Текст книги "Восьмерка"

Автор книги: Захар Прилепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Щас, – пообещал я, имея в виду, что скоро на мне будет чуть больше одежды.

Некоторое время разглядывал себя в ванной, просыпаясь.

Когда вышел – в квартире уже были Лыков и Грех.

– Че снилось? – спросил Грех.

Я скосился на свое одеяло и подушку, будто пугаясь, что там рассыпаны остатки моих снов, содержанье которых никак не мог вспомнить.

– Темно... – ответил я про свои сны, все еще не вернувшись в сознание целиком.

Гланька точно не снилась. Как может сниться то, к чему я не имею никакого отношения и чего не понимаю.

«Какая еще тюрьма, – все думал я в полутьме „восьмерки“, привалившись головой к стеклу. – Не может этого быть!»

Возле «Джоги» это ощущенье еще больше усилилось, потому что: вот клуб, вот тут пацаны первый раз избили буцевских, вот там мы подрались – ну и что? При чем тут судья, решетка и сроки – мы же просто жили, а за жизнь не сажают. С тем же успехом нас можно посадить за то, что мы умываем лицо, носим ботинки, произносим слова.

...Нет?..

«Восьмерку» мы поставили подальше от клуба, хотя буцевское место опять пустовало.

Однако в клуб вошли по-хорошему веселые, сильные – не с чего нам было так разом ослабеть.

Мы скромно пристроились за пустой столик, у Лыкова опять нашлись деньги, и мы тоже обнаружили в карманах какую-никакую мелочь, в общем, уставили стол так, чтоб слегка дребезжало, когда его случайно тронешь.

Не скажу, что вокруг нас кружилась вся публика, но точно ощущалось: в зале есть несколько внимательных человек, понявших, кто мы, и ждущих продолжения.

Мы покуривали, – Лыков выложил на стол свою пачку подороже, а Шорох свою – подешевле, – и мне порой казалось, что дым над нашим столиком висит как знак вопроса.

К полночи в клубе появились несколько буцевских, и тот, что с моим невкрученным болтом в голове – тоже. Мы никак не отреагировали, и они заняли свой столик в другом конце... впрочем, сначала один из них, а потом другой прошли по своим делам мимо нас – и, да, это подавалось ими игрой челюстей и походкой как большое достиженье: вот ходим туда и сюда, и вы нам ничего не сделаете.

Потом они стали изо всех сил смеяться за своим столиком – пасть можно порвать и глаз выронить на стол, когда так смеешься.

– Болт принес? – спросил у меня Грех.

Ему не нравилось все это.

Лыков будто ждал чего-то.

А Шорох качал себе ногой.

Вослед за буцевскими явилась Гланька. Не снимая шубки, которой я на ней никогда не видел, стояла у входа, оглядывая публику.

Шорох сидел спиной к выходу и Гланю не заметил, Лыкову с Грехом было не до нее, но я все-таки остался на месте, решив дождаться, когда она сама ко мне направится.

Не знаю, рассмотрела Гланька меня или нет, но направилась она к буцевским: рука на ходу отбивала ритм, подбородок был высок и строг.

Наклонившись к их столику, она что-то спросила, выслушала ответ, кивнула и еще постояла, чуть, в своем стиле, пританцовывая на месте.

Потом, не оглядываясь, – чтоб не встретиться со мной взглядом, решил я, – вернулась к выходу.

Какой-то местный клоун в расстегнутой до живота рубахе раскрыл пред ней дверь, сияя пьяным, вспотевшим лицом.

Гланя эдак двумя издевательскими пальчиками тронула его за подбородок – поощрила.

Клоун оглянулся на Гланьку, все еще сияя, и, неосознанно, поскорей ладонью стер ее пальцы с подбородка – наверняка, касанье было ледяным.

Он пошел по залу, будто потеряв свой столик и, пока искал себе место, еще несколько раз повторил умывающее движение ладонью.

Я совсем забыл про буцевских и все поглядывал на этого парня – он догонялся в своей наконец обнаруженной компании, некрасиво шумел, размахивал мясными руками, но иногда вдруг умолкал и несколько секунд сидел с отсутствующим видом, глядя куда-то под потолок.

– Буц, – толкнул меня ногой Грех.

Тихо появившийся Буц сел к своим, к нему тут же услужливо прибежал старший официант. Через минуту буцевским организовали новое место – в дальнем углу клуба, возле кожаного дивана, на который Буц немедленно упал и лежа закурил.

