Текст книги "Если парни всего мира..."

Автор книги: Жак Реми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Остальным достаточно было упоминания Голландской Индии, чтобы все стало ясно. Перечисленные симптомы прямо подсказывают диагноз, – жителям колоний нетрудно в этом разобраться. Речь может идти только о тропической болезни. К кому обратиться за консультацией? Только не к местному лекарю, доктору Лювелсу, – с этим согласны все. Климат и постоянное пьянство доконали его; невежество его вошло в поговорку. Решают связаться по радио со специалистом.

– Алло, КТК... Говорит ТРЗ... не отходите от приемника. Мы сейчас попробуем связаться с институтом Пастера в Париже.

23 часа 20 минут (по Гринвичу)

в Неаполитанском заливе

Рыбацкий поселок; на склоне холма тесно прилепились друг к другу белые домики. Улицы, освещенные луной, безлюдны. Пробегающая через площадь собака шарахается в сторону от запоздалого прохожего. Хлопают на ветру паруса рыбацких шхун, готовящихся к выходу в море. На корме горят большие сигнальные фонари. Из воды выпрыгивает рыба и, разорвав спокойную морскую гладь, с плеском погружается обратно.

На самом краю поселка высится здание, построенное в современном стиле, – одно из тех ужасных нагромождений стекла и цемента, которые в последнее время вырастают, словно грибы, на окраинах деревень, нарушая гармонию красок обычного сельского пейзажа. В окне третьего этажа горит свет. Доменико д'Анжелантонио сидит перед приемником. Это мужчина лет пятидесяти, высокого роста, худой и облысевший, с длинным воскового оттенка лицом, резко перечеркнутым тонкой линией коротко подстриженных усов. Он в шляпе и накинутом на плечи темно-красном халате с потертыми от времени локтями и обтрепанными полами.

Подле него два рыбака, отец и сын, внимательно следят за каждым движением.

– Алло, – вызывает дон Доменико, – это «Лола-Лола»?

«Лола-Лола», яхта контрабандистов, кружит на самой границе территориальных вод Неаполитанского залива, трюмы ее забиты ящиками с контрабандными американскими сигаретами.

Дон Доменико – связной между яхтой и рыбаками, которые должны принять на суше партию табаку.

Несколько мгновений в комнате слышен только дробный перестук азбуки Морзе.

– Что они говорят? – спрашивает один из рыбаков.

Дон Доменико жестом приказывает ему замолчать. Внезапно он вздрагивает от резкого треска в аппарате. Помехи с ревом и грохотом следуют друг за другом. Боясь разбудить соседей, радист уменьшает громкость.

И тотчас раздается резкий, отчетливо слышный голос:

– Говорит ТРЗ... ТРЗ... важное сообщение... Нам нужно установить связь с Парижем. Если вы нас слышите, отвечайте...

Раздраженно повернув ручку, дон Доменико отстраивается от непрошенных собеседников. У него дела посерьезней. Право, у него нет времени выслушивать пустую болтовню радиолюбителей.

Он настойчиво пытается установить связь с яхтой контрабандистов.

– Алло, капитан, вы меня слышите?

Но нет, капитан его не слышит. Между ним и д'Анжелантонио затесался этот невежа, не перестающий повторять:

– Говорит ТРЗ... ТРЗ... важное сообщение... Нам необходимо установить связь с Парижем. Перехожу на прием.

Отдаленные, глухие вначале, сигналы азбуки Морзе постепенно становятся все явственней и слышней. Они фиксируются в виде кривой на регистрирующем устройстве полицейской автомашины с гониометром.

Комиссар Ипполито упирается ладонями в жирные ляжки.

– Это они, – говорит радист.

– Гони вовсю! – приказывает полицейский.

Автомобиль трогается с места. Ипполито дрожит от радости. Он любит свое дело. Вот уже несколько месяцев, как он выслеживает эту дичь. Удастся ли настичь ее наконец? Ипполито всего сорок лет, а он уже комиссар. Мог бы, конечно, как принято, посылать в операции своих подчиненных, а сам направлял бы их работу, сидя в канцелярии. Но он никогда не станет так делать. Прежде всего потому, что он честолюбив, да и хорошая схватка – для него необходимая отдушина: можно дать выход своим наклонностям, которые в противном случае привели бы его самого прямехонько на скамью подсудимых. А он предпочитает приводить на нее других.

