Текст книги "Один Год"

Автор книги: Жан Эшеноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Однако Виктории, пока она оставалась одна, все больших мучений стоило прокормиться. В один прекрасный день она решила заняться проституцией, несколько недель тому назад она это планировала, но теперь оказалось поздно: она была слишком плохо одета и слишком грязна, словом, недостаточно представительна, чтобы в ком бы то ни было возбудить желание. Скорее всего, на нее не клюнул бы ни один прохожий, подобная сделка могла заинтересовать разве что такого же бродягу, которому, разумеется, нечем было платить.

Бродяги большую часть времени держались все вместе, обменивались планами или просто жаловались и ворчали. Это были сбитые с толку люди, у которых, в общем-то, не было тем для разговоров. Пока Виктория держалась вне коллектива, кое-кто косился на нее с недоверием, подозревая ее неизвестно в чем. Пускай она была на улице, как они, пускай тоже отверженная, некоторые ее особенности, по-видимому, не вписывались в привычный облик бродяги. Поскольку ей не раз ставили это на вид, выстраивая относительно нее всякие гипотезы и задавая вопросы, она решила положить этому предел, войти в союз и тем оградить себя от подозрений. Изучив группы, уже сложившиеся вокруг вокзала, Виктория, в конце концов, выбрала одну пару: мужчина откликался на имя Гор-Текс, а его подруга – на имя Лампуль. Гор-Текс, казалось, пользовался среди других некоторым влиянием, правда, скромным, так что примкнуть к этим двоим было бы, возможно, и неплохо.

Лампупь была хлипкая девица с водянистыми глазами, с губчатыми зубами, с прозрачной кожей, сквозь которую отчетливо просвечивали вены, сухожилия, кости. Ее ногтям не хватало кальция, зато и улыбалась она нечасто. Гор-Текс был вдвое старше Лампуль и именем был, вероятно, обязан своему единственному богатству, теплой и прочной куртке на подкладке из этого материала. Обходительный крепкий мужчина, пожалуй, высокого роста, пожалуй, недурен собой, но его несколько портил кроткий нрав: поскольку плохо отозваться о ком бы то ни было, он был неспособен, разговор с ним получался какой-то пресный, и у Виктории установилось большее взаимопонимание с Лампуль. У Гор-Текса была еще безымянная собака, которую он водил на веревке, и из-за этой собаки сам себя называл папой: иди, посмотри, где там папа, ищи папу, папа там, попроси у папы попить, ну-ка вот покушай вкусненького у папы из банки. Ох, сейчас папа рассердится.

Отныне Гор-Текс, Лампуль и Виктория спали вместе, не раздеваясь, слипшись друг с другом, в случайных пристанищах, на стройках, где возводили дома или разрушали, а то и под брезентом, или укрывшись обоями, или полиэтиленом, и практически между ними никогда не возникало ни малейшей физической близости. Каким-то образом Гор-Текс всякий раз, когда они начинали испытывать голод, находил на дне кармана всегда одни и те же тридцать пять франков, с которыми Виктория и Лампуль отправлялись в дешевую бакалею.

Так они прожили в Тулузе две или три недели, попутешествовали по другим городам в округе, потом настало лето. Потом оказалось, что в кое-каких муниципалитетах гражданам, а особенно депутатам, надоело смотреть, как подзаборники, часто таскающие за собой домашних животных, осаждают их прилизанные городки, шляются по их паркам, коммерческим центрам, пешеходным зонам, продают свои убогие журнальчики на террасах их очаровательных кафе-ресторанов. И вот многие мэры сочинили замысловатые постановления, запрещающие попрошайничество, продолжительное пребывание в публичных местах, скопление собак без намордников или торговлю журналами вразнос, под страхом штрафа или заключения в камеру для бесхозных животных с последующей оплатой пребывания в этой камере. Короче, бродягам после такого постановления оставалось только болтаться в петле или попросту болтаться где-нибудь в другом месте. Поэтому Виктория и ее друзья с каждым днем все сильнее ощущали, как их выдавливают из больших городов в сторону городков поменьше или вообще на деревенские дороги.

