Текст книги "Газета Завтра 268 (3 1999)"

Олесь Бенюх ИСПОВЕДЬ СТУДЕНТА

Я, ВАНЯ СИРОТКИН, погиб 3 октября 1993 года при штурме телецентра “Останкино”. Мне было девятнадцать лет и я очень хотел жить. Но милицейская пуля попала в самое сердце – и костлявая тотчас схватила меня в свои объятия. До сих пор я нахожусь в чистилище (обслуга говорит, что нас будут здесь держать, пока не прибудут главные виновники нашей гибели), и каждый год 3 октября я получаю увольнительную – слетать домой, хоть одним глазком глянуть, как там и что.

Вот и сегодня душа моя, в мгновение ока преодолев дистанцию в сто тысяч двести тридцать один световой год, оказалась в Москве, Третьем Риме, Оплоте Славянства. Раннее утро, редкие прохожие поеживаются на легком морозце, ветер швыряет им в лицо пожухлую опавшую листву, надсадно урчат зловонные моторы авто. Небо затянуто грязными тучами, из которых непрерывно сыплются мелкие жалящие капли. Я вижу величественные контуры восстановленного храма Христа Спасителя. Славное, богоугодное дело. По этому поводу у нас в чистилище даже праздник хотели объявить. Но святые апостолы велели с праздником повременить. Петр и Иоанн обратились с вопросом к самому Иисусу Христу: “Прежний храм был построен на гроши и копейки, собранные по всей Руси. Не вернее ли было нынешние-то деньги из казны сперва обратить на то, чтобы накормить, одеть и прибежище дать всем страждущим и сирым, а уж потом храм возводить?”

Вижу роскошные – мрамор, гранит, стекло – хоромы банков и фирм. Вижу коттеджи и виллы, тифозной сыпью вздувшиеся на теле матушки-России. И вовсе не то плохо, что они есть, а то, что встали они на деньги, ворованные, вынутые изо рта, отнятые у нищих и неимущих, слабых и беззащитных. Неужели я и друзья мои ушли из жизни, чтобы открылась зеленая дорога хапугам и рвачам, взяточникам и казнокрадам, ворам и бандитам?

Вспоминаю день 3 октября 1993 года. Утром позвонил Витек. Несмотря на воскресенье, решили отправиться в Alma Mater. Как всегда, встретились у метро, но до университета так и не доехали. В одном вагоне с нами оказалась Люська Гурьева.

– Ребята, – зашептала она, взволнованно озираясь по сторонам, – папа из Генштаба сегодня даже ночевать не приезжал. Позвонил в семь, сказал, чтобы из дома никто ни ногой.

– Ты и рванула?

– Ага.

Мы бывали у Люськи, видели ее отца – боевого генерала-афганца. А она, помолчав, добавила:

– Вот-вот войска в город введут.

Мы вышли на станции “Китай-город” и прямо на платформе наткнулись на усиленный патруль военной комендатуры – два старших офицера и шесть солдат. Три юных лейтенанта-танкиста стояли навытяжку перед молодцеватым черноусым полковником.

– Немедленно отправляйтесь в часть, – услышал я его командный голос, когда он вручал им тщательно проверенные удостоверения. – И чтобы одна нога здесь, а другая там. Блядки отменяются. Понятно?

– Так точно! – согласно рявкнули танкисты.

– Видите, видите? – вновь зашептала Люська.

– Классная заваруха может получиться! – радостно выкрикивал Витек, когда мы мчались вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек. – Возьмем реванш над “красно-коричневыми” за гражданскую. Ура!

– Ты же на мандатной при поступлении козырял тем, что твои предки-путиловцы чуть ли не Зимний штурмовали! – удивлялся я.

– А ты и поверил, ухи развесил, как ректор и его прихлебалы! – Витек хитро подмигнул Люське, кивнул в мою сторону. – Ну сам подумай, Нарышкины мы. Ты же не чета гэбэшникам вшивым, историю, чай, знаешь. От Натальи Кирилловны да ее брата Левушки род наш идет-тянется. А заводскими с хлеба на воду перебивались наши крепостные. Тоже все Нарышкины.

– На нашем курсе уже пять князей объявилось, – заметила Люська.

