Текст книги "Щучье лето"
Автор книги: Ютта Рихтер
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Даниэль покраснел и кивнул.
– Может быть, – сказал он. – Может, моя настоящая мама живет совсем в другом месте… может, она здорова и каждый день бегает через двор в контору. Через другой двор, в другом замке…
Под окном нашей кухни росли подсолнухи.
Я не видела Гизелу с того вечера, когда мы жарили мясо на гриле. Она просто исчезла из виду. Так же, как рапсовая желтизна и ярко-красный маковый цвет. Как исчезнут маленькие цветки ромашек и буддлеи.
Ничто вокруг не оставалось таким, каким оно нам нравилось. Даже вода поменяла окраску. Теперь она стала по-летнему зеленой и матовой. Воздух плавился от жары.
Мама развесила у окна влажные простыни. Но это случилось лишь вечером, когда она вернулась от Гизелы, усталая и печальная. Первым делом она заглянула в холодильник, достала бутылку водки, налила стопку и залпом выпила ее.
Я стояла на пороге кухни и наблюдала за ней. Видела, как она откинула со лба рыжие волосы, как ее передернуло от выпитой водки.
– Как дела у Гизелы? – спросила я, потому что надо было что-то сказать.
– Лучше не спрашивай! – ответила она.
– Пожалуйста, расскажи.
И она рассказала. О том, как Гизела дышит, о кислородной маске и громком шипении, сопровождавшем каждый вдох. Рассказала, что большую часть времени Гизела спит или лежит с закрытыми глазами, потому что ей тяжело дышать. Рассказала, что они говорили о прошлом – о том времени, когда сначала появилась я, а потом Даниэль. И какая тогда стояла зима. Первая зима для меня и Даниэля.
– Нам хотелось сфотографировать вас, и мы просто поставили вас в снег. Его было так много, что вы не могли ни упасть, ни тем более убежать.
Мама засмеялась.
– А после обеда мы посадили вас в ходунки – это якобы было полезно для мышц позвоночника. И ты сиднем просидела в них из-за жуткого страха, ни разу не шевельнулась. Зато Даниэль тут же освоился, начал махать руками и перевернул ходунки. Просто перевернул! Видела бы ты Гизелу!
Она написала производителю такое гневное письмо. Насчет проведенных ими испытаний.
Дескать, ребенок в этих ходунках может убиться. И тогда ей в качестве извинения прислали качели. Самые дорогие качели! И совершенно бесплатно.
Смех мамы становился более радостным, и я стала смеяться вместе с ней. Смеялась и не спрашивала того, что хотела спросить. Не задала вопрос, который не оставлял меня, вопрос, повисший над этим летом черной грозовой тучей.
– Мама – не спросила я. – Мама, а Гизела поправится?
Нет, этого я не спрашивала.
Зато пока она рассказывала, вместо грустной мамы у меня появилась веселая, и подсолнухи, росшие под кухонным окном, заронили мне в душу какую-то надежду.
Наутро простыни на окне стали сухими и жесткими.
Дикие уточки громко крякали всю ночь. А я лежала с открытыми глазами и пыталась понять, о чем они крякают. Похоже было чаще всего на ссору, словно одна говорила другой:
– А я еще лучше могу!
Но иногда слышались и нежно-сонливые нотки. Мысленно я делила уток на мальчиков и девочек. Горластые были мальчишками. И девочки говорили им:
– Нельзя ли потише? Мы устали.
Отец часто рассказывал мне разные истории. На ночь, перед сном. Историю об утенке по имени Узкое Горлышко, который заблудился, сидит в камышах и жалобно зовет свою мать.
– Слышишь? Вот опять кричит.
Я вслушивалась в темную ночь и различала одинокий протяжный клич.
Или он рассказывал о Великой Белой Лягушке, которая по ночам приходит к лягушатам на пруд.
– С ее появлением, маленькая жемчужинка, лягушата начинают петь на разные голоса. Они воздают ей честь. Слышишь? Вот как они поют. Сейчас Великая Белая Лягушка стоит на берегу пруда, а они приветствуют ее!
Я слушала, и действительно – лягушки пели какие-то свои лягушачьи славословия.
Но больше всего мне нравилась история про верхоглядов, которые повторяют всё и за всеми – кто бы что ни сделал.