Поскольку пес Гор-Текса дважды серьезно рисковал угодить в камеру, и непонятно было, каким образом оплачивать расходы, они посовещались и решили, что из города необходимо убираться. Они двинулись по дорогам, ведущим на восток, по настоянию Лампуль, которую соблазнили услышанные от Виктории описания песчаных равнин. К тому же Гор-Текс говорил, что многого ждет от сельской местности, где, по его мнению, всегда может подвернуться сельскохозяйственная поденная работа. У Лампуль эта мысль вызвала улыбку, но ни в одной захолустной дыре им ни разу ничего такого не предложили. Они брели дальше. Несмотря на опыт Виктории и на то, что эти места уже были ей знакомы, теперь оказалось труднее находить прокорм и ночлег: втроем в деревне незамеченным не останешься, у людей пробуждаются подозрения, но не возникает симпатии, которую может вызвать одинокая девушка. Дошло до того, что, никому не желая зла, они от безвыходности совершили все-таки несколько мелких краж.

Первая произошла случайно, как-то ночью, когда Лампуль и Виктория в поисках пристанища пошли на разведку в поселок с населением в тысячу душ, ложившихся спать рано. Они избегали жилых домов, ища скорее доступа в сараи и амбары, и дверь, в которую они толкнулись, сама открылась, когда на нее нажали. Это оказалась задняя дверь бакалеи, входящей в региональную сеть «Гиень и Гасконь», и вела эта дверь на склад продуктов. Не сговариваясь, не обменявшись ни единым словом, даже не подумав ни о чем таком, они преспокойно изъяли четыре банки сардин и паштета, две бутылки красного вина, фабричный сыр и четыре пакета стерилизованного молока. Потом они как можно скорее покинули населенный пункт и, отойдя на приличное расстояние, в темноте, на краю какого-то поля уплели еду. Никогда еще ни Гор-Текс, ни Лампуль, ни Виктория не доходили до такой крайности, но простота поступка вдохновляла на продолжение. Поэтому на другой же день случился рецидив.

Но с осторожностью, не впадая в крайности, каждый раз по одной и той же простой схеме: пока Виктория заговаривала зубы бакалейщику, Лампуль захватывала один-два продукта первой необходимости, всегда понемногу, и всегда получалось. Все получалось до того бурного вечера, когда Лампуль, недостаточно крепко зажав под своим балахоном две коробки равиоли, уронила одну из них на выходе из магазина. Черт, побери, завопил бакалейщик, рванувшись из-за кассы. Ну, сволочи поганые, чтоб вам треснуть, развил он свою мысль, бросаясь вдогонку за девушками, которые, предусмотрев подобный исход, побежали, как заранее договаривались, в разные стороны. Среди соседей и покупателей, пришедших на помощь коммерсанту, Виктория через минуту-другую услышала у себя за спиной двоих, самых толстых, которые, ругаясь и пыхтя, топотали позади нее на расстоянии пятидесяти-ста метров. На бегу, приметив справа по курсу прислоненный к стенке велосипед, она, не останавливаясь, ухватила его за руль, вскочила верхом и исступленно налегла на педали. Она хорошо натренировалась за несколько недель до этого, значительно усовершенствовалась в управлении этим видом транспорта. Но проклятый велосипед оказался жалкой ржавой железякой с разболтанным барабаном, с изъеденными коррозией ободами, с судорожно дергающимися брызговиками: динамо с норовом, педали разномастные, звездочка обеззубевшая, а шины спущены. И насоса нет. И потрескавшееся седло буквально впивается в зад. И дождь.

