Текст книги "Обрести себя"

Автор книги: Зеэв Ривин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Зеэв Ривин
Обрести себя

Предисловие

Цви Гринберг, начальник Европейского отдела Информационно-аналитического управления Моссада склонился над бумагами. В руке он держал остро отточенный карандаш, которым делал пометки в документах. Пятно света от настольной лампы осветило седину на висках его худощавого лица. Цви посмотрел на календарь. На страничке была дата-15 апреля 1958 года, рядом заметка:

– 16-го в девять совещание у начальника управления.

Цви взял в руки уже подготовленный доклад, сделал несколько пометок на полях и протянул руку к телефону.

Тихо хлопнула дверь кабинета, Цви поднял голову и посмотрел на вошедшего.

– Шимон? Что у тебя?

– Вот.

Сотрудник отдела подошел к столу начальника и положил на него газету. Тот бросил взгляд на страницу и недоумевающе посмотрел на сотрудника.

– «Брянский рабочий» от 11 марта 1958 года, – прочитал Цви. Ну и что?

– Посмотри вот сюда.

Шимон указал на небольшую заметку, обведенную толстым красным карандашом. В ней сообщалось, что победителем областной олимпиады по немецкому языку явилась ученица 9-а класса Клинцовской средней школы № 3 Татьяна Морозова. В беседе с корреспондентом она рассказала, что кроме немецкого самостоятельно занимается английским и мечтает продолжить его изучение в дальнейшем.

Рядом с заметкой была небольшая не очень четкая фотография. Симпатичная девушка в школьной форме. Две косички, немного напряженный взгляд, направленный прямо в камеру снимавшего. Цви поднял голову на сотрудника.

– Шимон, ты можешь мне объяснить?

– Вот, шеф, посмотри.

Шимон положил на стол начальника фотографию.

– Это Моше Шнейдерман. Работает у нас в Техническом управлении с 1951 года, то есть с самого основания конторы. Гравер, ювелир, специалист высочайшего класса. Рядом с ним его дочка, Лея. Между прочим, очень интересная девочка. С одной стороны у нее дар к языкам. С помощью отца выучила русский, кроме этого знает английский и французский на достаточно высоком уровне. Сейчас изучает еще и арабский. Увлекается стрелковым спортом и показывает высокие результаты.

– Ну и…?

Цви посмотрел на Шимона с недоумением во взгляде.

– А ты внимательно посмотри на ее лицо. Вот выписка из личного дела Моше, а вот результаты экспертизы фотографий.

Цви быстро прочитал, написанное на листке, потом взял лупу и стал вглядываться в лица девушек.

– Удивительно, как две капли воды, – медленно, чуть ли не по слогам, произнес Цви. Получается, что она жива…

– Ну да! Думаю надо сообщить Моше! – воскликнул Шимон. Представляешь, какая новость!

Цви встал из-за стола и прошелся в задумчивости по комнате.

– Спасибо, Шимон. Это весьма интересно. За что я тебя ценю, так это за способность видеть необычное в обычном. Теперь скажи мне, как это можно в принципе использовать. Лея-это еврейская, израильская девочка, Таня-русская девочка с еврейскими глазами. Да, они похожи внешне, но и только.

– Так что, может сообщить Моше?

– Нет Шимон, пока не стоит. Надо еще подумать. Приглядим за ней и посмотрим.

– Понятно.

Шимон повернулся и вышел. Цви остался стоять у стола.

– Это просто удивительно! – произнес он вслух. Они действительно похожи друг на друга, как две капли воды.

Он в задумчивости прошелся по комнате, аккуратно собрал документы и спрятал их в сейф.

–…Как две капли воды, – снова произнес он и вышел из кабинета.

Глава первая

«Дорогой Димочка!

Таня подняла свое бледное лицо, посмотрела в окно и продолжила писать.

– Нет, я неправильно написала. Димочка, любимый мой! Я ощутила это чувство особенно остро, когда ты стоял рядом со мной у маминой могилы. Я тогда поняла, что ты-тот самый, тот единственный, кого я люблю, на кого могу опереться в трудную минуту жизни.