– На этот раз мы накрыли подпольную станцию, – повторяет радист.

Широкое лицо комиссара озаряет улыбка. Загадочный передатчик успел причинить ему немало забот. К сожалению, он до сих пор не сумел установить его точное местонахождение. Люди, с которыми ему на этот раз пришлось иметь дело, необычайно изворотливы, осторожны. Работает передатчик всего несколько минут, по ночам. Радиус действия его очень велик: засечки, сделанные до сих пор, все еще оставляют неразведанной зону в сто квадратных километров.

Машина внезапно останавливается. Передача закончилась. Ипполито разворачивает карту. Крестиком отмечает место остановки. Затем закуривает сигарету и располагается поудобней в ожидании нового, весьма маловероятного появления своего таинственного противника.

Доменико, закончив передачу на яхту, кратко сообщает рыбакам распоряжения капитана контрабандистов:

– Встреча в три часа утра. Если вы выйдете в море в половине третьего, то сумеете пристать к «Лола-Лоле» в назначенное время. Перегрузка товара произойдет в открытом море. Грузовики будут ждать в обычном месте... Я останусь на приеме. Если будут новые указания, я вам сообщу.

Внезапно из приемника, который он забыл выключить, снова раздается властный призыв из Африки:

– Говорит ТРЗ... ТРЗ... важное сообщение. Помогите нам установить связь с Парижем...

Доменико пожимает плечами. Зовет:

– Кармела.

На пороге соседней комнаты появляется девушка. Трудно поверить, что дон Доменико, этот некрасивый и тщедушный человечек, мог произвести на свет такую чудесную, задорную красавицу. Брюнетка, с огромными глазами, великолепно сложенная, с твердой поступью, Кармела уже в шестнадцать лет с презрительной усмешкой смотрит в лицо мужчинам.

– Проводи их, – говорит отец.

Рыбаки идут следом за девушкой. Она идет, чуть покачивая бедрами, – скверная привычка, которую она недавно усвоила.

Дон Доменико снова подходит к приемнику:

– Говорит ТРЗ... важное сообщение...

23 часа 30 минут (по Гринвичу) на шахте в Титюи

(Бельгийское Конго)

Лаланд нервничает. Молчание в ответ на его призывы кажется ему враждебным выпадом. Лихорадка довела его до состояния болезненной чувствительности. Любое противодействие причиняет невыносимое страдание. Накинутый на плечи плед давит его свинцовой тяжестью. Он морщится в бессильном гневе, потеряв надежду пробиться сквозь этот мрак, окутавший его плотной, непроницаемой пеленой. Сведенные пальцы до боли сжимают ручки приемника, колени дрожат и судорожно подпрыгивают. Плед сползает на пол. Лаланд поднимает его.

– Наверное, и мы попали в зону молчания, – предполагает Этьен.

Лаланд пожимает плечами. Балда этот негритос! Ведь он только что поймал больше десятка станций подряд! Убежден, что его слышат, но где?

– Перехожу на прием.

Тишина. Равномерно похрапывает, развалившись в кресле и расставив вытянутые ноги, Дорзит, этот разбухший от виски толстый бурдюк. Ван Рильст – тот не спит. Обводит комнату пустым, остекленевшим взглядом. Ни признака мысли. «Съездить бы его по физиономии», – думает Лаланд. Все равно не заметит. А если заметит, сумеет ли дать сдачи? Так и хочется посмотреть, что из этого получится. Вспыхнув на мгновение, желание тут же гаснет. При одной мысли о том, что для удара надо поднять руку, у Лаланда болезненно застучало в висках. Он переводит взгляд на Этьена. А ведь в самом деле, у этого негра живой и смышленый вид. Да нет, он макака, поганая макака, – уговаривает себя Лаланд. Они еще опасней, когда разыгрывают из себя цивилизованных. Напяливают ботинки, а ноги у самих цепкие, как у обезьян. Вот уж не удивился бы, узнав, что этот черномазый ест человечину. А туда же суется спасать рыбаков, которых никогда в жизни не видел, да и, по правде говоря, плевать ему, должно быть, на них. Лаланд отлично понимает, что в данном случае он несправедлив, неправ. Ну и что же? У него болит голова, спина, поясница – все болит. Его бросает то в жар, то в холод. Сколько месяцев торчит он в этих чертовых зарослях; здесь, наверное, и подохнет, а тут еще к нему являются в дом, стаскивают с постели, заставляют посылать по радио какие-то сигналы, на которые никто не отвечает. Ну можно ли после этого быть справедливым? И к чему?

