Текст книги "К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые"

Автор книги: Захар Прилепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Декабрь мой розовый, декабрь мой оловянный

Судьбу не обманешь, не свяжешь ей шнурки на ботинках, не вывернешь рукава, чтобы сделать ее посмешищем. Но пробовать надо.

Мир полон случайностями, совпадениями, тем, что мы называем «мистикой» и что на самом деле мистикой не является. Я бы назвал это «божественной иронией».

Есть божественное милосердие и есть строгость. Об этом мы не раз слышали. Но в последнее время мне все чаще кажется, что Бог относится к нам еще и с нежной иронией, можно даже сказать, с юмором. Как забавно он правит нашу нелепую жизнь, как сталкивает лбами тех, кто ищет друг друга, как легко уводит от встречи тех, кто друг другу не нужен, как украшает судьбы новогодней мишурой, подарками под елкой, звездой путеводной, – в общем, всем тем, что мы знать не хотим и видеть не видим, сколько бы нас ни тыкали в это носом.

Знаете, как бывает, когда ты хочешь покормить щенка или котенка, выкладываешь у него перед носом сладкую косточку, а он делает дурацкие круги, лезет к вам в руки, что-то ищет в ладонях, и вот вы уже начинаете сердиться: «Ну что ты за дуралей такой! Да вот же, вот я тебе положил вкуснятку!»

Все равно не видит. Тогда вы встаете и уходите, а он еще бежит за вами, то ли радостный, то ли уже немножко раздосадованный: как же так, позвали, а пожрать не дали…

Вот и мы так же. Лезем прямо в ладони, делаем глупые круги, а все уже рядом лежало.

Или вообще никуда не лезем. Сидим, в окно глядим. Ждем у моря погоды, у неба ветра, у земли плодов.

Что случалось в Новый год в позапрошлой жизни – ну, то есть в детстве, – я не очень помню. Запомнились новые года жизни нынешней – как раз с той поры начавшейся, когда пришелся мне впору белый пиджак новобрачного, а моей невесте – воздушная фата и платье, красивое, как колокольчик.

Случилось это зимой, неподалеку от Нового года, и вот уже десять лет, как мы празднуем сначала день свадьбы, а потом смену календаря на стене.

И, скажу я вам, народная примета о том, что как встретишь Новый год, так его и проведешь, действует неукоснительно.

Первый Новый год мы встретили, удивленно глядя друг на друга: как же так случилось, что мы, два еще вчера посторонних человека, живем теперь вместе, что бы в связи с этим предпринять такого?

Второй Новый год я работал вышибалой в ночном клубе: обычная смена стоила сто рублей за ночь, а новогодняя – сто восемьдесят. За восемьдесят рублей я забил на волшебный этот праздник: мы были с женою голы, как соколы.

Далеко не один Новый год мы встречали в нищете – и каждый раз мыкались следующие 365 дней без лишней копейки в кармане, вечно – впроголодь, то без зимних ботинок, то без весенних сапог… Никаких излишеств. Я, к примеру, точно помню, что впервые после свадьбы пошел с женой в кафе, когда мы прожили вместе уже три года. Сходили раз, и потом еще два года никаких кафе не видели.

В один Новый год, измученные детьми, мы легли подремать, в надежде, что нас разбудят салют и возгласы радостных соседей. Рядом с нами стояла, затаившись в ожидании, бутылка шампанского и лежала, наверное, курица – а что еще мы могли себе позволить…

В общем, мы проснулись в три часа ночи, не очень огорченные – ну проспали и проспали.

Выпили шампанского, поломали курице ноги и снова улеглись. Так и весь год прошел: все время хотелось спать, и за год мы так и не выспались.

Мы никуда не выезжали в Новый год и поэтому вовсе не путешествовали в нашей жизни. У нас вечно были вдалеке бабушки и дедушки, и поэтому наши дети после любой новогодней ночи будили нас засветло и превращали первый день наступившего года в сонное брожение. Мы никогда не пировали, почти ничего не готовили, почти уже привыкли к пуританскому (назовем это так) образу жизни.

Судьбу, я говорю, не обманешь. Но пробовать надо.

В последние годы мы стали делать все наоборот. Мы начали расставлять приметы самочинно.