– Петь они не умеют. Но если кто-нибудь из них затянет песню, остальные сразу подхватывают. Слышишь, вот и они.
Я снова напрягала слух, и правда – из деревни доносились лихие напевы с состязания метких стрелков.
Отцу наверняка понравилась бы моя история про уточек.
Даниэль и Лукас бывали у нас почти каждый день.
И мама делала то, чего не делала никогда. В самый обыкновенный вторник она стояла на кухне и замешивала тесто для вафель. Обычно она пекла их на Рождество или в мой день рожденья. Лишь тогда мы ели вафли с горячим вишневым соусом и взбитыми сливками.
«Кто не жалеет красоты, закончит точно у плиты!» – утверждала открытка, пришпиленная к доске для записок.
– Только не начинай опять! – предупредила мама, когда я спросила, зачем она это делает. – Мне это ничего не стоит, а Даниэль и Лукас обрадуются. Вообще-то и ты могла бы выглядеть повеселей!
Когда мы возвращались из школы, на дворе пахло обедом. Пахло лазаньей, или рыбными палочками, или панированными шницелями с горохом и морковью. Это тоже было в новинку, потому что раньше мама готовила только вечером.
– Потому что так удобней, – объясняла она. – Так можно лучше планировать день, а бутерброд ты себе всегда намажешь!
Раньше изобилие царило у нас в холодильнике, только если мама сидела на диете. Лишь тогда она регулярно готовила днем и оставляла мне свой кусочек масла.
Но теперь за нашим столом сидели Даниэль и Лукас, и о прежних днях можно было забыть.
Мама варила и пекла так, словно это было самое важное занятие на свете, она даже разрешила нам полакомиться остатками теста. Не успели мы проглотить их, как она спросила, нравятся ли они нам, и когда Даниэль с набитым ртом сказал: «Вкуснотища!» – она так и просияла.
На самом деле мне всегда хотелось, чтобы у меня была такая мама. У которой фартук пахнет ванилью. Которая варила бы шоколадный пудинг, если у меня что-то не ладится. А после неудачной контрольной по английскому, кладя на тарелку сардельку и цветную капусту под голландским соусом, приговаривала бы: «Покушай – авось полегчает!»
Вот такую маму мне всегда хотелось, и теперь она стояла на нашей кухне, а я не знала, радоваться мне или нет.
Все менялось, а мне хотелось только одного: чтобы все оставалось таким, как раньше.
Думаю, и Даниэль мечтал о том же.
Утром, когда мы садились в школьный автобус, деревенские дети склонялись друг к дружке головами и перешептывались.
А за три дня до больших каникул младший брат Клауса Штельтера внезапно показал пальцем на Даниэля и во весь голос заявил:
– Моя мама сказала, что его мама скоро помрет!
Даниэль вскочил, протиснулся мимо меня и бросился на младшего Штельтера. Я пыталась остановить его:
– Прекрати! Он же гораздо меньше тебя!
Но Даниэль не слушал. Он сжимал шею обидчика борцовским захватом и хрипел:
– Давай! Повтори еще раз!
И младший брат Клауса Штельтера разревелся и, заикаясь, пролепетал:
– Беру свои слова обратно! Это неправда! Я просто пошутил! Беру все слова обратно!
Смешки и перешептыванья смолкли. В автобусе воцарилась пугающая тишина.
Мы все затаили дыхание и смотрели на раскрасневшегося и взбешенного Даниэля, не выпускавшего младшего Штельтера. Даже водитель автобуса не шевелился. Все застыли.
– Милостивый Боже! – молилась я. – Милостивый Боже, пусть Даниэль отпустит его!
Но Даниэль сжимал все сильнее, а маленький Штельтер кашлял и глотал ртом воздух, как брошенная на берег красноперка.
Первой из оцепенения вышла Анна-София Шульце-Веттеринг. Она толкнула меня в бок.
– Он ему сейчас шею сломает. Ты же дружишь с ним. Скажи ему, чтоб отпустил!
Я взглянула на ее лицо. У нее были голубые глаза и веснушки. Отчего-то мне сразу вспомнилась мертвая кошка, и я подумала, что у всех майских котят голубые глаза и, конечно же, семь жизней.
Как я мечтала о том, что она заговорит со мной. Как я мечтала записать Анну-Софию в свои подруги. А она заговорила со мной именно сейчас, когда мне хотелось сквозь землю провалиться из-за Даниэля.