23 часа 30 минут (по Гринвичу)

в Неаполитанском заливе

Кармела проводила рыбаков до садовой калитки. Один из них хотел было ущипнуть ее, но девушка, разгадав намерение, метнула на него такой неодобрительный взгляд, что рыбак счел нужным оправдаться и невнятно проворчал, что ничего плохого не сделал.

Скрипнула калитка. Кармела осторожно притворяет ее, глядя вслед удаляющимся рыбакам. Из темноты внезапно выступает Дженаро. Он караулил у входа. Это небольшого роста паренек, ладно сбитый, широкоплечий, с черными, как смоль, блестящими вьющимися волосами, черными глазами и матово-бледным лицом.

Кармела смеется:

– Ты напугал меня.

Дженаро крепко берет ее за руку повыше локтя.

– Не делай мне больно.

Но высвободиться она и не пытается. Наоборот – льнет к нему, прижимается всем телом. Дженаро нравится причинять ей боль. Ему приятно показать свою силу, он хотел бы, чтобы все девушки боялись его. Кармела тихо шепчет, почти касаясь ртом губ Дженаро:

– Мне надо идти. Отец всю ночь просидит за приемником. Раньше трех не приходи.

Дженаро обнимает ее. Затрепетав, она откидывается назад, но взгляд ее невольно обращается в сторону освещенного окна. Заметив это, Дженаро успокаивает:

– Не бойся, он не увидит.

Да если б даже и увидел их старый д'Анжелантонио, «дотторе» – доктор, как его называют в поселке, разве Дженаро испугался бы? Он не боится никого; да и Кармела всегда поступает по-своему, не считаясь с отцом. Но нарушить закон чести и правила приличия, пренебрегая местными обычаями, – опаснее, чем навлечь на себя гнев старого бандита.

Кармела вырывается из объятий Дженаро.

– Я пошла. Скоро увидимся.

Дженаро не отвечает. Сделав несколько шагов, Кармела останавливается:

– Что ты пока будешь делать?

– Найду, чем заняться.

– А именно?

– Пойду пройдусь.

– Где?

– Там.

Неопределенный жест в сторону пляжа.

– Один?

Молчание. Кармела настойчиво повторяет:

– Один?

Дерзкая улыбка возлюбленного выводит ее из себя. Она подбегает к нему и неожиданно впивается ногтями в щеку Дженаро.

– Ты меня любишь?

– Сама знаешь.

– Хочу, чтоб ты сказал еще раз.

– Люблю.

Может быть, Дженаро только притворяется, что ему больно? Кармела тянется к нему, делая вид, что хочет поцеловать:

– Если ты мне изменишь...

Раздается дикий вопль. Дженаро хватается за ухо. Черт возьми, ну и кусается, противная девчонка! Кармела быстро убегает, дверь захлопывается, за дверью слышен звонкий смех.

23 часа 40 минут (по Гринвичу) на шахте в Титюи

(Бельгийское Конго)

Луазо смотрит на часы (часы швейцарские; после бесконечных приставаний ему уступил их проезжий шофер). «Как-то там сейчас Мария? Наверное, ребенок уже родился. Как я мог уехать? – недоумевает Этьен. – Добраться бы до Зобры! Но на чем?» Им овладевает такое страстное желание вернуться к жене, что он готов пройти пешком все двадцать километров пути. Но еще вопрос, отпустят ли его?

Как бы в ответ на его мысли, успевший выспаться Дорзит усмехается, подозрительно уставившись на него.

– Не терпится узнать, что рогат? Малыш-то у тебя не черный, а цвета кофе с молоком, можешь не сомневаться.

