматься подобными вещами, прикладывать при этом большие усилия, скрупулезно вдаваться в детали, регулярно, внимательно и тщательно выполнять неблагодарные задачи, по-моему, было вполне в духе Реформации – таком, какой Йохан прославлял в своих храмах.
Я ничего не знаю о человеке, который сменил меня на посту, согласившись погрузиться во внутренности этой резиденции. Не знаю ничего и о том, что собой сейчас представляют потроха «Эксцельсиора». Знаю только, что очень скучаю по этому маленькому затейливому мирку на шестьдесят восемь квартир, способному изобрести неисчислимое множество забот, поломок и загадок, с которыми приходится разбираться. Случалось мне разговаривать с вещами и машинами, и я даже осмеливался верить, что им иногда удавалось меня понимать. Сейчас мне остался только Хортон, его зуб и его рычаги, шатуны и поршни. Я, который так долго содержал весь «Эксцельсиор» и управлял им, поддерживая в безупречном состоянии, отныне вынужден довольствоваться умиротворяющим «режимом дня» моего нового обиталища. 8.00 – деятельность по секторам, 16.15 – вечерний прием пищи, 21.00 – рассказ о деятельности «Ангелов Ада», 22.30 – отбой, камеры закрываются.
Сегодня утром, едва проснувшись, Патрик позвал охранника и попросил назначить ему прием у дантиста. Боялся он этого больше, чем вооруженного налета «Бандидос». Ночью щека раздулась, и боль стала нестерпимой. Он метался взад-вперед по камере, как насекомое, которое пытается выбраться из бокала. «А тебя не затруднит убрать сегодня утром мою кровать? Мне правда так плохо от этого зуба. Я унаследовал это от отца. Тоже страдал кариесом. Генетика, судя по всему. Что? Да откуда я знаю, не доставай меня своими долбаными вопросами, сегодня не тот день. Сраная сука зубодер. И притом говорят, что у него рожа, как у Николсона в том фильме про психов. Который час? Этот придурок, наверное, сейчас у себя дома дрочит перед тарелкой с говенным корнфлексом. Хочу тебе сказать про этого Николсона сраного, в его интересах полечить меня по первому классу, а не то, уж поверь, я ему кишки выпущу, сукиному сыну. Который час? Вот бардак!»
Для Патрика, особенно в моменты зубной боли, весь мир делится на две категории людей, сильно между собой разнящиеся. Первая – те, кто понимает и ценит вокальные способности коленчатого вала «Харлея – Дэвидсона». И вторая, более многочисленная, – обыватели, тупицы с пластмассовыми мозгами, которым надо «выпустить кишки».
Через два часа у меня будет свидание с неким Гаэтаном Броссаром, чиновником уголовно-исполнительной системы, в обязанности которого входит расследование дел о сокращении срока тюремного заключения, перед тем как они будут переданы судье. Я уже раньше встречался с Броссаром – месяца три-четыре назад. В его внешности было что-то успокаивающее, вызывающее доверие, а скульптурно вылепленная физиономия (он напоминал Вигго Мортенсена) окончательно убеждала, что он создан для доброжелательного и справедливого контроля над решениями.
Наша первая встреча длилась недолго. Он даже не открыл папку, в которой документы и материалы суда.
«Наша сегодняшняя встреча носит абсолютно формальный характер. Рассматривайте ее просто как первую попытку наладить контакт, господин Хансен. В свете тяжких проступков, которые вы совершили, мне, к сожалению, невозможно произвести рассмотрение прошения о вашем досрочном освобождении, даже при условии постоянного контроля с нашей стороны. Давайте увидимся через несколько месяцев, и если отзывы о вашем поведении будут благожелательными, мы сможем, вероятно, что-нибудь обсудить».
Броссар не изменился. Я заметил одну деталь, которая от меня в прошлый раз ускользнула. Гаэтану свойственно в те моменты, когда он не говорит, обнюхивать кончики пальцев. С каждым вдохом его ноздри расширялись, а затем словно успокаивались, распознав знакомые флюиды и эманации, и затем принимали привычную форму.
«Буду с вами совершенно откровенным, месье Хансен. Отзывы вы получили превосходные, и в соответствии с ними я должен передать ваше досье судье, высказавшись положительно. Однако прежде всего вы должны убедить меня, что осознали всю тяжесть вашего проступка и что теперь, в трезвом уме и твердой памяти, вы сожалеете о нем. Сожалеете ли вы о нем, месье Хансен?»
