Текст книги "Газета Завтра 284 (19 1999)"
Автор книги: "Завтра" Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Давид Костакия ЭТО – ГЕНОЦИД
Господин Шеварднадзе! Что вы уготовили собственной генеалогии, потомкам? Думаете ли вы об этом? Нет, не думаете! Такое «богатое» невежество ведет к апокалипсису, узурпации хозяйственно-экономической деятельности и государственного управления, гигантская тень которого уже шагает по Грузии. Очень просто, и это я могу доказать.
В Грузии проживало пять с половиной миллионов населения. Более половины миллиона грузин – срезали, столько же людей других национальностей убежало из Грузии. Из оставшихся четырех с половиной миллионов, видимо, мужчины составляют лишь треть населения, ибо около миллиона мужчин подались на заработки в чужие страны, в основном – в Россию. Так что из оставшихся в Грузии мужчин – от восемнадцати до пятидесяти лет – видимо, наберется не более полумиллиона.
У нас имеется более семидесяти тысяч полицейских, до сорока тысяч регулярной армии, до пятидесяти тысяч заняты в госбезопасности и других «силовых» соединениях спецназначения, столько же военизированных народных дружин, то есть каждый четвертый наш совершеннолетний мужчина ходит «в погонах».
Как назвать то, чего до сегодняшнего дня не знала мировая история? Даже монголы в завоеванных странах забирали в армию каждого девятого мужчину. Великий царь Ираклий в Крцанисский бой против Ага-Махмад-Хана вывел две тысячи воинов. А нашего президента в «мирное» время от собственного «демократического» народа защищают до зубов вооруженные две с половиной тысячи молодых людей. Не нужна мне ни такая нация, ни такой президент, ни собственная голова.
Теперь вернемся к устойчивости лари. Одиннадцать лари – пенсия; зарплата учителя – двенадцать лари, двадцать четыре лари – районного прокурора, тридцать три лари – генерального прокурора... До «демократии» средняя пенсия составляла 120 рублей, или же – триста шестьдесят кг хлеба. Зарплата учителя составляла 150 рублей и четыреста пятьдесят кг хлеба, районного прокурора – 240 руб. и семьсот сорок кг хлеба, а прокурора республики – 400 руб. и тысячу двести кг хлеба. Одним словом, у специалиста любой категории уменьшилась зарплата минимум в двадцать раз. А пенсионерам и педагогам выдаваемой суммы не хватает даже на две недели, чтобы купить хлеб. Это значит, что их превратили в нищих. Чиновникам государственного департамента узаконили взяточничество, а в силовых структурах утвердили «мораль» – посредством оружия заниматься грабежами, то есть вместо воспроизводства, ухода и выращивания винограда и чая создана благоприятная среда для воспроизводства, ухода и взращивания преступников; хотя и косвенно, но фундаментально всем запретили деторождение.
Как-то раз на совещании в Гурджаани председатель колхоза села Чумлаки Валериан Утиашвили пристал ко мне с жалобой: мол, при создавшихся условиях производство овощей и молока стало нерентабельным. Я с улыбкой ответил, что более нерентабельным является растить детей, но во всем мире пока что с удовольствием делают это дело, а молоко и овощи являются незаменимыми продуктами, чтобы вырастить детей здоровыми.
Теперь посмотрим, на чью мельницу льет воду преступная устойчивость лари. В Грузии бушует невиданная инфляция пищевых продуктов. Да, я не ошибся – инфляция пищевых продуктов! И это происходит из-за невиданной доселе девальвации человеческой жизни!
Еще раз я крикну: да, лари устойчив, но желудок – пуст, голова – идет кругом; лари устойчив, но тело – голое; лари устойчив, но Грузию оставили полные силы молодые люди; лари устойчив, но пенсионеры умирают от голода.