Таня прекратила писать, посмотрела перед собой сквозь небольшое кухонное окно. Солнце клонилось к закату, длинные тени потянулись через небольшой двор частного дома. Высокий забор, сделанный из оструганных досок, закрывал вид на улицу. Единственная лампочка, висевшая над столом в простеньком абажуре, давала тусклый свет. Таня обмакнула перо в чернильницу и продолжила писать.

– Пишу тебе из Клинцов. Я приехала помянуть маму. Сейчас сижу на кухне на половине тети Поли. Прошло уже сорок дней, как мамы не стало. Дом опустел. В душе моей тоже пусто и тоскливо. Я понимаю, что у тебя служба и ты не смог вырваться. Я все равно чувствовала, что ты как будто рядом со мной.

Ты прости меня, Димочка, за то, что письмо мое сумбурное и могут быть кляксы. Я сижу и плачу, а в голове моей полная каша. Я вся какая-то раздавленная. Я тебе сейчас все расскажу потому, что ты, любимый мой, единственный на всем свете, кому я могу открыть свою душу и свое сердце.

Мы, то есть я, тетя Поля, мамины соседи, ее подруги по работе пошли на кладбище, потом посидели, помянули маму. Когда все разошлись, мы с тетей Полей остались одни. Я тебе рассказывала, что она никакая мне не тетя, а просто соседка, но это неверно. Она мне, как вторая мама. Я всю жизнь помню маму и ее. И вот, Димочка, сидели мы за столом на кухне, за котором я пишу тебе это письмо, и вдруг тетя Поля рассказала мне такое…

Она сказала мне, что моя мама, вовсе мне не мама, а… Нет, я дура, я не права. Она-моя любимая мамочка потому, что всю свою жизнь я помню тепло ее рук. Это она растила меня, сидела со мной ночами, когда я болела, отдавала мне всю душу и все свое больное сердце. Она и тетя Поля.

Извини, я тут кляксу посадила. Просто у меня пальцы дрожат и в душе такое творится…

В общем, как я писала, остались мы одни. Мы сидели и смотрели друг на друга и тетя Поля вдруг мне сказала:

– Танечка, я должна выполнить последнюю мамину волю. Ты знаешь какие были ее последние слова? Она сказала мне:

– Передай Тане пусть меня простит и расскажи ей все!

– Тетя Поля, за что я должна простить маму?! Что ты должна мне рассказать?!

Я ее спросила, а сама не знала, что и подумать.

– Сейчас ты все поймешь, Танечка, – сказала мне тетя Поля. Разговор не простой и мне очень тяжело говорить, но я обязана рассказать то, что мы от тебя скрывали. Просто у мамы не хватило душевных сил рассказать тебе и она завещала это сделать мне.

Знаешь, Димочка, тетя Поля замолчала на несколько мгновений, а у меня сердце вдруг так заколотилось, что чуть из груди не выскочило.

– Дело в том, – продолжила она, что Аня тебе не мама, то есть ты не родная ее дочь.

Тут мне в голову, как шибануло, аж в глазах потемнело. Как, говорю, такое может быть?

– Наберись терпения и слушай, пока у меня силы есть.

Стала я слушать, а она говорить.

– Мы с Аней с детства подружками были. Здоровьем она была слабая. Замуж так и не вышла, а мне повезло. Вышла я замуж за Петра своего, но счастье мое долго не продлилось. Забрали его на Финскую в 39-том году и все. Осталось я вдовой. Жили мы с Аней, как две сестры. Потом началась война. Оказались мы под немцами. Ты знаешь, Танечка, до войны в Клинцах жило много евреев. И в соседних городах тоже. В Новозыбкове, в Мглине, в Унече и Почепе. Немцы евреев, которые уйти не успели, убивать начали. Я такого ужаса насмотрелась, что до конца дней моих хватит. Некоторых из них не сразу убили, а в гетто согнали. Весной 42-го, в апреле, погнали немцы с полицаями оставшихся евреев из гетто на расстрел. Мы с Аней, как раз с рынка шли и увидели, как их ведут. Их к стадиону гнали, туда где памятник сейчас.

Стоим мы и другие женщины тоже стоят, а их гонят, бедных. Вдруг из их колонны выскочила женщина с младенцем. Кинулась к нам. Глаза от ужаса расширенные, лицо белое. Я, Танечка, ее лицо всю жизнь во сне вижу! Бросилась она к нам и младенца швырнула. Прямо Ане в руки. Полицай, как заорет:

– Жидовка, стой!

