Текст книги "Щучье лето"
Автор книги: Ютта Рихтер
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Предисловие
Перефразируя слова классика, можно сказать, что все счастливые дети похожи друг на друга, а каждый несчастливый ребенок несчастлив по-своему. Рассказывать истории несчастных детей так чтобы, помимо жалости, пробуждалось еще вдохновенное чувство сродни аристотелевскому очищению – задача не менее трудная, чем рассказывать о несчастных взрослых.
Ютта Рихтер (род. в 1955 г.) – наиболее известная детская писательница современной Германии. Она мастерски владеет легким дыханием, отличающим лиричную детскую прозу. Свою первую книгу Рихтер написала в пятнадцать лет, когда семья эмигрировала в американский город Детройт. Написала, чтобы не утратить самое дорогое: родной язык. Позже, переехав в Мюнстер, она изучала теологию и германистику. А в 1978 году Рихтер поселилась в барочном замке Вестервинкель, где живет и по сей день.
За последние тридцать лет Ютта Рихтер написала немало книг, где персонажи взрослых выведены с той же любовью, что и детские. Однако у нее всегда сохранялось желание писать в первую очередь для детей и подростков.
Конечно, все мы родом из детства. И оттого, с кем нам случится общаться в первые годы, с какими сложностями столкнуться, во многом зависит наша дальнейшая судьба. Особенно это касается периода внутреннего взросления, в каком бы возрасте оно ни происходило.
На долю братьев Даниэля и Лукаса, героев повести «Щучье лето», выпадает нелегкое испытание: их мать заболевает раком. Но жизнь при этом идет своим чередом, жизнь продолжается. И чтобы победить страх перед потерей самого близкого человека, дети решаются бросить вызов судьбе, пройти своеобразную инициацию: поймать щуку, главного пресноводного хищника. Помогает им в этом их подруга и почти сестра Анна, от лица которой ведется повествование.
«Щучье лето» относится к тем немногочисленным книгам, которые могут поддержать читателя в трудную минуту, поймать на краю житейской пропасти. Такие истории запоминаются надолго и взрослым, и детям – не трагичностью темы, а чудесным преодолением этой трагичности.
После прочтения этой небольшой книги мир остается прежним только внешне, внутренне он заметно преображается.
С. Городецкий
Лене
Стояло лето – такое лето, которому не видно конца. И то, что оно будет нашим последним, тогда еще никто не подозревал. Мы даже не думали об этом. Точно так же, как не могли представить себе, что снова настанет зима, морозная зима с настоящим снегом и толстым слоем льда на воде.
Стояло бесконечное лето. Оно началось в мае. Солнце светило каждый день. У пионов появились бутоны, и свечи на каштанах зажглись в одну ночь. Желтым стало рапсовое поле, и высоко над нами стрижи кроили бездонное небо.
Лишь у воды еще сохранялся зимний оттенок: черный и непроницаемый, но стоило подольше повисеть на парапете моста, как мы замечали мелких красноперок, загоравших на солнышке у самой поверхности.
– Водянистые глаза, – сказала я. – Если долго смотреть в воду, будут водянистые глаза.
– Точно, – подтвердил Даниэль.
– И тогда можно посмотреть насквозь и увидеть дно, на котором живет щука!
Лукас очень разволновался и затараторил громким, тонким голоском:
– Вот именно! А когда увидим щуку, нам хватит лески и крючка.
– Как бы не так! – отозвался Даниэль. – Еще нужны садок и сачок!
– Зачем?
– Садок для живца, а сачок – чтоб вытаскивать. Щука оборвет твою леску, если просто тащить.
– А живец зачем? – допытывался Лукас.
– Для приманки, – сплюнув в воду, пояснил Даниэль.
Красноперки с любопытством подплыли ближе. Потом бросились в разные стороны и исчезли.
– Вот она! – воскликнул Лукас.
И действительно, я тоже увидела, как у самой поверхности на долю секунды мелькнула серебристая чешуя, после чего щука снова скрылась в черной непроницаемой толще воды.
Над нами, галдя, кружила стая галок, а две гагары, покачивая головами, проплывали под мостом. Солнце жарило спины, и, когда поверхность воды снова успокоилась, Даниэль сказал:
– Вот мы ее и поймаем! У кого водянистые глаза, тому и щуку поймать под силу!