Во всем мире самый дешевый рынок – Грузия. Мы же не производим ни одного вида товарной продукции. Поэтому из любой страны (по оправданным или же выдуманным причинам) идут к нам целые караваны, а от нас уплывают человеческая плоть, кровь, интеллект и знания. Любому иностранному атташе или бизнесмену в Грузии содержание семьи обходится в гроши. У нас они тратят в десять раз меньше, чем у себя на родине. А на сэкономленные деньги (только лишь на сэкономленные?) вывозят наше достояние, положив в карман малые сокровища, которые собирались десятилетиями. А наше бездарное правительство не смогло (или не захотело) даже установить контроль за оборотом драгоценностей и валютными операциями...
Давид КОСТАКИЯ
Александр Лысков ХОМО-КАРТОФЕЛЮС
ПРОВИНЦИЯ ПОД ДОЖДЕМ ходит без зонта – «не сахарные». И напропалую просит закурить. Нет проходу и от молодых, и от мужиков: "Закурить не найдется?” Не куришь? Тогда хоть «сорок копеек дай». И с таким напором говорится, что к вечеру, глядишь, и на весь кошелек виды будут иметь. Странно, необычно это для северного русского городка с палисадниками детства нашего – всегда бывали здесь перед приезжими почтительными. Нынче, пробуждаясь от зимы, в холодных туманах мрачно выводя почки на березках, нервозно хлопая гнилыми досками тротуаров, обедневший городок задирается.
За городком, за рекой край русской жизни – деревни. За ними в стальной сверкающей сети далеких солнечных дождей неизвестные холмы и леса. Ну а в центре этого смутного пространства района-уезда, на площади между деревянной трибуной и забытой статуей Ленина у покосившегося фонарного столба стоит баба, торговка, с мешочком семечек на табурете. В кожаной куртке и резиновых сапогах. Востроносенькая, подсохшая от грубой работы и частых пиров, лицо, как панцирь черепашки, бугристое. И глаза тоже неспокойные, тоже стреляющие: у кого бы на горсть семечек рубль обменять.
Увожу взгляд, как от цыганки. А она вдруг окликает в спину:
– Не пьешь, не куришь, так хоть бы семечек, Саша, купил.
Нина Шелестова! Только что думал о ней. Одна она теперь у меня здесь подруга детства осталась в живых. Друзья давно на том свете. Голос знакомый, но нет уже в нем того грудного, игривого курлыканья, совсем не чувствуется обольстительной мощи – только громкость базарная. Осенью померла ее мать – отчаянная фронтовичка, получавшая по ранению большой пенсион, кормившая дочку с зятем и внуками. Теперь Нина покупает на станции у проводниц сырых семечек, жарит их и назначает прибавочную стоимость, имея во всеобщем российском рынке место свое законное у этого столба, ободранного грузовиками.
– Не пьешь, не куришь, как тебя такого еще не убили до сих пор.
– Сам удивляюсь, Нина.
Шуточки у нее самого крутого шоферского посола. Шоферила на грузовиках почти всю жизнь. Перед пенсией пошла в доярки, чтобы по максимуму заработать. А теперь, выходит, зря ломалась. Хоть максимум, хоть минимум – все равно копейки. И к столбу!
– Вот поехал, Нина, картошку садить.
При упоминании о картошке она делается озабоченной, мыслящей женщиной. Тут и бабье сочувствие в ней прорезывается:
– Как же ты в кроссовках-то до деревни?
Объясняю, что я на машине, на полноприводной, изготовления ульяновского автозавода.
Нина сокрушается:
– Чтобы тебе утром тут появиться, ты бы тогда моего Витю свез. А он пешком ушел. Не знаю, как по грязи добрался.
А я, наоборот, доволен, что случай развел меня с ее ненаглядным Витей. Весьма пустой мужик, хоть и видный.
В последнее время народился такой тип в деревне – гордый внешне, в походке – стать, едва ли не величавость, хотя, по сути, это лишь благородная, неистребимая лень хорошо и регулярно пьющего куряки и матерщинника. Талантливо стилизуется такими мужиками и немногословная мудрость отцов, дедов, хотя за душой нет ни большевизма, ни православия. Он бабу бьет, велит ей торговать у столба, собственную пенсию пускает на пиры. Но с виду – хозяин...
