Текст книги "Эвридика"

Автор книги: Жан Ануй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Эвридика (отступая). Нет, мама.

Мать . Вот видишь, глупышка, если бы ты слушалась свою мать! Но ты никогда меня не слушаешь…

Эвридика (отстраняя ее). Теперь оставь нас, мама, у нас нет больше времени… (Орфею, который, стоя неподвижно, смотрит, как она отступает все дальше.) Видишь, любимый, мы не должны чересчур роптать… Ты был прав, если бы мы захотели быть счастливыми, мы, возможно, стали бы такими же, как они… Какой ужас!

Мать . То есть как это – ужас?

Венсан . Почему это – ужас?

Орфей . Отчего ты не призналась мне во всем в первый же день? В первый день я, может быть, понял бы…

Эвридика . Ты думаешь, из-за того, что я малодушна? Нет. Совсем не из-за того, что я малодушна…

Орфей , Из-за чего же тогда, из-за чего?

Эвридика . Это слишком трудно объяснить, любимый, я опять запутаюсь. И потом, у меня нет времени. Прости меня. Не двигайся… (Снова отступает, останавливается перед одним из действующих лиц) О, это вы, прекрасная кассирша, вы все время молчали. А мне казалось, что вы хотели нам что-то сказать.

Кассирша. Как вы оба были прекрасны, когда устремились друг к другу при этой музыке! Вы были прекрасны, невинны и страшны, как сама любовь…

Эвридика (улыбается ей и отступает еще дальше). Спасибо, мадам. (Останавливается перед другим персонажем.) Вот как, официант из «Комеди Франсэз». Первое наше действующее лицо. Здравствуйте!

Официант (раскланиваясь с преувеличенным благородством) . Прощайте, мадемуазель!

Эвридика (улыбаясь против воли). Да, да, вы очень благородны, очень милы. Здравствуйте, здравствуйте… (Еще немного отступает. Останавливается перед молодым человеком в черном, которого с удивлением рассматривает.) Но кто же вы, мсье? Вы, верно, ошиблись, я вас не помню.

Молодой человек. Я секретарь комиссариата полиции, мадемуазель. Вы меня никогда не видели.

Эвридика . Ах, так, значит, это у вас мое письмо. Пожалуйста, верните его мне, мсье. Верните…

Молодой человек. Увы, это не в моих силах, мадемуазель.

Эвридика . Я не хочу, чтобы этот противный, самодовольный толстяк читал его!

Молодой человек. Обещаю вам, мадемуазель, что господин комиссар не прочтет его. Я тоже сразу почувствовал, что такой человек, как господин комиссар, не должен читать это письмо. Я изъял его из папки. Дело закончено, никто этого никогда не заметит. Оно здесь, у меня. Я каждый день его перечитываю. Но я – это совсем другое дело… (Кланяется, печальный и благородный, вытаскивает из кармана письмо, надевает пенсне и, расхаживая, начинает читать его бесцветным голосом.) «Мой любимый, я сижу в этом автобусе, а ты ждешь меня в номере, а я знаю, что не вернусь. И хотя я стараюсь думать, что ты еще об этом не знаешь, мне грустно, грустно за тебя. Если бы я одна могла взять на себя все горе. Но как? Даже когда горе переполняет тебя, так переполняет, что кусаешь губы, чтобы оно не вылилось в жалобах, так переполняет, что слезы сами льются из глаз,– все равно нельзя взять на себя все горе: его всегда хватит на двоих. Люди, сидящие в автобусе, смотрят на меня. Видя мои слезы, они думают, что мне грустно. Ненавижу слезы. Плакать слишком глупо. Ведь когда ударишься, тоже плачешь или когда чистишь луковицу. Плачут, когда обижены или случилось еще какое-нибудь горе. Но мое теперешнее горе мне не хотелось бы оплакивать. Слишком мне грустно, чтобы плакать. (Голос его крепнет; переворачивает страницу и продолжает.) Я ухожу, любимый мой. Мне стало страшно еще вчера, и ты сам слышал, во сне я сказала: «Как трудно». Я казалась тебе такой прекрасной, любимый мой. Я хочу сказать, прекрасной нравственно, ведь я отлично знаю, что внешне ты никогда не считал меня очень красивой. Я казалась тебе сильной, чистой, настоящей твоей сестренкой… Я никогда бы не сумела стать такой. А сейчас тем более, ведь тот, другой, придет с минуты на минуту. Он передал мне письмо. Тот, о котором я тебе не рассказала, он тоже был моим любовником. Не думай, что я любила его; ты его увидишь, его нельзя любить. Не думай также, что я уступила ему, потому что боялась, он, верно, так тебе и скажет. Ты не сможешь понять, я это знаю. Но я чувствовала себя сильной и потом так мало уважала себя. Я тебя еще не любила, мой любимый, вот и весь секрет. Я тебя не любила. Не знала. Стыдливость добропорядочных девиц казалась мне смешной. Как это отвратительно – стараться сохранить что-то из гордыни или для избранного покупателя… Со вчерашнего дня, любимый, я стала целомудреннее их. Со вчерашнего дня я краснею, когда на меня смотрят, я вздрагиваю, когда ко мне прикасаются. Я плачу при мысли, что кто-то осмеливается меня желать… Вот поэтому я и ухожу, любимый мой, ухожу одна… Не только потому, что боюсь, как бы он не рассказал тебе, что был со мною близок, не только потому, что боюсь, как бы ты но перестал меня любить… Но знаю, поймешь ли ты меня, я ухожу потому, что сгораю от стыда. Я ухожу, мой капитан, ведь вы объяснили мне, что я могу быть хорошим солдатом, поэтому-то я и ухожу…».