Ловить рыбу не разрешалось. На прибрежных деревьях висели таблички: «Удить рыбу запрещено. Любое нарушение карается штрафом. Владелец».
– Да он и не заметит ничего! – сказал Даниэль.
– А если мимо проедет граф? Или управляющий? Или еще кто? – поинтересовался Лукас.
– Ну и что, мы просто сидим себе на мосту! Леска прозрачная. Катушка помещается в руке! Взял, сжал кулак – и всё!
– А мама что скажет? Мама тоже против, чтоб мы ловили рыбу! – не унимался Лукас.
Даниэль ничего не ответил, только уставился в черную воду.
У дома управляющего прогремел выстрел из духового ружья, и галки, громко ругаясь, потянулись за красную черепичную крышу.
Лукас подсел ко мне.
– Знаешь, что у Хромушки четыре павлинчика? – тихо спросил он. – Они только позавчера вылупились. Даниэль их еще не видел, а я видел! И мама сказала, что пойдет со мной и поймает для меня одного павлинчика, чтобы я мог его потрогать… Хотите, я покажу вам их?
Я кивнула.
– Пойдем, старина! Твой братец покажет нам своих павлинчиков!
Даниэль и бровью не повел.
– Видал я этих павлинчиков, – пробормотал он. – Мне нужна щука! Павлинчики – это для малышни!
– Павлинчики – это для малышни! – передразнил Лукас. – Моему тупоумному братцу и дела до них нет!
У павы Хромушки была только одна нога. Она служила немым укором о случившемся прошлым летом.
Всякий раз, когда пава ковыляла по двору, мне вспоминалась эта история и становилось стыдно.
Ведь на самом деле я была виновата в том, что у нее одна нога. В конце концов, именно я была старшей.
Гизелу забрали в больницу, и я пообещала, что обо всем позабочусь. Не просто помогу мальчикам сделать уроки, как обычно. Нет, по-настоящему позабочусь – так, чтобы Даниэль и Лукас не оставались одни целыми днями, до того как Петер придет с работы. Дни тянулись долго, и мы все время занимались тем, что ловили красноперок.
Маленьких глупых красноперок притягивали крошки хлеба. Больше всего им нравился белый, свежий-свежий белый хлеб. А у Гизелы в хлебнице его всегда было предостаточно.
Потому что Петер каждый вечер приносил в портфеле батон свежего белого хлеба. Это Гизела ему поручила, прежде чем ее увезли.
– Не забывай покупать мальчикам хлеб! Они приходят из школы очень голодные! И помни, белый им нравится больше! Не забудь!
Наверное, Петер не обрадовался бы, узнай он, что добрую половину его батонов мы скармливали безмозглым красноперкам, но он об этом даже не догадывался. Наоборот, он очень радовался, что к вечеру не оставалось ни крошки.
Я тайком ухмылялась и думала, как наивны эти папочки: они даже не знают, что двум мальчуганам в жизни не съесть целого батона.
Однако ловля красноперок оказалась делом нешуточным. Одним ведром было не обойтись.
Мы привязывали к ведру зеленую бельевую веревку, опускали его под воду, а сверху бросали хлебные крошки. Когда вода начинала кишеть жадно накидывавшимися на хлеб красноперками, мы вытягивали ведро. Но каждый раз слишком медленно. Красноперки юркали в разные стороны, и ведро оставалось пустым.
– Так рыбу ловят только чайники, – рассудил Даниэль. – Мы ее так сто лет не поймаем! Такое могло прийти в голову только девчонке!
Он сплюнул в воду.
– А у тебя есть идея получше?
– Конечно! – воскликнул Даниэль. Порывшись в кармане, он выложил на каменный край моста катушку с нейлоновой леской. А из другого кармана вытащил маленький рыболовный крючок с заостренным кончиком.
И начал продевать прозрачную леску в ушко крючка, потом сделал пять узелков и крепко затянул леску.
– Откуда у тебя крючок? – спросила я.
– Выменял! – ответил Даниэль, насадив на него хлебный комочек.
– Но это ужение, а удить нельзя! – встрял Лукас.
Даниэль опустил леску в воду.
– А если нас застукают? – поинтересовался Лукас.
Я положила ему руку на плечо, и мы стали смотреть в воду.