На своем “уазе” сразу за городком съехал на проселок и трактором пошел по свежим грязям. Главное было не просесть в колеи, оставленные «кировцами». Через час уже показалась поклонная сосна – растущая от середины под прямым углом над дорогой. По твердому песчаному косогору влетел в деревню. Пять домов, черные, из земли взятые и уходящие теперь обратно в землю, и чернотой своей, гнилостью на землю похожие, стоят вкривь и вкось. Только шифер на крышах белеет да наличники на окнах Егора Васильевича. Вот и сам он торопится, хромает, подбитый под Кенигсбергом. Трость вперед тянет, как гаишник жезл. Тоже останавливает. Трость у него самодельная, из ивовой плети в два пальца толщиной. Со временем крючок – рукоятка распрямилась. А Егор Васильевич, наоборот, скрючился.
– Александр Павлович! Вот и еще раз довелось увидеться.
И кланяется дед старомодно. Выйти надо, пожать руку старику, сказать что-нибудь приятное, пока он утирает слезы радости.
Старик благороднейший. После войны его, старшего матроса Северного флота, привезли на носилках в эту нашу Петровскую помирать. Дали в награду первую группу инвалидности. А мать любовью и травами выходила. Почетная инвалидность стала ему как клеймо выбраковки. Он все справки льготные сжег и оставшийся век проработал наравне с другими. Теперь бы ему пенсия по его ранениям была более двух тысяч. А он хлопотать не желает. «Я, Александр Павлович, никогда ничего ни у кого не просил. И до восьмидесяти лет дожил. А кто просил – давно в могиле».
В ручье чуть не застрял. Вышел «помочь» еще один наш петровский герой – Питолин Евгений Константинович. Старый энкавэдэшник. За двадцать пять лет беспорочной сержантской службы получил от органов орден Ленина. Идет по мураве босой. Завязочки галифе волочатся по земле. Пальцы на ногах немыслимо скрючены, переплетены ревматизмом. Идет, как на ходулях, но без палки. Покидал сучьев под колеса, и будто действительно от этой его мизерной помощи выехал я на сухо.
С Евгением Константиновичем как всегда троекратно целуемся. И он тоже как будто поскуливает от избытка чувств.
– В самый раз приехать подгадал, – говорил он мне. – Сегодня Ванька Барынин сулился пахать, а Толька Стамой – на мотоблоке. Конкуренция у нас тоже. Всякому сейчас хочется живую копейку поиметь...
Далее проезжаю дом Шелестовых. Вижу Витю в гордом одиночестве. Обмениваемся взмахами рук.
До дачников Кислых не достигаю. Останавливаюсь у своего гнезда.
Кислой – дачник из Москвы. Наивный, чуждый всему здешнему человек. В прошлом году заблудился за рекой. Испугался не на шутку. Кричал так: «Призываю всех, кто слышит меня, помочь мне выйти в деревню Петровскую. Вознаграждение гарантирую».
Его нашел Стамой, горячий мужик с разбойничьим огоньком в глазах. Спросил, сколько потянет вознаграждение. Начал торговаться. Заломил тысячу. Ударили по рукам. Он вывел Кислого, денег, конечно, никаких с него не взял, но поднял на смех во всей округе...
На холме под вековой лиственницей отматываю алюминиевую проволоку с гвоздя – отпираю свое картофелехранилище. Забираюсь в дощатый шалаш. Поднимаю крышку люка. Выгребаю сенную пробку. Еще один люк открываю. Застойной прохладой тянет из недр. Под землей ощупываю картофелины в засеках. Они холодные, как покойник. Некоторые изгрызаны кротом. Некоторые лопаются, как яйцо, и проливаются соком при тычке в скорлупу. Потери невелики. Лето будем с картошкой. Да еще и обменяем пару мешков на умение Ивана Барынина подрубать бани. Заплатим натурой многодетному отцу. На семена, на посадку уже пообещал мне Евгений Константинович своей «синеглазки». А у меня сорт называется «рекорд». На следующий год опять поменяемся, чтобы не вырождалась.
