Текст книги "Византия"

Автор книги: Жан Ломбар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

VII

Истекли восемь дней – светлых, теплых, сияюще-голубых. Флот развернулся, выплыл в море, увозя с собою Базилевса, Патриарха, помазанников, сановников, всех участников Святого Синода, за исключением пастыря, вдруг исчезнувшего, о котором сокрушались втайне священнослужители Церкви бедной, – и удалялся от дворца Гирийского, который высился на лоне гор у преддверия Азии, среди зеленеющих цветущих садов. На триере Самодержца находились Патриарх и главные сановники, потом следовали другие триеры, другие плоскодонные суда, паландрии, стройно скользящие и быстрые ладьи. Все это под звуки ритмической песни влеклось усилиями нескольких сот весел, размеренно ударявшихся о гладкие воды, взбивая волнистую струю, на белый хребет которой стрелой выныривали рыбы. Реяли паруса пурпуровые, зеленые и желтые. На палубах блестели кресты, секиры Кандидатов, овальные щиты Схолариев, головы которых выступали над ними в уборе шлемов, мечи Экскубиторов, сверкавшие золотыми нитями, – все колыхалось под ослепительным сиянием солнца, восходившего над Византией: сначала багрово-розовым, затем желто-пурпуровым, горделиво-блестящим; у разодранных, растерзанных улетающих теней ночи похищало оно очертания куполов храмов, куполов дворцов, прежде всего исполинские девять глав Святой Премудрости и срединный, далекий вырезающийся купол Святой Пречистой, погруженный в нежную лазурь. Явственнее обрисовывался круглый Ипподром с населявшими верх его статуями и частью заслоняемый Великим Дворцом, единой массой спускавшимся в багрянеющем многообразии высившихся частей – галерей, окаймленных портиками, белеющих Геликеонов, Фиалов, выделявшихся прозрачным, живым непрерывным устремлением струй, в томном ниспадании испиваемых мраморными бассейнами, на страже которых стояли мраморные звери триклинионов и кубуклионов, безлюдных, пышных, бесконечно пустынных в этот час и, наконец, садов своих, до моря простирающихся, лобзаемых морем и обнимаемых морем, которое словно простерлось в истоме перед их неподвижно склоненными растениями. Виднелись расщемленные вратами стены, охраняемые Спафариями, а у входа в веретенообразный Золотой Рог справа от флота – предместья, дома, укрепления переливались на солнце; на противоположном берегу, где были Сикое, хижины варваров и лагерь, вдали расстилалась огромная равнина растений, сплетавшейся, алевшей, синевшей, как бы выросшей из-под земли и вспаханной плугом, и доносились шумы города, тяжелые удары бесчисленных симандр, гудевших под кровлями храмов и монастырей, рассеянных повсюду.

По кривой плыла триера Автократора, прорезая убранным занавесями носом расширявшийся Золотой Рог, сопровождаемая несколькими кораблями, тогда как ядро флота отошло к гавани Буколеона. В это время мелькнуло что-то на поверхности – вздутая одежда низшего дворцового челядинца всплывала в смятении волн, отталкиваемая веслами; крутилась, ныряла, обозначая две распростертые руки, две ноги в изъеденных башмаках и желтое лицо с плоскими бакенбардами. Утопленный Гераиск точно смотрел на Базилевса, который не слишком беспокоился о нем, стоя на крутых мостках, и не полюбопытствовал даже узнать, в чем дело. Лодочники хотели поймать его; труп ускользнул от них и поплыл дальше; несколько камней, служивших ладьям вместо якорей, ударились о его вздутый живот; потом он выплыл возле триеры Базилевса, опередил ее, осиянный полуденным солнцем, поплескался под носом и исчез, унесенный течением к головокружительному Босфору, сопровождаемый взорами пассажиров, которых зрелище это много занимало.

Киборион осенил головы Автократора и Патриарха и туча отвесно поднятых мечей и секир заволокла их, заблестела вокруг их пышных одежд, вокруг усыпанных драгоценными камнями одеяний сановников и помазанников, над которыми мелькала покачивающаяся голова Дигениса с улыбкой на тыквообразном лице, скрывавшегося в сопровождении своих Кандидатов в стенных вратах, и скоро Византия поглотила эту толпу Могущества и Власти, шествующую под звуки рогов воинов Варанги, которые самозабвенно трубили с Акалутосом во главе.

