Текст книги "Поцеловать небеса. Книга 1"

Автор книги: Юта Тен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я всегда была за справедливость. Мне становилось обидно за Ольгу. У нее совсем недавно умерла мать, и она, осиротевшая и одинокая, по-детски, наивно ждала моего участия. Конечно, у нее были свои недостатки. Главный из них – это та самая простота, которая хуже воровства. Ольга могла запросто, безо всяких объяснений воспользоваться любой моей вещью, а я, как человек добрый, молча проглатывала это. А в дальнейшем именно Ольга Подушко сыграла важную роль в моей судьбе.

Развязка наступила внезапно. Сжатая до опасного предела пружина распрямилась, щелкнув, и ударила больно. Однажды в понедельник, мой законный выходной день, я выпивала дома перед телевизором. Маша только что вернулась из школы и готовила уроки. Я давно привыкла пить одна, незаметно, не мешая никому, не ища собеседников и собутыльников. Гоша вышел из доверия. Что вдруг взбрело мне в голову позвонить папе? Да, папе в Ташкент, чего я никогда раньше не делала.

Вениамин неожиданно рано явился с работы, быстро сообразил, что к чему. Он молча поел, отказавшись выпить, и угрюмо засел перед телевизором.

– Я пойду, позвоню.

– Кому?

– Папе. Заодно с собакой прогуляюсь.

Все выглядело настолько невинно, что случившееся потом до сих пор не укладывается в моей голове.

Спустя время, Веня объяснит мне, что ему надоели мои пьяные шатания по улице. Он подумал, что я иду к Лидке, и потом она снова будет говорить всем, что я «пью без остановки». Он подумал, что я иду за второй бутылкой, и эта мысль вызвала в нем ярое бешенство. На самом же деле я действительно собиралась на ближайший переговорный пункт, чтобы позвонить папе. В общем, что называется, «сходила за хлебушком».

– Если ты сейчас выйдешь, обратно не войдешь, имей в виду! Я никогда не слышала от него подобных интонаций! Но вино играло в крови, а море уверенно плескалось в коленную чашечку.

– Я только позвонить. Хочешь, пойдем со мной?

В коридорчике я пристегнула поводок к ошейнику собаки. Предчувствуя беду, из комнаты вышла Маша.

– Ну, я пошла? – невинно спросила я.

Тая выглянула из кухни, а Гоша прошмыгнул в туалет, где и замер в нелепом ожидании.

То, что все собрались, и сыграло решающую роль. Вениамин – обещал, Вениамин – сделал. Ведь все слышали его внезапную, но такую долгожданную для кое-кого угрозу. Тая неторопливо вытирала руки о подол фартука, она вновь становилась единовластной хозяйкой здесь.

Когда я обулась, Венька сразу схватил меня за плечо и вышвырнул на лестничную площадку, вслед полетела дубленка и выскочила собака.

– Мама, мама! – кричала за дверью дочь.

– Ты можешь остаться, – нелогично заявил ей Фенька. – А ты убирайся, пошла вон! Надоели твои шатания! Я тебя не для этого привозил! Ноги твоей здесь больше не будет!

Я стояла прислонившись к соседской двери и слышала чье-то жадное до сплетен дыхание, идущее сквозь замочную скважину. Сильно пнув туда каблуком, я закричала что есть мочи:

– Вещи отдай, скотина! Все, что там стоит – мое! Голь перекатная! Принц датский! Да иди ты к черту! Манечка, не плачь! Что-нибудь придумаем, не в первый раз!

Через несколько минут Машенька, уже одетая и с портфельчиком, стояла возле меня, держа собаку за поводок. Венька порывисто побросал за порог несколько наших пакетов, растеряв содержимое прямо на бетонный пол.

– Вот сволочь! Деревня неотесанная! Ты это покупал? Ты это стирал? Ненавижу!!!

Я подбирала вещи, захлебываясь от злости, плакала, смеялась, хотела выпить. Венька вышел на площадку и отвесил мне смачную пощечину, тяжелую, как камень Сизифа, замахнулся еще раз, но моя дочь повисла у него на руке и закричала:

– Не надо! Не тронь ее! Я в милицию пойду!

И Венька, наконец, очнулся.

– Ну, куда она пойдет? Сынок, пусть останется. Завтра разберетесь, – Тая играла роль великого миротворца, – Так нельзя, у нее ведь ребенок.