Несмотря на эти помехи, Виктории удалось развить достаточную скорость, и скоро она услышала, что проклятия и вопли у нее за спиной становятся все слабее. Под темным небом, под бледными фонарями, зажигавшимися с каким-то покашливанием, она искала, как бы ей выехать из поселка в какую угодно сторону. Скоро она миновала последний фонарь и погрузилась в темноту. Ехать было неудобно: маленький желтоватый фонарик ничего не освещал, скоро она вообще ничего не увидит. Вдобавок волосы падали ей на глаза, дождь ручьями струился по лицу, совсем уже мешая что-либо разглядеть, но она по-прежнему крутила педали, придерживаясь, насколько могла, прежнего курса, сосредоточив все свое внимание на обочине дороги, которую с грехом пополам обозначала прерывистая белая черта, наполовину стертая.

Она катила, несколько машин ослепили ее, перегоняя, но ни одна из них, похоже, не везла преследователей. Вероятно, они махнули рукой, пробежав стометровку-другую, однако Виктория не снижала скорости. Промокшая до одежных швов, дрожащая от холода, она продолжала старательно крутить педали и от усердия не заметила треугольного дорожного знака слева, предупреждавшего о крутом повороте. Внезапно белая линия растаяла в темноте, Виктория не успела опомниться, как переднее колесо уже заскользило по краю неглубокой канавы, потом велосипед перевернулся, а Виктория перелетела через канаву в колючий кустарник, отделенный от дороги изгородью, о которую она больно стукнулась головой. Но все равно когда-нибудь умирать, почему бы и не теперь, пока все к чертовой бабушке в этой темноте, дождь, колючки, холод, почему бы и не потерять сознание, как с улыбкой получают наркоз в преддверии безнадежной операции. И все ощущения, все окружающие звуки – застрявшая цепь, шуршание брызговика, последний вздох звонка и невнятное дребезжание свободного колеса – все произошло в какой-то миг.

Виктория очнулась гораздо позже, но глаза открыла не сразу и не помнила ничего из прошлого, как в тот раз, когда проснулась возле мертвого Феликса.

Она лежала, вытянувшись под жестким негнущимся одеялом, укрытая до подбородка. Сперва Виктория поднесла руку ко лбу, покрытому влажной сложенной салфеткой, вроде компресса, потом одно за другим стали просыпаться ощущения, вызвали к жизни сперва отдельные воспоминания о том, откуда они взялись, потом, связавшись, и совпав друг с другом, оживили общую картину. Глухая боль в голове напомнила ей об ограде, а длинные царапины на руках, ляжках и щеке навели на мысли о колючем кустарнике, потом она приоткрыла один глаз. Вокруг нее был слабый свет, желтого, слегка прогорклого цвета, а может, так казалось из-за запаха. Переведя взгляд, Виктория различила двух мужчин, сидевших неподалеку в двух разномастных креслах по обе стороны от керосиновой лампы и смотревших на нее. У одного из них прямо на голое тело была надета стеганая куртка с разорванным рукавом, на другом была темно-синяя фуфайка, какие носят водители грузовиков; оба в широких синих джинсах, перепачканных землей и жиром, и в грубых высоких туристских башмаках. Человек в куртке был черноволос, сухощав, с острым недобрым взглядом. Другой более дородный, более рыхлый, почти лысый, и его толстые губы тоже не особенно улыбались, а лицом он напоминал киноактера Зеро Мостеля, и Виктория удивилась и на мгновение возгордилась, что, несмотря на свое состояние, отметила это сходство. Оба молчали.

Виктория хотела заговорить, но во-первых, а что говорить, и кроме того, ее затошнило, как только она попыталась шевельнуть губами, такими, вдобавок, пересохшими, что напоминали комковатые и сохлые корки и казались совершенно инородным телом, не имевшим к ней отношения. Помолчите-ка, сказал низким голосом худой, рано вам еще говорить, лежите спокойно. Вы здесь в безопасности. Другой отошел и снял чайник со стеклянного баллона с бутаном, втиснутого между двумя ящиками.

