Текст книги "Месье"

Автор книги: Жан-Филипп Туссен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Да, разумеется, согласился Месье. Он быстро пролистал учебник, нашел указанный раздел и стал читать. Всякое движение относительно. Это заглавие, прокомментировал он, ты хоть понимаешь, что оно значит? Чего ж тут не понимать, ответил Людовик, всякое движение относительно, вчера в классе делали. Значит, так, продолжал Месье, если в некоторой системе отсчета существует движущаяся точка, недостаточно указать, что она находится там-то, надо еще знать, когда она там находится. Таким образом, время, с точки зрения физики, имеет двоякое значение: длительности, с одной стороны, то есть промежутка времени между началом и концом наблюдаемого явления, и, во-вторых, даты, то есть времени, когда действие имеет место. Повтори, сказал Месье. Прямо сейчас? – спросил Людовик, не отрываясь от окна. А ты как думал? ответил Месье. И пока Людовик лицом к окну бубнил, что длительность – это промежуток между началом и концом, а дата – время, когда что-то происходит, Месье бесшумно выскользнул из комнаты и крадучись покинул квартиру. Спустившись вниз и выйдя на улицу, он встал на тротуаре против дома и увидел в окне Людовика, твердящего урок (эх, люди, люди!).

Месье неподвижно стоял посреди тротуара, скрестив руки на груди, и только что не улыбался. А вдруг, увидев Месье перед собой на улице, в то время как тому подобало бы находиться у него за спиной, в комнате, Людовик, у которого голова пойдет кругом, вообразит, что Месье, будучи статичным по определению, мгновенно перемещается в пространстве и что его энергия, подобно жульнической энергии электрона, способна в некоторый момент совершить дискретный скачок, однако предвидеть, когда это произойдет, невозможно, поскольку, по мнению Копенгагена, нет никаких оснований полагать, что скачок осуществится в тот, а не иной момент. Впрочем, Людовик, вероятно, ничего такого не подумает (нет в программе).

Потом Месье слонялся по кварталу, бродил без цели по улицам. Там осмотрел на витрине пластинки, там джемперы и наконец приобрел ботинки. Почему нет? Из магазина он вышел в глубокой задумчивости, купил в киоске на площади газету и зашел в кафе с обувной коробкой под мышкой.

Кафе было почти пустым, Месье облюбовал укромную нишу и сел на потертую, потрескавшуюся бурую банкетку. Затем развернул многочисленные слои папиросной бумаги, в которую были упакованы ботинки, достал их из коробки, надел один на руку и некоторое время разглядывал его в профиль. Потом сложил все, как было, поставил коробку рядом с собой, заказал пива и раскрыл газету. За столиком возле телефонной кабинки сидели двое с потерянным видом, и младшего из них, озабоченно озиравшегося вокруг, Месье заподозрил, еще когда вошел: сейчас пристанет с какой-нибудь просьбой или, хуже того, захочет денег стрельнуть. Тот и в самом деле вскоре подошел к Месье и спросил, нет ли у него чем писать. Месье задумался, закрыл газету и ответил "нет". Ручка у меня есть, добавил он, но я ее никому не даю, такое у меня правило (правил Месье устанавливал для себя немного, но строго их придерживался). Юноша выглядел таким расстроенным, что Месье все-таки достал ручку из внутреннего кармана пиджака и сказал примирительно, что, если ему дадут бумагу, он запишет необходимое своей рукой. Вот и отлично, обрадовался молодой человек, подсел к Месье на банкетку и позвал пожилого расположиться за столиком напротив них. Тут у нас надолго, пояснил он.

Понимаете ли, продолжал юноша, я студент-историк и пишу работу о лицее города Шартра в период "странной войны". Почему, скажете вы, именно о лицее в Шартре? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сам признал, что выбор сделан совершенно произвольно, просто ему хотелось взять за основу конкретный пример, изучить архивы, поездить по местам событий, разыскать, по возможности, живых свидетелей той эпохи. Прибавим к этому, сказал молодой человек, что Шартр находится в департаменте Эр и Луар, префектом которого в 1939 году был Жан Мулен, не правда ли, пикантная подробность? Так вот, разглагольствовал он, для начала я составил список всех, кто учился в лицее Марсо в 1939 году; я всем им направил письма, где сообщал о своем проекте и просил оказать мне содействие, то есть поделиться воспоминаниями, и месье Левассер, – тут он указал на второго собеседника, который, заметив, что его представляют, скромно наклонил голову, – согласился рассказать нам о том, как прошел этот 1939/40 учебный год. А у вас тоже нет ручки? – спросил Месье. Чего нет, того нет, развел руками Левассер.