Она дернула меня и сказала:
– Давай же! Скажи что-нибудь! Только ты можешь что-то сделать.
Водитель поднялся и тяжелыми шагами приближался к нам по проходу.
Я и не знала, что мне сказать, и знала.
– Даниэль! – закричала я. – Даниэль, вспомни о щуке!
Он посмотрел на меня так, словно возвращался из дальнего далёка – оттуда, где прежде никто из нас не бывал. Смотрел на меня, словно не узнавая.
– Прошу тебя, Даниэль! – сказала я.
И он отпустил.
Младший брат Клауса Штельтера откинулся назад, из носа у него потекли сопли, и он по-прежнему хватал ртом воздух. Потом принялся массировать себе спину.
– Вы что себе позволяете? В моем автобусе никаких драк! А ну, хулиганы, живо по местам! – разозлился водитель. – И впредь ведите себя прилично!
Такими же тяжелыми шагами он удалился к своему креслу.
Анна-София Шульце-Веттеринг ехидно улыбнулась и подмигнула мне, как будто у нас с ней была общая тайна.
– Если хочешь, заходи как-нибудь!
Еще месяц назад я была бы на седьмом небе от счастья, услышав такое приглашение. С дрожью в коленках и учащенным сердцебиением, я пролепетала бы «да» и добавила «с большим удовольствием». Но сегодня мне показалось, что я предам Даниэля, если пойду в гости к Анне-Софии. Наверно, потому что она так подмигнула мне.
Даниэль сидел рядом с опущенной головой и смотрел в одну точку. Он был бледный как полотно, и мне очень хотелось взять его за руку, но я не отваживалась, потому что между нами выросла невидимая стена.
Я смотрела в окно. Мимо проносились пашни, дворы и живые изгороди.
Остальные снова принялись болтать, но мотор ревел так громко, что ничего нельзя было разобрать. Да и не хотелось, потому что я и так знала, о чем они говорят. Подъехав к школе, мы дождались, пока все выйдут. Я слышала, как прозвенел звонок на урок.
– Поторапливайтесь! – сказал водитель. – Или вы опоздать хотите?
Даниэль медленно плелся за мной. Вдруг он остановился перед школьными воротами.
– Делай что хочешь, а я дальше не пойду!
– Перестань! От этого только хуже будет!
– Ну и пусть… ты иди, иди!
Даниэль сел на стену, отделявшую школьный двор от школьного сада. Я смотрела на него и знала, что он не шутит. И еще знала, что не могу оставить его здесь ни за что на свете.
– Да ладно, пошли, – сказала я и потащила его со стены. – Тут нам лучше не задерживаться. На нас все смотрят.
Он поддался, и я увела его под густую сень плакучего бука, росшего в школьном саду. Раньше мы прятались под ним на большой перемене, когда собирались поцапаться с деревенскими.
– Не надо ни с кем ссориться! – учила нас Гизела. – А если они вас раздражают, не обращайте на них внимания.
Плакучий бук оставался тайным местом наших встреч, до тех пор пока мы в нем нуждались.
И теперь мы снова сидели, как прежде, прильнувши спинами к его гладкому стволу.
Листва опускалась до земли, и свет был таким же, как раньше, – зеленым, рассеянным и привычным.
Слышно было, как порхают стрижи, а из кабинета музыки доносились отголоски песни: «Только летом цветет маков цвет, и красивей цветения нет». Тут вдруг Даниэль сказал:
– А может, Штельтер и прав. Может, все об этом знают – все, кроме нас!
Я вздрогнула.
– У мамы рак, – сказал Даниэль.
– Когда ты об этом узнал?
– Давно, я же не слепой.
Он взглянул на меня.
– И не притворяйся, ты уже давно знаешь.
Я сглотнула и кивнула.
– Но твоя мама еще может поправиться! – сказала я. – Моя мама сказала, что много людей излечиваются от рака.
– Ты знаешь хоть одного? – спросил Даниэль.
Я покачала головой.
– Я не хочу, чтобы мама умирала! – Даниэль вскочил и внезапно закричал во весь голос: – НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ!
И с каждым «НЕ ХОЧУ» бился лбом о ствол дерева, потом отвернулся от меня и заплакал.