И выстрелил ей в спину. Тут такое началось. Крики, выстрелы. Мы с Аней бегом оттуда. Хорошо, что никто в этой неразберихе не заметил куда мы побежали. Вот этим младенцем ты и оказалась.

Димочка, я сидела, как каменная, и слушала, а тетя Поля все говорила и говорила.

– Мы потом с Аней в лес ушли, к партизанам. Боялись мы, что кто-то донесет. Ты, наверное, слышала, что за укрывательство евреев, немцы расстреливали беспощадно. Полицаи, как волки рыскали. Вот мы у партизан и укрылись. Мы у них при кухне, да при госпитале были. Ох и натерпелись мы с Аней! Тебя, Танечка, выхаживали. Ты же крохотная совсем была. Полгода не более. Как ты выжила?! Аня за тебя каждый вечер божьей матери молилась. Ты, говорила, ее мне послала, ты и сохрани! Потом вернулись мы домой, тебя, как дочку Анину оформили. Что отец твой вроде в партизанах погиб. Тут командир отряда сильно помог, чтобы все в тайне сохранить. Так и жили мы с Аней и тебя, Танюша, растили. А отчество твое тебе от Петра моего досталось. Вот так-то.

Кончила она говорить, а я сижу, как кукла деревянная, и слова выдавить не могу. Потом в себя пришла немного и сказала ей, что все равно никого для меня нет роднее и ближе, чем мама и она. Кинулась ей на шею, исцеловала всю. Потом до меня потихоньку доходить стало.

– Так что, тетя Поля, получается, что я еврейка?

– Да, получается, что так и есть, – ответила она.

Я ей сказала, что как-то спросила у мамы, почему она светленькая, а я черненькая. Она мне ответила, что отец черный, как смоль был. Вот теперь, Димочка, я поняла, почему.

Потом тетя Поля встала, пошла в спальню и принесла мне золотой кулон.

– Это в пеленках твоих нашли, – объяснила.

Посмотрела я на кулон. Красивый очень. Шестиконечная звезда еврейская, обвитая виноградной лозой, а в центре две буквы странные. Одна на русское «П» похожа, а другая на «Ш».

На следующий день, после то, как мне тетя Поля все рассказала, пошла я к стадиону, где всех евреев убивали. Там памятник ободранный стоит и надпись про советских граждан, расстрелянных немецкими оккупантами. И все. Постояла я, поплакала, пришла домой и села писать тебе письмо.

Я очень по тебе скучаю, Димочка, и мечтаю о встрече с тобой. Ответ пиши в Москву.

Твоя Таня.

10 апреля 1965 года

Вечером следующего дня по пути на вокзал Таня Морозова подошла к почтовому ящику, достала конверт, секунду подержала его в руках и опустила в прорезь.

Глава вторая

Таня сидела в купе плацкартного вагона. Ей повезло. Она была одна и никто не мешал ей предаваться размышлениям. Таня забилась в угол и неотрывно смотрела на пробегавшие мимо леса, поля, перелески. Мелкий весенний дождик оставлял косые полосы на грязном стекле. За окном все было тускло и серо и настроение у Тани было тоже тусклым и серым. Впереди была полубессонная ночь. Десять часов езды до Москвы давали достаточно времени, чтобы попытаться разобраться в чувствах, которые бушевали в ее душе.

Первое потрясение от услышанного постепенно проходило и Таня попыталась разложить по полочкам тот сумбур переживаний, который так неожиданно обрушился на нее.

– Ну, хорошо, – рассуждала она. Что же все-таки произошло? Я узнала, что меня родила не мама, а другая женщина. Тетя Поля выполнила мамину последнюю волю. Она поступила правильно! Теперь о маме. Она нисколько не стала мне менее роднее. Я, как плакала о ней, так и буду плакать. Нет, я теперь буду поминать и ту неизвестную женщину, которая ценой своей жизни спасла меня, а то бы лежала я там, под ободранным памятником. Безвестная, как сотни таких же, как та женщина. И никому не было бы до нас дела. Как там было написано на памятнике? Советские граждане. Безликие и безымянные…, а ведь все знают кто там, но об этом почему-то никто не говорит.