Во время чтения этого письма Эвридика все отступала. Теперь она в глубине сцены.

Орфей . Прости, Эвридика.

Эвридика (ласково, из глубины сцены). Не надо, мой любимый, это ты прости меня. (Остальным.) Извините меня, я должна уйти.

Орфей (кричит). Эвридика! (Как безумный бросается к ней.)

Она исчезла. Все другие действующие лица тоже исчезли. Орфей остается один. Он стоит неподвижно. Занимается утро. Вдали гудок паровоза. Дребезжание звонка. Когда дневной свет уже начинает пробиваться, входит официант, вид у него оживленный.

Официант. Добрый день, мсье. Утро сегодня не жаркое. Что прикажете подать?

Орфей (без сил опускается на стул). Что хотите. Чашку кофе.

Официант. Хорошо, мсье. (Начинает снимать со столов стулья.)

Входит кассирша и идет к своей пассе, напевая сентиментальную песенку довоенных лет. По перрону проходит пассажир, с минуту колеблется, потом робко входит в зал. Он нагружен чемоданами, музыкальными инструментами. Это отец Орфея.

Отец . Ты здесь, сынок? Знаешь, я не сел в тот поезд на Палавас. Он был полон. Переполнен, мой дорогой. А эти скоты требовали, чтобы я доплатил за второй класс. Я сошел. Я буду жаловаться Компании. Пассажир имеет право на сидячее место в любом классе. Они должны были бесплатно посадить меня в другой класс. Ты пьешь кофе?

Орфей (словно не замечая его). Да.

Отец (усаживаясь рядом с ним). Я тоже выпью чашечку. Я провел всю ночь в зале ожидания. Там было не очень-то тепло. (Шепчет ему на ухо.) По правде говоря, я пробрался в зал ожидания первого класса. Там великолепные кожаные диваны, дружок, я спал, как принц. (Видит кассиршу, разглядывает ее; она отводит глаза, он тоже.) Знаешь, при свете дня эта бабенка сильно проигрывает. Груди у нее роскошные, но чересчур уж вульгарна… Так что же ты решил, сынок? Утро вечера мудренее. Все-таки поедешь со мной?

Орфей . Да, папа.

Отец . Я был уверен, что ты не бросишь старика отца! Давай отпразднуем это, позавтракаем как следует в Перпиньяне. Представь себе, дружок, я как раз знаю там маленький дешевый ресторанчик, где можно поесть за пятнадцать франков семьдесят пять сантимов, включая вино, кофе и рюмку коньяка. Да, дружок, великолепного коньяка! А если заплатить еще четыре франка, получишь на закуску омара. Жизнь прекрасна, что там ни говори, сынок, жизнь прекрасна…

Орфей . Да, папа.

Занавес

Действие четвертое

Номер в гостинице. Орфей съежился на кровати. Г-н Анри стоит рядом, прислонившись к стене. Отец удобно расположился в единственном кресле. Он курит огромную сигару.

Отец (г-ну Анри). Это «мервелитас»?

Г– н Анри . Да.

Отец . Такая сигара ведь недешево стоит, а?

Г– н Анри. Да.

Отец . А сами вы не курите?

Г– н Анри. Нет.