Кивнув головой, – но при этом движении все ее тело качнулось назад – Виктория закрыла глаза – все здорово закачалось, – потом опять открыла, осторожно осмотрела помещение. Она лежала на матрасе, брошенном прямо на утоптанный земляной пол, в комнатке с низким потолком, вроде лачуги, сложенной из плиток «эверит», сухой штукатурки и асбестоцемента. Стены украшали благочестивые картинки и легкомысленные фотографии, вырванные из географических, порнографических и спортивных журналов, вперемешку с образчиками обоев. Обстановка состояла из ящиков разного размера, еще одного матраса, побольше, у противоположной стены, но было и несколько кресел и полочек, сломанных и починенных. На полу валялись кухонная утварь, инструменты, какие-то не то одежки, не то тряпки, мешки, украшенные рекламой обуви, механический будильник, остановившийся на одиннадцати часах, радиоприемник, из которого торчала вилка, а к одному из ее зубьев был прикручен кусок антенны.

Зеро Мостель вернулся с чашкой и протянул ее худому, а тот стал потихоньку, глоток за глотком, поить ее содержимым Викторию, приподняв ей голову. Что-то вроде приправленного травами куриного бульона из пакетика. Питье было горячее и медленно и равномерно растекалось по телу, потом Виктория почти сразу опять уснула. Когда она вновь открыла глаза, возможно, на другой день, никого не было. Сквозь заделанную куском пластмассы дыру в стене пробивалось яркое солнце, висевшее высоко в небе. Дверь лачуги отворилась, вошел худой и застыл в проеме, держа за уши мертвого кролика. Виктория и этот человек переглянулись, потом человек улыбнулся, и, схватив длинный разделочный нож, резким движением обезглавил животное, тушка упала ему на башмаки, и Виктория в очередной раз потеряла сознание.

Фамилия худого была Кастель, Зеро Мостеля – Пуссен. А имя и у Кастеля, и у Пуссена было одинаковое, Жан-Пьер, так что для простоты, заметил Пуссен, поправляя Виктории подушку, когда она в следующий раз проснулась, пока Кастель варил кролика, зовите нас лучше по фамилии. А то мы совсем запутаемся. Пуссен казался не таким грубым, как Кастель, манеры у него были помягче; когда Виктория пришла в сознание, ей было с ним спокойнее, чем с его другом.

Обоим было лет по пятьдесят, держались они как бродяги, но их речам была присуща внятность, а что до Пуссена, то даже некоторая приятность. Голос у Кастеля был слегка надтреснутый, ломкий, сухой, как выхлоп остывшего двигателя, а у Пуссена звучал плавно, влажно, причастия у него ползли и мягко шлепали, как клапаны, прямые дополнения скользили, как по маслу. Оба жили без денег в стороне от людей и питались отбросами, которые находили по ночам на ближних свалках и в помойках, а иногда и небольшими животными, которых умели ловить, – кроликами, но также и ежами, а то и ящерицами, и, казалось, находили друг в друге полное сексуальное удовлетворение. Для вас это лишнее преимущество, заметил однажды Пуссен в разговоре с Викторией. Потому что иначе бы мы вас, наверно, изнасиловали, а что бы нам оставалось сделать с вами потом?

Такое существование они вели уже три года, и никто их не беспокоил. После того как их уволили с одного и того же предприятия по производству электронных деталей, где оба они за низкую плату исполняли какие-то обязанности, они решили, что, чем слоняться без работы по парижскому округу, лучше уж перебраться в деревню. Средства не позволяли им осуществить этот план на буржуазный лад, они долго ходили, искали местность, которая подходила бы им в смысле климата, тщательно исследовали ее и набрели на эту уединенную развалюху. Они ее обжили, укрепили, облагородили, и хотя первое время, сокрушался Пуссен, им пришлось несладко, но потом они вошли во вкус, а там и привыкли. Виктория, вдохновленная их рассказом, сочинила свой собственный, оправдывающий положение, в котором она очутилась. Развод, увольнение, конфискация имущества, мелкие правонарушения, бродяжничество, камера, исправительный суд и бесцельное болтание туда-сюда. Ну и вот, заключила она, похоже, что я зашла в тупик. Не обязательно все к худшему, сказал Пуссен. Вот если бы мы не ушли, мы бы точно зашли в тупик.