Мы решили, что мы сами себе и маленький праздник, и большое счастье, даже если это нам только кажется.

И подход теперь у нас иной.

Нет денег на встречу праздника – значит, их надо отнять или украсть. Ну, ладно, занять. Я бы украл, но кто хочет – может занимать.

Нет елки – значит, надо найти ее, срубить или быстро вырастить в кадке.

У каждого ребенка должно лежать под этой елкой пятнадцать подарков, даже если самый младший из них еще ни черта не соображает.

У любимого человека должен быть один подарок, но волшебный, – любимый человек все отлично соображает и всегда отличит волшебство от ерунды какой-нибудь.

Пир должен быть. Шум, гам, ураган. Шампань, паштеты, икра всех возможных цветов, гнездо ласточки и седло барашка.

В Новый год, как в мешок Деда Мороза, надо все запихать, уминая коленом: звон бокалов, маленькое путешествие, большое приключение, страсть человеческую, нежность детскую, любовь непомерную, и сверху яблок насыпать и конфет – с настоящим, смотрите, – шоколадом.

А у нас в этом стремительно убегающем году, в один декабрьский денек, еще и розовая свадьба: десять лет жизни, от звонка до звонка. Эту свадьбу называют также оловянной. Насколько я понимаю, розовая она оттого, что любимая моя – как роза, а оловянная – это как-то с ее мужем связано.

Вот и славно.

Соберем розовых подруг, а также их оловянных мужчин, устроим пир и будем стоически праздновать праздничный праздник до полного упразднения работы органов слуха и речи.

У Того, кто смотрит за нами, хорошее чувство юмора. Он оценит наше рвение.

А в следующем году проверим – как год пойдет.

Все правильно должно быть, даже если мы все сделали неправильно.

Судьбу не обманешь, а мы – будем! будем! будем ее обманывать! Потому что – нефига. Мы сюда пришли радоваться судьбе. Пусть она давно, как леший, сидит у нас на плечах, тяжелая, как смертный грех. Все равно будем радоваться и кутить.

Сиди себе, леший… Сейчас я тебя прокачу. Укатаю тебя сейчас.

2007

К нам едет Пересвет

В России произошла странная трансформация самого понятия «нормальное», «норма» (привет писателю Сорокину).

Нормальное не вписывается в систему ценностей, оттого что – ни ценностей, ни системы.

Я говорю о дегероизации.

Героями в наши дни стали люди, имитирующие героизм. Представить в качестве национального героя летчика или рабочего, выполнившего пятнадцать норм за одну смену, невозможно.

Почти ежедневно вижу памятник Валерию Чкалову на берегу Волжского откоса и никак не могу представить, кого можно было бы вылить в бронзе за последние два десятилетия.

Даже в самом слове «герой» я вижу сегодня некую внутреннюю кривую усмешку. Мы уже не умеем такое всерьез произносить. Можно сказать: герой, блин… Только так и можно.

Поэтому слово «ньюсмейкер» сегодня подходит больше. Герои одноразовые, потому что живут в формате новостей. Сколько там помнится новость?

В наше время солдат может выступить в роли ньюсмейкера, только если ему отрезали ноги. Летчик – только если он упал вместе с самолетом. Писатель… Писателей вообще нет, они все умерли. О рабочих нет сил говорить.

Ньюсмейкером мог бы стать героический фермер, но фермеры самораспустились.

Хотел еще сказать про героя-милиционера, но… стало как-то не по себе.

И вообще: герои, они же их имитаторы, они же ньюсмейкеры исчезли из провинции. Теперь они живут в Москве или за пределами России. Скажем, в Австралии.

Хорошо быть героем, когда тебя никто не видит. Когда никто не может ткнуть в тебя пальцем и проверить, не из папье-маше ли ты создан.

Дело даже не в том, что сегодня очень много всего продается и продавать надо постоянно и неустанно. И если есть хоть какой-то герой, продать его можно только один раз, потом он всем надоест.

Дело не в том. Америка тоже все продает и покупает, но тем не менее умеет пестовать своих героев, своих солдат, своих полицейских, своих, в конце концов, журналистов и кинорежиссеров, которые правда пишут или снимают такое, что не стыдно гостям показать.