От этой мысли у Тани сжалось сердце. Она посмотрела в окно. Там было почти темно. Равномерный стук колес успокаивал, клонил ко сну, но спать совершенно не хотелось. К Тане подошла проводница. Предложила чаю. Девушка кивнула головой в знак согласия и снова погрузилась в свои мысли.

– Получается, что я еврейка, – думала она.

К этой мысли Таня уже понемногу привыкла и она не казалась ей такой странной. Ну так что из этого?! Я русская по языку, по воспитанию, по культуре, в конце концов. Во мне еврейского только черные волосы и может быть глаза.

Таня вспомнила, как стояла перед зеркалом и изучала свое лицо, открывая в нем новые, не замечаемые ранее черты.

Проводница принесла стакан чая в подстаканнике, девушка достала из сумки провизию, которую собрала ей на дорогу тетя Поля. Таня вспомнила последние минуты перед расставанием.

– Танюша, ты не забывай меня.

Тетя Поля вытерла уголки глаз кончиком платка.

– Ведь кроме тебя у меня никого нет.

– Что ты, тетя Полечка! Как ты можешь так говорить!

Таня обняла ее, прижала к сердцу, поцеловала.

– Ты и мама! Вы у меня в сердце навеки!

Таня вздохнула и снова погрузилась в свои мысли. Что-то ей все время мешало, саднило в сердце, но она никак не могла понять, что? Из за чего у нее такое остро-болезненное чувство? Как будто случилось что-то важное, но это важное постоянно убегало от нее? Это самое «что-то» словно ускользало от ее сознания. Неожиданно, как удар молнии, она вспомнила! Вспомнила то, что занозой засело в ее мозгу, а теперь терзает так сильно.

Однажды, это было летом последнего года ее учебы, она помогала в приемной комиссии разбирать анкеты абитуриентов. Случайно, краем глаза, Таня увидела, что Екатерина Антоновна, зам. секретаря парткома, подняла рукой одну из анкет. Она держала ее двумя пальцами за угол листа, словно пойманную мышь за хвост.

– Я думаю, что она не пройдет, – сказала Екатерина Антоновна. Есть указание. И вообще, их процент надо уменьшить, а то и так на каждом шагу.

Екатерина Антоновна бросила анкету на стол и Таня прочитала фамилию и имя абитуриента – Роза Зильберштейн. Тогда это ее не задело, но теперь Таня задумалась. Это что получается, из-за фамилии ее так? А если бы на ее месте была она, Таня, и фамилия у нее была бы не Морозова, а…?

Острое чувство несправедливости резануло сердце.

– Почему так? Отчего? Получается, что если бы у нее была фамилия не Морозова, а как у той девочки, то завалили бы… Хотя у нее золотая медаль! А получила бы она эту золотую медаль вообще?

Таня вспомнила, что в ее классе была одна девочка, Софа Давидович. Училась она очень хорошо. Как и Таня, шла на золотую медаль, но на выпускных экзаменах погорела. Таня уже не помнила по каким предметам, но Софа получила две четверки. Тане запомнилось, как она горько плакала.

– Так может Софу просто завалили? Потому, что она Давидович?!

Чем больше она думала, тем вопросов становилось все больше и больше и все они были безответны. Устав от размышлений, Таня почувствовала, что ее клонит сну. Она закрыла глаза, словно пытаясь спрятаться от столь мучивших ее мыслей, и задремала тяжелым сном.

Ей приснился жуткий сон. Она словно со стороны увидела, как гонят несчастных евреев на расстрел, как вдруг какая-то женщина бросилась из колонны в сторону стоявших на обочине. Она держала в руках младенца. Рот раскрыт в немом крике, лицо искажено ужасом.

Таня проснулась словно от внутреннего толчка. Посмотрела в окно. Кромешная тьма, перестук колес, проносящиеся огоньки полустанков. Обратила внимание, что в противоположном углу купе дремлет какой-то дядька. Рефлекторно проверила свой чемоданчик, зажатый между коленом ноги и стенкой вагона, и сумочку, ремешок которой был переброшен через плечо. Все было на месте. Таня закрыла глаза и погрузилась в полудрему.