Ведро спящей летаргическим сном картошки выставляю наверх, не обоконник. Как из суфлерской будки, вижу в проеме дверей парочку детей – внуков Нины Шелестовой. Девочка Кристинка, белокурая, прозрачная, опершись руками о коленки, разглядывает какой-то диковинный клубень в моем ведре. Потом подает его пятилетнему Саше. В проеме из темноты этот силуэт глубоко впечатывается в память. Здешняя Ева только земляным яблоком могла бы соблазнить Адама...
Тороплюсь. Надо успеть навозу набросать на полосу. Тачку на большом железном колесе от жнейки толкаю к заброшенной колхозной конюшне. Колесо бьет, обтирается о деревянные борта – вспоминается езда по этой дороге на двуколке.
В конюшне – залежи удобрения на долгие годы, спрессованный слой с полметра толщиной. Всегда оттуда брали. На этот раз остановился перед воротами, запертыми на замок. И не просто навешен бросовый замок, а защелкнут. Чувствую, как от своего дома многозначительно, нехорошо глядит на меня Витя, опершись на лопату.
– Виктор, кто это запер конюшню, не знаешь?
– Приватизировано. Мой тесть был последним конюхом – значит, мы законные наследники.
– Отопри, пожалуйста, мне надо успеть под плужок удобрения бросить.
– Тачка – пять рублей.
– Да ты же этих коней не кормил. Ты их даже и в глаза не видел. А я всех их помню поименно. Борька. Воронуха. Заметная. Лысанко...
– Рубль скину за знания.
– Ну, отпирай быстрее!
...Зря спешил. Ни к обещанным двенадцати часам, ни к двум пахари не появились.
Обедать зазвал меня герой НКВД. Ковылял по половикам в горнице на своих страшных, нечеловеческих ногах. Переносил бумаги, тетради с полки на стол. Настасья Никифоровна терпела такой беспорядок среди тарелок с горячим супом ради редкого гостя. Еще в прошлом году я просил старика разобрать записи его старшего брата, крестьянствовавшего в доме, где теперь доживает младший.
Это были дневники двадцатых годов. Нет, скорее записи хозяйской деятельности и некоторых замечательных мыслей, взятых из сельского календаря. «Куплено сукна на пальто Таисии 4 аршина по 4 рубля 40 копеек. За шитье пальто – 8 рублей. Себе куплен пинжак за 14 рублей. 3 мая 1927 года. Иван Питолин».
Далее был жирно выведен заголовок:
«Наше сердце! Сердце нормального человека, в среднем, делает в минуту 70-86 ударов. С возрастом число ударов изменяется. При рождении оно делает до 130 ударов в минуту. В три года – 90 ударов. В зрелом возрасте до 75. А в старости уменьшается до шестидесяти. Иван Питолин».
– А касательно картошки вот здесь почитайте, – подсказал Евгений Константинович.
Читаю: « 21 сентября 1927 года. Выкопано картошки 9 бураков...»
– Что, и это все про картошку?
– Тогда она баловством считалась. Здесь у брата на ста восьмидесяти страницах – жали, сеяли, орали, молотили, мололи... А про картошку одной строкой в году. Теперь, наоборот, в нашей Петровской ничего, кроме картошки, не садят. Ну не считать же огородные овощи, лук или морковь...
Мне вспомнилась сушь лета 1997-го. Тогда покончил с собой здешний наш картофельный король – фермер из Пучинино, что в двенадцати километрах. Как активный член Крестьянской партии он получил в банке большую ссуду. Сам на фургоне съездил в Финляндию, закупил каких-то чудодейственных удобрений. Мешки были красочные. Он их потом напялил на колья и получилась небывалая импортная изгородь. Финны ему и семена продали какие-то небывалые. Под будущий урожай он очень выгодный договор на поставку заключил, имея своего человека в областном собрании, подмазав где следует. Весной распахал всю имеющуюся землю, даже огород под окнами, даже палисадник. Посадил картошку.