Отец . Не понимаю, раз вы сами не курите, почему у вас при себе такие дорогие сигары. Может быть, вы коммивояжер?

Г– н Анри. Вот именно.

Отец .У вас, верно, крупные дела?

Г– н Анри. Да.

Отец . Тогда понятно. Нужно умаслить клиента. В подходящий момент вынуть из кармана «мервелитас». Курите? Тот сразу обрадуется: да-да, конечно! И гоп! Дело на мази. Остается вычесть стоимость сигары из суммы торговой сделки, да она, впрочем, туда уже вошла. Ну и ловкачи! Я с наслаждением занялся бы делами. А ты, сынок?

Орфей не отвечает.

(Смотрит на него.) Надо встряхнуться, мальчуган, надо встряхнуться. Знаете, предложите-ка и ему сигару. Если ты не докуришь, я докурю. Когда мне грустно, хорошая сигара… Ни Орфей, ни г-н Анри не отзываются и на это замечание.

(Вздыхает, потом более робко.) В конце концов, у каждого свои вкусы. (Тихонько попыхивает сигарой, бросая взгляды на молчащих Орфея и г-на Анри.)

Г– н Анри (тихо, после паузы). Тебе надо встать, Орфей.

Отец. Правда ведь? Мне уже надоело без конца твердить ему это…

Орфей. Нет.

Отец. Только он никогда не слушает отца.

Г– н Анри. Тебе надо встать и снова начать жизнь с той самой минуты, на которой ты остановился, Орфей…

Отец. Нас как раз ждут в Перпиньяне.

Орфей (приподнявшись, кричит ему). Замолчи!

Отец (съеживается). Я только сказал, что нас ждут в Перпиньяне. Ничего плохого я не сказал.

Орфей. Я больше не буду с тобой ездить.

Г– н Анри (тихо). И все-таки твоя жизнь именно тут, она ждет тебя, как старая куртка, которую утром снова -хочешь не хочешь – надо надеть.

Орфей . Ну а я ее не надену.

Г– н Анри. Разве у тебя есть другая?

Орфей не отвечает. Отец курит.

Почему бы тебе не поехать вместе с ним? По-моему, твой отец очарователен!

Отец. Видишь, это и другие говорят…

Г– н Анри. К тому же ты его так хорошо знаешь. Это огромное преимущество. Ты можешь приказать, чтобы он замолчал, идти рядом с ним и не разговаривать. Представляешь, какая пытка ждет тебя без него? Сосед по столу поведает тебе о своих вкусах, старая дама будет ласково тебя расспрашивать. Самая последняя уличная девка и та требует, чтобы с ней побеседовали. Если ты не пожелаешь выплачивать свою дань бесполезных слов, ты окажешься в страшном одиночестве.

Орфей. Пусть я буду в одиночестве. Я привык.

Г– н Анри. Я должен предостеречь тебя от этих слов: буду в одиночестве. Они сразу вызывают представление о тени, прохладе, отдыхе. Какое грубое заблуждение! Ты не будешь в одиночестве, человек никогда не бывает в одиночестве. Он остается сам с собой, а это совсем другое дело… Возвращайся же к своей прежней жизни вместе с отцом. Он каждый день будет разглагольствовать о трудных временах, о меню дешевых ресторанчиков. Это займет твои мысли. Ты будешь в большем одиночестве, чем если бы ты был один.

Отец (упиваясь сигарой). Кстати, раз уж заговорили о дешевых ресторанах, я как раз знаю один маленький ресторанчик в Перпиньяне. Ресторан «Буйон Жанн-Ашет». Может, слыхали? Его часто посещают ваши коллеги.

Г– н Анри. Нет.

Отец . За пятнадцать франков семьдесят пять сантимов, включая вино, вам подадут закуску – а если доплатите четыре франка, получите омара,-мясное блюдо с гарниром, очень обильным, овощи, сыр, десерт, фрукты или пирожное и – постойте-постойте – еще кофе, и потом рюмочку коньяка или сладкого ликера для дам. Да если к такому обеду в «Жанн-Ашет» добавить хорошую сигару, вроде этой!… Я даже жалею, что сразу ее выкурил. (Его реплика не дает ожидаемого результата; вздыхает.) Ну как? Едем в Перпиньян, сынок, я тебя приглашаю?

Орфей. Нет, папа.

Отец. Ты неправ, сынок, неправ.

Г– н Анри. Верно, Орфей. Ты неправ. Послушайся своего отца. Именно в ресторане «Буйон Жанн-Ашет» ты скорее всего забудешь Эвридику.