– Почему так плохо быть евреем? – спросила она себя. Чем они хуже других? Они? Теперь получается, что не они, а мы! И что теперь? – продолжила она свой внутренний диалог.

Таня на минуту открыла глаза. Дядька из купе куда-то исчез.

– Сошел наверное, – подумала она. Все, самоедство надо прекратить! Завтра в школу. В конце концов, чего я сама себя терзаю?! Об этом знают только тетя Поля, Дима скоро узнает и все. Но если я так думаю, значит евреем быть плохо и надо это скрывать?! Почему?

Таня поняла, что, так и не найдя ответов на мучившие ее вопросы, она в своих размышлениях снова вернулась в исходную точку. Таня тяжело вздохнула, на мгновение увидела Екатерину Антоновну, державшую двумя пальцами анкету девушки-еврейки, и забылась тяжелым сном.

Она проснулась оттого, что солнечный лучик ударил в лицо. Таня открыла глаза и увидела знакомые картины Подмосковья. Поезд медленно подкатывал к Киевскому вокзалу.

– Ну вот и новый день! – подумала Таня. С вокзала быстро домой переодеться, потом в школу. Не забыть заскочить к Гиммельфарбу. Перед отъездом просил зайти. Между прочим, он еврей! Всю войну в разведке прошел, весь израненный. Золотой души человек.

Таня посмотрела в окно. Поезд катил по подъездным путям. Она представила лицо Соломона Яковлевича.

– Как это он смотрел на нее своими библейскими глазами?

Таня словно услышала его чуть хрипловатый голос.

– Танечка, он как-то по особенному произносил букву «ч», что-то вы сегодня бледная, вы здоровы? Вы сегодня завтракали, Танечка?

Соломон Яковлевич был директором школы и одновременно преподавал немецкий. По-русски он говорил с легким еврейским акцентом. Конечно при всех, Гиммельфарб называл ее Татьяна Петровна, но когда они были одни всегда говорил Танечка и в его взгляде читалась неподдельная забота. Когда он узнал о смерти мамы подошел, заглянул в глаза.

– Танечка, примите мои самые искренние, самые сердечные соболезнования, – сказал он. Поверьте мне, я, как никто другой, чувствую глубину вашей утраты.

Таня знала, что в годы войны погибла вся его семья. Сам Соломон Яковлевич был на фронте и узнал об их трагической судьбе только через несколько лет после их гибели.

Кто-то из партизан был свидетелем массовых расстрелов евреев под Минском и сообщил. Все, конечно, сочувствовали ему, но только теперь Таня, живо представив, как это было, особенно остро ощутила глубину его трагедии.

– Как это больно и страшно жить на свете, потеряв все и всех? Хорошо, что у меня есть Дима, – подумала Таня, взяла чемодан и пошла к выходу из вагона.

Глава третья

С вокзала Таня поехала домой. Примерно через час после прибытия в Москву, она села на местный поезд. Голова у Тани болела от недосыпа. В вагоне ей повезло, она захватила угол, немедленно привалилась к стенке и попыталась немного подремать.

Через пол часа Таня была в Одинцово. Там она снимала угол в комнате в коммунальной квартире. Хозяйка комнаты была дома. Она сидела за столом. Перед ней лежал открытый конверт и она тихо плакала, закрыв лицо руками.

– Анна Павловна, дорогая, что с вами, что случилось?

– Они опять отказали, – прошептала женщина. Это была моя последняя надежда. Я теперь просто не знаю, что делать.

Таня поселилась у Анны Павловны три года назад. За месяц до окончания института, ей, с невообразимым трудом, удалось найти жилье.

Чтобы реализовать свое право отличницы и остаться в Москве, Тане нужна была прописка, но получить ее было совершенно невозможно. Она начала искать, исколесила всю округу. Однажды заехала в Одинцово и там, на вокзале, случайно заметила объявление на столбе. Поспешила по адресу и, о чудо, нашла! Хозяйка, которая сдавала угол, понравилась ей с первого взгляда. По всей видимости Таня ей понравилась тоже, поэтому они быстро договорились.

Таня была счастлива! По стечению обстоятельств в школе, где она проходила практику, появилась вакансия. Директор был согласен, но…! Теперь Его Величество Прописка у Тани была и она могла устроиться на работу!