Самодержец затворился во Дворце Гебдомона, проследовал на выступавшую террасу из бледно-желтого мрамора и Схоларии, Экскубиторы, все Кандидаты, исключая тех, кои составляли отряд Великого Папия, Маглабиты, люди Аритмоса, Мирфаиты, Спафарокубикулярии, Спафарокандидаты, построившись свободными рядами, возвратились в Великий Дворец, следуя за помазанниками, направлявшимися ко Святой Премудрости, внутренность которой заливало сияние огней и застилали волны каждений.

Радостно настроенные люди, очевидно, Голубые, столпились под Дворцом Гебдомона, где на выступавшей над площадью террасе – другой выступ Дворца выходил на противоположную сторону, обращенную к Золотому Рогу, – показался Константин V и благословлял их быстрыми движениями воздетой руки с простертой вверх кистью; а овальный нос его белел над черной бородой и золотой венец блестел на густых темных волосах мужа Исаврийского. Без сомнения, узнали о постановлении Святого Синода Голубые с присоединившимися к ним союзниками Красными, и крики послышались вскоре, восхвалявшие иконоборчество, клятвы произносились бороться с иконопочитанием. Люди иного облика стояли в глубине этой площади, бывшей свидетельницей казни Сепеоса: то были Зеленые, слабо усиленные несколькими Белыми. Они молчали, но кулаки, устремленные к Голубым, выдавали скрытый гнев их, готовый разразиться. Сдержанные Гибреасом, который, подобно туманному далекому видению, появился внизу возле Святой Пречистой, они вскоре разошлись, обмениваясь таинственными знаками, и Святая Пречистая открыла толпе их врата свои и принял их ее нарфекс. По ступеням того же нарфекса проследовала Евстахия, колыхаясь на седалище, несомом мягкими плечами слуг Дворца у Лихоса; розовая, с прозрачными глазами, она прижимала драгоценный жезл с красной лилией к едва округлившейся груди, облаченная в толстую ткань одежды от белой шеи до ног, обутых в пурпуровые башмаки, на которых белели два серебряных аиста. Она направлялась из дворца Слепцов, где вместе с ней жили Управда и Виглиница; Зеленые сопровождали ее, толпились вокруг нее с пальмовыми ветвями в руках, точно сама она была одной из тех икон, которых не должна коснуться скверна синодального постановления и преследования Голубых. На холмах, в бедных кварталах собирались толпы, привлеченные возвращением Константина V и Патриарха, о котором возвещали удары симандр, и поспешным устремлением Зеленых, сопровождавших Евстахию ко Святой Пречистой. Заметно волновались мужчины, женщины и даже дети, издали благословляемые монахами и смиренными пастырями, которые появились на углах улиц, пожираемых солнцем.

Славяне в это время оставались во Дворце у Лихоса в тени деревьев, и с ними беседовали Солибас и Гараиви. Дрожало красное лицо возницы, и самоуверенность сквозила в его небрежном спокойствии; лодочник не мог скрыть лихорадочного волнения, сжимал с хрустеньем пальцы, и еще сильнее проступали морщины на его воинственном лице. Запахнув вокруг стана полы своей заплатанной далматики, он сказал:

– Вот уже восемь дней, как в Гирийском дворце заседает тайно Святой Синод, собравшийся для свержения иконопочитания, и он не замедлит вынести свое решение.

Взглянув на него, Виглиница перевела свои животно-красивые глаза на Солибаса и мысленно представила себе другой бронзовый смуглый профиль, быть может, изуродованного Сепеоса. Она ответила скорее не ему, но следуя течению своих дум:

– Ах, думаешь ли ты, что род Константина V увековечится в Великом Дворце, если уничтожены будут иконы? Его, конечно, изгонит оттуда род мой, род брата моего – Управды. Она произнесла «ее род, ее брат Управда» с ударением, не удивившим ни Солибаса, ни Гараиви.