Бывают такие мгновенья, которые запоминаются на всю жизнь. Даже если хочешь их забыть. И когда Даниэль бился головой о ствол, я знала, что никогда не забуду этого.
Мне хотелось обнять Даниэля, но я не могла.
Хотелось сказать что-нибудь, но я не могла.
Хотелось убежать, но я не могла.
Я не могла даже плакать.
Первым заговорил Даниэль. Он по-прежнему стоял ко мне спиной.
– Помнишь тот вечер, когда мы делали гриль?
– Да.
– Помнишь, как мы разговаривали о Боге?
– А что?
– А то, что я думал об этом!
– И?..
– Если Бога нет, то Ему все равно, верим мы в Него или нет. И поэтому Ему незачем злиться и наказывать нас, если мы не верим в Него. Но и помочь нам Он тоже не может, если Его нет.
– Ты хочешь сказать, что мы зря молимся?
– Да, совершенно зря, молитвы не помогают!
Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Если Даниэль прав, то все, во что я до сих пор верила, вранье. Все, что рассказывала мама, и все бабушкины истории. Если то, что говорит Даниэль, правда, то нет на свете ни ангелов-хранителей, ни чудес. Конечно, я тоже иногда сомневалась в Боге, но тогда я чувствовала себя такой потерянной, что сразу старалась думать о чем-то другом.
Таких мыслей, как у Даниэля, у меня не было никогда. И я противилась им, потому что они несли с собой перемены.
– А как же ангелы-хранители и чудеса? – спросила я. – Во что-то же надо верить. Иначе жить станет невыносимо.
Даниэль рассмеялся. Каким-то неестественным смехом, больше похожим на всхлипывания.
– О чудесах лучше и не вспоминай, и об ангелах-хранителях тоже! Это все сказки для детей! Но кое во что я верю. Я верю в щуку! Верю, что когда я поймаю ее, мама выздоровеет.
Он повернулся ко мне лицом, и я онемела. Весь лоб у него был в крови. Ему наверняка было больно, но он и виду не подал.
Я достала платок из кармана брюк и хотела вытереть кровь.
– Только не вздумай смочить его слюной! – предостерег меня Даниэль. – И не вздумай проболтаться кому-нибудь о том, что было! Я просто упал, понятно? Упал и ударился лбом.
Все это случилось двадцать девятого июня.
Потом говорили, что день был самым жарким июньским днем за всю историю. Перед самым автомобильным мостом нас догнал Лукас.
– Что это с тобой? – спросил он, указывая на лоб Даниэля.
Даниэль промолчал.
– Упал, – отозвалась я.
Лукас покачал головой.
У дверей их дома стояла машина. Черная машина, на лобовом стекле которой Лукас, подойдя ближе, разглядел медицинский крест.
– Что-то случилось! – воскликнул Даниэль и побежал. Только он хотел открыть дверь, как из нее вышла моя мама. Она встала на дороге у Даниэля и Лукаса.
– Но я хочу к маме! – с дрожью в голосе проговорил Лукас. – Мне надо показать ей, как я решил примеры!
Мама нежно, но уверенно свела мальчиков вниз по крыльцу.
– Сейчас не получится. Пойдемте пока к нам. Даниэль опустил голову, а во мне зародился страх. Бросив портфели в прихожей, мы пошли за мамой на кухню. Она достала из шкафа три глубокие тарелки и разлила овощной суп. Поставила тарелки на стол.
– Садитесь! – сказала она.
У меня еще сильнее забилось сердце, потому что она даже не спросила: «Как школа?» Не спросила, что у Даниэля со лбом. Хотя должна была бы.
Даниэль и Лукас сели напротив меня во главе стола. Мама опустилась на стул рядом со мной. Мы взяли ложки в руки, но не ели. Ждали, пока она что-нибудь скажет.
«Мамочка, пожалуйста, ну скажи что-нибудь!» – думала я, и, словно услышав меня, мама сделала глубокий вдох, взглянула на Даниэля и Лукаса, откашлялась и начала говорить.
Я хорошо помню, что в супе плавали зеленые горошинки и желтые кусочки картошки. И что за окном громко ворковали голуби.
Помню полуденный крик павлина и как по деревянному мосту, тарахтя, прокатил трактор. А потом я вижу, как Даниэль и Лукас падают лицами в тарелки. Одновременно, просто падают. Потом поднимают головы, и зеленая горошинка медленно скатывается у Даниэля по щеке, как маленькая зеленая слезинка. Все это я помню.