В то лето я заезжал к нему в июне. Еще ничто не предвещало засухи, краха. Еще Варакин Николай Федорович хвастливо кликал себя картофельным королем и обещал жену Наталью Сергеевну на вырученные капиталы зимой в Египет прокатить, а на обратном пути в гостинице «Россия» поселиться и в театры походить.
Потом в июле я видел его бегающего с канистрой воды у костров туристов. Заливал водой огонь. Скандалил с праздными бродягами. Орал на них благим матом. Пребывал в паническом настроении. Тогда уже глаза его были красными, воспаленными и с губ брызгало слюной, чего раньше не замечалось. Потом мне сообщили, что в то лето Николай Федорович (не будь плохо сказано о покойнике) стал поколачивать свою королеву. А супруга продолжала упрекать мужа долгами. Ну, он от отчаяния и пальнул себе в рот из ружья...
В нашей Петровской люди на картофельном поприще никаких титулов на себя не накладывают. Картофельный король умер – да здравствует картофельная челядь. Конечно, негласная иерархия существует. Заметно, например, что сидевший в молодости три года за хулиганство Витя – третий муж Нины Шелестовой, чувствует поэтому себя самым значительным человеком. Сверстников вроде меня покровительственно называет «браток». Для него теперь судимость, как нашивка за ранение. Можно сказать, что в деревне он в одном лице – мафия. Тоже, конечно, картофельная.
Два старика – фронтовой и энкавэдэшный – картофельные ветераны.
Интеллигент из Москвы картофельный – Кислой.
А я – картофельный писатель.
Все мы люди из земли выкопанные, выкатились на солнце жизни, проросли и скисаем помаленьку. Чего не скажешь о долгожданных пахарях, коренных людях этой местности – Иване Барынине и Толе Стамом. Уже солнце в глаза запоглядывало, когда они появились на холме, устланном рыжими шкурами прошлогодней травы. Сначала из леса на поляну выдвинулось большое серое животное – лошадь, непривычная теперь в сельском пейзаже, как динозавр. За нею в постромках волокся поваленный на бок плуг. За плугом на веревочном прицепе – двухколесный мотоблок. И два мужика неспешно, былинно вышагивали по сторонам этого обоза.
Из своих домов, закутов и заулков одновременно их увидели все обитатели Петровской. Высыпали навстречу к пашне, к полосам – здороваться, судить-рядить, торговаться. Еще далеко были пахари на подходе, а уж два наших старика решили, что они свои участки будут пахать конем. «Он и унавозит». И меня агитировали за коня. И – не так напористо – Кислого тоже. Но дитя советского научно-технического прогресса и новой русской буржуазности снисходительно улыбался и призывал «оставить животное в покое, не мучить». Если было бы время, Кислой развил бы и свою любимую мысль о вегетарианстве, коим сам был одержим и благодаря чему за пять дней блуждания по лесу не оголодал.
Только Витя не снисходил до возбужденных соседей, копал свой огород лопатой. Сколько их, этих бабочек стальных, порхают сейчас над русской землей!..
Оба пахаря прибыли взведенные, под хмельком. Без долгих рассуждений приняли по стопке за первую борозду. Иван – красивый белокурый мужик лет пятидесяти с неимоверно развитой грудной клеткой, подпирающей подбородок, налег на плуг. А коренастый, чернявый Стамой завел мотор и, немного поломавшись, дал Кислому «порулить». И пожилой москвич в американской шапочке пошел за мотоблоком, и так увлекся игрушкой, что сам вспахал всю свою полосу. Но все-таки вынужден был уплатить Стамому полную договорную сумму в двадцать пять рублей...
Назавтра всей деревней боронили вручную – вилами с загнутыми концами. Веревочкой размечали ряды по квадратно-гнездовому способу. Ни ревматизм орденоносца Евгения Константиновича, ни одышка и старые раны Егора Васильевича никак не проявлялись. Рядом с ними их старухи тоже кланялись земле, перекрикивались, весело им было под спорым весенним дождиком оплодотворять родные суглинки.