Возница прибавил:

– Я побеждал Голубых во времена Базилевса Константина V, я буду побеждать их, когда Управда станет Базилевсом. Пусть преследуют иконопочитание в царствование Исаврийца; оно возродится под владычеством Славянина.

Управда сложил свои белые руки, свои нежные руки благочестивого отрока:

– О, да! Оно возродится, и через меня дарует Евстахия Империи ряд потомков, которые сокрушат Зло.

Морщина легла на белое чело Виглиницы, но Гараиви и Солибас сияли.

Не успела она заговорить, как сильный шум послышался издали со стороны Дворца, и из общего гула до них донесся пронзительный голос:

– Кандидаты, Кандидаты! Обманщик Управда здесь, мы наверно отыщем его.

Гараиви и Солибас взяли Управду и Виглиницу за руки, увлекли их за собой в густую чащу золотистой, сияющей сочной листвы, в противоположную сторону от Дворца, бледно-розовевшего под сенью четырех своих куполов, уменьшавшегося в перспективе бесконечного сада. До них долетали слишком еще неясные крики, чтобы можно было угадать, чьи. Солибас и Гараиви хотели оставить сестру и брата одних, но, боясь покинуть их беззащитными, они остались, выставив вперед кулаки, выпятив торс, и приготовились обороняться.

То был Дигенис, вторгшийся во Дворец у Лихоса со своими Кандидатами, надеясь схватить Управду, предугадывая в жестоком наитии, что он здесь с этой Евстахией, которая предназначена ему в супруги. Пять братьев, тихо блуждая, возвращались в свои покои; их голубые робы и желтые далматики шелестели по ступеням широкой лестницы, освещенной трехстворчатыми окнами. До них долетел вдруг сверху голос Дигениса, но они плохо понимали смысл его слов и в смутном ожидании помощи приостановились. С верхней площадки, открывшей доступ в их покои, появился слуга, глухой евнух, весь дрожащий и обливавшийся потом, вращавший глазами в оправе своего холодного круглого лица. Знаками пытался он изобразить оружия: секиры, отсекающие головы, пронзающие грудь мечи. Они продолжали с трудом подниматься, и он встал перед ними, выставил свою мягкую, жирную грудь, тучную преграду своего колыхавшегося тела, растопырил руки, чтобы помешать им идти дальше, – очевидно, стремился увлечь их куда-нибудь в укромный угол, где не могли бы их найти. Но сейчас же отстранился от толчка братьев, совершенно не понимавших этого противодействия; из почтения к ним слуга этот, к которому присоединился в этот миг бледный, похожий на тень Микага, – не решался применить силу даже для того, чтобы спасти их в этом Дворце у Лихоса, где долгие годы прожили они в таком великом горе.

– Схватите их, схватите всех пятерых!

Устрашенные слепцы нерешительно вытягивали головы, носом вбирали воздух в том направлении, откуда приближался пронзительный голос Дигениса. Вихрь обутых бронзой ног и бряцавшего оружия Кандидатов ворвался вместе с ним из прохода, по которому он поспешал из дворцового крыла, противоположного занимаемому слепцами. Он кричал, подняв свой серебряный ключ, прижимая его к камилавке, украшенной пером цапли.

– Схватите, схватите их! Они выдадут нам Управду!

И слепцы были схвачены, на них опустились грубые руки; безнадежно сопротивлялись они, в горделивом сознании своего древнего происхождения.

Кандидаты обрушились на них и смяли; давили своими металлическими плечами, грубыми коленами, ногами, обвитыми железом, резко звеневшими при ударах ступней. Слуга воздевал руки, сетовал; Микага умолял, пытался даже освободить братьев, которых воины понемногу проталкивали в покои, наугад напирая на распахивавшиеся двери, под визгливые крики жирного лоснящегося Дигениса:

– Сюда, сюда! Им отсекут головы, если они никого не выдадут!