А мы уже не умеем с героями обращаться. У нас так долго продолжалась национальная игра «Убей и развенчай героя!», что в подсознании как заноза засела мысль: бойся быть героем, человек. Если не при жизни, то после смерти тебе наступят на лицо, каблуком в губы и провернут ногу по часовой стрелке.

Героизм – необязательно борьба с системой.

Я сам человек системы и мрачный консерватор, неудобный, как гроб. Ненавижу демократию, как чуму. Люблю атрибуты власти, кирзовые сапоги и камуфляж.

Но логика моя проста: либо нынешняя власть – это антисистема, которая не согласуется ни с какими консервативными ценностями, в том числе, кстати, либеральными.

Либо наше государство – все-таки система, но ее герои сплошь и рядом оказываются какими-то ублюдками.

Она не способна породить героев в принципе. Только антигероев.

Антигерои рисуют на стенах черные серпы и черные молоты. Их сажают в тюрьму, и они сидят там. У меня есть друг, его посадили в тюрьму за очередной безболезненный захват – то ли администрации президента, то ли Госдумы, то ли Минфина… Не важно уже.

Он учился в семинарии.

Когда я читаю сыновьям книгу, где нарисован Пересвет с копьем в груди, я знаю, что времена не изменились. Пересвет приехал к нам, и копье у него по-прежнему в груди. Он переедет и наши странные дни.

Потому что истинным героям все равно, что о них думают. Это тоже нормально.

2006

Слово на букву «м», или Размышления о мачизме

Быть мачо легко.

Нужно научиться нескольким вещам.

Не бриться, но мыться. Хотя ни первое, ни второе необязательно.

Не терять человеческий облик. Хотя иногда можно.

Быть мужественным и чуть трагичным, хотя куда проще изображать все это, чем соответствовать своему виду.

Бодаться с мужчинами и активно общаться с женщинами. И при этом ни за что всерьез не отвечать. Это самое главное. Если с данным пунктом все в порядке, все остальные можно игнорировать.

В России есть несколько видов мачо. Артисты, изображающие настоящих мужчин. Некоторые представители очень среднего бизнеса, проводящие ночи в ночных заведениях. Сытые дети богатых родителей.

Всякий нормальный русский мужик, которому скажут, что он – мачо, засмеется, а то и обидится.

Скажи я какому пацану в Чечне, бесстрашному зверюге, раскрашенному боевой раскраской, да еще с серьгой в ухе, – скажи я ему, что он мачо, он бы мне в ответ сказал: «Иди ты на хер! Сам ты мачо…»

Есть у меня славный друг Наиль. Путешественник, борец, удивительного мужества человек. Он недавно уехал на Северный полюс, командировка продлится год. Вот представляю, что я говорю ему: «Да ты, Наиль, мачо!» – и самому противно становится. Противно, да.

Возможно, что на Диком Западе, где у подножия водопада принято курить «Мальборо», а директора ходят в школы с автоматическим оружием за поясом, это слово уместно.

Там, например, само нахождение мужчины в тюрьме обладает своей вполне симпатичной эстетикой. Вы заметили, что если в российских музыкальных клипах какой-нибудь славный Серега или, простите, Филипп оказывается за решеткой – то это обязательно американская тюрьма. С неграми и копами, а не с узбеками и мусорами. Потому что даже выглядеть мачо в натуральных звериных условиях сложно.

Посади Филиппа между исхудалым, в наколках, среднестатистическим русским рецидивистом и переборзевшим кавказским барыгой – сразу станет невыносимо грустно.

Само слово «мачо» кажется в наших краях дешевой усладой для мужчин не самых умных и далеко не самых лучших.

И быть мачо легко, я говорю.

Основная, а то и единственная составляющая мачизма – успех у женщин.

У меня есть один знакомый. Хороший парняга, но молодой еще. Натуральный мачо. Как-то, вполне спокойно, он похвалился одной своей победой: соблазнил женщину – взрослую, за тридцать.

Я ответил ему, что в отношении женщин за тридцать слово «соблазнить» уже неактуально.

Когда имеешь дело со студенткой или школьницей, еще нужна какая-то доля цинизма. А взрослые женщины и просты, и спокойны, и непритязательны. Они знают правила игры и готовы их предельно сократить, чтобы всем было легче.