– Да у тебя же самого отец академик, – воскликнул Витек, – небось не из быдла.

Я промолчал. Он был из самого что ни на есть быдла – крестьянин-бедняк из Новгородской губернии.

– Пять князей да “новые русские”, да устойчивые демократы – все равно мало, – бубнил Витек.

– Все равно больше за “красно-коричневых”. Ты-то за кого? – вцепился он вдруг в меня своими огромными синими глазищами.

– Но этот хлеб,

Что жрете вы, –

ведь мы его того-с...

Навозом...

Витек недоуменно пожал плечами.

МЫ ВЫНЫРНУЛИ из-под земли на Старую площадь и сразу попали под яростные вихри шквального ветра, который то вдруг замирал, то, будто вновь собравшись с силой, с остервенением бросался на людей, деревья, здания. Метрах в тридцати, прямо против входа в метро, на мостовой стоял высокий старик. Простоволосый, в одной белой исподней рубахе и серых заплатанных портах, он держал в воздетой над головой руке большой медный крест. Развевались длинные сивые волосы, разметалась на широченной груди густая, до пояса борода. Могучим басом, достигавшим любого конца площади, он выводил: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, Святый Милосердный, помилуй нас!” За его спиной стояли, нерешительно улыбаясь, два милиционера. Борцы-тяжеловесы – лица цвета красного кирпича, ладони с ковш экскаватора – они пытались ему что-то деликатно внушить. А он, будто и не замечал их вовсе, продолжал и продолжал повторять слова молитвы. По правой стороне движение было перекрыто. Там, вверх к Лубянке, тянулась негустая толпа. Люди несли свернутые красные транспаранты портреты Сталина, пачки с листовками. Серые лица, тусклые взгляды, угрюмое молчание.

– О, козлищи прут. Де-мон-стран-ты, – послышался насмешливый голос за спиной. Я обернулся и увидел молодого парня в добротном, до пят пальто из верблюжьей шерсти. Желто-сине-бордовый шарф, золотистые замшевые штиблеты, на запястьях обеих рук массивные золотые браслеты. Он стоял, прислонившись спиной к церковной стене. Рядом с ним, обнимая его за шею одной рукой, улыбалась миловидная девушка в изящной черной шляпке с вуалеткой и светло-лиловом пальто-балахоне.

– Народ идет, – тихо возразила ему пожилая бедно одетая женщина, державшая за руку маленькую девочку. – Голодный, обобранный, нищий народ.

– Народ? – небрежно переспросил парень, неспешно переложив во рту жвачку слева направо. – Народ, который позволяет, чтобы его обгайдарили и прочубайсили, он и есть народ-козел.

– А эта страна, – вставила девушка нараспев неожиданно низким контральто, – страна-свинья!.

– То-то ты ряху таку отъела, – добродушно усмехнулся, смахнув пивную пену с пышных пшеничных усов, средних лет мужик в замызганной брезентовой спецовке и резиновых сапогах. На волосатой груди синел наколкой боевой капюшон кобры. И вдруг озлобился, остервенело шваркнул недопитую бутылку на тротуар, смачно сплюнул:

– Врешь, жаба! Свинья – и та не гадит там, где кормится.

– Ах ты, сучонок, – угрожающе взвыл парень в верблюжьем пальто. – Ах ты пьянь подзаборная! Я тебя враз манерам научу!

– Врежь ему, Костик, врежь по яйцам! – вдохновила парня контральто. – Тоже мне пролетарий вшивый нашелся.

Костик подскочил к мужику в спецовке, широко размахнулся, однако от удара его мужик неожиданно проворно увернулся. Костик же получил сокрушительный встречный хук в левую скулу и откинулся навзничь. Контральто превратилось в дискант:

– Убивают! Милиция, демократию убивают!

Тотчас как из-под земли появились рослые курсанты Высшего училища МВД.

– Вульгарная уличная драка, – поморщился Витек. – Поглазели – и будя!