Двое поспешливых официантов перенесли бутылки и фисташки его лобастых корешей на новое место.

Не пролежав и минуты, Буц легко поднялся и пошел прямо к нам. Быстро переглянувшись, вослед потянулась бригада – их человек семь уже было.

Грех взял со стола бутылку пива и, поставив на колено, сжимал в руке.

Буц, на ходу, не глядя, махнул своим – не надо, сидите на месте. Они остановились, со значением смерили нас глазами и вернулись к дивану и фисташкам.

Придвинув себе стул от соседнего столика, Буц подсел к нам.

Улыбаясь, осмотрел всех, задержав на мне взгляд чуть дольше.

– Хорошо, что не ходишь к ней, – сказал, коротко кивнув.

Я хотел было приврать, что как раз хожу, – но осекся: ее же и подставлю.

– А ты чего свою «восьмерку» так далеко припарковал? – тем временем спросил Буц у Лыкова. – К машине идти – как до твоего дома. Ты бы ее около дома тогда и поставил. Чтоб твой папа не волновался и посматривал на нее в окно.

– Зажила губа? – спросил в ответ Лыков, подняв палец и почти ткнув им в свежий, с подсохшей корочкой рубец на лице Буца, – тот едва успел отстранить голову, не ожидая подобной наглости; в то же мгновенье двое из его ребят снова поднялись с мест, оправили кожанки, задрожали ноздрями своими.

– Не знал бы твоего отца – давно б твоя «восьмерочка» сгорела, – сказал Буц, все еще держась на расстоянии и чуть пошевеливая губой, как будто Лыков до нее все-таки дотянулся пальцем.

– А ты случайно не набираешь «02» на телефоне, когда у тебя проблемы? – спросил Лыков и начал радостно икать, часто моргая глазами. – Может, нам твоей братве рассказать, кому ты жалуешься на нас?

Шорох то прекращал качать ногой, то начинал качать чуть быстрее. Грех озирался по сторонам, все сильнее сжимая бутылку.

Буц повременил секунду, потом резко встал – наш столик пошатнулся, упала какая-то посуда, полилось пиво.

К нам уже бежали буцевские – но Буц шел им навстречу, снова подняв руку с раскрытой ладонью: спокойно.

Лыков, не поднимая бутылки на столике, отправился за Буцем. Нагнав его, чуть задел плечом и проследовал мимо – голова посажена прямо, походка слегка враскачку.

Буц понял, что так Лыков его приглашает.

Они почти одновременно вышли на улицу.

Следом высыпали все мы вперемешку с буцевскими. На каждого из нас приходилось по двое лобастых недругов, хотя дело было даже не в числе, а совсем в другом, о чем думать совсем не хотелось.

Завидев всю эту ораву, Буц сказал громко:

– Наш разговор! Наш! – и мы остановились на ступенях.

Может быть, я ничего не понимаю в людях, но мне точно виделось, что Буц не хочет драки с Лыковым, знает, чем она закончится, и успокаивает своих только для того, чтобы сохранить лицо... ну, или решив немедля задавить Лыкова базаром.

Не пройдя с Лыковым и пяти шагов, Буц тут же, кривя лицо, заводясь, жестко жестикулируя, начал говорить что-то грубое и жестокое. Говоря, он придвигался все ближе – так что Лыков наверняка чувствовал дыхание Буца.

Грех, видел я боковым зрением, был весь на нервах – все потому, что мы не придумали, как себя вести.

Лыков, показалось мне, тоже чуть растерянно, со слабеющей улыбкой, отвечал, пытался отступить шаг назад, но Буц тут же придвигался ближе, наседая телом, дыханием, речью.

Сколько я ни прислушивался, слов было не разобрать, но даже по совсем обезволенной щеке Лыкова становилось понятно, что он теряется, не может ответить – наш друг никогда не умел ни так быстро говорить, ни столь скоро думать.

Но, должно быть, одна мысль все-таки настигла сознание Лыкова, и в ту же секунду он с криком «Да пошел ты!» схватил Буца за грудь и бросил на капот его же иномарки.

– Стоять! – заорал Буц своим, едва удержавшись на ногах. – Стоять! – еще раза прокричал он, и только в третий раз добавил негромким голосом: – Стоять.