Самые мелкие красноперки тут же подплыли поближе и стали отщипывать по чуть-чуть хлеба. Внезапно среди них появилась одна большая и жадно набросилась на целый кусок. Даниэль дал леске немного размотаться, а потом резко дернул на себя. Леска натянулась, и мы увидели, как красноперка пытается освободиться от крючка. Она била хвостом, вертелась из стороны в сторону, но крючок не пускал.
«Рыба на леске, что собака на поводке», – подумала я.
– Вытаскивай! – закричал Лукас.
И Даниэль вытащил. Красноперка трепыхалась как бешеная, изгибалась и била хвостом. Лукас схватил ее, но она выскользнула у него из рук и болталась в воздухе, пока он снова не схватил ее – на этот раз уже крепко.
– И что теперь? – спросила я.
– Теперь надо снять ее с крючка, – сказал Даниэль.
– Так снимай, и поживей!
– Я к ней не притронусь, – сказал Даниэль.
– Трус!
Большим и указательным пальцами Лукас раскрыл рыбий рот. Крючок прочно сидел в губе. Лукас взялся за крючок и надавил им еще немного глубже. Послышался легкий хруст, и рыба освободилась. Трепыхания прекратились. Похоже, она была мертва.
– Все кончено, – сказала я. – Брось ее обратно!
Одно-два мгновения рыба недвижно лежала в воде, потом внезапно вильнула хвостом и ушла на глубину.
Рука Лукаса вся была в слизи и пахла рыбой. Он вытер ее о штаны.
– Они выделяют слизь, когда боятся, – сказал Даниэль.
«Это рыбий пот, – подумала я. – Стать скользкими – их последний шанс. Так они могут выскользнуть даже из клюва цапли». Но в то же время все это было очень противно, и мне больше не хотелось кого-нибудь ловить.
– Давайте еще что-нибудь поделаем, – предложила я. – Как насчет дартса?
– Смеешься, – отозвался Лукас. – Только мы научились ловить рыбу, как тебе сразу надоело.
– Но мне все это не нравится, – сказала я. – Рыбе наверняка больно от крючка. Получается, мы мучим животных!
– Чушь, – возразил Даниэль. – Ты же видела, как она ожила. Она и думать забыла о крючке. У рыб вообще нет памяти.
«Как и голоса, – подумала я. – Они даже закричать не могут».
Даниэль попытался снова размотать леску, но у него ничего не вышло, потому что она запуталась. Он тихо выругался. Потом достал свой перочинный ножик и попросту отрезал запутавшийся кусок.
Когда Гизела вернулась из больницы, во дворе замка везде валялись обрывки лески. Потому что рыбу мы ловили почти каждый день, и даже меня охватила эта странная лихорадка. У меня замирало сердце, когда крючок с хлебом танцевал на волнах, а глупые красноперки бросались к нему. Проглотят или нет? Или только отщипнут крошки?
И тут произошла история с павой.
Сколько я себя помню, павлин и пава всегда жили в замке. Павлина мы нарекли Павлушей, и когда я зимой открывала окно, то звала его прямо с крыши. Он отталкивался и важно парил над замковым рвом, потому что знал, что я насыплю ему кукурузных зерен. Пава стеснялась и, как правило, появлялась чуть позже. И с руки она тоже не ела.
Летними ночами павлины спали на старом каштане и тревожили тишину, как только их будил какой-то непривычный звук – смех, пение, кашель или шаги влюбленной пары, гуляющей под луной.
Первым заметил Лукас. Он ждал меня в дверях, когда я вернулась из школы.
– Пава заболела, – сказал он. – Она хромает, и у нее одна нога почернела. Пойдем, ты ее осмотришь!
Мы побежали на Южный луг, где павлины дни напролет выискивали червей. Я взяла с собой горсть кукурузных зернышек. Мы закричали: «Павлуша!» Тот сразу же слетел с каштана, а за ним нерешительно и недоверчиво появилась пава. Когда она подошла ближе, я увидела, что произошло: тонкая прозрачная леска намоталась ей на ногу. Нога почернела, и пальчики обвисли вяло и безжизненно. Она поджала больную ногу и прыгала на другой.
Лукас схватил меня за руку.
– Это же наша леска, – прошептал он. – Нам надо что-то сделать.