Евдокия Дмитриевна, комендант институтского общежития, бывшая фронтовая медсестра, человек душевный и жалостливый, узнав о Таниных злоключениях, сказала с горечью:

– Эх, легче было Берлин взять, чем прописку получить!

Танина мечта сбылась. Со школой ей тоже очень повезло. Она находилась всего в десяти минутах энергичной ходьбы от Киевского вокзала. Это было просто прекрасно! Школа была отличная, с замечательным педагогическим коллективом.

Директором школы был Соломон Яковлевич Гиммельфарб. Он буквально жил на работе. Его стараниями школа приобрела высочайший авторитет. Люди так ее и называли – «Школа Гиммельфарба». Родители во всем районе стремились послать детей именно в нее.

Таня, когда вселилась в свой угол, заметила на стене комнаты большую фотографию военного с генеральскими звездами на петлицах.

– Муж мой, на войне погиб,– коротко пояснила Анна Павловна.

– Странно,– подумала тогда Таня. Вдова генерала, она, наверное, должна жить в своей квартире, в Москве, получать хорошее пособие за мужа, а живет в коммуналке, да еще угол сдает.

Анна Павловна была приятной женщиной, интеллигентной, начитанной, любительницей литературы. Дети ее выросли и жили своими семьями в других городах. Жила Анна Павловна на свою скромную пенсию. Доход от сдаваемого «угла» помогал ей свести концы с концами.

Прошло несколько месяцев. Была глубокая осень. На улице шел проливной дождь. К тому времени Анна Павловна и Таня не только привыкли друг к другу, но как-то сроднились.

– Танюша, давай-ка почаевничаем,– сказала Анна Павловна. Я пирожки вкусные испекла. Посидим, поговорим.

Свет абажура очерчивал круг, освещая сидящих за столом Таню и ее хозяйку. Было уютно, душевно. Они сидели, беседовали о жизни, Таня рассказывала о работе.

– Анна Павловна, вы меня извините, что я вас спрашиваю об этом,– осмелилась Таня. Я никак понять не могу. Конечно, я очень рада, что вас нашла, но… почему вы в коммуналке, почему угол сдаете? Вы же вдова генерала, у вас квартира должна быть, хорошее пособие за мужа.

– Нет у меня ни-че-го! Если бы не дети, да мужнины друзья, которые помогают какую-то приработку с переводами найти…

Анна Павловна печально вздохнула.

– Ты, Танечка, очень хорошая девушка. Я вижу у тебя золотая душа.

– Ну что вы, Анна Павловна, я обычная, я как все.

– Нет, Танечка, уж поверь мне, я разбираюсь в людях. Довелось повидать и пережить. У меня, Танечка, постоянно душа болит, из-за той страшной несправедливости, жертвой которой стал мой муж…

– А что с ним случилось, Анна Павловна?

– Я тебе, Танечка, как родной расскажу, а ты послушай.

Анна Павловна посмотрела на Таню и начала говорить твердым, бесстрастным голосом.

– В страшном 41-м году танковый корпус, которым командовал мой муж, был полностью разгромлен, – начала свой рассказ Анна Павловна. С боями он вывел оставшихся в живых из окружения, но был обвинен в потере управления, …

Анна Павловна на минуту прервала свое повествование, вытерла слезинки в уголках глаз и продолжила.

– …так вот, моего Женю, то есть Евгения Георгиевича, обвинили в трусости, гибели корпуса, отдали под трибунал и расстреляли. Вот так-то, Танечка. Попытался заступиться за него только один из командиров, начальник его штаба полковник Яков Абрамович Зарецкий. Он рапорт написал на имя высокого начальства. Так и его тоже под трибунал и расстреляли вместе с мужем. Потом после войны, его вдова, Софья Евсеевна, нашла меня. Она рассказала то, что смогла узнать от одного из командиров. Этот человек прошел всю войну, сам генералом стал, а мужей наших не забыл. Стал он наводить справки. Не хочу вдаваться в подробности, только знаю, что на мужей наших списали грехи начальственные. Кто-то ведь должен был быть во всем виноват? Вот они моего мужа и Зарецкого под топор и кинули. Начальники эти сейчас с большими звездами на погонах ходят, а мужья наши оболганные в безвестной могиле лежат.

Анна Павловна замолчала, потом продолжила.