Оправил на себе куртку и громко объявил:

– Война так война. До завтра отдыхаем – а с шести утра – всё. Хотели войны – будет.

– Какие шесть утра? – спросил Лыков. – Давай сейчас! – но мы уже сбежали со ступенек к нему, и Грех быстро повторял:

– Хорош, Лыков, хорош, на хер. Хорош, Лыков, на хер, хорош.

К Буцу тоже подлетели его ребята, но он отмахнулся и пошел куда-то пешком, один.

– Не надо за мной ходить! – сказал, не оборачиваясь.

Лыков проводил Буца взглядом и вдруг перевел раздраженные глаза на нас троих:

– А чего мы стояли? Чего не вписались?

– Не в нашу пользу расклад, – сказал Грех. – В другой раз надо.

– Какой другой раз? – удивился Лыков. – В другой раз они нас за сигаретами будут посылать!

– Не в нашу пользу расклад, – опять повторил Грех сквозь зубы.

– Да пошли вы! – сказал Лыков и, оттолкнув нас, двинул к своей «восьмерке». С полпути вернулся, забрал свою борсетку, которую Шорох не забыл на столике в клубе.

«Восьмерка» завелась, Лыков тут же со взвизгом вырулил с парковки и, дав по газам, метнулся куда-то во дворы, оставляя черные полосы на резком повороте.

– Пойдем за ним! – позвал нас Грех, и мы с некоторой даже поспешностью пошли.

В «Джоги» оставаться никак не хотелось.

Уже по дороге я заметил, что Грех без куртки – на улице, между тем, стоял натуральный ночной холодок, и Грех, чувствуя его, время от времени обнимал себя длинными руками.

Я-то свою успел надеть, а Шорох и не снимал никогда – у него свитер был изношенный донельзя.

Стал думать, где лыковская куртка, – и вспомнил, что он ее оставил в машине, когда мы в клуб пошли.

– Может, вернемся за твоей курткой? – предложил я Греху.

– Вернемся за курткой – и точно уедем в тюрьму, – ответил Грех.

Наконец я догадался, о чем он все последние часы думает.

– Куда идем-то? – спросил я.

Грех скривил лицо и по-новому перехватил себя руками.

– Может, Лыков к себе поехал? – предположил Шорох.

Мы дошли до лыковского дома, побродили вокруг, но ничего похожего на белую «восьмерку» не обнаружили.

Оттуда двинули дворами в сторону ночных ларьков, где порой закупались пивом и сигаретами, и спустя минуту услышали знакомый гул.

Лыков несся, как будто за ним гнались, но почемуто без дальнего света, на одних габаритах.

– Эй! Стой! – заорал Грех, когда «восьмерка» явно нацелилась нас передавить – оставалось кувыркаться с узкой дорожки через забор.

Водитель наконец увидел на своих приборах трех пешеходов, дал по тормозам, машина встала.

Лобовуху «восьмерки» украшала свежая, яркая, как зимняя ветка, трещина – того и гляди стекло посыплется.

Лыков выпал из двери напрочь очумелый, глаза его смотрели во все стороны сразу, губы танцевали.

– Я его сшиб! – бешеным шепотом проорал он.

Дверь «восьмерки» Лыков оставил открытой, в салоне загорелся свет, и все мы увидели Буца на переднем сиденье – он будто спал.

Я подошел ближе.

Сиденье было откинуто назад, под головой раскрывшего рот Буца была лыковская куртка.

– На хер сшиб? – спросил Грех, побледнев.

– Я случайно! – все тем же шепотом, раскрыв глаза, проорал Лыков. – Он выбежал на дорогу под колеса!

– Где сшиб? – спросил Грех, не сводя с Лыкова взгляда.

– Здесь близко! Не выезде из города! Возле объездной! – и Лыков махнул рукой сначала в одну сторону, потом в другую, никак не соображая, где мы находимся.

– Он жив? – все допрашивал Грех.

– Не знаю! Дышал! – отрывисто ответил Лыков, оглядываясь на Буца, словно тот мог подать знак, кивнуть.

Шорох беззвучно прошел к машине.

– А на хер ты уехал с места? – спросил Грех.

– Ты дурак? – почти беззвучно проорал Лыков. – А чего, вызвать милицию? Или оставить его на дороге?

– И оставил бы! – сказал Грех уверенно.