Она говорила, но в каждом произнесенном слове торжественно-фанфарно звучали нотки победителя.

Честно говоря, Вениамин тоже так думал. Так же думал и Гоша, и любопытные соседи. Никто из них не рассчитывал на то, что я действительно уйду, вот так запросто, на ночь глядя. Но они очень плохо знали меня. За несколько месяцев спокойной жизни во мне далеко не угас дух подлинного авантюризма. И я, совершенно ни с кем не прощаясь, взяв под мышки щедро выброшенное мне добро, пропустив вперед Машу и собаку, была такова…

Глава 29

Первая мысль – куда идти, настигла меня только за поворотом.

– Маш, пойдем в милицию, я напишу заявление, пусть его заберут, а мы хоть переночуем дома. Куда мы сейчас? Я имею право, я там все еще прописана.

– Пойдем, – тихо ответила дочь.

– Ты уроки успела сделать? – я говорила очень бодрым, спокойным голосом, как будто случай наш был самым обыкновенным.

– Да, сделала. А я в школу пойду завтра?

– Ой, не знаю… Посмотрим, ладно?

В участке нас приняли весьма неохотно. Еще бы, я ведь была полупьяная, а Вениамин, похоже, трезвый как стекло. По милицейской логике я и была виновата в случившемся. Наличие у меня дочери нисколько их не растревожило.

– Ждите. Сейчас примем, разберемся.

Но ждать я не могла физически. Поразмыслив в теплом коридоре отделения, я поняла, что вернуться назад невозможно и причин для этого предостаточно. Значит, надо искать выход, пусть и временный. Два обстоятельства сильно усложняли мою ситуацию: дочь и собака. Им требовался теплый дом и накрытый стол…

Я знала, что милиция нам не поможет, не усмирит яростного рыжего принца, а добро в данном случае не победит зло.

– Пойдем, – сказал я Маше.

– Куда же мы теперь?

– Как быть с собакой? Если идти к любым знакомым, то с собакой нас не пустят. Давай ее здесь к дереву привяжем? Кто-нибудь заберет, – от отчаяния я понесла такую ересь, что сама испугалась за себя.

– Мам, да ты что! Альфу бросить? Я сама с ней тогда останусь.

– Ой, нет, конечно. Я чего-то не то говорю. Плохо мне… Ты замерзла?

– Нет еще.

– Слушай, а давай к Подушко? А что? У нее свой дом, есть место и для нас и для собаки. Переживем, а там разберемся.

Я говорила это и боялась, что Ольга откажет мне. Но боялась незаметно, через раз, чтобы не напугать дочь.

– Давай! – обрадовалась дочка.

– Эй! Такси!

Так, деньги, предназначенные на звонок далекому папе, были промотаны совсем на другие цели.

Господи! Неисповедимы пути твои! Мы стояли под высоким забором частного дома, колотили в окна и в калитку, кричали нежно и громко, но нам никто не открывал.

– А ведь ее нет дома… – сообразила я, наконец.

– Мам, чего ж теперь делать?

– Давай через забор? Подождем на крыльце. Она не могла уйти надолго, может у соседей?

– Так забор же высокий! Ты сможешь перелезть?

– Мы найдем, где пониже, с той стороны огорода. Вон, видишь, в переулке. Только Алька не перепрыгнет…

– А ты ее подсади!

– Знаешь, сколько она весит? Подсади…

– Ну, вместе подсадим. Мы же не бросим ее здесь?

– Нет, конечно.

Мы нашли самое уязвимое место в броне Подушко, я приподняла тяжеленную собаку за передние лапы, она бодро взвизгнула и я толкнула ее под куцый хвост. Альфа исчезла за непроницаемым деревянным забором, где весело шмякнулась лапами на капустную грядку.

Ловкая восьмилетняя дочь моя попала на ту сторону почти без посторонней помощи. Она мелькнула попой в джинсиках над коричневыми досками и бесшумно исчезла с моего горизонта.

– А я? – сказала я сама себе.

Я была далеко не из тех, кто лихо прыгает через препятствия или бегает на скорость с барьерами.

– Мам, ну ты где? – зловещим шепотом произнесла дочь. – А я тебя вижу, здесь дырочка.

– Ты как туда залезла? На что наступала?

– Там есть кривая доска, посмотри.