Отец . О, я вовсе не говорю, что там устраивают какие-то пиршества. Но, в конце концов, там хорошо кормят.

Г– н Анри. Единственное место в мире, где нет призрака Эвридики,-это ресторан «Буйон Жанн-Ашет» в Перпиньяне. Ты должен мчаться туда, Орфей.

Орфей. Вы в самом деле думаете, что я хочу ее забыть?

Г– н Анри. (хлопает его по плечу). Придется, дружок. И как можно скорее. Ты был героем в течение целого дня. За эти несколько часов ты истратил весь запас высоких чувств, который был тебе отпущен в жизни. Теперь все кончено, ты спокоен. Забудь, Орфей, забудь даже самое имя Эвридики. Возьми отца под руку, возвращайся в его рестораны. Возможно, жизнь вновь станет для тебя приемлемой, смерть сведется к обычному проценту случайностей, отчаяние примет терпимую форму. Ну же, вставай, иди за отцом. (Более резко, склонившись над Орфеем.) Ты еще можешь пожить в свое удовольствие на этом свете.

Тот поднимает голову и смотрит на него.

Отец (после паузы, наслаждаясь сигарой). Ты знаешь, я ведь тоже любил, сынок.

Г– н Анри. Ты видишь, он тоже любил. Взгляни на него.

Отец. Да-да, взгляни на меня, я хорошо знаю, как это грустно, я тоже страдал. Я уж не говорю о твоей матери; к тому времени, как она умерла, мы давно разлюбили друг друга. Я потерял женщину, которую обожал, тулузка, пылкое создание. Угасла за какую-нибудь неделю. Бронхит. Я рыдал как безумный, следуя за ее гробом. Меня пришлось увести в соседнее кафе. Взгляни на меня.

Г– н Анри. (тихо). Да-да, взгляни на него.

Отец. Что тут говорить. Когда я случайно захожу в «Гран Контуар Тулузэн», где мы бывали вдвоем, и разворачиваю салфетку, сердце у меня екает. Но довольно! Жизнь идет своим чередом. Что поделаешь? Ее надо как-то прожить! (Мечтательно затягивается сигарой; вздыхает, шепчет.) И все же «Гран Контуар Тулузэн»… где я бывал с ней… Подумай только, как там кормили до войны, за один франк семьдесят пять сантимов!

Г– н Анри (склонившись над Орфеем). Жизнь идет. Жизнь идет, Орфей. Послушай отца.

Отец (которого слова г-на Анри поднимают в собственных глазах). Может, я покажусь тебе черствым, мой мальчик, и ты будешь возмущен, но ведь я очерствел больше тебя; вот доживешь до моих лет и признаешь, что я был прав. Вначале испытываешь боль. Это само собой. Но вскоре, вот увидишь, против своей воли снова начинаешь чувствовать сладость жизни… В одно прекрасное утро, да, помню, это было именно, утром, умываешься, повязываешь галстук, день солнечный, ты вышел на улицу, и вдруг – пфф! – замечаешь, что женщины снова стали хорошенькими. Да, мы чудовища, дорогой мой, все мы одинаковы, все негодяи.

Г– н Анри. Слушай внимательно, Орфей…

Отец. Я не скажу, что сразу начинаешь зубоскалить с первой встречной. Нет. Мы ведь не скоты какие-нибудь, вначале даже и говорить-то чудно. Но удивительно, хочешь не хочешь, обязательно расскажешь ей о той, прежней. Говоришь, каким одиноким себя чувствуешь, растерянным. Да ведь так оно и есть! Это не притворство. Но ты и представить себе не можешь, дружок, как эти рассказы смягчают женское сердце! Знаю-знаю, вы, верно, скажете, что я просто разбойник. Я пользовался этим приемом целых десять лет.

Орфей . Замолчи, папа.

Г– н Анри. Почему он должен замолчать? Он говорит с тобой так, как будет говорить с тобой жизнь тысячью уст; он говорит тебе то, что завтра ты прочтешь во всех взглядах, когда встанешь и снова попытаешься жить…

Отец (который теперь дает себе волю). Жизнь! Да жизнь великолепна, дружок…

Г– н Анри. Слушай внимательно.