– Не знаю, может, к отцу? – спросил Лыков. – Папка мой посмотрит его?

Грех медленно озирался по сторонам со странной и болезненной гримасой на лице – так он раздумывал.

Открывший правую дверь «восьмерки» Шорох вдруг негромко подал голос:

– Он, типа, умер.

Никто не двинулся с места. Лыков переводил взгляд с меня на Греха.

– Точно? – наконец, спросил Грех.

– Сердце не бьется, – спокойно ответил Шорох.

Пошарив в карманах, я нашел лыковские сигареты.

«А ведь я тоже совсем не волнуюсь», – подумал, медленно и со вкусом закуривая.

«Ха! – с натуральной брезгливостью усмехнулся я сам над собою, – Да потому что Лыков угробил человека, а не ты! Ничего тебе не грозит! Но посмотрел бы я, когда б на месте Лыкова стоял сейчас ты сам...»

– Идет кто-то, – сказал Грех.

Шорох закрыл дверь со стороны Буца, легко обошел машину, захлопнул вторую – и мы, не сговариваясь, схоронились в ближайший подъезд.

Я стоял крайним, долго смотрел в щелку, пока не увидел Гланьку – даже отпрянул лицом от неожиданности.

Она прошла было мимо «восьмерки», озабоченная чем-то, но потом остановилась – хорошо хоть с левой стороны – и внимательно посмотрела на машину.

Я тут же вышел на улицу.

Грех пытался поймать меня за рукав, шепча: «Куда ты, бля?», – но я выдернул руку.

Гланька перевела взгляд на меня.

– Ты что тут? – спросила удивленно.

Я пожал плечами.

– А ты? – поинтересовался глухо.

– Где Буц, не знаешь? – спросила она чужим, неприятным голосом. – Мне сказали, что он ушел куда-то в эту сторону...

– Это ж твой Буц, – ответил я. – Может, он у тебя дома. Ты же с ним спишь.

Гланя несколько секунд смотрела мне прямо в глаза.

– Я всем вам даю от силы, – раздельно сказала она. – И только ему – от слабости.

– Да тебе показалось, Гланя, – сказал я, вдруг озлобившись и забыв про все на свете. – Что в нем за сила? Нет ее, не было никогда!

– Это вы там орали ему в окно, чтоб он варежки надел и шел на улицу? – спросила Гланька презрительно. – Благодари, что я его не пустила – он бы зарыл вас всех! Он вас зароет!

Она даже притопнула ножкой.

Грех позади меня приоткрыл дверь, но, к счастью, сам не показался.

– Буц! – неожиданно позвала Гланька, оглядывая деревья, дома, вечно покореженные лавочки, залежавшийся грязный снег в палисаднике. – Буц! – с детской требовательностью еще раз воскликнула она.

Снова скрипнула дверь подъезда.

– Пошла вон! – крикнул я и даже, кажется, замахнулся на нее – по крайней мере, я точно помню, как она по-детски прикрылась от меня рукой.

Гланька развернулась и побежала.

Пробежав почти до конца дома, оглянулась и крикнула:

– Скоты! Вы скоты просто!

– Кто это? – спросил Грех, почти скатываясь на скорых ногах по ступенькам подъезда.

Он смотрел в сторону Гланьки, отошедшей совсем далеко, но все еще видной.

– Это подруга Буца, – сказал Шорох, тоже глядя вослед Гланьке.

– Она видела труп? – спросил меня Грех.

– Нет, – ответил я, не понимая, чего он так дрожит.

– А хули она его звала? – в голос заорал Грех. – Я слышал: она его звала вся на истерике!

– Да нет, – ответил я.

– Ты не спишь, эй? – подошел ко мне ближе Грех. – Может, ты забыл, где Буц? Вот он в машине лежит и остывает! Или что, она звала какого-то другого Буца?

– Нет, этого, – сказал я.

– Ты же говоришь, что она его не видела!

– Она не его видела! – крикнул я.

– Иди ты к бесу, сука глупая! – сказал Грех и толкнул меня в плечо.

– Ты ошалел? – заорал я и вцепился ему в грудки, услышав, как затрещали пуговицы на рубашке под его свитером.

Меж нас, твердый, как перемороженное мясо, вклинился Шорох и уже спустя секунду упирался левой рукою мне в грудь, а правой – удерживал за плечо Греха.

– Не орите! – рычал Шорох; я впервые услышал, как он рычит.