Если ты дожил до тридцати, тридцати пяти или сорока пяти лет и у тебя не оплыло, подобно стеариновой свече, опойное лицо, если ты имеешь хоть немного денег, а желательно еще и чистую машину, если ты умеешь порой весело сострить, а иногда в силу уважительных причин или вовсе без них ударить постороннего мужчину – то можно быть спокойным. Ты вполне себе мачо.

Когда при этом у тебя есть еще какие-то достоинства, то совсем хорошо.

Всякий повзрослевший человек мужеского пола, за исключением полных ничтожеств, дебилов и наркоманов, может быть мачо.

Но, к счастью, есть определенные сложности, которые разом уничтожают любой мачизм.

Мачо не может заниматься серьезным делом. Скажем, наукой. Или медициной. Служить в армии он тоже не может.

Хирургу смешно быть мачо: он – хирург, а не позер.

Офицеру некогда быть мачо – у него своих дел хватает.

Профессору незачем быть мачо – он думает о другом.

Кроме прочего, у мачо не должно быть детей.

Что это за мачо, который отводит ребятишек в садик, бежит с работы, чтобы привести их обратно, моет их, обстирывает, посещает с ними зоопарк?..

Даже если у него есть две няньки для этого, он фиговый мачо.

Слово «хозяин» и слово «мачо» – они тоже никак не совмещаются. Представляете себе рачительного мужика, который умеет коня запрячь, печь сложить, баню построить, трактор починить и завести его на морозе? И теперь напишите у него на тулупчике слово «мачо» – прямо на спине. Он оглоблей вас перепояшет – и будет прав.

Поэтому мачо не сеет и не пашет, не делает операции на сердце, не воспитывает своих чад, но, напротив, всех бросает и гордо несет свой мачизм от одной представительницы женского пола к другой, от одного кабака во второй, ну, и куда там его еще может занести – в бассейн, в бордель, в бардак, в вытрезвитель…

В прежние времена на Руси было замечательное слово «мудотряс». Это и есть наше исконное определение мачо.

Никакая разумная женщина с мачо жить не будет. Потому что всё, к чему он, по сути, приспособлен, отражено в этом самом русском слове.

Да, чуть не забыл. Еще он красиво курит.

Пусть себе курит дальше.

2007

Дотянуться до лета

Я всегда ругаюсь на свою любимую, когда она приговаривает: «Ну вот, скоро лето, скоро лето!»

«Куда ты торопишь мою бесценную жизнь! – говорю я в шутку и патетично. – Какое еще „скоро“? До лета – целое лето!»

Ведь на улице – февраль, гололед и противные сквозняки.

Любимая, конечно же, не согласна.

Да и я, пожалуй, тоже.

Как всякий счастливый человек, я хочу быть уверен, что лето – самая долгая часть года и длится месяцев шесть. Иногда даже семь. Посему – оно всегда скоро. Главное – немножко дожить и чуть-чуть подождать.

По крайней мере, когда я вспоминаю свою жизнь – хоть детство, хоть юность, хоть, так сказать, зрелость, – я помню в основном летние дни.

Детство было сплошным летом, только несколько иных эпизодов помнятся: вот, к примеру, бреду по деревенской грязи в постылую школу; а вот ищу с мамой потерянную калошу в сугробах, по которым катался на санках.

Боже мой, мы ведь еще ходили в калошах, которые надевали на валенки, и это было в моей жизни. Какой я старый уже. Хорошо еще, что я лапти не помню.

В общем, калошу мы тогда нашли, а все остальные воспоминания мои без калош и без снега – там только солнце, горячий воздух и много воды.

Вся осенняя, зимняя, весенняя жизнь пролетела сырой соленой чередой, и только лето, медленное и тягучее, как мед, тянется и тянется, иногда даже превращаясь в стоп-кадр, который никак не сдвинется с места.

Помнится, к примеру, как однажды мы с любимой провели на горячих песках возле реки Керженец дней, наверное, пять. Мы лежали недвижимо, как ящерицы, иногда, впрочем, отползая к воде. Окунувшись, я извлекал из песка возле берега бутылку вина или пару пива и отползал на лежанку из старого покрывала.