Но было слишком темно, и глагол «посмотри» полностью утратил свой смысл. Я наощупь искала доступ в подушкино безопасное царство, и соседи из коттеджа напротив долго могли наблюдать, как я цепляюсь и соскальзываю с неприступного забора. Победила молодость! В результате усердных стараний я таки взобралась на самый верх и с криком победителя спрыгнула почти на тот же самый кочан капусты, который сплющила моя собака.

– Подушко не будет нам рада, – сказала я, окинув взглядом темный разоренный огород.

Мы собрали разбросанные тут и там пакеты, оправили взъерошенную капусту и побрели на крыльцо – ждать Ольгу.

Ольга Подушко, девушка двадцати пяти лет, легко, одним поворотом ручки, не применяя никаких дополнительных механизмов или приспособлений, открыла ту самую калитку, которую мы штурмовали часом раньше. Сразу за этим на собственном крыльце она внезапно натолкнулась на группу лиц, сокрытых в полной темноте и тихонько вскрикнула.

– Оля, это я! Не пугайся! У меня такие проблемы с Венькой! Он нас выгнал, представляешь? Можно я у тебя переночую? Нам совсем некуда идти, – я старалась говорить без пауз, чтобы не дать ей времени на раздумье.

– Привет! Ну, вы даете! Ладно, оставайтесь. Но собаку – в сарай! У меня новая мебель – отец привез.

– Оля, давай ее в коридор? Она мерзнет, ей нельзя на холод.

– Заходите! Есть будете?

– Нет. Давай лучше выпьем! У меня есть. Купила по дороге. Нельзя же к дорогой подруге с пустыми руками!

– Ты просто невероятная авантюристка! Как все было, расскажи?

Мы просидели с Ольгой до утра. Ее гостеприимный дом приютил нас на некоторое время.

Таким образом, в один вечер, изменилось течение всей моей жизни. Дальше происходило вот что. Фенька опомнился и начал искать меня на работе, а потом и у Подушко. Приезжал под окна, очень просил вернуться назад и простить его. Но за что было прощать его? За то, что он – это он? Моя жизнь в доме Ольги оказалась легкой и приятной. Мы вместе ходили на работу, готовили еду, получали зарплату и сбрасывались на питание. Чего еще можно было желать? Здесь не было никакой Таи, никакого Гоши. Мне не перед кем было надевать маску благочестия. Мы выпивали иногда, много разговаривали, делили пополам один кусок хлеба. Единственным неудобством пребывания в частном секторе являлась его отдаленность от оживленных городских улиц. Для того, чтобы просто отвезти дочь в школу мы двадцать минут пешеходствовали до остановки. И мне никак не вспомнить, каким образом решался вопрос с мытьем наших усталых тел… Конечно, это не могло продолжаться вечно. Но пока, менять что-либо, казалось совершенно бессмысленным.

Единственное, о чем я попросила Веньку, это забрать назад собаку. Я не справлялась с ней, а Ольга реагировала неадекватно на Алькину милую слабость спать в новом флоковом кресле. Вениамин безмолвно подчинился, уехал, исчез. Но предчувствие, что он еще возникнет в моей жизни, почему-то не покидало меня.

Зато у Лисовского началась подлинная истерика! Он и в страшном сне не мог себе представить, что я буду жить у такой ненавистной, вездесущей, простой и могучей, как русский язык, Ольги Подушко. И главное, что я буду пахнуть точь-в-точь, как она…

– Ты не могла потерпеть еще месяц? Что нужно было сделать, чтобы какой-то Фенька вышвырнул тебя на улицу? Ты что, напилась? – орал он на меня.

– Не без того…

– Петровна, не разочаровывай меня! Давай искать тебе квартиру, чтобы духу твоего у Ольги не было! Ты поняла?

– Ты же знаешь, что мне нечем платить за жилье, – уверенно кокетничала я, – Моя зарплата всего триста рублей, а за квартиру попросят все триста пятьдесят! Как я буду жить? Что есть, чем платить за транспорт?

– Слушай, ты вся создана из проблем! Давай так, ты будешь ходить ко мне, помогать вести хозяйство, готовить, делать покупки, а я буду платить тебе за каждый визит по десять рублей? У меня как раз домработница ушла. Ты согласна? А проездной билет я буду брать тебе в бухгалтерии за счет театра. И еще я сделаю тебе спецпитание по талонам, как ведущей актрисе. Ну же, соглашайся! Первую оплату за квартиру я внесу сам. Будешь должна.

– Щедрость ваша не знает границ… – съязвила я.