Этьен не отвечает. Мысль о том, что Мария могла ему изменить, никогда, даже мельком, не приходила ему в голову. При воспоминании о жене теплая волна нежности заливает все его существо. Сейчас она мучается, кричит, должно быть. Мать говорила, что все женщины кричат. А он, Этьен, далеко. Деревенские матроны уверяли, что она промучится всю ночь. Им-то откуда известно? Каждое рождение – новое чудо, и всякий раз, когда оно свершается, бог склоняется над землей, благословляя семейный очаг. Семья у Луазо честная и порядочная – верующая христианская семья. Единственный грех, в котором Этьен кается на исповеди, это грех гордыни. Прав ли он, считая себя выше братьев своих, потому что те остались язычниками, а он осенен благодатью? Ему бы надо научиться смирению. Увы, никак это у него не получается. Вот, например, несмотря на все свои самые добрые намерения, он не может отказаться от убеждения, что Дорзит и Ван Рильст – грешники, которым уготован ад, а что он сам попадет в рай; конечно, пройдя сначала через чистилище.

Лаланд откинул голову на спинку стула. Пот струится у него по лицу. Крупная капля сползает по носу – он не смахивает ее: капля скользит, набухая, растет, на мгновение задерживается на самом кончике носа и, оторвавшись, падает на плед. Лаланд окончательно вышел из строя. Ему уже все безразлично.

Этьен подходит к микрофону.

– Алло, – вызывает он, – говорит ТРЗ! Отвечайте, кто меня слышит! Умоляю! Не уговаривайте себя, что сообщение уже, вероятно, принято кем-то другим. Возможно, что в такую ночь, как сегодня, вы, только вы поймали наш сигнал. Слушайте меня: человеческая жизнь в опасности. Погибает матрос на корабле. Мы пытаемся его спасти. Помогите нам! Вызывайте ТРЗ... ТРЗ... ТРЗ...

Дорзит и Ван Рильст вздрагивают от неожиданности и теперь внимательно смотрят на негра. На этот раз в их взгляде уже не видно насмешки. Лаланд тоже, кажется, стряхнул с себя оцепенение:

– Возможно, они не понимают по-французски. Давайте я передам это по-английски.

23 часа 41 минута (по Гринвичу)

в Неаполитанском заливе

Д'Анжелантонио и Кармела склонились над приемником.

– Что они говорят? Ничего не понимаю.

Девушка знаком велит отцу замолчать. Слишком поздно, его слова уже заглушили доносившуюся из приемника английскую речь. Кармеле часто приходилось слышать этот язык, и она легко его усвоила.

– Они говорят, что кому-то угрожает опасность.

– Надо ответить.

Первое побуждение у д'Анжелантонио – всегда честное. Если он и стал участником неблаговидных торговых операций, то лишь потому, что обстоятельства слишком часто складывались не в его пользу. По крайней мере, так он сам считает. И это, конечно, так, стоит только признать, что человеческие слабости – просто результат неблагоприятных обстоятельств. Д'Анжелантонио – почтенное и уважаемое семейство. Во всяком случае, оно было таким до тех пор, пока Доменико не промотал до последнего гроша все семейное достояние. Не приученный к труду, никогда не имевший определенной профессии, он всю жизнь строил головокружительные, несбыточные, бессмысленные планы. Провал его махинаций вовсе не действовал на него удручающе. Напротив, каждый раз он с новым пылом начинал все сначала, переходя от одной сомнительной сделки к другой, постепенно опускаясь все ниже и ниже. Так, незаметно для самого себя, со ступеньки на ступеньку, он докатился до соучастия в темных делах шайки контрабандистов. Сперва он внушал известное уважение этим нарушителям закона и относился к ним чуть свысока, хотя и с дружеским расположением. Однако постоянные оплошности вскоре подорвали авторитет Доменико – это было окончательным падением. Никто так хорошо не сознавал этого унижения, как Кармела. Мать бросила ее малым ребенком: оставив мужа, она ушла с богатым калабрийским коммерсантом. С тех пор Кармела ее больше не видела. Девочка росла, как дикий полевой цветок, всегда поступала по-своему. Она обожала и вместе с тем презирала отца, обращаясь с ним, как с ребенком. Чтобы доставить ему удовольствие, она вышивала на его носовых платках родовой герб и сама же потешалась над этим с Дженаро и его друзьями.