Вечером опять я у Евгения Константиновича ел картошку с постным маслом и делал выписки из дневников его старшего брата: «Заорал в бору полянку. Еня (это о восьмидесятилетнем Евгении Константиновиче) поехал боронить в Сямово. Вечером орал перепар на гумнище. Посеял лен на Шатровке».
Далее опять «сурьезная мысль» из сельхозкалендаря: «Согласно последним научным данным, средняя нормальная температура человека 37 градусов. В разное время дня и ночи она то повышается, то понижается. Вечером достигает 37.4, а утром опускается до 36.3. 8 мая 1927 года. Иван Питолин»...
Когда на следующий день утром изломанный земелькой я вырулил на шоссе и сел за рулем поудобнее, устроился отдохнуть в мчащемся автомобиле, то подумал, что хорошо было бы тоже завести бортовой журнал, тормознуть сейчас и записать: «Температура двигателя 70, давление 2,2, средняя скорость – 60. Жить можно, люди. 5 мая 1999 года. Александр ЛЫСКОВ».
Владислав Шурыгин ПРОЩАНИЕ
ГРОБ ПОДНЯЛИ И ОСТОРОЖНО ВЫНЕСЛИ на лестничную площадку. И, передавая с рук на руки по плотной стене людей, толпящихся в подъезде, гроб вынесли на улицу. То и дело завивалась колючая, пронизывающая до костей поземка. Было тихо и скорбно. Из подъезда вынесли красную крышку гроба с прибитой офицерской фуражкой. Двое мужиков подхватили ее и, подняв над собой, встали во главе нестройной колонны. Фыркнул едким выхлопом автобус, выделенный городской администрацией, подался было к толпе, но люди молча обошли его и, подняв гроб на плечи, все так же молча зашагали по проторенной в снегу дороге к переезду.
Хоронили председателя сельской администрации Виктора Мелькумова. Как подполковнику запаса городской военкомат наскреб денег на добротный гроб, обитый красной материей. Из местной части, сокращенной реформаторами почти до нуля, смогли набрать пятерых солдат и офицера для почетного караула. Просили и оркестр, но его уже просто не было как такового, и потому хоронили без оркестра, положенного любому офицеру старше майора по последнему скорбному государственному довольствию.
Почти все взрослое население поселка Серго-Ивановское вышло проводить своего председателя. Даже те ветхие старухи с поселковых окраин, для которых поход в магазин за хлебом – дальний поход – и те приковыляли, опираясь на палки.
Смерть Мелькумова подкосила всех. И казалось, что с ним провожали на кладбище последнюю надежду на то, что жизнь хоть как-то наладится, повернется к лучшему…
…Смоленский поселок Серго-Ивановское расположен всего в ста восьмидесяти километрах от Москвы под городом Гагариным. Говорят, что название свое он получил от имен купцов Сергея и Ивана, построивших здесь больше ста лет назад кирпичный заводик. Местные глины считаются уникальными по своему качеству и составу. Глиняные пласты начинаются буквально сразу под дерном и уходят вглубь на десятки метров. Чистая, без добавок и щебня, практически сразу готовая к обработке глина все это столетие верно служила людям, превращаясь в миллионы крепких кирпичей, из которых построено тысячи домов, казарм, заводских стен, коровников, стадионов и многого другого, что сложено из кирпича. Завод считался особенно перспективным еще и потому, что стоял прямо в ста метрах от железной дороги Москва – Минск, и потому кирпич был дешевым – расходы на транспортировку минимальные.