– Я буду ставить тебя на все «калымы», а это, между прочим, еще триста рублей в месяц! К нам сейчас все звезды собираются, только свети!

– Валя, а что ты потребуешь взамен? – спросила я в ужасе от его внезапной щедрости.

– Как – что? Доброго слова, нежного взгляда. Ничего необычного. Посидим, поговорим, в гости придешь, полы помоешь. В общем, все как всегда. Будем общаться…

– А если я откажусь?

– Сдохнешь под забором, как собака. Или поползешь обратно к Феньке. Дура ты, – ответил он безо всяких эмоций.

– Я пошутила. Я соглашусь.

Под внешней моей невозмутимостью скрывался целый ураган чувств. Лисовский взял на себя труд похлопотать о моей судьбе! Как я расскажу девочкам о таких его милостях? Хотя, никто уже не сомневался ни в намерениях Вали, ни в его целях. Да он и сам не пытался скрывать своей запоздалой страсти к новой пассии. Мне было очень неловко смотреть девочкам и мальчикам, коллегам по цеху, в глаза. Ведь Лисовского откровенно не любили, подшучивали над ним. И теперь, когда я была в таком двусмысленном положении и сотрудницы, и фаворитки, при мне все чаще молчали, избегали моего общества, боялись опалы.

– Зачем тебе Ети? Общайся со мной! Или тебе не интересно?

– Я очень высоко ценю твой интеллект и чувство юмора, Валя. Но я не могу жить отдельно от коллектива.

– Брось ты! Через пару лет я сделаю тебя начальником цеха, и все Ети станут просто твоими подчиненным. Зачем тебе их дружба?

Но мне была необходима их дружба! Я не могла объяснить Лисовскому, что мы – одна команда. Бывало и так, что мне требовалось элементарное прикрытие Ивановой, когда я выпивала больше обычного и не могла выйти на работу. Мы являлись командой, в которой каждый был, в принципе, взаимозаменяем. И это было свято.

Мне пришлось начать двойную игру – я охраняла овец и кормила волка, лишь бы удержаться на гребне волнующего кровь прилива.

Глава 30

Подушко отпустила нас без скорбных слез. Мы изрядно поднадоели ей за время своего проживания. Я уже начинала постоянно роптать по поводу бытового беспорядка, ныла из-за отсутствия водопровода и туалета. Нам было негде помыться, и я вновь отчетливо вспомнила Н. и оставленную там мать. Что ж, коли будет квартира, значит, приедет и мама. Быть посему. Лисовскому совершенно не обязательно знать о моих планах.

* * *

– Я нашел тебе квартиру, почти в центре города. Готовься переезжать. Там жила наша актриса, но она перевелась в другой театр. Я внес предоплату в тысячу рублей за три месяца. Рассчитаешься понемногу.

Я онемела…

Наивная! Я думала, что Лисовский действительно щедр душой и искренне хочет помочь нам. Это было так удобно и вольготно: пользоваться всеми привилегиями, которые он мне пожаловал. И посетило легкое, невесомое ощущение, которое бывает только лишь от прикосновения пера самой жар-птицы, или от купания в парном молоке.

Мы переезжали широко, на театральном автобусе, забирали вещи сразу и от Подушко, и от Феньки. Театральные же монтировщики сцены помогали переносить мою замученную мебель, пакетики и сумочки, которых оказалось без счету.

Моя заветная мечта: пожить в отдельной благоустроенной квартире с телефоном, безо всяких соглядатаев, сбывалась. И я вновь просто сказала себе: «Я счастлива!»

Мы с дочкой так мило устроили все в этой маленькой квартирке! Расставили все книжки, разложили вещи и вещички, развесили шторки, разобрали посуду. Мы были так оглушительно свободны впервые после переезда из далекого Ташкента.

Я вбежала в кабинет Валентина и расцеловала его столь искренне и нежно, что сама удивилась своему порыву.

– Ладно, ладно! Не стоит! Не старайся особо, долг вернуть все равно придется! У меня ведь не «красный крест»!

– Да я не из-за этого!.. Мне действительно там хорошо, и все это благодаря тебе!

Зачем он все испортил? Зачем сказал про долг? Боялся показаться смешным в своей трогательной заботе?

Ох, эти «калымы»! Этот оглушительный «звездопад» на нашей областной сцене! Господи, кого там только не было! Лисовский, как и обещал, начал внедрять меня во все творческие процессы. И поползла желтой змеей человеческая зависть, начала кусать неповинную меня. Я не замечала. Старалась не замечать. Я должна отдать долг.