Три дня подряд мы пытались поймать паву. Бегали за ней с сетями и покрывалами, подманивали хлебными крошками и кукурузными зёрнами. Но пава была проворнее. Громко крича, она перепархивала на другую сторону рва. А на третий день мы попались управляющему.
Он вырос перед нами внезапно, словно из-под земли. В своих тяжелых охотничьих сапогах и зеленых гамашах он стоял, уперев руки в боки, и глядел на нас сверху вниз взглядом рассвирепевшей акулы. Потом зарычал. Что это мы себе позволяем! Совсем стыд потеряли! Как мы только осмелились преследовать павлинов графа! Можем даже не сомневаться, что в следующий раз наши родители получат письменное извещение о запрете гулять на Южном лугу!
Больной ножки павы он даже не заметил. А мы не решились сказать, ведь тогда всплыла бы история с ужением, а мы боялись управляющего. Когда он ушел, Даниэль упал на землю и разрыдался. Я еще никогда не видела, чтобы он так рыдал. У него дрожали плечи, и он громко всхлипывал, уткнувшись лицом в траву.
– Это все моя леска! Я виноват! Если она умрет, я буду виноват!
– Нет, нет, – успокаивала его я. – Это несчастный случай. Ты тут ни при чем!
– При чем! – воскликнул Даниэль и разом вскочил на ноги.
– Я всегда виноват! – прокричал он и бросился бежать.
– Думаешь, она и правда умрет? – взяв меня за руку, спросил Лукас.
Я не знала, что ответить. Знала только, что на наше лето наползла какая-то мрачная туча и мне этого не забыть.
Больше мы уже не рыбачили. А когда пришла осень, паву прозвали Хромушкой. Чёрные пальчики отвалились, но сама она осталась жива.
А теперь у нее появились четверо павлинчиков. И Даниэль даже не хотел на них взглянуть, из-за чего я ужасно злилась.
– О маме можешь даже не вспоминать, она слово никогда не держит!
– Держит! – сказал Лукас.
– Нет! – Даниэль пнул стену. – Нет! Нет! Нет!
Я догадывалась, о чем он, и знала, что произошла какая-то перемена. Но никто не мог нам ничего объяснить. Говорили только, что Гизеле лучше себя поберечь, что у нее нет ничего серьезного и что врачи ей помогут.
Когда мы задавали вопросы, взрослые пожимали плечами и говорили: все образуется. Не беспокойтесь. Все образуется.
Но говорили они это как-то неуверенно и потом сразу спрашивали, как дела в школе и хорошо ли мы учимся.
Гизела не ходила на работу с начала мая, при том что идти ей было всего тридцать шагов – через двор в контору управляющего. Тридцать шагов, которые она всегда проходила, сколько мы себя помнили. Она махала нам рукой из окна конторы, когда мы днем возвращались из детского сада, махала, когда чуть позже мы играли в песочнице, махала пасмурными ноябрьскими днями, когда настроение портилось, потому что задачка по математике никак не решалась.
Тридцать шагов, сколько мы себя помнили, и она пролетала их быстро, на одном дыхании, широким шагом, словно боялась опоздать: в контору, домой, на тренировку, на родительское собрание, на день рождения. Она всё куда-то спешила, у нее никогда не было времени.
Так и слышу, как она кричит:
– Даниэль, а ну марш домой! И не забудь прихватить брата!
А потом ругается, потому что оба насквозь провоняли рыбой.
– Когда же это кончится? Вам обязательно их трогать? Сейчас же мойте руки! И как следует!
– Она сидит на больничном, – говорила моя мать. – Все образуется, даже не думайте об этом!
Ближе к вечеру мы забирались на дерево и ломали голову над тем, откуда взялось выражение «сидеть на больничном». Все подолгу молчали, и я успевала считать пробивавшиеся сквозь крону лучи.
Казалось несправедливым, что Гизела должна быть на больничном, Даниэль даже сказал:
– Если б я мог, я посадил бы маму на здравничный.
– И все бы стало как раньше, – отозвался Лукас. – Мама не валялась бы в постели, а снова костерила нас на чем свет стоит!
Даниэль отломил ветку и стал хлестать ею ствол дерева. На нас дождем посыпались листья.
– Хватит! – попросила я.
Но Даниэль не унимался.
– На-боль-нич-ном! – нервно смеялся он, отбивая такт. – На-боль-нич-ном! На-боль-нич-ном!