И он потащил нас через площадь, по бульвару, к Политехническому. И дальше – на Лубянку. Проходя мимо здания бывшего КГБ, я вспомнил, как три года назад, будучи еще совсем пацаном, десятиклассником, я бегал сюда в самый разгар буйной бучи. Помню, когда я прибежал на Дзержинку после уроков, у памятника Железному Феликсу уже собралось человек пятьдесят. Кто-то старательно выводил на постаменте черной краской слово “палач”; кто-то укреплял вокруг пол шинели транспарант: “Да здравствует свобода!”; кто-то, забравшись на плечо, бил что есть силы по идолу молотком; самый ловкий и отважный уселся на голову и кричал что-то оттуда своим приятелям, которые раздвигали принесенную невесть откуда рабочую стремянку. Позднее появился мощный кран и памятник поплыл, поплыл по воздуху – и уплыл в небытие. Толпа улюлюкала, свистела, победно гремела. Кто-то плакал от радости, кто-то плясал, обнимался и целовался. А я глядел на все это и думал о превратностях судеб живых и мертвых. Над гробом некогда живого бога Иосифа безутешно, надсадно рыдали полубоги и “святые”, министры и полководцы, академики и поэты. А спустя – по историческим меркам – мгновение предавали его громогласно, истово анафеме и смачно, всенародно обливали отборными помоями и изысканными экскрементами...

Теперь, когда мы уходили вниз по Пушечной к Неглинке, Витек еще раз посмотрел на пустой центр площади, присвистнул и глубокомысленно изрек:

– Как сказали бы жирондисты: “Да здравствует окончательный писец этому и всем другим пламенным революционерам! И “ура” Соловецкому камню!”

В воздухе ощутимо висела людская злоба. Я чувствовал ее кожей, она проникала внутрь меня, сгустком горечи собиралась во рту, давила на сердце, легкие, мешала дышать, слепила глаза. Именно тогда я впервые подумал, что Иисус Христос и Матерь Божья, всегдашняя заступница России, отвернулись от нас. И неужели Москва, красавица, матушка, превратится из Третьего Рима во Второй Вавилон?

У ПУШКИНСКОЙ ПЛОЩАДИ от здания ВТО до кондитерского магазина, что на противоположной стороне, протянулась баррикада. Ее еще строили, и мы тоже стали таскать камни, деревья, какие-то скамейки и стулья, металлические рейки и планки, канцелярские столы, дверки от шкафов, вешалки-стояки.

Стремительно подошел высокий, худой как жердь, узкоплечий. Лицо иссечено морщинами, нос крючком, иссиня-зеленые навыкате глаза смотрят пронзительно, пронизают все и всех. Отвернул воротник безукоризненного твидового пальто, прикоснулся двумя пальцами к изящной тирольской шляпе с ярко-красным перышком; негромко, строго спросил хрипловатым командным баском:

– Откуда?

– Мы из МГУ, – оглянувшись на нас с Люськой, сдержанно ответил Витек.

– Так, – улыбнулся высокий, но взгляд был по-прежнему холодный, оценивающий. – Мы ожидаем марша на Кремль хасбулатовских прихвостней. Боюсь, будет жарко.

– Горячо, горячо будет! – радостно подхватил проходивший в этот момент мимо них гигант в цветастом спортивном костюме, легко неся в вытянутых над головой руках старинный дубовый буфет.

– Пожалуй, это вернее, – согласился высокий. – Боюсь, как бы пули не засвистали. Так что девицам лучше быть на кухне. Во-он в том доме. Место тоже боевое и архиважное, – он махнул рукой, указывая куда-то за Елисеевский гастроном.

– Я курсы санитарок кончала, – отчаянно соврала Люська.

– Да-а-а? – протянул высокий с откровенным сомнением. – Ну что ж, санитарки могут понадобиться. Эраст!

Гигант был тут как тут, словно ждал, что его могут позвать.

– Возьмешь ребят в свою десятку. У тебя как раз троих недоставало.

Гигант кивнул, улыбнулся:

– Пополнение – за мной!

И я подивился четкой организации. В городе анархия, безвластие, а здесь порядок, почти армейская дисциплина.

– Кто это? – спросил я, указав глазами на высокого, когда мы отошли шагов на десять.

– У-у-у, – протянул гигант, округлив маленькие выцветшие глазки. – Крупняга! Большой шишкой был в военном отделе ЦК. Генерал. Вышибли с треском за диссидентский настрой.