Слепцы поняли, что нужны не они, а их соперник. Они приняли тогда достойный вид, строгое повелительное выражение легло на их лица, в которых словно воскрес их предок Феодосии. Крепла их гордость, и они решили лучше умереть и скрыть задуманный заговор, чем сознаться и тем избавится от Управды, о присутствии которого они, впрочем, и не знали. Отнюдь не хотели они разгласить услышанное ими во Святой Пречистой, так как, хотя заговорщики обошли их, они все же сочувствовали их замыслам и втайне радовались, что хотят свергнуть с Кафизмы Константина V, этого нечестивого Базилевса, рожденного иконоборцем Львом Исаврийским, осквернившего ребенком воду крещения, откуда и его прозвище «Богомерзкий», любившего запах конского кала, откуда другое его прозвище «Жеребец», который, как они думали, был полон всяких пороков и весь соткан из злобы и ужаса.

Твердо решив молчать, они дали увести себя, и смелость проглядывала в их осанке; они высоко подняли головы, не хныкали, не ссорились, напротив, их руки соединились в преданном братском чувстве, которое вновь овладело ими в миг опасности. Дигенис, наконец, приказал Кандидатам остановиться посреди площадки, освещенной светом трехстворчатого окна, намереваясь вынудить слепцов на признания, прежде чем обрушиться на них.

– Вы молчите? Я – Дигенис, Великий Папий, приказываю вам говорить или велю отсечь ваши головы, разрублю на куски ваши тела и выставлю напоказ у городских ворот.

Он взмахнул своим серебряным ключом, и Кандидаты подняли над головами слепцов золотые секиры; те испустили вздох и в тайной мольбе к Богоматери и Иисусу воздели слабые руки. И так как Дигенис угрожающе возвышал свой визг, то Аргирий ответил:

– Ты можешь отсечь нам головы и изрубить наши тела, евнух, но мы не скажем ни слова, и твой Самодержец, который Самодержец не нам, ничего не узнает.

Другие братья подтвердили это без всякого страха. Тогда Великий Папий, задетый прозвищем евнуха, которым, однако, гордился в беседе с Патриархом, схватил Аргирия за длинную бороду, а Кандидаты жестоко ударяли четырех братьев секирами плашмя, и колыхались на золотых перевязях их золотые мечи. Критолай упал и покатился по ступеням, колотясь о них головой. Внизу он встал, скрестил руки и с достоинством проговорил, хотя кровь струилась по его бледному, жалкому лицу старого слепца:

– Нет, мы ничего не раскроем! Убей нас! Потомки Феодосия смеются над твоим Самодержцем, который нашим Самодержцем не будет никогда!

И он наугад вызывающе повернулся. Дигенис осыпал кулачными ударами Аргирия, один из Кандидатов бил по лицу Иоанникия, другие оружием плашмя ударяли по чреслам и животам Асбеста и Никомаха, которые отшатывались, согнувшись. Кандидат уперся даже одному из них в грудь головой, давя острием шлема с опасностью убить того на месте. Слуга и Микага смело бросились на помощь вместе с другими испуганными слугами, сбежавшимися с разных концов Дворца, но Кандидаты устремились на них с громыханьем мечей и секир, ударявшихся о стены, с бряцаньем бронзовой обуви ног и железных гетр, с криками, оглашавшими общее смятение. Яростно переплелись вскоре тела воинов и слуг, беспрестанные удары сыпались на слепцов вместе с ругательствами Дигениса, которого привело в неистовство прозвище евнуха, данное ему Аргирием.

– Старые безумцы! Презренные старики! Аспиды, которым я раздавлю головы. Безглазые твари, свиньи, достойные питаться извержениями. Вы зловоние и грязь!

Он возносился над ними – Великий Папий, высокорослый, порывисто двигаясь, раскачивая безволосой и жирной головой с заплывшими глазами, с болезненным запахом, который как бы источала его кожа. Слепцы опустились на колени, Критолай внизу у лестницы стоял тоже на коленях, – и вскоре все молились, думая, что наступил их последний час.

– Не помяни прежних беззаконий наших. Поспеши. Предвари нас состраданием Твоим, ибо бедствие наше велико, о, Теос спасения нашего! Помоги нам ради славного имени Твоего и даруй избавление!