Итак, начнем, сказал молодой человек. Я хотел бы спросить у месье Левассера, и это будет мой первый вопрос, какие потрясения ожидали лицеистов той памятной осенью 1939 года. Значит, так, сказал Левассер, выпрямляясь на стуле и потирая руки, лично я сдал первую часть выпускных экзаменов еще в июне, устные же экзамены, насколько мне помнится, проводились в тот год не в Париже, а в Шартре, прямо у нас в лицее – такие вот потрясения. Каково было ваше умонастроение? – спросил Месье, постукивая пальцами по столу.

Умонастроение, повторил Левассер и исподволь взглянул на студента дескать, должен ли он отвечать также и на вопросы Месье; значит, так, заговорил он после того, как молодой человек моргнул в знак согласия, мы думали, что рано или поздно нас призовут. В 1914 году, как известно, был мобилизован весь призывной контингент, включая самых младших, и мы полагали, что с нами будет то же самое. Соответственно, всю зиму мы пребывали в подвешенном состоянии, и только немецкое наступление 10 мая 1940 года внезапно положило этому конец. Я хорошо помню, как в тот день провожал своего друга-чеха на фронт. Когда Гитлер захватил Чехословакию, многие чешские солдаты бежали из страны, и те, что служили в авиации, оказались на воздушной базе в Шартре (не могли бы вы говорить немного медленнее, попросил Месье).

Скажите нам, пожалуйста, месье Левассер, продолжил студент, когда Месье дописал фразу, что именно изменилось после 10 мая 1940 года. Значит так, отвечал Левассер, прихлебывая аперитив, для младших ничего не изменилось, все шло своим чередом. Мы же, наоборот, старались принести пользу, помогали, например, Красному Кресту и пунктам приема беженцев. Благодарю вас, сказал Месье. Так продолжалось до 13 июня, спешил выговориться Левассер, когда все покинули Шартр. Хорошо, хорошо, успокоил его Месье и откланялся.

Вернувшись к Леганам, Месье открыл дверь своим ключом, углубился в коридор, пересек столовую, где заканчивала ужин престарелая дама, что ж, приятного аппетита, и пробрался к себе в комнату, помещавшуюся в дальнем конце квартиры. Он лег на кровать, скрестил руки на груди и, прислушиваясь к своему размеренному дыханию, в очередной раз удивился собственному спокойствию: ох, не к добру. Ему бы хоть немного поволноваться, понервничать под напором обстоятельств, выпустить пар, иначе, он это прекрасно знал, накопленное напряжение чревато взрывом.

В дверь тихонько постучали. Тихо-тихо. Извинившись за беспокойство, старушка объяснила ему, что потеряла шаль и позволила себе зайти посмотреть, не оставила ли она ее случаем в своей комнате. Я мама Люсьена, сказала она, потупившись, будто произнесла нечто для себя лестное. Наступила тишина: она рылась в шкафу, а он смотрел на нее, приподнявшись на локте, затем она обронила как бы между прочим, что ей так тяжко покидать свою комнату, просто невыносимо тяжко, но Месье, разумеется, тут ни при чем – в необходимости переезда ее убедил сын. Ведь вы учитель, да? – умилилась она напоследок.

С точки зрения физики, чтобы датировать событие, необходимо определить точку отсчета времени и условно принять ее за нулевую. Ты меня слушаешь? спросил Месье. Да, да, ответил Людовик. Чтобы выстроить последовательность событий во времени, необходимо иметь прибор для его измерения. Например, часы, сказал Месье. Часы? – усомнился Людовик. Часы, глухо повторил Месье. А может, электронный хронометр? – не унимался Людовик. Пойди, пожалуйста, позови отца, сказал Месье (пререкания Месье не больно-то любил).

Легану он объяснил, что все обдумал и комната ему не подходит. Месье искренне сожалел. Как-нибудь в другой раз. Он достал чековую книжку, снял с "ретринга" колпачок и, предупреждая любые возражения, выписал чек за месяц. Затем, вызвав такси, попросил Людовика снести чемоданы и пожелал ему удачи в жизни вообще и на опросе по физике в частности.