С ним у Виктории было больше взаимопонимания, во-первых, он залечил ей ушибы, полученные при падении с велосипеда, потом починил велосипед. С Пуссеном она первое время оставалась в доме, пока Кастель ходил на рыбалку, на охоту, на поиски сырья или выброшенных вещей, которые он приносил Пуссену в починку; они болтали. Потом Кастель отмяк и стал брать с собой Викторию в экспедиции, она приобрела кое-какие элементарные навыки, вроде охоты на дроздов с помощью лука и стрел, ловли пескарей голыми руками, устройства ловушек с помощью трех тяжелых камней и двух веточек, которые срабатывали, когда нарушалось равновесие, и всяких других штук, запрещенных законом. Она узнала, какие меры предосторожности следует принимать, занимаясь такими вещами без разрешения, в недозволенное время и в недозволенных местах с помощью запрещенных орудий. Кроме того, они вместе наведывались на свалки, на стройки и находили там то банку краски, то мешок цемента, то газовый баллон, то кресла и полочки, которые Пуссен на скорую руку починял.

Из осторожности, то есть из принципа, к экспроприации прибегали редко, строго ограничивая ее теми предметами, которые нужны в новом виде и не могут быть заменены бывшими в употреблении, – в сущности, таких вещей очень немного, если вдуматься, меньше, чем может показаться на первый взгляд. Основные продукты питания, лезвия для бритья, свечи, изредка мыло. В остальных случаях можно было довольствоваться находками. Даже обувь люди часто выкидывают еще совсем неизношенную, а иногда так и совсем новую, хотя размер не всегда совпадает; в выброшенных пультах дистанционного управления можно даже найти почти не разрядившиеся батарейки. Однажды ради Виктории было в виде исключения похищено сушившееся на веревке нижнее белье. А вечерами они играли в карты под звуки радио: музыка, спорт; новости они слушали тоже.

За последние месяцы Виктория почти не читала газет. Во флигеле у поля для гольфа она только искала в них, правда, безуспешно, новости о Феликсе, и довольствовалась заголовками. Позже она тоже иногда просматривала прессу, или вместе с Лампуль или сама, иногда в киосках, а иногда подбирала позавчерашнюю, почти не читанную газету, которую засунули в урну или забыли на скамье, поскольку летом человек меньше следит за информацией. Человек знает, что власти это знают и, пользуясь тем, что он спит, затевают серьезные перемены, которые ему не надо будет обсуждать, когда он проснется и в обалдении поприветствует новое руководство или начнет платить по новым тарифам. Но Кастель и Пуссен, хотя и жили вне общества, следили за тем, что в нем происходит. Из прессы можно узнать о разрешении на рыбную ловлю. Рано утром в день открытия рыболовного сезона Кастель привел Викторию на берег маленького пруда, ближнего и прозрачного, овального, как портативное зеркальце, его продолжением служил узкий канал в форме ручки портативного зеркальца, и они поймали двух линьков.

В следующие дни Виктория подолгу сидела у этого пруда, окаймленного большими тополями с тесно сомкнувшейся листвой, какая бывает в гигантских зарослях; она садилась на противоположном берегу. Летом большую часть времени ни малейшее дуновение в воздухе не всколыхнет этих деревьев, удвоенных, словно карточные короли, отражением в воде, в глубине которой снуют щуки, черные морские окуньки, судаки, которые беспрестанно гоняются и охотятся друг за другом, совокупляются и безжалостно друг друга пожирают. Их циркуляция временами морщит и замутняет поверхность, на которой тогда легко, как под легким дуновением, колеблются отражения деревьев, – словно пруд, озабоченный их чрезмерной неподвижностью, подменил собой небо и создал иллюзию ветра. А иногда наоборот, реальный ветер треплет кроны, но еще сильнее он колеблет поверхность воды, на которой их изображение, чересчур взбудораженное, расплывается настолько, что кажется неподвижным, словно эти тополя ни при какой погоде не в силах совпасть со своим отражением.