До 91-го года поселку прочили городское будущее. Завод дважды расширялся, модернизировался. В заводской части поселка уже с начала семидесятых начали строить добротные двухэтажные многоквартирные дома с паровым отоплением, канализацией и газовыми плитами, которые, правда, работали на балонном газе, но в конце восьмидесятых к поселку потянули ветку от газопровода. Получить квартиру в таком доме было престижно и не просто…
Кроме того, был свой небольшой молокозавод, рядом ни шатко ни валко трудился совхоз «Мамоновский». Были свои магазины – два продуктовых, хозяйственный и промтоварный, где многие москвичи с удовольствием отоваривались дефицитными тогда в Москве вещами. Работали библиотека, заводская столовая, медпункт, ветеринарный пункт, клуб. Многие выпускники школы оставались здесь жить, женились, выходили замуж, рожали детей, строили дома. Из пристанционного поселка Серго-Ивановское все больше становилось поселком городского типа.
…Похоронная процессия растянулась вдоль занесенных снегом пустых, мертвых цехов. Черные выбитые глазницы заводских окон слепо и страшно таращились на людей. Какая-то ворона с заполошным клекотом сорвалась с крыши и закружилась над толпой, непривычная к такому многолюдью. Поземку сменил редкий снег, который белым саваном ложился на плечи и головы людей. Сменились мужики, несущие на плечах гроб. За переездом дорога повернула вправо и вышла на площадь перед зданием вокзала. Самого вокзала больше не было. Его здание, отстроенное после войны пленными немцами в готическом стиле, с высокими стрельчатыми окнами и искусной кирпичной лепниной, теперь было похоже на склеп. Год назад станцию закрыли, и вскоре после этого приехавшая бригада замуровала кирпичной кладкой все окна и двери вокзала…
Перед зданием администрации процессия остановилась. Нелепой полосатой тряпкой обвис на флагштоке нынешний флаг. Подъехали автобусы.
…Виктор Николаевич Мелькумов приехал на Смоленщину из Средней Азии, где отслужил больше двадцати лет. Там же вышел на пенсию, но после развала Союза не захотел оставаться в «самостийных ханствах» и переехал с семьей в Гагарин. Жил без квартиры, снимал комнату. Тогда-то ему и предложили стать главой администрации в станционном поселке. Думал он недолго. И вскоре уже обживал пустующую квартиру в заводской двухэтажке. Кирпичный завод к тому времени уже закрылся. Газовую ветку до поселка так и не дотянули, а работающие на угле цеха после всех повышений цен на уголь стали нерентабельны. Сто двадцать заводских семей остались без работы и денег. Жизнь в поселке стремительно шла под откос. Молокозавод закрылся. Совхоз «Мамоновский» заезжий директор-армянин разорил почти дотла и сбежал в Москву, где успел на «совхозную зарплату» купить себе квартиру. Медпункт закрылся, столовая закрылась, ветеринарная лечебница закрылась. Работала только библиотека, и то на энтузиазме библиотекаря Галины. Из всех магазинов уцелел лишь один продуктовый, да еще открылся частный магазинчик в бывшей чайной. Без угля заводская котельная замерзла, а вскоре и оборудование ее было распродано. Оставшиеся без тепла, газа и горячей воды дома упали в каменный век. Как в годы войны, люди топились буржуйками, утепляли окна целлофаном и мешковиной. Что мог сделать Мелькумов? Бюджет поселка исчислялся одним большим нулем. Три четверти населения безработные, средств к существованию – никаких.
Для начала Мелькумов наладил завоз газа в поселок. Смог убедить районных газовиков в том, что люди будут брать газ, что рано ставить на поселке крест. И до сего дня газ для поселкового населения остается основой быта. В самые жуткие месяцы черномырдинско – кириенковских задержек зарплат и пенсий свою офицерскую пенсию, которую тоже выдавали через раз, раздавал буквально пухнущим с голода людям, оставляя себе лишь на хлеб. Смог пробить деньги на ремонт поселковой школы, регулярно завозил в нее к зиме уголь. Добился своевременного завоза дров пенсионерам и инвалидам. Смог убедить районную администрацию возобновить работы на газовой магистрали, которую начали тянуть пять лет назад к поселку. И пусть Мелькумов не сделал что-то из ряда вон выходящее, но он смог добиться главного – люди поверили в то, что они не брошены, что есть те, кто о них заботится, что они нужны. Мелькумов дал людям главное – надежду! Надежду на то, что жизнь все-таки наладится. Он был доступен и по-военному четок. Любой человек мог зайти к нему в кабинет и быть выслушанным, понятым. Он был готов и дальше бороться за поселок, строил планы по восстановлению завода, улучшению жизни и быта, но не выдержало сердце. Ему было всего чуть-чуть за пятьдесят…
…Гроб на веревках опустили в могилу. Сухо грохнул жидкий салют. Глухо застучали по крышке комья земли подходивших прощаться людей. Не скрывая слез, многие плакали.