Отец. Ты все-таки не забывай, что ты еще мальчишка и у тебя нет жизненного опыта, а тот, кто говорит с тобой, пошил и чертовски пожил. Ох, и отчаянные же мы были в Ньортском музыкальном училище! Хваты, да и только! Золотая молодежь. В руках тросточка, в зубах трубка, готовы на любую проделку. В то время я еще и не помышлял об арфе. Брал уроки фагота и английского рожка. Каждый вечер я пешком делал семь километров, чтобы играть под окнами одной дамы. Ну и молодцы мы были, просто одержимые, чего только не придумывали. Ничто нас не останавливало. Однажды наш класс деревянных инструментов бросил вызов духовым. Мы держали пари, что выпьем тридцать кружек пива. Ох, как же нас потом выворачивало! Да чего там, мы были молодые, веселые. Уж мы-то знали толк в жизни!

Г– н Анри. Вот видишь, Орфей.

Отец. Когда ты здоров, силен и в тебе есть искорка, надо, дружок, идти вперед не сворачивая. Не понимаю я тебя, дорогой мой. Самое главное – хорошее настроение. А хорошее настроение зависит от душевного равновесия. Тут единственный секрет – ежедневная гимнастика. Если я еще в форме, так это потому, что никогда не бросал гимнастики. Десять минут каждое утро. Больше от тебя не требуется, но десять минут – закон. (Встает и с окурком сигары в зубах начинает смешно и нелепо делать шведскую гимнастику.) Раз, два, три, четыре; раз, два, три, четыре. Дышите глубже. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Гарантия, что у вас никогда не будет живота, не будет расширения вен. Здоровье через веселье, веселье через здоровье, и наоборот. Раз, два, три, четыре. Дышите глубже! Раз, два, три, четыре. Вот и весь мой секрет.

Г– н Анри. Ты видишь, Орфей, как это просто!

Отец (сел, отдуваясь, как тюлень). Вопрос воли, и только. Все в жизни вопрос воли. Именно воля помогла мне пройти через самые трудные испытания. Железная воля! Но, разумеется, важно и обхождение… Я всегда слыл человеком в высшей степени любезным. Бархат, но под ним сталь. Я шел напролом. Не признавал препятствий. Ненасытное честолюбие. Жажда золота, власти. Но, замечу, у меня была великолепная специальная подготовка. Первая премия по классу фагота Ньортского музыкального училища. Вторая премия по классу английского рожка, второй похвальный лист по гармонии. Я мог смело шагать по жизни, у меня был багаж. Видите ли, дорогой мсье, я люблю честолюбивую молодежь! В конце-то концов, черт побери, неужели тебе так уж неприятно было бы стать миллионером?

Г– н Анри. Отвечай же отцу, Орфей…

Отец. Ох деньги, деньги! Но ничего не поделаешь, в них вся наша жизнь, дружок. У тебя горе, но ты ведь молод. Подумай, ты можешь стать богатым. Роскошь, изящество, хороший стол, женщины. Помечтай о женщинах, сынок, помечтай о любви! Брюнетки, блондинки, рыжие, крашеные. Что за разнообразие, что за выбор! И все для тебя. Ты султан, ты прохаживаешься между ними, поднимаешь палец. Вот эта! Ты богат, молод, красив, она бежит к тебе. И потом безумные ночи… Страсть, крики, укусы, сумасшедшие поцелуи, пламя и мрак, нечто испанское. Или закроешься между пятью и семью в будуаре, на диване, среди груды светлых мехов, горящий камин, отблески пламени на обнаженном теле белокурой порочной девочки, и еще другие забавы, резвые, терпкие. Нет нужды рассказывать тебе об этом подробно, дорогой мой! Острые ощущения. Все виды ощущений, целый мир ощущений. Где твое горе? Испарилось. (Важно, с широким жестом.) Но жизнь этим не ограничивается. А достойное положение в обществе, а карьера! Ты силен, могуществен, ты промышленный магнат. Ты бросил музыку… Суровое, непроницаемое лицо… Административные советы, хитрые бестии, здесь решаются судьбы европейской экономики. Но ты их всех обводишь вокруг пальца. А потом забастовка, вооруженные рабочие, ярость толпы. Ты появляешься один у ворот завода. Выстрел, промахнулись. А ты даже не дрогнул. Ты говоришь с ними, и в твоем голосе металл. Они ожидали от тебя обещаний, уступок. Они плохо тебя знают. Ты грозен. Твои слова бичуют их. Они опускают головы, они берутся за работу. Укрощенные! Великолепно… Тогда, по совету лучших своих друзей, ты пускаешься в политику. Всеми уважаемый, могущественный, увешанный орденами сенатор. Всегда на линии огня. Великий пример великого француза. Похороны, национальный траур, цветы, море цветов, барабаны, обвитые крепом, надгробные речи. И я скромно, в уголке,– настояли, чтобы я присутствовал на церемонии,– красивый старик, да, увы, дорогой мой, я весь побелел! – но я превозмогаю свою печаль, обнажив голову. (Декламирует.) «Склоним же почтительно головы перед скорбью отца!» (Это слишком красиво, и он не выдерживает.) Ах, мой друг, мой друг, жизнь так прекрасна!…

Г– н Анри. Видишь, Орфей.