Но я не помню, как мама сказала это.
Как она сказала, что Гизела умирает.
Как она сказала, что надежд больше нет.
Как она сказала, что сожалеет об этом.
Помню только, как она уже говорила, что Гизела сейчас спит и ее нельзя беспокоить, что скоро придет Петер, а пока у нее дежурит врач.
А потом мама сказала обоим:
– Идите умойтесь!
Убрала со стола тарелки и вылила суп обратно в кастрюлю, хотя Даниэль с Лукасом и окунулись в него лицами. И я помню, как дрожали ее руки.
После этого мы все вместе поехали в кафе-мороженое, и она купила нам самое большое мороженое в мире, о чем говорила нам всю дорогу, словно собираясь с духом.
– Сейчас мы купим самое большое в мире мороженое! Купим самое большое! Сто процентов!
И попыталась засмеяться.
В этот день Лукас и Даниэль не ловили красноперок. В этот день мама опустила жалюзи и перекрыла лето.
Курила одну сигарету за другой.
А мы лежали перед телевизором, ложками ели мороженое из большой салатной миски и смотрели фильм по какой-то сказке. Во время рекламы Даниэль внезапно громко и фальшиво подпел: «Мы строим вашим планам новый дом». Лукас засмеялся.
В этот день мне очень хотелось забраться к маме на колени. Но как только я подходила к ней, она отворачивалась, подтягивала колени к подбородку и раскуривала новую сигарету.
Когда машина Петера въехала на двор, мама с Даниэлем и Лукасом отправились к Гизеле.
– Наверное я приду поздно, – сказала она. – Проголодаешься, сделай бутерброд. И не дожидайся меня, ложись спать!
Говоря это, она погладила меня по голове, но походя – как обычно гладят собаку.
Стоя у окна, я смотрела, как они втроем идут по двору. Мама шла посередине, ее рыжие волосы светились в закатном солнце. Справа шел Даниэль, слева – Лукас. Мама положила им руки на плечи – так, как это делают настоящие матери. Тут мне внезапно вспомнилась сказка, которую отец однажды читал вслух перед сном: «Взял братец сестрицу за руку и говорит: «Собачонке и то под столом лучше живется. Боже мой, если б узнала о том наша мать!» [1]1
Сказка братьев Гримм «Братец и сестрица» цитируется в переводе Г. Петникова.
[Закрыть]
Думаю, никогда я так не тосковала по отцу, как в тот вечер. Мне не хватало его басистого голоса, его мягкого живота. Не хватало запаха после бритья и не хватало его историй.
Не хватало даже его дурацкой присказки, которой я вечно стыдилась: «Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном!»
Каждый раз, когда он повторял эти слова, мама глубоко вздыхала и качала головой, давая понять, насколько они неуместны.
– И, пожалуйста, Пауль, не при ребенке!
Но папа только смеялся и снова повторял их.
Я лежала в кровати и твердила эту присказку: «Хорошо в краю родном…»
И мне стало легче. После пятого раза я даже рассмеялась и внезапно почувствовала, будто папа снова оказался рядом со мной.
Когда на следующее утро мы шли к школьному автобусу, все было почти как всегда. Лукас пинал банку из-под кока-колы, а Даниэль клевал носом. Вставало солнце, и над отцветшим рапсовым полем ширился свет. По радио, пока я ела насыпанные мамой кукурузные хлопья, снова обещали жару.
– Поторапливайся! – подгоняла меня мама. – Вам пора выходить!
Я видела ее опухшие глаза, но ни о чем не спрашивала. Все было лишь почти как всегда, еще потому, что, когда мы перешли через деревянный мост, Даниэль вдруг запел: «Мы строим вашим планам новый дом!» Такого с ним раньше не бывало. Я спросила, что это с ним, а он смущенно усмехнулся: «Так, привязалось!»
Мы молча продолжали идти. Когда мы дошли до домика Хайткампов, Даниэль сказал:
– Я туда не пойду!
– Куда?
– В мамину комнату. Не пойду.
– Я тоже! – согласился Лукас и побежал за пустой банкой. – Я тоже не пойду! Твоя мама хочет, чтобы мы туда входили и желали маме спокойной ночи, но мы не будем этого делать, а заставить она нас не может, она же не наша мама!