Слезы катились по его щекам, и я не знала, плачет он или смеется.
Восьмого мая на рапсе лопнули почки. Утром, когда мы шли в школу, все было как всегда: дымка над рвом, цапля на дереве, обагренный лучами восходящего солнца красный бук и повсюду вокруг матово-зеленое поле рапса.
У начальной школы стоял автобус.
– До скорого, – крикнул Лукас и помчался через школьный двор.
Мы с Даниэлем сели внутрь.
Уезжать мы могли бы и позже, но Гизела была против.
– Будете ходить вместе! И все тут! Один за всех, и все за одного!
И вообще-то так было даже лучше, потому что в следующий автобус всегда набивалось слишком много галдящих и суетящихся детей.
Даниэль молчал. С утра он был бледным и усталым. Сидел рядом со мной, смотрел в окно и, казалось, сны досматривал. Я понимала, что его лучше оставить в покое.
Автобус ехал мимо крестьянских дворов, живых изгородей, плакучих ив и конских пастбищ. Иногда на глаза попадались лисы, блуждавшие по полю в поисках косуль.
Обширные дворы располагались на большом расстоянии друг от друга, а у детей, что там жили, были двойные фамилии: Шульце-Хорн, или Шульце-Веттеринг, или Шульце-Эшенбах. Да и имена у них были непохожи на наши: Мария-Тереза Шульце-Хорн, Анна-София Шульце-Веттеринг, Хубертус Шульце-Эшенбах…
Хуторские дети постоянно враждовали с деревенскими, но к нам они не лезли. Мы-то были замковыми.
– Замковые дети – статья особая, – обмолвилась как-то раз Гизела. – Не забывайте об этом и ведите себя прилично! В гостях берут только один кусок торта и спрашивают, чем помочь. Зарубите себе это на носу!
Отвесив Даниэлю подзатыльник, она добавила:
– А ты не стой все время как вкопанный! Бери пример с младшего брата! Прежде чем зайти в чужой дом, надо улыбнуться и поздороваться!
– Ну не будь с ним так строга, – успокаивала ее моя мать, положив руку Даниэлю на плечо. – Он просто немного стесняется, это пройдет.
Даниэль весь покраснел, а мне стало неловко за мать. Даниэль не стеснялся. Он был молчалив и говорил только то, что было действительно важно.
Взрослые вели себя так, словно знали нас как облупленных. А сами ничего не понимали.
Хуторские дети с нами не играли, потому что мы были замковыми, да и деревенские нас недолюбливали, потому что хуторские нас не задирали. Но мы об этом никому не говорили, особенно взрослым. Им все равно было невдомек. Нам вполне хватало нас троих.
Школьный автобус постепенно наполнялся. Мы сидели на своих постоянных местах, сразу за водителем, и Даниэль полусонно посматривал в окно. Неподалеку от двора Шульце-Веттеринг на обочине лежала мертвая кошка. Даниэль толкнул меня локтем:
– Видела?
Я кивнула.
– Если б она была моей, я бы завыл от горя! А эта смеется!
Он кивнул в направлении Анны-Софии. И правда – Анна-София Шульце-Веттеринг и Мария-Тереза прислонились друг к другу головами и над чем-то хихикали.
– Может, это не ее! – возразила я.
– Спорим?!
Даниэль отвернулся и снова уткнулся в окно.
Я знала, что он вне себя от злости, потому что очень хотел кошку, но Петер был непреклонен:
– Кончили разговор. У твоей матери аллергия на кошачью шерсть. И пока мать больна, ни одно животное не переступит порог моего дома! Тем более кошка!
Когда мы проехали двор Шульце-Эшенбахов, Даниэль вдруг сказал:
– Она лысеет.
– Кто лысеет?
– Мама.
Я вздрогнула.
– Смеешься?
– Я сам видел. Она берется за волосы, и они выпадают.
Волосы Гизелы – точно, как у Белоснежки: длинные, каштановые.
Раньше она всегда заплетала их в косу, которая прыгала на спине, когда Гизела бежала. Теперь же она все чаще носила платок, но я думала, это для красоты. Мамы часто модничают. У моей матери вот уже четыре недели рыжие волосы, огненно-рыжие, выглядит она как актер из рекламы кетчупа. Я бы так на улицу не вышла, но что есть, то есть.