– Я отвечу на это обращение, – решает Доменико.

23 часа 42 минуты (по Гринвичу)

на шахте в Титюи

(Бельгийское Конго)

В хижине Лаланда люди у приемника нетерпеливо ждут ответа.

– Попробуйте еще раз, – предлагает Дорзит, – повторите на двух языках.

Они снова повторяют обращение. Этьен невольно отмечает, что в его словах уже нет того страстного волнения, которое звучало в тот раз, когда эти слова полились вдохновенно, сами собой. Как обидно, что его не услышали! Может быть, удалось бы задеть за живое, поколебать равнодушие какого-нибудь радиолюбителя.

И вдруг он вздрагивает. Лаланд перешел на прием. Гнусавый голос говорит:

– ТРЗ... ТРЗ... Вызываю ТРЗ. Сообщение принято.

23 часа 43 минуты (по Гринвичу)

в районе Неаполитанского залива

В полицейской машине с гониометром комиссар Ипполито разложил на сиденье карту обследуемого района. Он достает из кармана карандаш и крестиком отмечает те три пункта, где они засекли сигналы подпольного передатчика. Обводит кружком район действий и недовольно кривится: тридцать квадратных километров! Едва ли этой ночью удастся обнаружить нарушителей. А завтра их передатчик может оказаться уже далеко отсюда.

– Все еще разговаривают. – Радист указывает на дрожащую кривую, которую чертит регистрирующий аппарат.

Подольше бы поговорили! Ипполито наклоняется к ветровому стеклу, будто хочет помочь машине набрать скорость.

– Вперед! – приказывает он, стиснув зубы.

Машина рывком берет с места и, подпрыгивая на ухабах, несется по пыльной проселочной дороге.

Доменико потратил время не зря. Связь с Парижем установлена.

– Алло, алло, Париж! Вы меня слышите?

23 часа 45 минут (по Гринвичу) в Париже

Большая просторная комната в квартире на Марсовом поле. За широким окном видна Эйфелева башня, бесконечная, уходящая вдаль перспектива темных крыш в мерцании тысячи огней.

У радиопередатчика сидит человек. Ему лет сорок. На бледном худом лице выделяются странно неподвижные глаза. Голос звучит резко и сухо.

– Отлично. Попытаюсь связаться с институтом Пастера. Вы откуда говорите?

– Из Италии.

– Точнее.

– Южная Италия.

– Прошу позывные.

Доменико пытается увильнуть от прямого ответа:

– Вызывайте нас поскорее. Буду ждать. Остаюсь на приеме.

Но француз настойчиво повторяет:

– Ваши позывные?

– ИРП 45.

Доменико наугад указал позывные и, чтобы избежать дальнейших расспросов, резко оборвал разговор.

Поль Корбье поворачивается к жене. У него пустые и неподвижные глаза: он слеп.

– Странные радиолюбители, – ворчит Корбье, – не могут даже позывные сообщить как следует.

Сидя в низком кресле, Лоретта вяжет. Она в халате; из-под розовой комбинации видны выцветшие красные домашние туфли. Бывало, Лоретта, оставаясь вечером дома, мазала лицо кремом – это полезно для кожи. Теперь она больше никуда не выходит и перестала следить за собой. Потому что если женщина за собой следит, то делает это не только для себя, но и для кого-то еще. А раз этот «кто-то» ослеп, Лоретта перестала обращать на себя внимание. К чему кокетство, если муж не может тебя видеть? Вот почему Лоретта выглядит слегка увядшей, хотя ей не больше тридцати пяти.

– Надо бы позвонить в институт Пастера, – говорит муж, – им нужна консультация.

Лоретта машинально встает, услужливая и безразличная, как всегда, с некоторых пор.

– Позвонить?

Он жестом останавливает ее.

– Не стоит, станут они беспокоиться!

Молчание. Лоретта давно научилась понимать без слов мысли своего мужа. Несчастье озлобило его, он всегда ворчит.

– Знаю я этих медиков; подохнешь, прежде чем они пошевельнутся.

Если бы после ранения ему своевременно сделали операцию, левый глаз был бы спасен...