– Прости нам наши прегрешения ради любви к Имени Твоему; пусть стоны заключенных достигнут обители Твоей; великим могуществом Твоим сохрани и спаси обреченных смерти!

– Сжалься над нами, Иисус! Помилуй нас, ибо отходит к Тебе душа наша и мы скрываемся под сень крыл Твоих до скончания бедствий.

– Будь твердыней нам, всегдашним нашим покровом и убежищем. Ты повелел о спасении нашем, ибо Ты наша опора и утешение.

– Теос, Теос! Сохрани нас от руки злого нечестивца и угнетателя!

Эти стихи из псалмов приходили им на память, и они возглашали их в душевном просветлении, объятые восторгом мученичества, ожидая смерти, даже жаждая ее. Неужели не снизойдет на них этот конец и не превратит их земную слепоту в просветление очей души, сбросившей с себя оковы жалких тел! На небесах у Избранных будут царствовать они – ныне Базилевсы в ожидании, Самодержцы надежды всегда тщетной – царствовать над народами еще многочисленнее, чем те, которыми владеет Византия; над землями, еще обширнее, чем те, что включает в себя Империя Востока, раскинувшаяся до Понтии и Леванта, простирающая владение свои в Африке, Азии и Европе, – над землями, в которых реки текут голубые, как Двина, и золотом сияют моря, подобные прекрасным морям эллинским! Там, на небесах будут властвовать они над славянами, единокровными Управде, которого не предадут они, но скорее готовы приять смерть; повелевали бы многими племенами, которые повлекутся к иной Византии, изобилующей Дворцами, Храмами, Монастырями, Часовнями, Ипподромами, Банями, Купальнями, Форумами, Портиками, Фонтанами, Колоннами, величественно охраняемой воинами не столь низкими и жестокими, как те, которые били их по приказанию Великого Папия Константина V – Дигениса, в котором они угадали скопца.

Кандидаты лишь ждали знака Дигениса, чтобы убить их. Но он повесил свой серебряный ключ с напыщенным видом сановника, не желающего обнаружить свой стыд за неумение владеть собой. Быть может, невольное уважение к их Царственному происхождению прокралось в его душу иль, может быть, он сжалился над их старостью, над их слабостью, над их слепотою? Кандидаты опустили оружие, предварительно столкнув с лестницы пинками в живот и спину Асбеста, Аргирия, Иоанникия и Никомаха, которые скатились к Критолаю, по-прежнему на коленях молящемуся.

Наконец, воины ушли и за ними следом Дигенис, приспособлявший к шагам их свою эластичную походку; блестело от лестницы до наружного выхода, в котором они исчезли, золото их вооружения, и они выступали очень гордые проявленной смелостью в единоборстве со старцами, своей храбростью в избиении слепцов, которых они так охотно бы убили! Судя по покачиванью головы и звериному оскалу надменного Великого Папия – тучного Дигениса, ясно было, что он отнюдь не сжалился над слепцами; его удержал приказ Константина V, который не желал смерти потомкам Феодосия, как и Управде. Иначе с каким наслаждением приказал бы он зарезать их! Отсечь пять голов, и нести их, теплые и кровавые, на золотых блюдах под музыку цитр, зурен, органов, карамандж и балалаек, играющих вокруг него – скопца! Но ждать недолго! Дигенис обещал себе скосить эти жалкие пять слепых голов, которые, угадав в нем евнуха, не поняли, что он – Великий Папий! Великий Папий!

VIII

На заре гонение на иконоборцев уже оттачивало свои когти и скалило зубы под чудным небом Византии, дарующим душе ощущение покоя.

Под предлогом покарать язычество оно стремилось разбить в Восточной Империи творимое искусство, могучее растение, питающееся соками богатой почвы; Православные и Зеленые – созидатели Византийского искусства и вдохновленные Византийским искусством, готовились пожертвовать собою.