– Да ладно! – сказала я. – Хорош придумывать!
– Я сам видел, – повторил Даниэль и надолго замолчал.
Когда мы в тот день возвращались из школы, почки на рапсе уже лопнули. Мы еще издали увидели, как вспыхнуло поле.
Для нас это были самые чудесные цвета: рапсовожелтый, буково-красный, а над ними небесно-голубой.
– Смотришь и радуешься! – сказал как-то Лукас. И был прав.
Но сегодня все складывалось иначе, потому что я думала о волосах Гизелы и меня охватывал страх.
Мама стояла в кухне и гладила.
– Как школа?
– Отлично!
Мама рассмеялась. Мы играли в эту игру из года в год. Каждый день один и тот же вопрос. И один и тот же ответ.
Игра называлась «Как-школа-отлично». Мама говорила, что и бабушка ежедневно спрашивала о том же.
– В детстве я это ненавидела, – призналась мама.
– Так зачем же спрашиваешь?
– Потому что теперь я мама и все мамы это спрашивают! Она гладила, смеялась, и ее волосы переливались на солнце.
– Мама? А Гизела облысеет?
Мама вздрогнула. Отставила утюг в сторону.
– Кто это тебе сказал?
– Даниэль!
Мама опустилась на табуретку.
– Пойди-ка сюда, голубушка.
Я села рядом. Она достала сигарету из пачки, закурила и стала выпускать дым через нос. Я ждала, что она что-нибудь скажет, но она лишь сидела с серьезным лицом и лихорадочно затягивалась.
Стояла такая тишина, что слышно было, как тикают часы в гостиной. Муха жужжала у оконного стекла, и время от времени попыхивал паром утюг.
Мама откашлялась.
– Значит так, – сказала она. – Я тебе сейчас все объясню, только ты обещай мне, что ничего не скажешь Даниэлю. И тем более Лукасу.
Я сглотнула слюну и кивнула, сердце готово было выскочить из груди.
– У Гизелы рак, – тихо сказала мама. – Это очень тяжелая болезнь, голубушка. И врачи стараются вытравить ее из Гизелы разными ядами. Настолько сильными, что от них выпадают волосы. Настолько сильными, что Гизелу от них тошнит. Ей приходится лежать в постели.
– Мам, но она же поправится?
У мамы на глаза навернулись слезы.
– Надеюсь, – проговорила она. – И Гизела надеется. И врачи тоже надеются. Многие из тех, у кого была эта болезнь, выздоравливали. А волосы, – добавила мама, – отрастали снова. Только обещай мне, что не проговоришься мальчикам. Гизела не хочет, чтобы они знали, и Петер тоже! Понятно?
Я еще раз кивнула.
Есть «до» и есть «после», а еще есть «сейчас».
«Сейчас» была кухня с шипящим утюгом, плачущей мамой и солнечными лучами, падавшими сквозь окно на кухонный стол. «Сейчас» – та минута, когда я пожалела, что задала вопрос.
К чему твое вечное любопытство? Детям этого лучше не знать. Тебя это не касается. Вырастешь – узнаешь.
«Сейчас» было тем мгновением, когда мне снова хотелось стать малышкой. Заснуть на руках у мамы. Улечься на двух креслицах, как в кухне у бабушки. Пусть взрослые сидят за столом и вспоминают, что было когда-то давным-давно. Как толстый дядя Эвальд украл с рождественской елки позолоченную скрипку, и вместо подарка ему на тарелку положили солому. Одну солому!
И пусть толстый дядя Эвальд сидит себе с сигарой и смеется так, будто нет ничего забавнее, чем получить на Рождество тарелку соломы. А я буду лежать в своей постельке на двух креслицах и засыпать под рассказы взрослых.
– Многие из тех, у кого была эта болезнь, выздоравливали, – сказала мама.
Но я знала, что она солгала. Все, у кого был рак, умирали. И бабушка, и толстый дядя Эвальд с сигарой, и даже моя первая морская свинка… никто не выздоравливал, после того как в воздухе повисало слово «рак».
«Что морские свинки не вечны, это понятно, но от матерей можно было бы ожидать, что они подождут умирать, пока их дети не вырастут», – думалось мне.