В ту самую минуту, когда он приготовился отпереть дверь своей квартиры, на площадку выглянул Кальц и, увидев Месье, сказал, что тот явился кстати, поскольку он, Кальц, как раз к нему и шел. Оказывается, он написал небольшую вступительную заметку к их книге, сущий пустяк, но все же он был бы рад ознакомить с ней Месье, и прежде чем тот успел вставить слово, Кальц, включив на лестнице световой таймер "минутка", принялся читать. Мы ни в коей мере не ставим своей задачей в коротком трактате дать исчерпывающий ответ на рассматриваемый вопрос. Мы намерены лишь сориентировать читателя в соответствии с нашими собственными вкусами и направить его, смеем надеяться, не без пользы, по субъективно избранному нами пути. Превосходно, сказал Месье и захлопнул за собой дверь квартиры, оставив Кальца посреди площадки.

Несколько дней Месье старался избегать Кальца.

В выходные сразу после завтрака, если погода позволяла, он выходил из квартиры, поднимался на верхний этаж и шел гулять. Безукоризненные линии почти плоских, соединенных железными мостками крыш радовали глаз. Когда Месье возвращался с гуляния и спускался на свой этаж, он старался закрыть дверь без шума, дабы не привлекать внимание Кальца.

Единственным человеком, которого Месье встречал во время своих прогулок по весьма, правда, ограниченному периметру, был (если не считать соседа, что однажды утром устанавливал параболическую антенну и, прервав свое занятие, проводил Месье взглядом) мужчина лет пятидесяти, с проседью; одетый в слегка потертый зеленый вельветовый костюм, с полиэтиленовой сумкой в руке, он медленно ходил взад-вперед, как будто постоянно взвешивал в уме все накопившиеся "за" и "против". Месье держался от него подальше, по правде говоря, он опасался такого рода людей.

Желая повысить уровень жизни, Месье стал брать с собой на крышу стул. Поднявшись на шестой этаж, он вылезал наружу, затем, опустившись на колени, свешивался в люк, вытаскивал стул, после чего устраивался под навесом на площадке, примыкающей к фасаду. И там сидел.

Месье теперь чаще обычного проводил время сидя на стуле. Большего он не требовал от жизни – только стул. Минуты тягостной нерешительности он перемежал простыми успокаивающими действиями. Например, на работе (благо место не пыльное) он неизменно вызывал восхищение секретарш, когда, расстелив помятый носовой платок, чистил на письменном столе апельсин. На Месье с шестнадцатого этажа никто не мог пожаловаться. Мадам Дюбуа-Лакур считала его весьма достойным молодым человеком: спокойный, серьезный, пунктуальный и с высшим образованием.

В часы затишья Месье читал в кафетерии газету. Перед ним по периметру большого застекленного холла зеленели там-сям в цветочницах какие-то растения, то ли фикус, то ли папирус; за круглой стойкой регистрации девушки болтали по телефону. Иногда, прежде чем подняться к себе, Месье огибал стойку – добрый день всем – и останавливался перед аквариумом; засунув руки в карманы, он глядел на рыб и не уставал любоваться движением этих бесстрастных существ по траекториям непостижимой чистоты.

Со временем Месье освоил искусство – не слишком, впрочем, зазнаваясь, даже когда улыбалась удача – возвращаться в кабинет, не вынимая рук из карманов. Он стоял перед аквариумом до тех пор, пока кто-нибудь не подойдет и не вызовет лифт. Двери лифта открывались автоматически, тогда он входил в кабину первым и занимал правый угол в глубине, как можно дальше от кнопок. Обратив к попутчику понурый профиль, он ждал, когда тот спросит, какой ему этаж, а дальше, это уж проще простого, тихим голосом называл цифру.

У себя в кабинете Месье старательно держал веки опущенными, а когда оставался один, так и вовсе – fiat lux – сомкнутыми. Если в ходе беседы с посетителями возникали разногласия, Месье предпочитал не поднимать шума и находил удовлетворение в смаковании собственного молчания, понимая, что только он один и может оценить его по достоинству. Собеседники, впрочем, относились к нему неплохо, некоторые даже не то чтобы захлебывались от восхищения, но все же отмечали у него привлекательные черты, например скупую полуулыбку, поддерживающую его имидж человека, с которым можно договориться.

На рабочем столе у Месье были аккуратно разложены разнообразные предметы: ножички для разрезания бумаги, точилки, калькулятор.

Кондиционер, само собой.