Все увереннее и увереннее держала я руку на световом пульте. Мне стали доступны и подвластны все секреты этого непростого дела. Я пальцами чувствовала происходящее на сцене и легко, на глаз, определяла мелкие недочеты в работе других сотрудников. Я вся ликовала, ибо находилась в состоянии постоянного творческого полета. Но никому, даже Вале, я ни за что не призналась бы в этом. Я знала, что мне будет нанесен удар, и я была полностью готова к нему. Я становилась профессионалом. А это в театре являлось железным алиби.

Итак, «звездные» концерты сыпались один за другим. Наша концертная ставка определялась всего лишь в пятьдесят рублей. Но и этого было вполне достаточно, чтобы продержаться на плаву. Почти все мои калымные деньги забирал Лисовский, и никакие уговоры не могли заставить его отдать мне хотя бы десятку. Во мне закипала дикая затаенная кошачья злоба, я топила ее в вине, но она все равно прорывалась наружу в виде сцен и истерик в кабинетике Валентина.

И только потом, спустя годы, я узнала, что гонорар самого Лисовского за постановку концертного света исчислялся суммой от тысячи до двух тысяч рублей. А что это, собственно, постановка света? Это несколько небрежных движений руками на полутемной сцене, всего лишь направление лучей прожекторов, которые я передвигала по его указке в пыльных световых ложах. Всегда одинаковый свет для каждого приезжего гастролера.

Лисовский никогда не унывал, он хорошо умел использовать подручный материал, каковым теперь являлась и я. Он исправно приводил меня к себе домой два раза в неделю, чтобы я готовила, стирала, убирала, бегала по магазинам и помогала делать ему покупки, сумма которых приравнивалась к сумме двух моих зарплат. Я боролась с негативом в собственной душе, но отвращение к нему росло настолько быстро, что я начала ненавидеть Валю раньше, чем он открыл мне, например, планы на ближайший отпуск. Быт не дал родиться взаимной любви.

– Если бы ты жила со мной, была моей женой, то я сделал бы для тебя все. А так, кто ты? Сегодня – здесь, завтра – там. Я не глупый дурачок, которого можно «доить». Я не буду покупать тебе натуральные шубы, покуда не поверю тебе. Разве это не справедливо? – так говорил он, уютно посапывая в мягком кресле, наблюдая мои напрасные труды.

Сам того не желая, он легко и просто объяснил мне причину всех моих любовных неудач. Мужчины не верили мне… Вот почему я никогда не была с ними счастлива.

– Я не хочу натуральную шубу! Я просто хочу нормально есть, курить нормальные сигареты, покупать одежду себе и дочери. Как ты можешь понять голодного?

– Иди к Феньке! Он, дурак, все тебе купит!

И снова зерно правды. Только дураки и подбирали меня в надежде на недолгое счастье. Дураки и подкаблучники, от которых меня воротило на первый же день.

– А сколько должно пройти времени, чтобы я заслужила твое драгоценное доверие?

– Пока не знаю. Но ты весьма ненадежная. Любые гастролеры для тебя важнее всего, чего ты добилась за последнее время! Один Белов чего стоит! А московская оперетта? Что ты там устроила с их администратором?

Давай, Лисовский, научи меня жить. Браво! Сейчас я готова целовать твои ноги за каждую фразу, произнесенную тогда…

– Ничего. Он пригласил меня в гостиницу, мы посидели, поели, выпили, и я ушла обратно на работу.

– Как невинно! И это ты говоришь мне! Человеку, который столько для тебя сделал! Вот так просто! Взяла и пошла в гостиницу! Не верю ни одному твоему слову!

– Валя, скажи, а кто на меня «стучит»? Кто-то по-особенному смелый?

– Слушай, вокруг тебя вообще создается нездоровая обстановка. Ты сама этого не чувствуешь? И неважно, кто «стучит». У меня везде есть уши. Я давно живу. Не делай из меня дурака, не получится. Ни у кого еще не получилось!

– Я все равно узнаю…

Скорее всего это был Коленька… Тот самый скромник – программист. То-то он так искоса смотрел на меня. Ну, он у меня получит! Защекочу до смерти!