– А что говорит Петер? – спросила я.
– Папа сказал, что твоей маме лучше не вмешиваться! – закричал Лукас.
Он далеко пнул банку и снова побежал за ней.
Даниэль ничего не говорил, но я видела, что он шел со сжатыми кулаками.
Мне казалось, что мама не заслужила таких слов от Петера. В конце концов, она же все это время заботилась о мальчишках. Делала с Лукасом домашние задания. Возила Даниэля в соседнюю деревню к репетитору. А самого Петера почти не было видно. Домой он возвращался лишь поздно вечером.
– Такой же, как твой отец: вечно в конторе прячется, – сказала мама. – А когда нужна его помощь, берет дополнительные часы!
А еще мне не понравилось, что Даниэль и Лукас даже не хотят пожелать своей матери спокойной ночи. Мне было жалко Гизелу. Может, из-за этого мама и плакала.
Но днем мама уже опять смеялась.
– Как школа?
– Отлично!
Она откинула макароны на дуршлаг и помешала томатный соус. Потом вытерла пальцы о новый фартук, сказав Даниэлю и Лукасу:
– Мы с вашим папой кое-что придумали. Кое-что для вашей мамы. Вы же знаете, что ее кровать стоит под окном, и мама неделями вынуждена смотреть на платяной шкаф. Она ни разу не жаловалась, но это, должно быть, очень скучно – всё время смотреть на шкаф. Поэтому мы повесили на него большое зеркало. Было непросто найти нужный угол, но нам это удалось! Теперь маме из постели виден весь двор! Вы даже представить себе не можете, как она обрадовалась. Она рассмеялась и сказала:
– Наконец-то я увижу, чем занимаются мои мальчики! Пусть не думают, будто я ничего не знаю, лишь потому что вечно валяюсь в постели!
На короткое время в кухне воцарилась полнейшая тишина. Я видела, как Даниэль закусил губу. Я тоже так всегда делала, чтобы не расплакаться.
Лукас задумался, а потом медленно произнес:
– Ну… если маме будет видно нас на дворе… значит, на дворе должно быть такое место… откуда нам через зеркало будет видно маму!
Он ткнул Даниэля локтем в бок.
– Чувак, нам надо это попробовать!
Он потащил Даниэля за собой, выбежал из кухни, и оба затопотали по крыльцу.
– А как же обед? – крикнула мама.
Но ответа не получила.
Мама улыбнулась, обняла меня, и мы принялись смотреть в окно – наблюдать за тем, как Лукас и Даниэль носятся по двору.
Внезапно оба остановились. Лукас скакал вверх-вниз и отчаянно махал руками, а Даниэль корчил рожи.
Показал длинный нос. Высунул язык, приставил к голове рожки и заревел как бык.
– Ладно, голубушка, давай поедим, – сказала мама. – А не то и наши макароны остынут.
Как бы мне хотелось остановить время в то мгновенье.
Когда мы с мамой одни сидели за столом. И слышали, как Лукас заголосил на улице:
– Она помахала нам в ответ! Вы видели? Мама помахала нам в ответ!
А Даниэль издал клич индейца – такой же, как прежде.
Тут я охотно остановила бы время. Пока мама сажает капельки томатного соуса на кончик носа – себе и мне, и мы обе не можем удержаться от смеха, задыхаемся, закашливаемся и плачем.
Если б можно было остановить время в тот миг, щука осталась бы живой, и Гизела – тоже, я не влепила бы рожок с клубничным мороженым в физиономию Анны-Софии Шульце-Веттеринг, и лето не кончилось бы никогда.
Я с радостью остановила бы время, но это не под силу никому. Время продолжает идти, наступает вечер, приходит утро, собирается гроза, встает солнце. Такова природа времени. А потом, одним прекрасным утром, вся земля устилается коричневыми блестящими каштанами, а потом наступает зима – вот и все.
Анна-София Шульце-Веттеринг поджидала меня у ворот школы. Она не отпускала меня ни на шаг и вела себя так, словно мы с давних пор были неразлучными подругами. То было в предпоследний учебный день.
Анна-София Шульце-Веттеринг с голубыми кошачьими глазами и веснушками пахла лугом и молоком.
– Я сегодня днем пойду в кафе-мороженое. Хочешь составить мне компанию?