– Ее надо грохнуть! – пролязгал зубами Грех. – Она видела Буца и скажет, что это мы его замочили!

Лыков смотрел то на Буца, то на всех нас, пытаясь осознать, что происходит.

– Да отпусти! – сорвал руку Шороха Грех и встал поодаль, оправляя свитер.

– Ее надо срочно грохнуть, – еще раз повторил он, обращаясь только к Лыкову.

– Он рехнулся! – прокричал я, показывая на Греха всей пятерней.

– Догнать на машине и грохнуть! – снова повторил Грех, ненавидяще глядя мне в глаза. – Иначе она сдаст нас всех! И эту суку глупую тоже! – и Грех ткнул в меня пальцем.

Я задохнулся и, не закрывая рта, оглядел внимающих Греху пацанов, отчетливо, по буквам, спросив у себя: кто это?

«Кто это? – спросил. – Твои друзья? С чего ты взял? Если вы жрали с одной тарелки по утрам в раздевалке – это называется друзья?»

– Ты, хорош гнать! – сказал вдруг Шорох, повернувшись всем телом к Греху. – Чего за гон, ты?

В одну секунду они сцепились и, с тяжелым стуком мясных оледеневших туш, перекинулись через невысокий забочик вдоль тротуара.

Лыков, не глядя на них, шагнул к своей «восьмерке», судорожными движеньями извлекая из кармана ключи.

– Куда, Лыков? – окликнул я, внезапно найдя воздух – он был тут же, у лица, порубленный на корявые осколки.

Лыков, не отвечая, уже садился на свое место.

Я открыл, шарахнув о забор, дверь со стороны Буца – упала с колена его рука, но сам он остался сидеть на месте.

– Куда? – повторил я, нагнувшись в салон.

Лыков уже включал зажигание.

Присев, я сдвинул рычаг пассажирского кресла – и сдвинул Буца максимально назад. Потом, через него, наступая одной ногой Буцу в пах, другим коленом на рычаги скоростей, на ляжку Лыкова, ввалился в салон и протолкнул себя на задние сиденья.

С трудом находя там место своему телу и один раз случайно ухватив Буца за омерзительное его лицо, я заметил, как Грех и Шорох все еще кувыркаются в грязном снегу.

Лыков, газанув, стремительно сдал задом и в первом же проулке вывернул в сторону дороги.

– Выкину его на том же месте, и все! – сказал Лыков, крутя руль.

– Подними кресло – неудобно тут! – крикнул я сзади.

Лыков нагнулся, нашел рычаг, Буца вернуло в сидячее положение, причем он с размаху ударился головой о бардачок и завалился набок. Машина тем временем едва не въехала в столб.

Я сдвинулся, заняв место ровно посередине сидений, и присмотрелся к Лыкову – у него, показалось мне, было совершенно невменяемое лицо.

– Где же? Где же это? – повторял Лыков, неустанно всматриваясь в дорогу и посекундно оглядываясь, – не проехал ли он место аварии.

– Выкинешь, и дальше что? – спросил я.

– Оставлю... как было!.. – ответил он; голос звучал, как у человека, пребывающего в полузабытьи.

– Тут! – неожиданно остановил себя Лыков и дал по тормозам – нас, на мартовской наледи, немного вывернуло влево, в сторону встречки, но не критично.

Машина заглохла.

Эта секунда тишины длилась очень долго.

Я успел заметить идущую на хорошей скорости по встречной фуру и не испугаться ее – она легко проходила мимо нас, чуть приняв в сторону.

Оглянувшись, я успел рассмотреть другую фуру, как метеорит ниспадающую на хрупкую белую «восьмерку», резко вставшую посередь ее пути.

«Утро понедельника, – подумал я спокойно, заваливаясь набок, чтоб мое тело сберегалось водительским креслом. – Фуры идут со складов за грузом, торопятся...»

Когда раздался удар – куда-то в зад или в бок «восьмерки», – меня вдруг окатило ослепительное чувство невыносимой бредовости ситуации, в которой я никак, никогда не должен был оказаться. Будто бы я прочитал свое имя, написанное со страшными орфографическими ошибками.

Тогда я не видел произошедшего, а потом мне никто не рассказал.

Как именно нас прокрутило меж двумя фурами, не знаю, помню только: показалось, что я дважды делаю невесомый танцевальный круг возле неожиданно загоревшейся на потолке салона лампочки.