И чтобы укрепить и наставить их, вышли из разных монастырей монахи, не признававшие решения Гирийского Синода; так Иоанн, отправившись с богомерзким из Святой Пречистой добывать обычное повседневное пропитание, в каждого вселил немного утешения растроганными благословениями, стихами псалмов, нараспев обращенными в виде советов, и молитвами, на которые слышались ответствия. Объезжая в то утро Влахернский квартал, он поднимался по лестницам домов, населенных простолюдинами, стучался во многие двери и проникал – с обнаженной косматой головою, держа скуфью в простертой руке, а другую положив на толстый живот, – в жилища Православных, художественных ремесленников, а Богомерзкий ревел между тем на улице, не видя Иоанна.

Здесь жили филигранщики и вышивальщики; первые сучили на станках, снабженных большим деревянным колесом, тонкие серебряные нити, свертывали их в маленькие завитки и спаивали с серебряными пластинками, выбитыми молотком; вторые – заслоненные подпорками пялец, ритмично двигали взад и вперед челноки.

Дальше жили резчики по слоновой кости и ювелиры; они работали у окон, в которые падал свет и откуда видны были кусок Золотого Рога, а вдали за ним равнина с зеленеющими холмами и пушистыми деревьями. Работа по слоновой кости отличалась кропотливостью, производилась тонкими орудиями – стальными шилами, врезавшимися в девственную массу, превращая ее в двухстворчатые или трехстворчатые складни, в иконки с неясными крошечными ликами, иногда похожие на погремушки для узд. Ювелиры работали на узких скамьях перед низкими верстаками. На легком огне спаивали они кучки золота и серебра, и художественные драгоценности выходили из-под их искусных рук: раки для мощей, украшенные листвою, ожерелья, сиявшие отблесками драгоценных металлов, широкие серьги, выставлявшие зерна бирюзы и подлинных опалов, изящные пряжки и, наконец, массивные и странные творения: дароносицы, кресты, купели, епископские посохи, яркие звезды для причесок, перевитые жемчугом голубоватого отлива, ларцы с горбатыми крышками, кованные, с ажурными узорами, выбитыми железными шилами на свинцовых чурбанах.

Еще выше обитали другие: эмалировщики, вышивальщики тканей, резчики по дереву, мозаичники, изготовители церковных светилен, органов и церковных врат, гранильщики, золотошвеи, гончары, стекольщики, насекальщики, инкрустаторы по перламутру, стенописцы и живописцы, привыкшие налагать на золотой фон Лики Прекрасные, чарующие взор. Ремесла эти составляли нередко единое целое. Иоанн спешно посетил их утром наряду с монахами других монастырей, сеявшими там молитвы, псалмы и благословения.

Гараиви вышел из лодки, и на солнце его далматика со вставками сияла пышнее восьмигранной туники сановника или чиновной робы и скарамангиона. Он прошел мимо Сабаттия, который сейчас же окликнул его:

– Позаботься скрыться, так как ты с Православными рукоплещешь Зеленым, и решение Святого Синода не отвратит тебя от икон, которые гонит Базилевс.

Он высказал все это из-за кучки арбузов, над которой высился его согнувшийся стан, и встряхнул жидкими волосами на заостренной, как у сумасшедшего, голове. Далматика набатеянина ярко блестела под скуфьей, обрамленной тесьмой из верблюжьей шерсти, и являла причудливый узор: на этот раз на изношенном зеленом фоне голову пантеры с раздувающимися ноздрями, из которых нескладно выходили усы; когтистой лапой она грозила играющей птице, выставившей свой острый клюв. Бедняк Гараиви вышил сам все эти узоры, чтобы дешевле обошлась и прочнее была его далматика.

– Если бы у меня была такая далматика, – сказал Сабаттий, – то я бы продал много арбузов. Вид у меня был бы благолепный, и я служил бы богатым.

Гараиви ответил ему издали, не боясь быть услышанным, как он всегда отвечал на все другие вопросы Сабаттия:

– Сепеос принял муку потому, что его выдал Гераиск. Я убил Гераиска, я утопил его. Но меня не схватить им, так как возмущение свергнет с Кафизмы Константина V, и Управда будет Базилевсом.

Лихорадочно звенел его голос, и многие слышавшие это обернулись.

Потом он направился к вратам Карсийским и исчез в Византии, воинственный и гордый, восторженный и решительный; а глаза Сабаттия сверкали, преследуя его далматику, долго сиявшую вдали.