Иногда Дюбуа-Лакур приходила к нему без предупреждения и просила заменить ее на встрече с дилерами, поскольку ей необходимо отлучиться и она не успевает сама их проинструктировать. Ну разумеется, отвечал Месье, он с удовольствием ее выручит, и еще спрашивал, нужно ли инструктировать их группой или поодиночке. Обычно Месье предпочитал принимать всех сразу; перед тем как встретиться с ними лицом к лицу, он прохаживался по кабинету, сложив ладони под подбородком, и сосредоточивался. Затем приоткрывал дверь и быстро садился за стол, а десяток посетителей внедрялись в кабинет и выстраивались по дуге, готовые его слушать. Так-так, еще вопросы, господа? – произносил он напоследок. Нет? А у дамы? – добавлял он, почтительно склоняя голову перед единственной среди присутствующих особой женского пола, вполне, кстати, привлекательной, хотя смотря на чей вкус (эх, люди, люди!).

Как-то раз после ужина Месье со стулом в руке преспокойно удалился от всего земного на крышу.

Стемнело – это Месье видел ясно. Парижский день иссяк. Вместе с дождем, пролившимся недавно, если судить по серым, блестящим и чуть скользким крышам. Вдали светились окна, улицы внизу казались пустынными. Он придвинул стул к краю карниза, достал из кармана зажигалку, поднял, закуривая, голову и уставился в промытое ливнем небо – наугад, куда-то в окрестности Ориона. Месье стоял рядом со стулом и долго-долго смотрел в небеса, погружаясь в них все глубже и глубже, не различая ничего, кроме точек и линий созвездий, и небосвод постепенно превратился для него в гигантскую схему метро, озарявшую ночь. Тогда он сел и махнул от Сириуса – его он находил безошибочно – к Монпарнасу, затем спустился к Севр-Бабилон , а оттуда, задержавшись на секунду у звезды Бетельгейзе, добрался до площади Одеон, куда, собственно, и стремился.

Там, в его воображении, все еще струился давешний ночной свет.

Об Анне Брукхардт Месье, в сущности, ничего не знал. Он видел ее лишь однажды на приеме у Дюбуа-Лакуров. Они проговорили часа два, не больше, уже под конец банкета, сидя на кухне по разные стороны заставленного пустыми стаканами стола, при этом она ела шоколадный торт, время от времени аккуратно отрезая ножичком тонкий ломтик, а он – фруктовый салат, который черпал столовой ложкой и предусмотрительно выуживал из нее грецкие орехи – этот плод всегда вызывал в нем отвращение. Иногда на кухню забегала Дюбуа-Лакур взять в холодильнике бутылку шампанского. Анна Брукхардт и Месье не обращали на нее внимания, они болтали о том о сем, не задавая лишних вопросов, из деликатности, понятно, так что в результате за весь вечер ровным счетом ничего друг о друге не узнали. Нет, они рассказывали всякие забавные случаи из жизни, по очереди, и чем дальше, тем незначительней становились эти истории, так как касались людей, о которых слушающий понятия не имел и с которыми говорящий был едва знаком. Временами кто-нибудь из гостей с бокалом в руке заходил на кухню посмотреть, что там творится, но поскольку там не творилось ничего, посетитель, постояв у стола, уходил не солоно хлебавши со своим бокалом в руке. Так, вдали от праздничного шума и бразильских ритмов, Анна Брукхардт и Месье, заключив союз одними глазами – а от опущенных глаз Месье не ускользало ничто, – все рассказывали и рассказывали разные байки, копались, опершись локтями о стол, в запутанных подробностях событий, ни в коей мере их не затрагивающих. Не успела Анна закончить одну из таких ничем не поучительных историй, чрезвычайно обоих рассмешившую, как в кухню ввалилась целая толпа гостей; ни слова не говоря, они взяли от стола стулья и уселись поодаль возле окна, прихватив с собой стопку тарелок и фруктовый салат. Жуя, они вспоминали об отпуске в Египте и сокрушались, что не могут подкрепить слайдами описания пейзажей, разумеется, грандиозных, а порой и вовсе нереальных (эх, люди, люди!). Посидев еще немного, Анна Брукхардт и Месье все-таки встали и вышли из кухни. На минутку они задержались в коридоре, в темноте обменялись напоследок анекдотами и замолчали, замолчали совсем, с грустью глядя друг другу в глаза, Месье – прислонившись к коридорной стене, она – положив руку ему на плечо.