У меня ум зашел за разум, я страшно перепугалась и с огромным удовольствием выбила бы сигарету из маминой руки. Ведь на пачке было написано: «Курение вызывает рак». Хотя, может, и это было вранье – Гизела-то никогда не курила.
Восьмого мая на рапсе лопнули почки. Утром, когда мы шли в школу, все еще было по-старому, а теперь у Гизелы обнаружился рак.
У крючка для щуки было три острия, и он был в четыре раза больше крючка для красноперок. Даниэль осторожно вытащил его из носового платка и положил на каменный парапет.
– Ты что, серьезно? – спросила я.
– И еще как!
– А сачок, а садок?
– Будут на следующей неделе!
– Откуда?
– Твоя мама обещала. Она возьмет меня с собой в магазин для рыболовов!
– Врешь!
– Сама у нее спроси!
Я бегом бросилась домой и настежь распахнула входную дверь. Мама лежала на диване, погрузившись в послеобеденный сон. Я растормошила ее.
– Что случилось, что еще стряслось?
– Так нельзя! – закашлялась я. – Ты не имеешь права!
– На что? – рассердилась мама.
– Ехать в магазин с Даниэлем! Так нельзя! Покупать ему сачок и садок!
– Ну и что? Почему бы ему не купить их? Он же, в конце концов, на них скопил! Если б и ты копила, тоже могла бы что-нибудь купить!
– Дело совсем не в этом, – заголосила я. – Ты просто ничего не понимаешь.
– Не смей так со мной разговаривать! – голос мамы стал угрожающе тихим. Ее ледяной шепот напоминал шипение змеи. Она говорила очень отчетливо, и я догадывалась, в каком она бешенстве. Но теперь мне было все равно.
– Покупать ему… – повторила я.
Но мама оборвала меня резким движением руки.
– Пошла вон! – прошептала она. – Как тебе не стыдно! Как тебе не стыдно ревновать!
В своей комнате я бросилась на кровать. И только тогда дала волю слезам. Я ничуть не ревновала, просто не хотела, чтобы Даниэль поймал щуку.
Если у него будет сачок, он вытащит ее. А если вытащит, то наверняка убьет. Просто убьет. Вот чего мне не хотелось!
Пока Даниэль и Лукас ловили красноперок, я сидела на дереве и кипела от злости. Злилась я на Даниэля, на маму, на весь белый свет. И впервые в жизни мне захотелось, чтобы у меня появилась подруга. Такая, как Анна-София Шульце-Веттеринг, с которой можно было бы шептаться и хихикать, прислонившись друг к другу головами. Подружка, с которой можно было бы валяться на соломе и болтать о чем угодно. И о Гизеле, и о щуке, и о том, что от рака еще никто не вылечился.
Такую, как Анна-София Шульце-Веттеринг, которая знала о жизни все: и о рождении, и о смерти – она же сто раз видела, как рождаются телята, как забивают свиней. Такую, как Анна-София Шульце-Веттеринг, – уж она-то найдет ответы на мои вопросы, а не станет рыдать. По мертвой кошке она ведь не рыдала.
С дерева мне открывался вид на весь двор. Я видела, как вернулся домой Петер. Он нес портфель под мышкой и шаркал, как Даниэль.
– Когда-нибудь он запутается в собственных ногах! – частенько говаривала Гизела моей матери. Тогда мы были еще совсем маленькими, и как только Даниэль начинал реветь, она называла его «Даниэла», протяжно выводя «а-а-а» в конце.
Петер вытащил ключ из кармана куртки и открыл входную дверь. За ней я на мгновение увидела Гизелу. Гизела стояла в коридоре, обняв Петера, и у нее действительно больше не было волос.
Я слезла с дерева и вывела из сарая велосипед.
Раньше мы часто катались после обеда. Гизела, мама, Даниэль и я. Лукас сидел впереди, в креслице у Гизелы, потому что еще не умел кататься, но мы-то с Даниэлем умели – даже без рук, на полной скорости, гораздо быстрее остальных. Я помнила все выбоины на дороге, знала, когда надо притормозить, чтобы спокойно проехать под шлагбаумом.
– Гоняет, как мальчишка! – говорила Гизела, а мама смеялась, кивала головой, после чего обе громко затягивали какую-нибудь песню: «We all live in a yellow submarine» или «Killing me softly with his song» или народную «Нет края лучше в этот час».