Отец. Человек, говорящий с тобой, тоже страдал! Он испил горькую чашу до дна. Как часто он молча кусал губы до крови, лишь бы не закричать. Его друзья по пирушкам и не подозревали о тех муках, которые он испытывал порой, а меж тем… Предательство, пренебрежение, несправедливость. Дитя, ты видишь, стан мой согбен, волосы мои преждевременно поседели. Если бы ты знал, каким тяжким бременем ложится жизнь на плечи человека… (Тщетно пытается затянуться сигарой; раздосадованно смотрит на окурок и со вздохом бросает.)

Г– н Анри (подходит к нему и протягивает портсигар) . Еще сигару?

Отец. Спасибо. Мне, право, неловко. Да-да, неловко. Какой букет! А до чего красивая бандероль! Скажите, дорогой мой, вы слышали, что девочки, которые делают сигары, свертывают их на своем голом бедре? (Вдыхает аромат сигары.) На голом бедре… (Запнувшись.) О чем это я говорил?

Г– н Анри. О бремени жизни…

Отец (уже утративший свой лирический пыл) . Как так – о бремени жизни?

Г– н Анри. Если бы ты знал, каким тяжким бременем ложится жизнь на плечи человека…

Отец (откусывая кончик сигары). Да, верно! Если бы ты знал, мальчик, каким тяжким бременем ложится жизнь на плечи человека… (Замолкает, долго раскуривает сигару; наконец совсем просто.) Это слишком тяжело, сынок, чрезвычайно тяжело. (Глубоко затягивается, священнодействуя.) Чудесно! (Подмигивает г-ну Анри.) У меня такое чувство, точно я курю голое бедро. (Хочет засмеяться, но поперхнулся дымом.)

Г– н Анри (подходит к Орфею). Ты выслушал своего отца, Орфей? Отцов всегда надо слушать. Отцы всегда правы. Орфей поднимает глаза, смотрит на него.

(Улыбается, тихо.) Даже глупые, Орфей. Так уж устроена жизнь, что глупые отцы знают о ней столько же, а порой даже больше, чем умные. Жизнь не нуждается в умниках. Даже наоборот, именно умники больше всего мешают ее победному шествию.

Орфей (шепчет). Жизнь…

Г– н Анри. Не суди о ней плохо. Вчера вечером ты защищал ее.

Орфей. Вчера, как это давно!

Г– н Анри. (тихо). Ведь я говорил, что жизнь заставит тебя потерять Эвридику.

Орфей. Не обвиняйте жизнь… «Жизнь», что это, в сущности, значит? Это я, я сам.

Г– н Анри. (улыбаясь). Ты сам. Экая гордыня.

Орфей . Да-да… именно моя гордость.

Г– н Анри. Твоя гордость! Вот как, бедный мой человечек! Ты хочешь, чтобы и гордость тоже принадлежала тебе? Твоя любовь, твоя гордость, а теперь, конечно, твое отчаяние. Чуть что, вас так и тянет к притяжательному местоимению! Удивительное дело! Почему не сказать тогда -мой кислород, мой азот! Надо говорить – Гордость, Любовь, Отчаяние. Это названия рек, бедный мой человечек. От них отделяется ручеек и орошает тебя, так же как тысячи других людей. Вот и все. Река Гордость не принадлежит тебе.

Орфей. Так же как река Ревность, я знаю. И горе, которое затопило меня, вытекает, разумеется, из той же самой реки Горе, которая затопляет в эту минуту миллионы других людей. Та же ледяная вода, тот же безымянный поток, ну и что же? Я не из числа тех, кто утешает себя в несчастье словами «такова жизнь». Чем, по-вашему, поможет мне сознание, что жизнь такова?… Что одновременно со мной растоптаны еще миллионы песчинок?

Г– н Анри. Как говорится, это твои братья.