Корбье вздыхает: не везет, надо же было именно ему поймать это сообщение, разбередившее старые раны. «Какой он нудный», – думает Лоретта. Целые дни он копается с передатчиком, который сам собрал. В этом теперь вся его жизнь, и он так жалеет, что ему ни разу не пришлось участвовать в перекличке радиолюбителей разных стран, когда они оказывали помощь людям, терпящим бедствие. Одна эта возможность оправдывает занятие радиолюбительством. Лоретта ждет, что скажет муж. Ждать приходится не долго: «Надо, – решает Корбье, – чтобы Лоретта пошла в институт Пастера и постаралась убедить какого-нибудь врача прийти сюда, к передатчику».

Она проходит в соседнюю комнату.

– Ты одеваешься?

Она не отвечает: он знает каждый ее жест до мельчайших подробностей, как будто видит. С тех пор как он ослеп, весь его мир – жизнь Лоретты. Сосредоточенно прислушивается к шороху материи.

– Ты надеваешь синее платье?

Это даже не вопрос. Скорее утверждение.

Он перебирает пальцами двойной ряд перламутровых пуговиц на корсаже. Четвертая пуговица держится слабо. Корбье слегка дергает ее, чтобы убедиться, что сегодня она еще не оторвется.

Сидя в кресле, Лоретта надевает чулки. Кружева на ее комбинации порваны в нескольких местах.

Корбье объясняет:

– Пойдешь в институт Пастера самым коротким путем: сначала бульваром Тур-Мобур, а потом по бульвару Инвалидов...

23 часа 50 минут {по Гринвичу)

на борту «Марии Соренсен»

Из Бельгийского Конго только что сообщили, что установлена связь с французским радиолюбителем, который немедленно свяжется с институтом Пастера.

– Ну и слава богу, – вздыхает Олаф.

Слова при теперешних обстоятельствах вполне естественные, но тон, которым они сказаны, неприятно задевает Ларсена. Хмуро уставившись на сына, он спрашивает:

– Почему ты сказал: «Слава богу»?

– Люди встревожены.

– Нечего им тревожиться. Больной на борту их не касается – это мое дело.

Олаф не отвечает. Туманный женский образ витает между ними. Почему оба вспомнили вдруг о Кристине?

Чтобы отогнать от себя раздражающее видение, Ларсен заводит речь о другом:

– Следующий раз обязательно пересмотрю договор с компанией. Хлопот не оберешься, а платят мало.

– Сейчас многих увольняют, сам знаешь.

Здравое замечание Олафа, в котором сейчас говорит только дух противоречия – он унаследовал его от матери, – вызывает неоправданно гневную вспышку капитана. Он запальчиво стучит кулаком по столу:

– Люди всегда будут есть рыбу, компании всегда будут нужны рыбаки. Уж нас-то не оставят без работы.

Но какой толк в споре, если на твои доводы никто не возражает! Олаф упрямо молчит. Без всякого перехода Ларсен продолжает:

– Прикажи раздать ром...

– Кому?

– Да команде, черт побери! Кому же еще!..

Выходя, Олаф наталкивается на Мишеля. Кок сидит на палубе с котом на руках.

– Эрику все хуже, – говорит он, прежде чем Олаф успевает спросить о больном.

Пустая консервная банка катится по палубе и, запутавшись в снастях, останавливается у борта. Оба собеседника машинально провожают ее взглядом.

– Внеочередная раздача рома, – объявляет Олаф.

Протяжно свистнув, Мишель опускает на палубу кота; тот сейчас же устремляется к консервной банке... Следом за Олафом кок спускается по трапу, ведущему в кубрик.

Старик Петер, сидя на койке, забивает трубкой гвозди, вылезающие из подметки.

– Сколько плаваю, ни разу не видел, чтобы в такую погоду били кита.

Все молча слушают. Большинство лежит на койках, но никто не спит.

Один рыбак гадает на замусоленных картах, двое играют в кости.

Старик продолжает:

– При такой погоде кит в глубину идет, попробуй-ка, достань его... – При виде входящего Олафа он умолкает.

Молодой помощник капитана подходит прямо к койке больного. Из-под одеяла, натянутого до самого носа, виднеются только лоб и блестящие от жара глаза.

Олаф молча смотрит на него:

– Больше не стонет?