Вот, собственно, и все.

Темнота обступила Месье со всех сторон. Он неподвижно сидел на стуле, запрокинув голову, взгляд его тонул в бездне неба, думы устремлялись к изгибу горизонта. Он дышал ровно и мысленно обнимал ночь, всю, насколько хватало памяти вселенной, до самого свечения в основании небес. Так он достиг высшей безмятежности духа, голова его полностью очистилась от мыслей, а сам его мозг стал миром – потому что он так пожелал.

Да. Чего уж тут церемониться.

Посидев еще, Месье озяб, странно, очень странно, подумал он и решился встать; подняв воротник пиджака, он задумчиво побрел назад, волоча сквозь ночь свой стул. Дойдя до люка, он брезгливо опустился на колени, другого выхода не было, и медленно погрузил стул в отверстие. Удостоверившись, что тот стал на пол четырьмя ножками, Месье, опершись руками о край люка, развернулся и заскользил в пустоту, пока не коснулся ногами стула. Затем он закрыл крышку над головой, отряхнул рукава и заново перевязал галстук.

Когда после вечеринки у Дюбуа-Лакуров Месье провожал Анну Брукхардт на стоянку такси, он воображал, шагая с ней по пустынным улочкам, как за разговором вынет руку из кармана, глянет отстраненно на свою ладонь, продолжит естественным образом ее движение и небрежно подхватит спутницу под руку при переходе через дорогу. Они шли рядом, и Месье украдкой озирался, чтобы не пропустить подходящую для перехода улицу. Таковой не попалось, а Анна между тем, поднявшись на цыпочки, остановила такси с непринужденностью, которой он мог только позавидовать.

Месье спустился в квартиру, позвонил Анне Брукхардт и пригласил ее поужинать с ним.

Прямо сейчас.

Над площадью Одеон струился ночной свет. От своей встречи с Анной месяц тому назад Месье до боли отчетливо сохранил в памяти именно это – свет над площадью Одеон. Огни светофоров переключались через равные промежутки времени, и все вокруг изменялось. Витрины магазинов прятались за железными ставнями, кинотеатры не работали. Месье стоял посередине площади; в боковую улочку удалялся какой-то мужчина, какая-то парочка пересекала площадь по переходу. Было часа два ночи, может, три, Анна Брукхардт только что уехала на такси.

Она не смогла освободиться в тот же вечер, но назавтра ужин состоялся. Они договорились встретиться в баре большого отеля. Месье приехал раньше и, сидя в широком мягком кресле, разглядывал немногочисленных посетителей, одинаково бледных в тусклом свете зала. Уютное местечко. Солидные мужчины пили аперитив, поклевывали оливки и арахис. Одни читали газеты, другие, те, что были с дамами, сидели молча и чинно. Еще один, перед тем как отпить глоток, обводил взглядом зал. За стойкой бара на стереопроигрывателе медленно вращалась пластинка, и звучал тихо-тихо концерт для флейты и арфы.

Месье не удалось поймать такси, и на свидание он ехал на метро. На станции Франклин Рузвельт в вагон вошел молодой человек и торопливым нервным голосом спросил, свободно ли откидное сиденье рядом с Месье; Месье осмотрел упомянутое сиденье, оно было совершенно свободно, нелепо было бы утверждать обратное. Молодой человек сел, поднял воротник плаща. Месье чуть-чуть отодвинулся. Поезд нырнул в тоннель, и они вместе с ним, бок о бок, причем Месье глядел в окно, а сосед смотрел вниз на новые ботинки Месье. На следующей станции молодой человек бросился к выходу, позабыв чемоданчик, и какой-то пассажир схватил его и, чуть не столкнув Месье, вышвырнул вслед владельцу. В самом деле, очень любопытно, сказала Анна Брукхардт, только теперь снимая пальто, поскольку Месье, едва только ее увидел, принялся рассказывать свое приключение.

Не Месье, а кладезь анекдотов.

Бар между тем заполнился людьми и оживился. Не замечавший их до этой минуты официант подошел спросить, что они желают, и они заказали два "бурбона". В ожидании выпивки они сидели молча, изредка обмениваясь смущенными взглядами. В конце концов гарсон все-таки принес виски и поставил на стол блюдечко арахиса. Наклоняясь время от времени над столом, чтобы взять орешек, Анна Брукхардт и Месье по-прежнему хранили молчание, разглядывали отделку стен и изучали меню. Месье, разумеется, мог бы оживить беседу новым рассказом, по крайней мере он обдумывал такую возможность.