То, до чего довел мою Родину Ельцин, не укладывается в сознание. Еще семь лет назад жизнь в поселке, хоть и была по милости Гобачева трудна, но все же это была жизнь. У людей была работа, была зарплата, платились пенсии, рождались дети. Теперь всего этого нет. Люди просто вымирают целыми семьями. За зиму в поселке и окрестных деревнях умерло двенадцать человек и ни одного не родилось. За пять месяцев в районе умерло 207 человек, а родилось всего 84. При этом в сельской местности на двенадцать родившихся детей пришлось 120 (!) умерших. То есть смертность превысила рождаемость в десять раз! Люди живут как звери. Многие безработные заводские работяги всю зиму кормились с можайской и голицинской свалок. Уезжали туда по утрам целыми семьями и за таксу в двадцать пустых бутылок с человека им разрешали до вечера рыться в мусоре и отходах в поисках еды и выброшенных вещей. Обратно они ехали с мешками, наполненными просроченными раздутыми консервами, заплесневелой колбасой, порченой крупой. Умер, отравившись мусорными консервами, мужик по кличке Шишок. Шишков была его фамилия. Это Березовскому и Дъяченко можно воровать, ничего не опасаясь, миллиардами. Шишкову же за несколько мешков украденного зерна в 94-м дали срок. Он вышел прошлой осенью. Он хотел жить. По-звериному цеплялся за жизнь. Смог уже в морозы без работы, без денег залатать растащенный, разворованный без него дом. Затянул окна рубероидом и пленкой, наладил лампочку. С одним топором, который вместе с ржавым ведром и железной посудой, на которую даже воры не польстились, составляли все его хозяйство, он зимовал. Когда было совсем нечего жрать ехал на свалку. Возвращаясь с нее, он и умер, отравившись протухшими консервами…
Умерла, отравившись ядовитой водкой, пожилая доярка Сеткина. Этой же водкой через девять дней на поминках расплатился за какую-то работу с ее безработными сыновьями городской депутат Жуков. Умер старший Коля – добряк, балагур, похожий на Высоцкого мужик, умер его друг Витя Бисеров. Младшего Сашу Сеткина еле-еле откачали. Депутат – ничего, на свободе, бодр и по-прежнему возится на даче, что по соседству от дома отравленных людей…
Умер мой старый добрый друг фронтовик Алексей Антонович Никаноров, Кавалер ордена Славы. Умер фронтовик Ширяев. Умерла, отравившись ядовитой водкой, женщина в заводских домах. После закрытия завода начала пить, опустилась. Осталось двое детей.
Умер…, умерла…, умер. Моя Родина вымирает!
…Когда я иду по деревенскому кладбищу, я просто холодею от ненависти к Ельцину и его режиму. Я не оговорился. И не боюсь говорить это вслух. Я ненавижу и проклинаю этого мерзкого страшного упыря Ельцина и весь его род до седьмого колена! И не успокоюсь, пока не увижу это страшное, разбухшее от выпитой людской крови тело в гробу, и даже там не будет ему покоя. Только осиновый кол, забитый в черное сердце упыря, избавляет людей от мерзкой нежити.
Мне безразлично, что по этому поводу будут вякать Степашин и Крашенинников. Никто не смеет и не сможет отобрать у меня права НЕНАВИДЕТЬ! И я знаю, что таких, как я, миллионы. Мне не страшно. Мне холодно и расчетливо надо дожить до того дня, когда свершится высшее правосудие. И так будет!