А Даниэль тайком закатывал глаза, строил рожи и всем видом показывал, что его сейчас стошнит.
Неподалеку от двора Шульце-Веттерингов я оробела. Я отчаянно жала на педали и при этом придумывала, что скажу. Позвоню в дверь, и, если откроет ее мать, спрошу, дома ли Анна-София. А госпожа Шульце-Веттеринг, улыбнется и скажет:
– Заходи скорее в дом, вот Анна-София обрадуется!
Но, может быть, все будет совсем иначе. Может, на меня выскочит их цепной пес, а старший брат Анны-Софии выйдет из сеней и крикнет:
– Проваливай! Ты же замковая. Ну и катись отсюда!
И еще я не знала, что сказать Анне-Софии. Мы еще ни разу друг с другом не разговаривали, и не могла же я просто брякнуть: «Анна-София Шульце-Веттеринг, будь моей подругой!»
Когда я на обратном пути переезжала через наш мост, Даниэль и Лукас по-прежнему ловили рыбу. Лукас побежал ко мне навстречу. Глаза его радостно светились.
– Смотри, сколько мы наловили!
Рядом с Даниэлем стояло зеленое ведро Гизелы, полное воды и кишащей в ней рыбы. Я насчитала семнадцать красноперок.
– Я их сам с крючка снимал! – ликовал Лукас. – Братец-то у меня трусоват! Не любит рыбьей слизи. Без меня бы тут ни одной не было.
Ему хотелось меня обнять, но я отпрянула:
– Не трогай меня своими вонючими руками! Ах, как же вы мне противны!
Лукас посмотрел на меня ошарашенно. Огонек в его глазах потух. Голова поникла.
– К тому же тут запрещено удить! – добавила я. – Я пожалуюсь управляющему!
Даниэль неторопливо достал крючок из воды, потом обернулся и положил руку на плечо Лукаса.
– Оставь моего брата в покое! – тихо проговорил он. – А управляющему – жалуйся. Нам теперь разрешено удить. Со вчерашнего дня. Сам граф приходил к маме и дал нам разрешение!
Я была вне себя, поставила велосипед в сарай и бросилась домой.
Они сидели за кухонным столом, и на какой-то миг мне показалось, что все было как прежде.
Мама смеялась, Петер ухмылялся, а Гизела мешала сахар в чае.
Раньше они часто так сидели, светлыми летними вечерами, после того как Петер возвращался с работы. Они болтали, пили клубничный или абрикосовый крюшон, а иногда даже и нам давали попробовать.
– Только глоточек, а не то сразу захмелеете!
И, конечно, мы им нисколько не верили, потому что крюшон был похож на лимонад.
Мама смеялась, Петер ухмылялся, а Гизела размешивала сахар в чае. Я так и замерла на пороге кухни.
– Иди сюда, моя девочка! Дай-ка тебя обнять! – сказала Гизела. – Как же я давно тебя не видела!
У нее на голове был темно-красный платок в мелкий черный горошек, повязанный как тюрбан. Я бы с удовольствием расспросила, как накручивать такой тюрбан, но у меня не хватало духу. Подойти и обнять ее я тоже не отваживалась, так и стояла как вкопанная, и тогда мама сказала:
– Как баран на новые ворота.
– Что с тобой? – спросила Гизела. – Ты же не робкого десятка.
Больше всего мне хотелось провалиться сквозь землю, но я только покраснела и надеялась, что они этого не заметят, но они заметили, и мама, нервно рассмеявшись, быстро сказала, что все это переходный возраст и что я уже не первый день такая скованная.
– Дети становятся взрослыми, – сказала мама, но Гизела только непонимающе смотрела, не веря ни единому слову.
– Поссорились мы, – буркнула я.
Гизела вздрогнула.
– Из-за чего? – спросил Петер.
– Они все время рыбу ловят, а мне противно!
Гизела закашлялась. Она так долго кашляла, что Петер принялся хлопать ее по спине, но к тому времени у нее уже слезы по щекам потекли.
– Ни за что не ссорьтесь! – сказала Гизела. – Вы же замковые дети. Вам надо держаться друг за друга. Один за всех, и все за одного!
Я не могла разобраться, от кашля она плачет или всерьез. И хотя по скатерти прыгали солнечные зайчики, меня пробирал холод.