– Если до драки дойдет, чем воевать будем? – беспечно вопросил Витек. – Лопатами? Ломами?

– Ты не боись, – подмигнул ему гигант. Хохотнув, продолжал тоном сугубо доверительным. – У нас, браток, все схвачено круто. В ближнем подъезде лежат наготове и автоматики, и пулеметики, и гранатометы. А в переулочке за церквушкой (обнадеживающий взгляд в сторону площади) и бэтээры, и танки с пушечками... Так что насчет лопат и ломов у нас полный порядок. А в заначке есть и еще кое-чего...

“Атомная бомба, что-ли? – подумал я. – Или химическое оружие?”

Через полтора часа работы, от которой всех нас не раз прошибал седьмой пот, послышалась команда: “Перекур и перекус”. Несколько молчаливых женщин занесли еду прямо в троллейбус, который был частью баррикады. Весело разбирали бутерброды с осетриной, накладывали жареное мясо, отварную картошку, соленые огурцы на бумажные тарелочки, шумно рассаживались, перебрасываясь незамысловатыми шуточками. Мужчины пустили по кругу бутылку “Столичной”. Прилично хлебнув, Витек протянул посудину мне.

– Ты же знаешь, что я никогда не пью, – прошептал ему я.

– Ты у нас паинька! – усмехнувшись, он сделал еще глоток. – В хоккей играют настоящие мужчины. Трус не играет в хоккей!

А я не очень и понимал, в какой “хоккей” идет игра. Отец мой, как и Люськин папа, командовал полком в Афганистане, где и погиб. Мама преподавала в школе историю. Развал Союза в нашей семье был воспринят как личное горе. Правда, я никогда не был комсомольским активистом, не кричал “ура” на собраниях и уж тем более не считал несчастного Павлика Морозова национальным достоянием. Но Иоанна Грозного и Петра Великого почитал достойными державниками, и в каждом воине, кто сложил свою голову за матушку-Россию, видел героя. Да, именно героя. Я согласен был с мамой, что разрушение “империи” равносильно было национальному бедствию. И для русских, и для всех других. Ведь это свершилось вопреки воле народа. Три беловежских заговорщика тайно и греховно разорвали связь времен. “Гласность – это замечательно, – говорила мама. – И что безвинно репрессированные реабилитированы – замечательно. Но то, что взамен этого нас – всю нацию – поставили перед Западом на колени да заставили голову к самой землице склонить, да руку за подаянием протянуть – этого ни понять, ни простить не могу!”

– Эх, вздремнуть бы щас минуток шестьсот, – сладко потянулся Витек.

– Дремать будешь на пенсии, – резко возразил гигант. И мы вновь принялись таскать и строить. Какое-то время спустя подъехал большой автобус. В нем было человек сорок. Под милицейскими фуражками хмурые насупленные лица; под защитными куртками – тельняшки.

– ОМОН! – восхищенно пропела Люська.

– Ну, совковая сволочь, держись!

Витек вскинул над головой обе руки, пальцы были сжаты в кулаки. Из автобуса выскочил ладный, широкоплечий крепыш. Подошел к генералу, вытянулся, отдавая честь, приложил руку к виску. С минуту они о чем-то говорили, потом генерал поискал глазами кого-то, махнул мне рукой, подзывая к себе. Я подошел, немало удивленный: “Меня? Зачем?”

– Это подкрепление защитникам телецентра в Останкино, – пояснил он, ощупывая меня немигающим взглядом. – Вы, юноша, отправитесь с ними. Нужен человек в гражданском. Если главный ход блокирован мятежниками, вы пройдете к господину Д-у и договоритесь, чтобы был для них, – кивок в сторону омоновцев, – открыт дальний запасный подъезд.

И точным движением он достал из внутреннего кармана и вручил мне закатанный в пластик пропуск.

Ехали через весь город дольше обычного, не раз натыкаясь на баррикады, шествия, просто стихийно возникшие толпы и объезжая их кружными путями. Я занял свободное одинарное место и невольно слышал разговор двух парней, сидевших сзади. Им было лет по тридцать. Их лица, тон, повадки выдавали людей бывалых, потертых жизнью.