Одно понятно: удар оказался не такой уж сильный – но его хватило ровно настолько, чтобы Буц вылетел в лобовое стекло – причем угодил под колеса встречной фуры, которая, тормозя, переехала и проволочила его под собою.

Спустя три минуты водитель фуры распахнул дверь нашей «восьмерки» – она открылась.

Пристегнутый Лыков налетел грудиной на руль и повредил что-то вроде ребра, но в те минуты не заметил ничего.

Меня извлечь было труднее, но я оказался вообще цел – только часы потерял.

Выбравшись на улицу, я все гладил свой живот, словно именно ему был благодарен за спасение.

Лыков часто вытирал что-то подтекающее из носа и затем подолгу смотрел на пальцы.

Не прекращая обираться обеими руками, я заметил ноги Буца – он отчего-то был только в одном ботинке.

– Друг-то ваш – наглухо! – сказал мне со страдальческим лицом водитель одной из фур.

Потом дошел до Лыкова и снова повторил:

– Друг-то ваш – наглухо!

Грех сразу ушел в отпуск и пропал – хотя бежать оказалось не за чем.

Рассказывали потом, что отец Лыкова договорился в морге – у него там были давние друзья по медицинской учебе. Они дали искомое заключенье, в котором говорилось о Буцеве Вячеславе Егорыче, погибшем под колесами фуры, – а не за полчаса до этого вследствие столкновения с «восьмеркой» и последующего удара головой об асфальт.

У гражданина Буцева из родственников оказалась только мать, но она в суд не подавала, потому что поверила медицинскому заключению.

«Восьмерку» быстро отрихтовали и покрасили – через неделю она смотрелась как юная. В благодарность ее решили перегнать экспертам из морга – в те времена «восьмерка» еще стоила денег.

– Езжай сам, ублюдок, – сказал Лыкову отец и отдал ключи.

Лыков съездил, а что ему.

Возле морга случайно стояли буцевские.

Передав ключи своим спасителям, Лыков вышел на улицу и выстрелил в буцевских из пальца – один на пустом месте поскользнулся и упал. Лыков заикал, часто моргая, и вернулся домой на трамвайчике.

С дорожной милицией старший Лыков тоже договорился, хотя там уже не ясно, в чем выражалась оплата, – эти жлобы всегда стоили серьезных денег. Может, старший Лыков до сих пор их лечит от мигреней, кто ж нам скажет.

Но, в общем, его сыну даже не пришлось увольняться. Он сейчас офицер, стал куда тяжелей телом, но если есть повод, по-прежнему все также радостно икает. Только дома не живет, – вроде бы, отец выгнал, едва вся эта история затихла.

Мне долго казалось, что с отцом их разлучает явное превосходство сына – который мужик, боец и злыдень. Но как-то невзначай выяснилась обратная ситуация: это отец был злыдень и мужик, а сына он, напротив, воспринимал как недоделка и малоумка.

Я не думаю, что отец был прав.

Когда Грех вернулся из отпуска, загоревший, с какой-то вечно кривой улыбкой, они вскоре заново сдружились с Лыковым... а вот я как-то не смог.

Я вспоминаю иногда заразительный хохот Греха... и еще как мы, завидев его с девками, спрашивали у них, каламбуря: «Лапа моя, возьмешь грех на душу?» – или: «Не согрешишь – не покаешься!», – под грехом имея в виду кличку нашего друга, а не собственно дурной поступок.

Пока вспоминаю это – сам тихо улыбаюсь, но как подумаю обо всем остальном – не смешно нисколько.

Гланьку я видел два раза.

Один раз – с животом, живот у нее был огромный, а сама Гланька какая-то потеплевшая – даже со стороны чувствовалось, что руки у нее теперь не ледяные, а мягкие, отогретые. Но, может, это в моем летнем троллейбусе, откуда я любовался на беременную Гланю, была такая жара.

В другой раз, спустя год, мы столкнулись на улице – она размашисто шла мне навстречу, а потом вдруг побежала.

Я остановился, сдурев от радости, и даже распахнул руки: Гланечка!

Но она как побежала – так и сбавила шаг, и только вблизи стало видно, какая она пьяная.

Никуда она не спешила – ее просто то качало, то несло, то вбок вело.

– Гланя! – еще раз окликнул ее я.