Без сомнения, мне следовало сказать то, что он ждал от меня, рассыпаться в извинениях, уверить, что испытываю страшные угрызения совести, исполнить ритуальный танец раскаяния, признаться, что все, произошедшее в тот день, для меня совершенно необъяснимо, попросить прощения у жертвы за все причиненные мной муки и в конце всего этого действа покаянно склонить голову с выражением невыразимого стыда.
Однако ничего из этого я не сделал. Ни слова не вырвалось из моих губ, лицо мое осталось столь же бесстрастным, как железная маска, более того, я едва сдержался, чтобы не признаться Вигго Мортенсену, что искреннее всего на свете я сожалею о том, что у меня не оказалось достаточно времени или побольше сил, чтобы переломать все кости этому омерзительному, самовлюбленному и подлому типу.
«Должен признаться, я ожидал от вас совершенно другого, месье Хансен. Более соответствующей обстоятельствам реакции, так сказать. Честно могу сказать, когда я читал ваше дело, когда изучал ваш жизненный путь и ваше прошлое, для меня было очевидно, что вам здесь не место. Однако я опасаюсь, что вследствие вашего нежелания осознать свою ошибку вы будете вынуждены провести здесь еще некоторое время. Это очень прискорбно, месье Хансен. Каждый день, проведенный в этой тюрьме, является для вас уже лишним. Ждет ли вас кто-нибудь там, за ее стенами?»
Ну как ему объяснить, что в этот самый момент никто на воле меня не ждет, но, наоборот, в той комнате, где мы с ним разговариваем, рядом со мной Вайнона, Йохан и Нук, и они терпеливо ждут, когда же этот человек уйдет. Я даже ощущаю их дыхание.
Патрик возвращается из зубоврачебного кабинета – он подтирает розовую слюну бумажным платочком и его пока еще не отпустил наркоз. Судя по всему, встреча с Николсоном плохо кончилась.
«Этот говнюк вырвал его. Знал ведь я, бля, предупреждали. Но этот хрен не оставил мне выбора. Он сказал, что не может ничего сделать, чтобы спасти мой зуб, и что вдобавок у меня огромный абсцесс. Показал мне какую-то херню на рентгене и сказал: «Вот здесь, видите, какой очаг инфекции». Не гундось, сказал я ему, делай что нужно, но предупреждаю – если ты сделаешь мне больно, ты труп. Тем количеством, которое он вкатил мне в десну, можно было усыпить целую гребаную деревню, где я родился. Сам понимаешь, хрен его знает, когда я выйду, но как только окажусь на воле, найду этого сукиного сына и выпущу ему кишки».
На эту ночь синоптики пообещали температуру минус 28 градусов, по ощущениям 34, с учетом ветра. Через четыре дня уже 25 декабря. Николсон будет праздновать Рождество в окружении всей своей семьи, у всех членов которой по два ряда безупречных, белоснежных, заботливо отполированных зубов. Младшая еще ходит к ортодонту и носит брекеты, и мать пообещает ей, что это последняя зима, которую она проведет со всеми этими железками во рту. Множество шариков и забавных светящихся гирлянд будут мерцать и переливаться в его доме, как и во всех других домах города, большие магазины станут распространять рождественские открытки с историями, чтобы втюхивать кредитные карты, и в непостижимом балете все ненужные и надоевшие штуки, извлеченные из небытия лишь затем, чтобы в него вновь уйти, будут переходить из рук в руки, а в это время из всех радиоточек по случаю будет умиленно звучать «All I Want For Christmas Is You».
А здесь с наступлением ночи полунищий пастырь в поношенном облачении прибежит, чтобы второпях прочитать обязательную мессу для любителей преклонять колена, и, сам в это не веря, пообещает, что каждый некогда воссядет по правую руку от Создателя, а потом поскорее скроется, чтобы на клиросе с наслаждением вдыхать детский невинный запах мальчиков из хора.
Что касается нас, неверных и нечестивых, мелких жуликов и закоренелых преступников, мы получим право на дополнительную порцию бурой курицы в собственном соку в сопровождении порции просроченной тягучей жидкости на основе кленового сиропа. Принимаясь за еду, я с серьезнейшим видом пожелал Патрику счастливого Рождества. Пережевывая убиенную птицу, он ответил мне: «Отвяжись от меня с этой своей херней».