Орфей. Я их всех ненавижу, всех до одного… Пусть не пытаются впредь меня растрогать, пусть не изображают толпу, как мою страждущую сестру. Человек одинок. Ужасно одинок. И это единственная неоспоримая вещь.

Г– н Анри (склоняется к нему). Но ты одинок потому, что потерял Эвридику. А хочешь знать, что припасла для тебя жизнь, твоя обожаемая жизнь? В один прекрасный день ты почувствовал бы себя одиноким рядом с живой Эвридикой.

Орфей. Нет.

Г– н Анри. Да. Сегодня или завтра, через год, через пять лет, через десять лет, если тебе угодно -может быть, все еще продолжая ее любить, ты заметил бы, что не желаешь больше Эвридики и что Эвридика не желает больше тебя.

Орфей. Нет.

Г– н Анри. Да. Именно так глупо все получилось бы. Ты стал бы мсье Орфеем, обманывающим Эвридику.

Орфей (кричит). Никогда!

Г– н Анри. Для кого ты так громко кричишь, для меня или для себя? Допустим, если тебе это больше нравится, ты стал бы мсье Орфеем, желающим обмануть Эвридику; не знаю, что лучше.

Орфей. Я всегда был бы ей верен.

Г– н Анри. Возможно, довольно долгое время. Бросая при этом боязливые взгляды на других женщин. И медленная, но неумолимая ненависть выросла бы между вами из-за всех тех девушек, к которым ты не решался подойти ради нее…

Орфей. Неправда.

Г– н Анри. Правда. И так до того дня, когда одна из этих девушек прошла бы перед тобой, юная и крепкая -ни следа печали, ни следа мысли,– совсем новая женщина для сломленного усталостью Орфея. Ты увидел бы тогда, что смерть, измена, ложь – вещи самые заурядные, несправедливость называется иначе, верность выглядит по-другому.

Орфей. Нет. Я закрыл бы глаза. Я бежал бы.

Г– н Анри. В первый раз, может быть. Ты еще некоторое время шел бы рядом с Эвридикой, но шел как человек, мечтающий, чтобы его собака потерялась на улице. А в сотый раз, Орфей!… (Делает выразительный жест.) Впрочем, может быть, Эвридика первая оставила бы тебя…

Орфей (на этот раз жалобно). Нет.

Г– н Анри. Почему -нет? Потому что вчера она тебя любила? Пташка, способная упорхнуть, сама не зная почему, даже если это грозит ей смертью.

Орфей. Мы не перестали бы любить друг друга, это невозможно.

Г– н Анри. Может быть, она и не перестала бы тебя любить, бедняжка. Не так-то легко перестать любить. Нежность ведь живет долго. Может быть, перед тем как пойти к любовнику, она отдавалась бы тебе с таким смирением, так ласково, что ты был бы почти счастлив. Такова правда.

Орфей. Не для нас, не для нас!

Г– н Анри. Для вас так же, как для других. Для вас еще больше, чем для других. Да вы вконец истерзали бы друг друга именно из-за вашей нежной любви.

Орфей. Нет.

Г– н Анри. Да. Или же в один прекрасный день, усталые, улыбающиеся, вялые, вы молчаливо согласились бы отказаться от всякой патетики и стать наконец счастливыми, снисходительными друг к другу. И мы увидели бы смирившихся Орфея и Эвридику…

Орфей. Нет! Наша любовь длилась бы вечно, пока Эвридика не состарилась бы и не поседела бы рядом со мной, пока я не состарился бы рядом с ней!

Г– н Анри. Жизнь, твоя обожаемая жизнь, не позволила бы тебе дождаться этого. Она не пощадила бы любовь Орфея и Эвридики.

Орфей. Неправда.

Г– н Анри. Правда, бедный мой человечек. Все вы одинаковы. Вы одержимы жаждой вечности и зеленеете от ужаса после первого же поцелуя, смутно предчувствуя, что это долго не продлится. Клятвы иссякают быстро. Тогда вы строите себе дома, потому что камни долговечнее; вы рожаете ребенка с той же целью, как некогда другие удушали его, чтобы сохранить любовь. Вы с легкостью бросаете счастье этого маленького невинного рекрута в сомнительную битву за самое непрочное в мире,-за вашу любовь, любовь мужчины и женщины… И, однако, все это идет прахом, разбивается, распадается так же, как и у тех, кто ни в чем не клялся.

Отец (полусонный). Ведь я же вам говорю, что жизнь великолепна… . (Поворачивается в кресле; рука, держащая сигару, падает; блаженно шепчет.) На бедре… Орфей и г-н Анри молча смотрят на него.