Она, ничего не видя, прошла мимо меня – вперед плечом, зажмурившись, боком, – будто я стоял с двух сторон, а ей нужно было протиснуться между.

Что до Шороха – то он уволился.

Как-то я купил большую, мне по колено ростом куклу и направился к нему.

Впрочем, вру опять.

Себе сказал, что к нему, хотя сам, как всегда, подумал о Гланьке: пойду – а она навстречу – а у нее дочь – а у меня кукла – «Я вас искал!» – «Правда?» – «Правда».

Так и дошел с куклой до шороховского дома, никого не встретив.

Позвонил в звонок, постучал в двери, но в квартире стоял такой пьяный гай, что меня не услышали.

Тут я вспомнил, что окна той комнаты, где спят Шорох и его ребятки, выходят во двор, и, прикинув на глаз, куда именно, пошел вокруг дома.

Поиск облегчило еще и то, что у них не было решеток – в то время, как почти на всех на остальных окнах первого этажа были.

Я отчего-то вспомнил, что у Буца тоже не было решеток – но у него-то, думаю, имелись еще и личные причины не любить кованое железо на окне.

Подтянулся и сразу приметил девчонку. Дурной ор был слышен даже мне с улицы, – а она сидела себе и рисовала карандашом, будто в полной тишине. И пацан что-то ковырялся сам по себе в другом углу.

Я постучал, девчонка безо всякого испуга подняла голову и всмотрелась в стекло.

– Вот! Кукла! – крикнул я, показывая игрушку. – Открой окошко!

– Ой! – сказала она, как будто ждала меня, но забылась, зарисовалась.

Влезла на подоконник, поковыряла, смешно жмурясь от усилий, засовы и, вот тебе раз, раскрыла тягучую створку.

– Держи! – сказал я.

– Спасибо! – сказала она с шепотным удовольствием, но и с достоинством.

Пацан, сидевший в углу, поднял глаза и спокойно, не шевелясь, смотрел за нами.

– Закрывай окно! – велел я девочке.

– Хорошо, – ответила она еще тише.

Даже не спросила, кто я такой. Она ж давно меня видела, к тому же всего раза полтора с половиной.

Да, чуть не забыл – Шорох все это время спал на кровати, по-прежнему беззвучный. Показалось, что сильно пьяный, но точно не знаю.

Зато, укладываясь на ночь, бодаясь головой с подушками, я теперь понимаю, почему Гланька говорила со мной про своего отца. На самом деле она про Буца говорила. Ну и про отца тоже.

В общем, говорила про кого угодно, только не про меня.

Дура.

Я бы прятал ее за пазуху, я бы мыл ее, я бы готовил ей молочный суп и кормил с ложки, я бы замолкал по первой же ее просьбе и по первой же, скажем, пел, я бы слушал, когда она кричала, и улыбался в ответ на любую ее улыбку – пусть даже надо мной – всё бы я делал.

Я люблю продолжать этот список, там всегда много пунктов, они самые разные, – причем их всякий раз хватает, пока не заснешь.

А перед самым пробуждением мне вновь является страшное и голое осознание чего-то.

Сгребая простыни, я думаю: вот вокруг, и дальше, и еще дальше, и всюду – огромная земля, на ней лежат камни и разное железо, а сверху над землей небо, за ним еще небо, и вообще черт знает что – а ты вообще один тут. Ну, то есть, нет никаких таких друзей толком, даже матери нет – торчишь один, смешной, как вафельный стаканчик, даже еще смешней... Один!

Наедине со всей этой громадой, со всем страхом, со всеми гружеными фурами, которые нацелены в тебя, со всеми деревьями, зданиями, трубами, облаками, светилами. Когда я смотрю вокруг – захлебнуться можно, сколько всего видно. А когда все, что вокруг меня, – смотрит на меня – оно что видит? Ниточку пульса? Земляничку мозга? На что тут смотреть вообще? На что?

Потом просыпаюсь, и все это осознание проходит, будто и не было.

Наливая чай, я скучно думаю: «...а вот если бы случилось та-а-ак, – и словно переставляю пыльную пешку на старой доске, – или вот та-а-ак...»

Да, если, например, вот так – у меня остались бы друзья? или Гланька? Или как-то еще все было бы?

Потом ставлю пешку на прежнее место.

А зачем как-то еще, если уже есть так, как оно есть.