К вечеру я выпивал 6–7 литров разнообразного алкоголя, ни на минуту не пьянея. Жара стояла в сорок градусов, и счастье мое было нестерпимо.

Это было огромное время! Оно никак не могло кончиться!

За те дни я передумал всю свою жизнь, потом еще очень долго не думал вообще ни о чем, потом неустанно смотрел на воду, потом еще дольше вглядывался в лес на том берегу – каждое дело отнимало у меня в реальном времени не менее ста еле истекающих часов. И все это, говорю, вместилось в пять дней. Определенно, каждый день пошел за месяц.

Все врут, когда говорят, что счастье мимолетно, а жизнь состоит из череды нудных дней. Я хочу думать, что все, черт возьми, наоборот. Счастье никак не может кончиться, оно неотступно и навязчиво. А будни – пролетают, даже не задевая быстрыми крыльями; порой даже обидно, что нельзя схватить эти будни за их стремительный хвост. Как бы так научиться, чтобы лето было всегда, даже если вокруг снега, и в них потеряны наши калоши, и ноги мерзнут, и мама недовольна.

К финалу зимы, что греха таить, действительно устаешь: наша природа подъедает редкие русские витамины, леденит кровоток, ослабляет мозг бессонницей, леностью и вялостью.

К марту очень хочется спать, и ты никак не можешь распуститься с первой весенней почкой.

Бывая за границей, я очень понимаю, отчего люди там не едят… нет, даже так: на наворачивают тяжелой ложкой суп, щи, борщ! не потребляют по сорок пельменей сразу! не режут сало огромными кусками! не пьют водку стаканами! и даже хлеб не едят – в тех количествах, в каких едим его мы. Потому что нам, блин, холодно – а им, блин, нет. О, и блины еще там не потребляют – с рыбой, с вареньем, с мясом, с творогом. И творог тоже не едят – такой, какой едим мы: настоящий, белый, калорийный, крепкий настолько, что его можно использовать в качестве замазки для постройки крепостных стен.

Нам холодно и неуютно, мы предпочли бы спать зимой, как наши медведи, но всю зиму мы, напротив, ходим на работу, бродим по холодным цехам, коридорам, офисам, месим снег, кутаемся в тяжелые одежды и крепимся, крепимся.

Даже сегодня, когда воочию настало глобальное потепление и русская зима объективно потеряла свой авторитет, – даже сейчас у нас холодно, осклизло и гадко, и изморозь всегда ползет по спине, въедаясь в позвоночник.

Мы гребем всеми конечностями навстречу маю и даже апрелю – потому что наше лето, вовсе не жаркое, но такое сладкое, славное, сердечное, начинается именно тогда. И длится, скажу я вам, минимум до октября.

Мы будем испытывать очевидные неудобства, но искупаемся все равно именно в мае, желательно первого числа. Но если не выйдет, то 9-го, в День Победы, – наверняка.

Потом нас будет покрывать легким ледяным туманом, но мы пролежим на пляже до октября.

И благодаря этому мы все-таки наберемся сил, мужества и смелости для того, чтобы стремительно преодолеть эту краткую, нестерпимо краткую, невыносимо краткую, почти незаметную – скорей бы она уже кончилась – зиму!

Зима будет хватать нас за ноги, срывать эти самые треклятые калоши, сжимать наши уши в ледяных своих варежках, задувать в глаза хлесткой пылью, но мы проберемся сквозь нее к своему берегу, где, все тот же, стоит тихий лес, и река течет неслышно, и в реке вот уже не первую сотню лет прикопаны мои бутылки с вином, пивом, портвейном, ромом и прочими чудесами.

О, какая у них выдержка, у этих напитков! Как упрямо они ждали и ждут меня! И какая выдержка у нас, потому что мы доживем до этой минуты. Чего бы это нам ни стоило. Даже не заметим, как доживем. Скоро лето, любимая, скоро лето! Я почти уже себя убедил в этом. Еще совсем немного, и мы опустим эту мерзкую температуру. Опустим ее, как последнего дворового негодяя, она того заслуживает – ведь именно она своровала наше тепло, нашу нежность, наше летнее горячее сердцебиение.