Мне вспомнилось самое большое в мире мороженое, и аппетит пропал, но все же я сказала:
– Ладно, а когда?
– Как насчет трех?
– Отлично, – ответила я. – Буду!
– Потом можем ко мне заглянуть, – добавила Анна-София. – У нас же опять новые котята. Они такие милые! Тебе непременно надо на них взглянуть. Так что до встречи – в три часа в кафе!
В своем желтом летнем платье она походила на бабочку-лимонницу, и прежде чем я успела сказать что-то в ответ, она оставила меня и упорхнула на школьный двор, к Марии-Терезе Шульце-Хорн и Хубертусу Шульце-Эшенбаху.
Я видела, как все трое приникли друг к другу головами и хором расхохотались, и мне так захотелось быть вместе с ними.
– Чего ей надо? – спросил Даниэль.
– Это наше девичье! – ответила я и помчалась к зданию школы.
– Только ненадолго! – крикнула мама, когда я сбегала вниз по крыльцу. – Особенно там не задерживайся! Понятно?
– Да, мам!
Я закрыла входную дверь и перевела дыхание, потому что мама не вышла из кухни, а я надела ее самую любимую желтую футболку, которую она ни за что не дала бы мне поносить. Но сегодня мне надо было надеть ее, потому что хотелось выглядеть не хуже Анны-Софии.
Даниэль и Лукас склонились над парапетом, рядом с ними стояло ведро с красноперками.
– Вот она! – взволнованно воскликнул Лукас и показал в толщу зеленой воды. – Вот! Вот она плывет! Ничего себе рыбища! Давай, Даниэль, мы ее поймаем!
Но Даниэль покачал головой.
– Не сегодня. Завтра. Завтра кончится сезон запрета.
– Можно подумать, есть какая-то разница! – ворчал Лукас. – Днем раньше, днем позже. Щука-то вовсе не заметит. Признайся лучше, что ты струсил.
– Завтра! – отчеканил Даниэль. – И ни днем раньше!
Я села на велосипед.
– Куда это ты? – поинтересовался Лукас.
Ничего не отвечая, я стала крутить педали.
«Подальше отсюда, – думала я, – подальше!» И мне казалось, что за дворцовым парком простирается другая страна – страна, где нет ни щук, ни слез, ни кислородных баллонов. И я стремилась туда – туда, где заливисто смеялись и весело хихикали, где гладили котят и болтали о детях. Я ехала туда с надеждой там прижиться.
Анна-София в своем платье лимонницы уже стояла у кафе и нетерпеливо ждала.
– Ну наконец-то, – сказала она и захихикала. – Я буду шоколадно-ореховое, а ты?
– Клубнично-ванильное!
– Пронто, синьорины! – улыбнулся итальянский официант. – Чоколато-ноччола э фрагола-ванилья!
Он вечно повторял заказы на итальянском. Нас с Даниэлем это всегда волновало, потому что к нам в деревню врывалась часть большого, необъятного мира. Но Анна-София закатила глаза:
– Проклятый макаронник! – прошипела она мне. – Он уже сто лет тут ошивается, а двух слов по-немецки связать не может.
Мне хотелось защитить мороженщика, но я не решалась, а Анна-София уже потащила меня к угловому столику и плюхнулась рядом со мной на мягкую скамейку, обитую зеленой кожей.
– Зато макаронники умеют делать вкусное мороженое! – сказала она.
Я кивнула.
Она пододвинулась ближе.
– Скажи, а что там с матерью Даниэля?
– А что? При чем тут?
– Да ладно, ты же знаешь! Все знают!
Я отодвинулась от нее.
– Ты поэтому меня пригласила?
– Не выпендривайся, – ответила Анна-София. – Мне просто интересно, правда ли это?
– Что?
– Что когда мама Даниэля умрет, его отец женится на твоей матери.
– Шутишь?
– Но все только об этом и говорят.
Я вскочила на ноги.
– Мало ли что болтают!
Анна-София силой усадила меня обратно.
– Да успокойся! Неужели ты ничего не знала?
Я покачала головой.
– М-да, вот так всегда и бывает. Те, кого новости касаются, всегда узнают о них последними!
Анна-София улыбнулась. Так улыбались учителя, услышав совершенно неправильный ответ. Это обезоружило и взбесило меня.