В середине августа ветер трепал их чаще, сильнее, шел дождь, Пуссен заметил, что вот так каждое лето, пятнадцатого, погода ломается. В самом деле, лето уже шло к концу, наступал его заключительный этап: иногда еще бывает очень жарко, но чувствуется, что жару больше не поддают, мотор вырублен, что этот зной – только самостоятельно действующий хвост кометы, автомобиль, у которого на краю пропасти отказал двигатель, замечаешь свежий пунктир, начинающий подсекать высокую температуру, видишь, как удлиняются тени. Если жизнь в гостях у двоих мужчин напоминала Виктории каникулы, суровые, но каникулы, то первые приметы осени наводили на мысль о возвращении домой, намекали на вопрос, когда же домой. Она уклонялась от этого вопроса, но ответ на него дал, по-видимому, какой-то охотник.

По-видимому, какой-то охотник, которому надоело натыкаться на западни и силки, принялся наблюдать за местностью, и, в конце концов, выследил Кастеля, и сообщил каким-то властям, потому что в начале сентября, прохладным утром, едва они встали, едва разговорились, едва принялись варить кофе, оттягивая минуту чистки зубов, как вдруг затарахтел двигатель синего жандармского фургона, а следом появился и сам фургон. Когда он подъехал, Виктория, еще не вполне одетая, была в лачуге: она успела, пока фургон тормозил натянуть куртку и ботинки, успела схватить сумку, пока оттуда выходило двое, и запихать в нее две-три вещички, воспользовалась тем, что сначала они подошли к Пуссену, который стоя мочился посреди пейзажа, и выскочила из лачуги, пока никто не смотрел. Проскользнула в дверь, прошла по стеночке, с бьющимся сердцем, на цыпочках, и устремилась в ближний лесок. Еще оставалась опасность, что хруст листьев под ногами ее выдаст, но она вошла под деревья сперва очень медленно и, затаив дыхание, потом, решив, что отошла на достаточное расстояние, побежала даже быстрее, чем было нужно и бежала, вероятно, даже дольше, чем было нужно, пока не добралась до первой дороги, а потом еще до одной, и еще до одной, при которой торчала старая облезлая каменная тумба, из тех, что отмечают километры, – полосатая, желто-белая. Виктория села на эту тумбу и завязала шнурки.

В последующие дни, не имея карты, она ориентировалась с грехом пополам, блуждая по воле дорожных указателей и не намечая для себя определенной цели. Иногда она шла всю ночь, а днем спала, подбирала выброшенный хлеб, отвергнутые другими людьми овощи, какой-нибудь полиэтиленовый мешок, в который все это увязывала, чтобы унести. Виктория покрылась грязью, а скоро и обносилась, все больше и больше людей, казалось, все меньше и меньше хотели подвезти ее на своей машине, тем более, что она, казалось, сама, когда ее брали в машину, толком не знала, куда ей надо. И чтобы не пугать людей и чтобы ее саму оставили в покое, Виктория стала себя вести как умственно отсталая, как, по ее представлениям, они должны себя вести, и ее, в самом деле, принимали за умственно отсталую. Иной раз она начинала говорить сама с собой, часто в форме ответов, на непонятно каком собеседовании, устном экзамене, допросе, ответов даже довольно подробных иногда, а иногда односложных. Теперь она голосовала на дорогах, только когда начинало темнеть, предполагая, что чем ее хуже видно, тем меньше ее внешность будет отпугивать людей.

Случилось также, что на третий вечер своего нового одиночества Виктория все шла и шла по обочине дороги, поднимая неуверенную руку и даже не оборачиваясь на первый шум двигателя, как вдруг поясницу ей слегка согрели лучи фар, но машина перегнала ее не тормозя. Бросив на нее взгляд, Виктория вроде бы узнала далеко не новую машину того же типа, что у Жерара, но не сумела – слишком быстро, слишком темно – заглянуть внутрь. Она остановилась, задние огни очень скоро уменьшились и исчезли на крутом вираже; не заметить ее водитель не мог, но маловероятно, что он ее узнал. Виктория пошла дальше.