Нет терпения уже терпеть все это, нету его.

Скоро лето, моя дорогая, скоро счастье. Вот оно уже, у самой кромки зимы.

…Черт, отчего же я так мерзну до сих пор.

2007

Овца, которая могла изменить мир

На эту детскую площадку я приходил каждый вечер с первой своей школьной подругой, и она учила меня целоваться.

Вокруг площадки и поныне стоят три «хрущевки». В одной из них, на пятом этаже, жили мои родители и я с ними, советский школьник.

Действие происходило в городе Дзержинске – это полчаса езды от Нижнего (тогда еще Горького), если по трассе. Но фактически два названных города сливаются воедино своими заводскими зонами. Еще в своей давней, французского периода, книжке «У нас была Великая Эпоха» Эдуард Лимонов, к которому мы еще вернемся в этой статье, называл Дзержинск пригородом Горького.

Той великой и бурной эпохи, о которой писал Лимонов, я не застал. Сидел себе на пятом этаже, смотрел в окно, даже не курил еще – так был счастлив.

На первом этаже нашей «хрущевки» находился детский садик, и днем на площадке раздавался ребячий гомон. Птенцы в разноцветных куртках топотали в разные стороны, а строгий воспитатель неустанно собирал разбегающуюся стайку. Я видел все это из окна, удобно устроившись на подоконнике.

Площадка была окружена красивыми разросшимися деревьями и вид, как мне казалось, имела самый прелестный: зелень, дети, качельки, лавочки, теремки… «К тому же я там вчера целовался в течение нескольких часов», – так я мог думать, томясь от подростковой гордости.

Тогда я учился в девятом классе, а когда закончил десятый, как раз завершилась советская власть.

Сидя на подоконнике, я стал замечать, что помимо влюбленных и подростков, распивающих нехитрый алкоголь, в садик стали забредать печальные дети новых времен – бомжи.

В те годы еще не было принято вешать пудовые замки на ворота детских садиков и обносить их двухметровыми заборами, посему бомжи беспрепятственно проходили в теремки и разбирали там свои котомки.

Пока я сидел на подоконнике, а бомжи дневали и вечеряли, любопытные люди вскрыли городские архивы. Новые времена все-таки, надо было кого-нибудь срочно разоблачать.

И в один тихий день наша площадка стала городской достопримечательностью, которую, правда, гости города вовсе не спешили посещать и осматривать.

Где-то в архивах обнаружился документ, согласно которому именно под этой детской площадкой в 1930-е годы был вырыт могильник для скотины. В числе иных невинно убиенных животных зарыли в могильнике и овцу, больную сибирской язвой. Может быть, даже и не одну овцу, а несколько.

В те далекие годы нашей улицы не было вообще: здесь кончался город Дзержинск. Лишь много десятилетий спустя возле позабытого могильника разместили вокзал, понастроили домов, превратив край в центр.

Но никто и не вспомнил о могильнике, пока все строилось.

Допустимо, что неподалеку от могильника могла прогуливаться мама родившегося в Дзержинске Эдика Савенко – да не одна, а с коляской, где и лежал себе будущий писатель Лимонов. В те годы и овца была посвежее, и даже асфальт на месте могильника еще не был уложен.

Юный Олежка Дерипаска, который тоже некоторое время жил в Дзержинске, неподалеку от нашего дома, вполне мог бегать по месту могильника, ковыряться в песочке и строить башенки и пирамидки.

Но миновала зараза и первого оппозиционера, и первого олигарха нынешней России.

И все сложилось так, как сложилось.

Детский садик в моем доме спешно закрыли. Саму площадку залили бетоном, но дома сносить не стали. Квартиры там разом упали в цене, обменять их стало невозможно. Жильцы посетовали, позлились, а потом все равно успокоились.

В квартире моих родителей и сейчас живет моя сестра, и я к ней езжу в гости.

Сижу на подоконнике, смотрю в окно. На площадку больше не приходят влюбленные, здесь не распивают нехитрое спиртное подростки, и даже, что меня особенно удивляет, бомжи сюда не заглядывают. У садика нехорошая слава. Все из-за этой овцы.

И садик всегда пуст. Пуст.

2007