– Эх Танечка, Танечка, если бы ты знала, как эти звезды достигались, какой страшной, кровавой ценой? Нет, конечно, нельзя обо всех говорить одинаково, но… Я ведь вначале в Генштабе переводчиком с немецкого была. Когда мужа расстреляли, меня из квартиры немедленно выкинули, со службы убрали. От меня мои бывшие друзья да сослуживцы шарахались, как от прокаженной, в упор не видели. Но были люди порядочные, что не испугались, в беде не бросили. Мужнины друзья сильно помогли. Пристроили в одну контору, подальше от глаз. И с коммуналкой помогли и с работой. Были у меня две подруги на службе, настоящие подруги. Не оставили меня, не отвернулись. Хоть редко, но с ними встречалась. Рассказывали мне правду. Ужас! Ты даже представить себе не можешь, какой кровавой ценой эта победа нам досталась! Все в секрете держат! Правды горькой боятся!

Анна Павловна замолчала и долго смотрела перед собой, словно переживала все заново.

– Когда Софья Зарецкая нашла меня, – продолжила Никитина, решили мы за доброе имя мужей наших бороться. Начали писать, хлопотать, да без толку. Все, как в стенку. Только отписки получаем. Ссылаются, что документы все засекречены и все.

Таня посмотрела на свою хозяйку. Анна Павловна сидела и молча крутила в пальцах чайную ложечку.

– Ты, Танечка, угощайся, угощайся.

Анна Павловна подлила Тане чаю.

С того дня прошло почти три года. Анна Павловна борьбы не прекращала. Жила от письма к письму, от отчаяния к надежде. Таня сопереживала своей хозяйке, как могла поддерживала ее. Анна Павловна отвечала ей сердечной заботой.

Когда Таня засиживалась допоздна за поурочными планами, которые писала своим каллиграфическим почерком, да за тетрадками учеников, Анна Павловна ненавязчиво, ухаживала за ней, как за дочкой родной. То чаю приготовит с чем-нибудь вкусненьким, то еще что-то.

Так и жили. Вот и сегодня Анна Павловна получила очередной отказ.

Таня подошла к женщине, обняла за плечи.

– Анна Павловна, миленькая, я понимаю, как вам тяжело, но все равно бороться надо. Рано и ли поздно, но вы найдете дверь, которая вам откроется.

– Эх, Танечка, добрая ты душа, – сказала Анна Павловна тихим голосом. Конечно ты права. Если его реабилитируют, то я пособие начну получать, жить станет легче, может квартиру дадут, но не в этом дело, не это главное, Танечка. Я бессонными ночами все время думаю о муже. Что он чувствовал перед смертью? Оболганный, униженный, опозоренный! Мне Софья предлагает в Президиум Верховного Совета писать. Все-таки двадцать лет Победы! Есть свидетели живые. Она сама готова написать, но ей одной трудно будет чего-то добиться, ну ты же понимаешь, Танечка, почему.

– Да, Анна Павловна, понимаю, – ответила Таня, которая именно сегодня, после всех своих ночных раздумий, поняла причину этих слов с особой, безжалостной остротой.

– Анна Павловна, вы меня извините, я ночь почти не спала. У меня урок через три часа. Я хотя бы часик посплю, а вечером мы с вами поговорим.

Дни потекли в своей обыденной круговерти. Весна уверенно теснила зиму. В один из ясных солнечных дней конца апреля, Таня вернулась из школы под вечер. Впереди был Первомай и в школе было много связанных с ним забот. В одной руке Таня держала сумку, в другой сетку-авоську с пачкой тетрадей, которые ей предстояло проверить.

– Танечка, а тебе письмо,– сказала Анна Павловна и протянула ей конверт.

– От Димки! – вспыхнула Таня, увидев знакомый прочерк.

Она положила сумку, тетради, нетерпеливо вскрыла конверт. Из него Таня вытащила сложенный напополам лист бумаги, развернула его. Письмо было коротким. Таня прочитала его раз, второй, третий. Анна Павловна увидела, как Таня побледнела, ее пальцы задрожали, письмо выпало из них на пол. Она медленно повернулась и начала открывать дверь комнаты.

– Танечка, ты куда, что с тобой, что случилось?! – воскликнула Анна Павловна.