А в Византии спешили отряды Маглабитов, Спафариев и Буккелариев, сопровождаемые толпившимся народом, стенавшим или рукоплещущим. Под строгим наблюдением начальников-доместиков колонны воинов останавливались перед храмами, монастырями и часовнями, в открытые врата которых виднелись переполнявшие их Православные; в притворе появились священники, произносили проклятие иконоборцам, которые тут же быстро взбирались по принесенным лестницам и ударами молота разбивали сияющие мозаики, или же кистями, омоченными известью, замазывали трогательные Лики Веры. Стенания метущейся толпы усиливались, а внутри храмов громче раздавались звуки псалмов, нежные и успокаивающие. Голубые пели радостные гимны, изредка тревожно оборачиваясь по направлению к народным кварталам, откуда кучки Зеленых угрожали им кулаками.

– Я убил Гераиска! Я убил Гераиска! А вас, иконоборцы, будущий Базилевс Управда покарает за то, что повиновались вы нечестивым приказам Константина V.

Набатеянин всем кричал это, желая навлечь на себя гнев Голубых, иконоборцев и стражей. Некоторые бросались на него, но он ускользал и подавал Зеленым знак биться, к чему стремился сам. Но Зеленые удовлетворялись, грозя Голубым кулаками, они желали сразиться хорошо вооруженными, а не преждевременно, как тогда на Ипподроме с Сепеосом, и рассчитывали, что удобный случай начать борьбу всегда представится.

Он поднялся по холмам Влахернским, вышел из города и направился к Святой Пречистой. Она была одинока в своем трауре. Лишь Склерос встретился ему, несший золотое кадило, висевшее на трех цепочках, собранных у него в кулаке; он окурил его голубым ладаном, уносившимся густой дымкой.

Плохо поняв сказанное ему Гараиви о Гераиске, священник ответил:

– Гераиск не имел восьми детей, как Склерос и Склерена, и не любил их так, как Склерос и Склерена, и не потешал их, как потешаем мы.

Он засмеялся, и рыжая борода его опустилась и поднялась, а зубы сильно щелкнули; с превеликим удовольствием выпустил он из кадила целый клуб ладана в нос Гараиви. Но тот уже углубился темным проходом к келье Гибреаса, принявшего его спокойно, сидя на деревянном седалище, стоявшем возле низкого ложа без подушек и тканей – истинное ложе отшельника, ложе Святого, которое осенял простой Эллинский крест, прикрепленный к стене. Игумен заговорил первым, слегка опершись своей выразительной головой на руку:

– Теперь не время возмущаться, потому что Добро не может еще победить Зло. Надо, чтобы Зеленые окрепли, для этого недостаточно мечей, нужно оружие более действенное.

Он выпрямил свой согбенный стан: от движенья головы всколыхнулись его волнистые волосы.

– Зло исходит от Могущества и Силы, обладающих оружием вещественным, тогда как Слабые и Бедные владели до сих пор лишь духовным оружием Добра. Против Коварства, Вероломства, Лжи и Преступления необходимо дать вам оружие, которое вас сделает неуязвимыми. Хотя оружие это телесное, но исходит от разума, сотворено разумом, – вековечным Владыкой Вещества; если бы Добро на земле было вооружено, настал бы конец Злу, и Добру досталась бы Победа. Но Святой Пречистой начертано победить через тройственную субстанцию, силы которой я совершенствую. Это лучше мечей, которые каждому доступно выковать, чтобы безнаказанно умертвить ближнего. Мое оружие будет оружием Добра, оружием нападающего народа, покровом искусств человеческих; оружие мое во имя поклонения иконам приведет в Великий Дворец племена эллинское и славянское; оно огонь, но огонь не только опаляющий, но разражающийся громом!

Спокойно открывал он как бы великую необычную тайну; встав с седалища, пригласил:

– Пойдем, пойдем, ты услышишь, как грянет огонь, который постиг я изучением арийских книг, поведавших мне учение о Добре, распространяемое Святой Пречистой в Византии из века в век. В нем таинственное оружие, которое я вручу Зеленым, чтобы, не в пример тому, что случилось раньше с Сепеосом, они одолели Зло.