В такси по дороге в ресторан они сидели рядом на заднем сиденье и глядели каждый в свое окно; после продолжительной паузы, слово за слово, заговорили о живописи и литературе. Художник – одна из немногих профессий, которые ему по душе, еще он хотел бы быть родителем школьника: одно собрание раз в четверть и никаких хлопот, – или писателем, хотя словам, признался он ей, предпочитает свет (да, пожалуй, именно свет сближает его с миром). Впрочем, как очень уместно заметила Анна – не совсем понятно, правда, к чему, но это и не имело значения, – одно другому не мешает. Ну конечно, ответил он. А дальше, когда такси прочно увязло в пробках, они обменялись информацией более личного свойства, просто так, к слову. Например, они выяснили, что им двадцать девять и тридцать четыре года, а вот таксисту сорок семь.

Ресторан выбирала Анна: мой любимый ресторан, сказала она ему через плечо, открывая стеклянную дверь, и Месье усмотрел в этом знак того, что уже завоевал скромное место в ее сердце. Перед тем как войти вслед за ней в зал, Месье проверил, есть ли у него с собой сигареты, затем догнал Анну, которую метрдотель как раз пригласил к столу; держа одну руку в кармане, Месье вальяжно уселся рядом с ней и только тут понял, взглянув на метрдотеля, что ему предназначено место напротив. Тогда он встал, осторожно обогнул стол, придерживая складки брюк, и сел против Анны, наблюдавшей за ним с легким беспокойством. Затем им принесли меню. Месье чувствовал себя не слишком уютно и дергался всякий раз, когда у него за спиной открывалась дверь, при этом он слегка поворачивался на стуле и рассеянно смотрел на входящих. Так, так. Он захлопнул меню и, перегнувшись через стол, доверительно шепнул Анне Брукхардт, что из гарниров предпочитает шпинат и семга его не испортит. Все шутите, улыбнулась Анна и решила, что зубатка будет ей по зубам, если присыпать ее укропом.

Опустив голову, Месье молча ел рыбу, изредка поглядывая в окно на небольшую площадь, освещенную там и сям фонарями. Они сидели на застекленной веранде, обращенной к колоннам театра "Малый Одеон". Ресторан был тихим, вполне симпатичным, только одно не нравилось Месье – окна на улицу, откуда прохожие наблюдали за тем, как он ест. Анна Брукхардт вела себя тактичнее и внимания на него не обращала; сидя напротив, она изящно, спокойно, неторопливыми плавными движениями отделяла от костей ломтики рыбы. Белая блузка и замшевая куртка были ей очень к лицу. На лбу у нее красовался прелестный маленький прыщик, а она-то, наверно, расстроилась, когда увидела его в зеркало.

Народу в ресторане было немного, занято столиков пять-шесть, не больше. За соседним молодая особа слушала своего любовника, судя по всему врача, впрочем, он вполне мог доводиться ей мужем; он рассуждал о проблеме "вынашивающих матерей", чрезвычайно, по его мнению, серьезной и вызывающей далеко не однозначную реакцию в обществе. По какому праву, утверждают одни, тут он положил вилку и нож на стол, общество не позволяет бездетной супружеской паре завести ребенка таким способом, если сами супруги считают его приемлемым и вынашивающая мать соглашается добровольно? Он снова ухватил вилку и нож, задумчиво что-то пожевал, и тут в ресторане разом погасли все лампы.

Вот те раз. Месье поднял голову и постарался разглядеть во мраке Анну Брукхардт. В зале все перестали есть, некоторые заерзали. Только медик, выпрямившись на стуле, несколько раз хлопнул в ладоши, да и то сдержанно, а затем продолжил свою речь об искусственном осеменении, понизив, однако, голос, будто темнота обязывала переходить на шепот. А темнота стояла непроглядная. Не только весь ресторан погрузился во мрак, но и на улице нигде не светилось ни огонька. Лишь чуть серели фасады домов, выступая из черноты площади. Прохожие растворились в ночи, фонари не горели. Вскоре метрдотель ровным, спокойным, степенным голосом, словно и не заметив случившегося, объявил, что сейчас принесут свечи. Потом он вернулся, как если бы чего-то не договорил, и позвал к телефону месье Лакоста. В глубине зала поднялась тень, ощупью выбралась из-за столика и, освещая себе путь зажигалкой, удалилась во внутренние помещения.