Она постаралась не слишком замедлить шаг, когда на выходе из крутого виража обнаружила ту же «Симку-Горизонт» на обочине с погашенными огнями и выключенным двигателем. Виктории пришлось убеждать себя пройти мимо в нормальном темпе, обычной походкой и с отсутствующим видом; когда она проходила мимо, окно, открывшись, обнаружило одну из Жераровых улыбок. Я был не уверен, что это вы, сказал Жерар, и не сразу затормозил, а Виктория ему не ответила. Этого просто быть не может, продолжал он, какая радость. Его взгляд впился в нее, улыбка стала еще шире, в ней сквозила не столько радость, сколько насмешка, Виктория отвернулась и пошла дальше, да погодите, воскликнул Жерар, куда же вы, давайте я вас подброшу. Садитесь, и она села.

Жерар был в таком же пальто, что раньше, только новом и лучшего качества, из той же материи, того же цвета, и Виктория быстро прикинула его стоимость, потом – какая часть украденных у нее денег на это ушла. Жерар рванул с места, потом они проехали километров двенадцать, и Жерар затормозил, остановил машину у въезда на частную дорогу, выключил двигатель, потушил фары и повернулся к девушке. Поговорим немного, сказал он, поболтаем. Он положил руку на предплечье Виктории, и в его улыбке усугубился оттенок высокомерной насмешки, да оставьте же меня в покое, крикнула Виктория, убирая руку, заметив, походя, что это была первая фраза, которую она произнесла за день. Да ладно, сказал Жерар. Оставьте в покое, смущенно повторила Виктория. Раньше не так говорили, напомнил он. Мои деньги, сказала Виктория, на миг улыбку Жерара прервал веселый удивленный смешок. Да какие деньги, воскликнул он в свой черед, с клоунскими улыбками всплеснув руками, а Виктория повторила еще раз, мои деньги, те, которые ты у меня забрал, а он тем временем продолжал смеяться. Ну, конечно, это не я, спохватился Жерар, изобразив добрую улыбку специально для умственно отсталых. И даже если я, у вас нет доказательств. Знаю, сказала Виктория, ты знаешь, что я знаю. Хорошо, сказал Жерар, если вы так уверены, идите к полицейским, ну, почему вы не идете к полицейским, или вам со мной лучше, чем с полицейскими?

С этими словами он положил руку на плечо Виктории, а другую на талию, и привлек ее к себе, одновременно стараясь удержать обе ее руки в своей, и ему это уже почти удалось, но в последний момент Виктория исхитрилась ткнуть ему в глаза пальцами, сложенными в буквой V, а потом стремительно распахнуть дверцу. Оставив его вопить и грязно ругаться в одиночестве, она ринулась прочь, под деревья, в заросли колючего кустарника, и до рассвета блуждала там, дрожа и не выходя на дорогу, чтобы избежать новой встречи с Жераром, причем только утром сообразила, что забыла в машине у Жерара свой полиэтиленовый мешок.

Позже, в середине сентября, в один промозглый четверг, когда осень уже проявила себя в полную силу, Викторию сперва взял к себе в машину один ветеринар, потом симпатичный торговец спорттоварами подвез ее и остановился перед плохо освещенным баром в чистом поле. Он предложил угостить ее каким-нибудь горячим питьем, молоком, чаем, сам тоже что-то выпил и уехал в гущу дождя, Виктория осталась одна. В баре было полутемно, но уже топили: газовый радиатор возле стойки работал на полную мощность, столы были покрыты клетчатой клеенкой, на окнах висели негнущиеся занавески, разрозненная коллекция бутылок пылилась позади стойки, а ниже красовалось шесть почтовых открыток, которые так никуда и не были посланы, а вместо этого их проткнули кнопки и засидели мухи, а перед ними выстроилось скромное собрание сувениров. Пахло домашней кухней и содой, пряниками и старой колбасой.