Коридоры тянулись один за другим, обрамленные кельями, где молились и работали иноки. Полный любопытства и благоговения, не прерывал Гараиви речей Гибреаса. Неотложно хотел он исповедаться ему в убийстве Гераиска и убедить его, что пришло время использовать волнение, вызванное преследованием икон, поднять и Зеленых и Православных на Могущество и Силу. Но игумен, не останавливаясь, двигался вперед, выпрямив стан, и волны тонких волос ниспадали ему на плечи. Он вошел в обширную келью, полную странных орудий, висевших на стене или лежащих на низких горнах. Одни отличались узкими горлышками, другие, цилиндрического вида, казались прозрачными; некоторые снабжены были большими винтами и напоминали пресс; еще одни имели вид орудий пытки и обвивались ремнями, переплетавшимися на сером фоне келий, освещенной большим двухстворчатым окном; виднелись орудия из глины, похожие на горны, и другие медные, точно широкие блюда. Посредине на простом плиточном полу стояла в углублении ступка из бронзы и в ней отвесный железный пест, висевший на кожаном ремне, соединенном с большим колесом, прикрепленным к своду. Быть может, здесь помещалась лаборатория для опытов, где Гибреас отдавался таинственным изысканиям, продолжая исследование своих предшественников, имевшие целью вооружить Добро силою вещественной. Здесь исчислял, смешивал, взвешивал, составлял он таинственные химические тела, разгадка которых хранилась в арийских книгах из Верхней Азии, вероятном наследии Будды, перешедшем ко Святой Пречистой. Игумен извлек из ступки черное вещество с запахом серы и зловонием селитры, к великому ужасу Гараиви, который не находил что сказать и снова следовал за ним, перерезая коридоры, минуя кельи, где монахи не обернулись даже, по-прежнему молясь или работая. Они приблизились ко входу во внутренний сад, как бы четырехугольный двор, опоясанный овальными портиками, плиточный пол которого усеян был эллинскими крестами. Гибреас нагнулся, рассыпал на плиты вещество в виде легкого порошка, затем поспешно удалился в окутавших его сумерках сада и возвратился с зажженною свечой.

– Ты увидишь, как воспламенится и как разгорится он громом. Это сильнее огня Мидийского, огня морского, огня действенного, огня жидкого, которым пользуются Базилевсы для сожжения неприятельских кораблей!

Он приблизил свечу: вещество затрещало и, запылав чистым голубым пламенем, слабо взорвалось, но настолько, что Гараиви мог слышать. Гибреас сказал, довольный:

– Этого недостаточно, я отыскиваю способ заключить эту пыль в узкие стенки, откуда распространится ее жизненность с большей силой и понесет метательные снаряды, которые, разя сторонников Зла, истребят Зло.

Он пошел прочь, оставив совершенно почерневшим место, где странное вещество горело и гремело, а Гараиви вновь слушал его речь, не имея возможности покаяться в убийстве Гераиска.

– Уже долгое время владеют Базилевсы огнем Мидийским, морским, действенным и жидким, как называется он сообразно его употреблению, – огнем, которым сжигают неприятельские корабли, но не будет у них моего огня громового, которым я вооружу демократию, исповедующую почитание икон во имя искусств человеческих. Вкупе с нею и с Зелеными им будут обладать племена эллинское и славянское. Этим возрожу я Империю Востока через огонь мой, о деятельных свойствах которого поведали мне арийские книги. Когда я замкну силу его в узкий сосуд, который теперь отыскиваю, я вооружу вас всех, людей Добра, защитников Православия, и с ним победите вы Исаврию, раздавите Голубых, возвеличитесь над знатными и воздвигнете, наконец, через Базилевсов происхождения Эллинского и Славянского крест истинного Иисуса, не тот, которому лицемерно поклоняется оскопленный Патриарх, гонитель икон, олицетворяющий Святую Премудрость, подобно блуднице предавшуюся Гордым и Могущественным, соперничающую со Святой Пречистой, другом бедных, слабых и смиренных.