– Перестал недавно, – отвечает юнга Эдмунд. Юнга мал ростом даже для своих одиннадцати лет. У него рыжие взлохмаченные волосы, курносый нос с огромными ноздрями, все лицо покрыто веснушками, хороши только большие зеленые глаза.

Олаф приподнимает край одеяла и тотчас опускает его. Больной протяжно стонет. В кубрике стоит напряженная тишина, слышно только поскрипывание обшивки корабля, завывание ветра на палубе, тяжелое дыхание матросов да стук раскатившихся по полу костей. Но вот раздается звяканье фляги и стаканов – Мишель несет их в одной руке. Входя, повар нагибает голову, чтобы не стукнуться о притолоку:

– Налетай...

Рыбаки подставляют кружки. Мишель обходит всех, наклоняет флягу, и золотистая, цвета темного янтаря жидкость, булькая, льется в кружки. Эдмунду тоже полагается, но на самое донышко. Повар отыскал кружку больного, хочет налить и ему, но Олаф не позволяет.

0 часов 10 минут (по Гринвичу) в Париже

Институт Пастера. Кабинет дежурного врача. Доктор Ги Мерсье погружен в чтение интересной статьи. Исключительных результатов добились канадские врачи при лечении холодом. Мерсье всегда верил в этот метод. Прервав на минуту чтение, он подумал, удастся ли убедить Ленэ применить новый способ при лечении ребенка, попавшего к ним в отделение. Но ему уже заранее известно, что скажет патрон. Ленэ слишком консервативен. Бесполезно обращаться к нему. Мерсье вновь принимается за статью. Ему около тридцати лет. Он не красавец, но и не урод: небольшого роста, шатен, с взлохмаченной шевелюрой, с неправильными чертами лица и высоким лбом. Одет прилично, но небрежно: воротничок рубашки потерт, один уголок загнулся, пиджак помят, брюки давно неглажены. В общем, доктор Мерсье производил бы, вероятно, довольно жалкое впечатление, если бы не глаза, умные, проницательные.

В кабинет без стука входит сестра – молоденькая брюнетка.

– Опять эта, что помешалась на радио. Не хочет уходить, обязательно ей нужно с тобой поговорить.

Мерсье, улыбаясь, оглядывает ее. Под белым халатом легко угадываются пышные формы.

Он встает и идет к двери. Проходя мимо сестры, не может отказать себе в удовольствии ущипнуть ее. Она улыбается и молча прижимается к нему.

– А какая она из себя, эта помешанная?

– Да так, ничего, – отвечает она машинально. Но тут же, спохватившись, возмущается: – А тебе-то что?

– Просто так спрашиваю.

– Изменять мне в другом месте еще куда ни шло, но здесь, в больнице, под самым моим носом! Это уж слишком!

Оба смеются. Мерсье обнимает ее, пытается поцеловать, но она отстраняется, показывая на открытую дверь:

– Осторожно!

Лоретта дожидается в коридоре. При виде доктора на ее бледном лице расцветает улыбка, и она бросается навстречу Мерсье.

– Это вы, Ги?

Он не узнает ее. Лоретта напоминает: Жуан ле Пен, лето сорок второго года... Оба приехали туда с веселой компанией друзей. Она была очень дружна с его родственниками, Жаком и Колеттой.

Теперь Мерсье вспоминает. Как же, прелестная белокурая девушка, в которую он был тогда влюблен. Все его товарищи ухаживали за ней. Однажды она обратилась к нему за медицинским советом. Расстегнула корсаж, чтобы он выслушал ее. А он, приложив ухо к ее плечу, так смутился, что стал заикаться и чуть не ошибся в диагнозе. Она все такая же высокая, белокурая, изящная, и, наверно, у нее те же изумительные формы, но прежнего блеска уже нет. «Стройная увядающая лилия», – думает Мерсье. Она улыбается ему, он отвечает на ее улыбку. Зубы у Лоретты немного пожелтели, и он невольно отметил это – года через три она, пожалуй, совсем постареет. И, не удержавшись, он спрашивает:

– Что с вами стало, Лоретта?