Народу немного, временами заглядывает хозяин, и сразу уходит, как будто кроме него в погребке никого нет, хотя кроме Виктории – два посетителя, один, постоянный, торчит опорным столбом у стойки, другой, случайный, проездом, сидит за столиком. Все молчат. Иногда, чтобы расшевелить молчание, столб заговаривает с хозяином, но тот не отвечает, хотя сейчас он как раз в зале, а иногда постоянный заговаривает с непостоянным, а тот ограничивается кивком. Часы в сотрудничестве с термостатом и газовым радиатором, который периодически испускает короткие глухие вспышки, пытаются заполнять паузы. Тепло, дважды входит и выходит женщина, всякий раз что-то говорит, может быть, что стало слишком тепло, толком не понять, что она там говорит и кому. Тот, который проездом, в конце концов, уходит, постоянный смолкает и даже не оборачивается, когда открывается дверь и входит Луи-Филипп.

От резкого перехода из холодной сырости в парильню бара очки Луи-Филиппа запотели, как только он переступил порог. Даже и не думая снять их и протереть, Луи-Филипп пересек зал, и глаза его были невидимы в этом портативном тумане. Подойдя к стойке и тихим голосом сделав заказ, Луи-Филипп направил свои слепые очки на зал, потом, наставив их на Викторию, подошел к ее столику и сел напротив. Тут стекла медленно начали отпотевать и, симметрично, на каждом стекле, начиная с центра, Виктория различила сначала по черной точке каждого зрачка, потом, очень постепенно, по радужной оболочке и по белку. Луи-Филипп дождался, пока оба его глаза стали видны вплоть до бровей, оседлавших оправу очков, и начал говорить.

Дело Феликса закрыто, сообщил он, об этом больше думать нечего. Его прекратили, сняв с Виктории какую бы то ни было ответственность. Хотя, ее исчезновение сперва вызвало недоуменные вопросы, едва ли против нее имелось что-либо серьезное. Никаких подозрений и даже никаких предположений: она может возвращаться в Париж хоть сейчас. Я не предлагаю тебя отвезти, я еду в другом направлении, в сторону Испании. Все время, пока Луи-Филипп говорил, Виктория смотрела на него с равнодушным видом и, казалось, не вполне понимала. Тем не менее, в тот же вечер она по сельским дорогам добралась до Бордо, там встала на скоростном шоссе возле пункта уплаты дорожной пошлины и, спустя десять часов, была в Париже.

Пурпурный полуприцеп «Сканиа» высадил ее у поворота на шоссе, ведущее в Мец, оттуда Виктория пешком дошла до заставы Берси, потом – через арку Маршалов направилась на север. У заставы Монтрейль она свернула налево, на улицу Аврон, в сторону площади Наций, откуда, по-прежнему следуя на север вдоль ветки метро, двинулась по центральной аллее бульваров – Пер-Лашез, затем Бельвиль и, наконец, Сталинградского.

После Ла Шапель, где громоздились ярмарочные аттракционы, Виктория пошла по Рошешуар, потом по Клиши, по-прежнему держась центральной аллеи, дамбы, что рассекает два текущих в разные стороны потока машин. Эта дамба, уставленная скамейками и обсаженная деревьями, населена праздным людом, стариками, эмигрантами, людьми, которые сидят на этих скамьях под этими деревьями иногда по трое в ряд и смотрят, как падают, кружась, к их ногам увядшие листья. Там, где над рельсами вокзала Сен-Лазар нависает бульвар Батиньоль, у Виктории возникла мысль, вернее, она укрепилась в этой мысли, потому что дальше шаг ее сделался быстрее и тверже. Она еще раз свернула налево на Римскую улицу и, поглядывая на скрипки в витринах, прошла ее всю, до вокзала.