Месье, прильнув к стеклу, пытался разглядеть что-нибудь за окном. Кругом было черным-черно, единой мрачной глыбой высились дома. На углу, в горстке прохожих, кто-то щелкнул зажигалкой, на огонек начали собираться люди. Время от времени проезжала машина, толкая перед собой косые полоски света. Потом все снова тонуло во мраке. Будем есть десерт или я попрошу счет? – спросил Месье. Когда подали счет, он поинтересовался, позволит ли ему Анна Брукхардт заплатить за двоих или она предпочитает платить за себя сама. Ее устраивали оба варианта. Месье поразмыслил и признался, что понятия не имеет, как подобает вести себя в подобных случаях. Анна заверила его, что никаких правил на этот счет не существует.

Отлично. Ситуация, таким образом, становилась неразрешимой. Что же делать? – недоумевал Месье, опустив голову и уставившись в темноте на собственные пальцы. Анна Брукхардт, которую начинало забавлять его замешательство, повторила, что он действительно волен поступить по своему усмотрению. В конце концов Месье, не зная, на что решиться, предложил компромисс: поделить всю сумму на четыре части и самому заплатить три четверти (это самое простое, сказал он, или, по крайней мере, элегантное, с точки зрения математики).

Выйдя из ресторана, они направились в сторону Люксембургского сада и обнаружили, что электричество отсутствует во всем районе, а может, и не только в районе, но этого они видеть не могли. Тихие улочки были темны как никогда, кругом только ночь да ночь. Перед зданием Сената выделялась чернотой решетка Люксембургского сада. С тех пор как выключился свет, прошло уже минут двадцать; Анна Брукхардт и Месье ощупью продвигались друг за другом и размышляли вслух о последствиях аварии, сочувствовали, например, тем, кто застрял в лифте (люди как– никак). Потом Месье, отстав от Анны, шагал, засунув руки в карманы, запрокинув голову и глядя в небо.

Первозданное небо, не тронутое городскими огнями.

Дойдя до площади Сен-Сюльпис, они сели на скамейку и долго сидели рядом, храня образцовое молчание. Умозрение, произнес наконец Месье, умозрение. Простите? – переспросила Анна Брукхардт, удивленная его неожиданной словоохотливостью. Да так, ничего, смутился Месье. Да нет же, вы что-то сказали, настаивала Анна. Я про умозрительный взгляд, повторил Месье. По крайней мере в науке, добавил он, чтобы быть совсем уж честным, и неопределенно махнул рукой, имея в виду и мнение Копенгагена, и всякие разные кванты. В самом деле, по утверждению Пригожина, квантовая теория разрушает представление о том, что физическое описание предмета объективно и отражает свойства системы, независимо от условий наблюдения. Да, но. Рядом с ним на скамейке, вне всяких сомнений, лежала рука Анны Брукхардт.

Месье смотрел на нее, смотрел, потом, не поднимая глаз, осторожно приподнял один пальчик, затем другой и наконец взял ее руку в свою.

Так он сидел, держа руку Анны в своей, затем, не зная, что с ней делать, аккуратно положил на скамейку. Ну что, пошли, сказал он. Они встали и побрели дальше. В квартирах на бульваре Сен-Жермен за тюлевыми занавесками передвигались тени. Кое-где в окна высовывались фигуры, освещенные горящей у них за спиной свечой. Месье и Анна Брукхардт больше не разговаривали. Они шли и шли.

Площадь Одеон укрылась тьмой, хоть глаз выколи. Здесь Месье остановился, поднял голову, вытянул руку и медленно повел пальцем от Сириуса до Альдебарана, объясняя Анне, что Одеон, в его представлении, был вот этой звездой – Альдебараном. Какой, какой? – спросила Анна. Вот, под перевернутой буквой "А", оранжеватая такая. Нет, не вижу, сказала Анна, впрочем, она его не слушала, хотя и продолжала вглядываться в небо. Неважно, сказал Месье, короче, мы пришли, и, достав из кармана зажигалку, чиркнул ею на уровне лица. Они грустно посмотрели друг другу в глаза. Анна коснулась рукой его щеки и нежно поцеловала его в темноте. Раз-два и готово. Оказывается, все совсем не так сложно.

Жизнь для Месье – детская игра.