0 часов 15 минут (по Гринвичу)

в Неаполитанском заливе

Неумолимый разоблачитель, стрелка гониометра привела полицейскую машину к деревне, где живет Доменико д'Анжелантонио. Машина останавливается у большого железобетонного дома. Ипполито и его люди выскакивают из нее и взбегают по ступенькам крыльца. Позвонив у первых попавшихся дверей и расспросив швейцара, они без колебаний направляются к квартире «доктора». На громкий, нетерпеливый звонок комиссара выходит Доменико. Облаченный в длинный халат, наподобие старинного плаща, он держится с большим достоинством. Ипполито грубо вталкивает его в комнату, полицейские входят следом.

После первых же вопросов д'Анжелантонио воздевает руки к небу и, полный благородного возмущения, защищается.

Откуда у него может быть радиоприемник? Зачем он ему нужен? К сожалению, он, Доменико, не располагает средствами для подобных расходов. Если бы он мог позволить себе такую роскошь, разве он жил бы так? Комиссар сам может убедиться, как скромно обставлена его квартира, в каком плачевном состоянии вся его мебель.

Ипполито перебивает.

– Дон Доменико, – говорит он, – вы единственный образованный человек в этой деревне. Тут кругом малограмотные. Я их всех знаю. Только вы способны обращаться с радиоприемником.

Образованный, еще бы! Полицейский задел слабую струнку «доктора». Но сбить его не удается, напротив – он чувствует себя как нельзя более уверенно. Он взывает к чувству солидарности комиссара: люди, достигшие определенного уровня, всегда могут договориться друг с другом. У кого же еще ему искать сочувствия, как не у тех, кто так же, как и он, получил образование? Стоит Доменико разойтись, – и его уже не остановишь. Он рассказывает о своем детстве, о безмятежной юности в лоне почтенной семьи. Вся округа знала и уважала его отца, потомственного дворянина. У Доменико сохранилась одна семейная реликвия, с которой он не расстается, несмотря на все превратности судьбы. Он хранит полученный по наследству перстень, с выгравированным на нем фамильным гербом. И Доменико тычет полицейскому в нос свое кольцо. Комиссар начинает терять терпение, но д'Анжелантонио неистощим. Он пускается в воспоминания о своих занятиях в неаполитанском университете. Он проучился всего один год на юридическом факультете, что, однако, не помешало ему присвоить себе звание доктора. Дон Доменико с пафосом перечисляет все свои несчастья: одна война, две войны, фашисты, немцы, американцы. Послушать «доктора» – все удары судьбы были направлены единственно против него; он настоящий мученик. Доменико повествует о всех своих делах; не упуская ни малейших подробностей, перечисляет злоключения, выпавшие на его долю, достает из ящика стола папки с бумагами, потрясает документами, как боевыми знаменами.

Потеряв всякую надежду заставить его умолкнуть, Ипполито приказывает начать обыск. Полицейские только того и ждали. Мстя за вынужденное ожидание, они в мгновение ока буквально переворачивают все вверх дном, превращая комнату в настоящее поле битвы. Но ничего не находят.

– Что там за дверью?

При этом святотатственном вопросе дон Доменико взмахивает руками, в точности воспроизводя жест святого Амбруаза, преграждающего водруженным варварам вход в тот самый храм, который носит теперь имя мученика.

– Там спальня моей дочери.

Ипполито не смущается ни жестом Доменико, ни его тоном.

– Пусть оденется и выйдет.

Воинственный пыл Доменико заметно спадает:

– Вы шутите, господин комиссар. Ведь она девушка!

Подобный довод ничуть не смущает полицейского.

– Пусть выходит, иначе я сам отворю дверь!

Он стучится в спальню Кармелы и объявляет:

– Полиция. Выходите, мадмуазель. Даю вам пять минут. А не выйдете, мы сами войдем.

Дон Доменико хватает комиссара за пуговицу.

– Если у вас есть дочь, умоляю вас...

– Нет у меня дочери. Я холостяк.

Дон Доменико разводит руками:

– Воля ваша. Исполняйте ваш долг. Я уступаю. Dura lex, sed lex[1]1
  Суровый закон, но закон (лат.).


[Закрыть]. – Он сам открывает дверь и включает свет. Взорам всех предстает лежащая на постели Кармела – она великолепно изображает внезапно разбуженную девушку.