– А зачем всем болтать об этом?
– Потому что твоя мать подолгу задерживается у отца Даниэля. До поздней ночи! Вот люди и говорят.
– Но она же с Гизелой! А отец Даниэля дома-то почти не бывает!
Анна-София изогнула дугой брови.
– Но почему тогда Гизелу не отправят в больницу? Так было бы гораздо удобней. У нее было бы все, что ей нужно. Моя мама говорит, что это очень эгоистично, когда людей так используют. И в конце концов, Даниэлю и Лукасу вовсе ни к чему видеть все это безобразие, говорит мама. Для этого ведь и строят больницы!
Я постепенно закипала. Конечно, и мне приходили в голову подобные мысли, но в больнице у Гизелы точно не было бы зеркала на шкафу, и, если бы у меня самой был выбор между больницей и домом, я бы предпочла свою собственную постель.
Анна-София захихикала.
– А правда, что мать Даниэля теперь носит подгузники – прямо как младенец? Моя мама говорит, что ей меняют их как минимум трижды в сутки. Ну и воняет там, наверно! Если б я была твоей мамой, меня бы точно вырвало!
Она поморщилась.
Вот в эту минуту во мне что-то и оборвалось. В голове заклинило, как заклинивает колеса при резком торможении, в ушах молотом застучало сердце, и обострилось зрение. Я увидела, как светится лимонное платье Анны-Софии, как она гнусно ухмыляется всеми своими дурацкими веснушками.
И моя рука, сжимавшая рожок с мороженым, сама потянулась вверх, перехватила рожок и влепила его, как перевернутый нож, промеж кошачьих глаз Анны-Софии Шульце-Веттеринг. Послышался хруст вафель и крик Анны-Софии, подтаявшая клубнично-ванильная жижа потекла по веснушчатому носу и закапала на лимонное платье.
– Ты мне за это ответишь, дрянь поганая! – завопила Анна-София. – Ты мне ответишь!
Ее голос зашелся от негодования.
– Мадонна миа! – воскликнул итальянский мороженщик.
Но я уже сидела на велосипеде и с такой скоростью крутила педали, будто за мной гнался сам черт.
Однако черт оказался-таки не позади, а впереди меня. Вырос передо мной из-под земли. Сжав тормоза, я чуть не перелетела через руль.
Черт явился в облике управляющего. В тяжелых охотничьих сапогах и зеленых гамашах, уперев руки в боки, он впился в меня акульим взглядом. Лицо его налилось кровью, жилы на лбу вздулись, и он зарычал. Что это я себе позволяю?! Здесь парковая дорожка для променадов, а не велотрек для недорослей.
Помню, как он сказал о «недорослях» и как я усмехнулась.
Управляющий стал хватать ртом воздух.
– Черт побери! Они еще ухмыляются! Нет, это уже слишком! – рычал он. – Хотя ничего странного – мать занята на стороне и не уделяет должного внимания. Можешь передать матери, что я свяжусь с ней в самое ближайшее время! Причем письменно!
«И он туда же», – подумала я.
– Бывают такие дни, когда даже из постели вылезать не хочется, – любил повторять папа. Это было в то время, когда он рассказывал мне о верхоглядах.
Помню, как он посадил меня на колени и мы долго смотрели в окно. Потом я спросила:
– Папа, а все-таки кто эти верхогляды?
Он вздохнул и ответил:
– Такой странный народец, который всё за всеми повторяет.
– Всё? – переспросила я.
– Всё, маленькая жемчужинка!
– А если кто-нибудь из них стоит на одной ноге?
– Тогда и все остальные тут же встают на одну ногу!
– А если тот падает?
– То остальные валятся вместе с ним!
– А если кто из них пишет картину?
– То остальные тоже принимаются писать.
– Неужели все, папа?
– Все!
– Но мы же не верхогляды?
– Нет, маленькая жемчужинка, – ответил папа. – Мы не верхогляды.
Неделю за неделей думала я о верхоглядах, пыталась представить себе, где они живут, как подражают друг другу и как все это выглядит. Раньше меня это веселило.
Но тогда я и не подозревала, что верхогляды существуют на самом деле. А теперь у меня пелена спала с глаз. И Анна-София, и управляющий, и мама Анны-Софии, сплетничавшая о моей маме, ничего не зная о ней, – все они были верхоглядами.