– Ме-ня Ди-ма бро-сил, – с трудом, по слогам выдавила из себя Таня и, не оборачиваясь, вышла, даже не закрыв за собой дверь.

Глава четвертая

Таня брела по улице. Она шла по полу растаявшему снегу, по лужам, не чувствуя холода в промокших ногах. У нее было темно в глазах и Таня с трудом разбирала дорогу. Страшная головная боль раздирала мозг. Внутри нее все горело. Неожиданно она услышала резкий сигнал клаксона, визг тормозов. Таня почувствовала, что кто-то схватил ее за руку и с силой потянул за собой.

Не понимая, что происходит. Таня просто подчинилась увлекавшей ее силе. Тьма перед глазами немного рассеялась и она увидела, что ее тащит за локоть какая-то девушка. Уведя Таню с проезжей части, она подвела ее к лавочке у забора, посадила, села рядом.

Таня увидела, перед собой лицо незнакомки. Ее губы шевелились. По всей видимости, она что-то ей говорила. Таня была бы весьма удивлена, если бы услышала, что незнакомка зовет ее по имени, но она ничего не воспринимала и тупо смотрела на свою спасительницу. Девушка наклонилась к Таниному лицу близко-близко так, что ее глаза оказались совсем рядом. Они были большие и темные, похожие на два глубоких колодца.

– Посмотри мне в глаза, – сказала девушка и ее голос проник в Танин мозг, одолевая раздиравшую его боль.

Голос девушки звучал необычно. Он словно увлекал Таню в глубокий колодец, затем поманил, потянул за собой, начал извлекать ее, поднимать из глубины бездонного провала. Таня почувствовала, что начала постепенно приходить в себя, осознавать окружающий мир.

– Как тебя зовут? – спросила девушка.

– Та-ня, – еле выдавила из-себя Таня.

Она произнесла свое имя с трудом, потому что губы ее потрескались, во рту пересохло, в горле стоял противный ком, не дававший говорить. Таня чувствовала, что ее грудь сжимает железный обруч, который душит ее.

– Я Соня, – ответила девушка. Посмотри мне в глаза и тебе станет легче. Смотри и дыши! Сделай глубокий вдох, а потом медленно, медленно выдохни. Хорошо! Теперь еще раз.

Голос девушки звучал повелительно. Он заставлял Таню подчиниться себе. Обруч, сжимавший Танину грудь, немного ослаб. Ее начала сотрясать дрожь. Таня неожиданно повалилась на плечо незнакомки и заплакала. Девушка осторожно обняла ее, прижала к себе.

– Вот и хорошо, – прошептала девушка ей на ухо. Сейчас тебе станет легче и понемногу отпустит.

Она осторожно отстранила Таню от себя и стала вытирать ее лицо платком.

– Как ты меня напугала! – произнесла незнакомка. Иду себе по улице и вдруг ты прямо под колеса грузовика сиганула. Еле успела тебя утащить. Тебе что, жить надоело?

– П-прости, я не хотела, просто мне плохо очень.

– Вижу, что ты полуживая.

– А ты кто? – спросила Таня сквозь слезы.

– Я ведь тебе сказала, меня Соней зовут. Ты разве не слышала?

– Нет, я ничего не слышала, ничего не видела. А где я?

Таня посмотрела по сторонам.

– Я в двух кварталах отсюда живу. Угол снимаю у одной женщины.

– Так мы, оказывается, соседи, – сказала Соня. Я тоже в той стороне живу. Как и ты угол в коммуналке у одной бабули снимаю.

Они молча смотрели друг на друга.

– Таня, что случилось? Не бойся, расскажи мне все, тебе легче станет.

– Письмо…, – сказала Таня. Я, наверное, его потеряла.

– Письмо, от кого, что в нем?

– Меня Дима, мой жених, бросил.

Наступила тягостная пауза.

– Он, что другую себе нашел? – спросила Соня осторожно.

Она участливо заглянула Тане в глаза.

– Нет, Соня, он меня просто бросил. Дима меня предал, Соня. Я ему написала правду и он меня бросил. Написал, что из-за этого не может быть со мной, потому что это может отразиться на его службе. Он военный, учится в каком-то секретном институте. В общем, я поняла, что могу быть пятном в его белоснежной анкете.