Г– н Анри (приближается к Орфею, отрывистым, низким голосом). Жизнь не сохранила бы твою Эвридику, бедный мой человечек. Но Эвридика может вернуться к тебе навсегда. Эвридика вашей первой встречи, вечно чистая и юная, неизменная…

Орфей (смотрит на него; после небольшой паузы, качая головой). Нет.

Г– н Анри (улыбаясь). Почему нет, бедняга?

Орфей. Нет, я не хочу умирать. Я ненавижу смерть.

Г– н Анри (тихо). Ты несправедлив. Почему ты ненавидишь смерть? Смерть прекрасна. Только в ней одной и может жить любовь. Ты слышал сейчас, как твой отец рассуждал о жизни. Не правда ли, как это смешно и жалко! Но так оно и есть… Шутовство, нелепая мелодрама -это и есть жизнь. Тяжеловесность, театральные эффекты – это тоже она. Попробуй пройди по жизни со своей маленькой Эвридикой, и при выходе ты обнаружишь, что платье ее все захватано чужими руками, обнаружишь с удивлением, что и сам ты измельчал. Если только ты вообще обнаружишь ее, обнаружишь себя. Я предлагаю тебе нетленную Эвридику. Эвридику в ее истинном обличии, чего жизнь никогда тебе не подарит. Хочешь ли ты такую?

Отец начинает чудовищно громко храпеть.

Твой отец захрапел, Орфей. Взгляни на него. Он уродлив. Он вызывает жалость. Он жил. Как знать? Быть может, он не так глуп, как только что в этом сам признавался. Быть может, была минута, когда он прикоснулся к любви или красоте. Взгляни на него, как он цепляется за свое существование, этот жалкий храпящий скелет, рухнувший в кресло. Посмотри на него хорошенько. Глядя на лица, хранящие следы прожитых лет, думают, что на них написан страх смерти. Какое заблуждение! Напротив, страшно то, что сквозь все это – бороды, пенсне и солидный вид – проступают вялые, расплывчатые черты пятнадцатилетнего подростка, окарикатуренные, но все те же, неизменные. Жизнь – вот что страшно. Юнцы с морщинистыми лицами, хихикающие, бессильные и безвольные, но с каждым годом все более самоуверенные и самовлюбленные. Таковы люди… Посмотри внимательно на своего юного отца, Орфей, и подумай о том, что Эвридика ждет тебя.

Орфей (внезапно, после паузы). Где?

Г– н Анри (улыбаясь подходит к нему). Ты всегда все хочешь знать, бедный мой человечек… Я тебя очень люблю. Мне было больно смотреть на твои страдания. Но теперь всему этому конец. Ты увидишь, каким все станет чистым, сияющим, ясным… Вот твой мир, маленький Орфей…

Орфей. Что надо делать?

Г– н Анри. Возьми плащ, ночь прохладная. Выйди из города и иди все прямо по дороге. Когда дома станут реже, ты поднимешься на холм у небольшой оливковой рощи. Это там.

Орфей. Что там?

Г– н Анри. Там у тебя произойдет свидание с твоей смертью. В девять часов. Уже пора, не заставляй ее ждать.

Орфей. Я снова увижу Эвридику?

Г– н Анри. Тотчас же.

Орфей (берет свой плащ). Хорошо, прощай. (Уходит.)

Г– н Анри. До свидания, бедный мой человечек.

Храп отца усиливается, он напоминает непрерывную барабанную дробь, которая не утихнет до конца сцены. Освещение незаметно меняется.

(Неподвижно стоит все на том же месте, засунув руки в карманы; внезапно тихо.) Войди.

Дверь медленно открывается, входит Эвридика, она остается в глубине комнаты.

Эвридика . Он согласился?

Г– н Анри. Да, согласился.

Эвридика (умоляюще сложив руки). Мой любимый, пожалуйста, приходи быстрее.

Г– н Анри. Он идет.

Эвридика . Ему хоть не будет больно?

Г– н Анри (тихо). А тебе разве было больно?

Коридорный (стучится и входит) . Разрешите, мсье, я приготовлю постель. (Задергивает занавеси и начинает стелить постель. Он много раз проходит перед Эвридикой, не видя ее. С улыбкой поглядывает на отца.) Мсье храпит, говорят, это признак хорошего здоровья. Моя мать уверяла, что храпят только жуиры. Я слышал, что мсье разговаривал и боялся, что потревожу его.