– Какая агрессивная! Попробуй, узнай. Но смотри, еще пара накладок и я буду говорить с тобой по-другому. Кстати, к нам Розенбаум приезжает. Ты работаешь. Но чтобы без глупостей! Смотри у меня! Наконец-то, впервые за протяжение всей беседы, мое сердце радостно забилось. Розенбаум!

Глава 31

Удивительное дело! Когда я выходила в тот день от Вали, то прямо в его подъезде, этажом ниже, я увидела на широком подоконнике бумажку достоинством в сто рублей. Мираж? Ни рядом, ни в самом подъезде – никого… Я так давно хотела купить себе облегающие черные брючки, которые стоили именно сто рублей! Они снились мне. Ни минуты не раздумывая, я положила банкноту в сумочку и быстро выбежала из подъезда.

А наутро долгожданная вещь стала моей. Теперь у меня был шикарный наряд для работы с самим Александром Розенбаумом!

Именно в те времена, я начала вдруг понемногу смекать, что мечты иногда сбываются. Не все, а только те, маниакально-сильные, из-за которых пропадают покой и сон. Мысли материальны… Но я держала это открытие в тайне, словно боялась лишиться чудесного дара. И замечтала себе работать в Москве. В настоящем театре.

– Где взяла штаны? – пытал меня недоверчивый Лисовский. – Где ты за ночь взяла штаны? – допрашивал он меня по слогам.

– Представляешь, нашла деньги у тебя в подъезде!

– Так не бывает. Врушка!

– Это у тебя не бывает. А у меня бывает.

Валя был в шоке. Итак, Коленька. Наш угрюмый девственник был не так прост, как казался. Вскоре намечался спектакль, в котором мы, по иронии, именно с Николаем производили бутафорский взрыв под сценой. Для этого использовался абсолютно настоящий порох. Внешне все выглядело безобидно. Коленька забирался на невысокий постамент, брал в руки узенький металлический совочек на полутораметровой деревянной ручке. От совочка тянулись два провода, предназначенные для включения в сеть. Мы насыпали на совок порох таким образом, чтобы он закрыл оголенные провода. Коленька вытягивал руку наверх, я включала устройство в сеть, и в открытый люк, на сцену, вырывался вполне настоящий взрыв. А перед этим, прямо на постамент, целясь мимо Коленьки, из люка выпрыгивал ведущий актер театра. Дозировка пороха определялась четко – половина чайной ложки.

Коленька доверчиво принял из моих рук совочек, как всегда осторожно, боясь стряхнуть частички и сорвать трюк. Мы приблизились к открытому люку и начали ждать нашего «звездного часа».

– Коля, ты зачем Лисовскому про оперетту рассказал? Я же вас вином и шпротами потчевала, которые из гостиницы принесла. Неблагодарный ты, Коля.

– А при чем тут я? Он меня сам к стенке припер. А себя я люблю больше, чем тебя, извини.

В это время мы услышали нашу реплику со сцены, после которой и должен состояться взрыв. Нам на голову, как обычно, прыгнул Сергей и убежал сразу, не здороваясь и не прощаясь.

Я равнодушно подошла к электрическому щитку и включила незамысловатое устройство. В этот раз порох насыпала я…

Коленьку так мотнуло, что он не удержался на ногах и упал на бетонный пол, вместе с совочком, испуганный и жалкий. Я сегодня была доброй и отмерила столовую ложку волшебного порошка. На Николая плавно оседала театральная пыль, поднятая нашим царским взрывом. Говорят, на сцене поднялся такой огненный столб, что зрители впервые зааплодировали в этом месте. Через две минуты возле нас уже стоял штатный пожарник и в недоумении рассматривал Коленькино нелепое положение.

– Петровна! Ты чего ж делаешь? Специально, да? Ты чего, пьяная? – заикался от обиды Николай.

– Нет, не специально. Но еще раз «стукнешь», сожгу заживо прямо на этом месте. Ты меня понял?

Пожарник удивленно вскинул брови и ушел восвояси. А как же еще? Ведь мы выпивали с ним на брудершафт два дня назад. А потому – жги, Петровна! Можно…

Глава 32

Когда затихал зрительный зал, когда я выключала последний фонарь на сцене и закрывала дверь операторской, мои ноги несли меня домой, к доченьке, в мой голодный одинокий мир. Нам становилось все труднее и труднее выживать. Я перевела Машу в соседнюю школу, и теперь она больше не ездила на общественном транспорте. У меня действительно появился проездной билет, как и обещал Лисовский. Но мы жестоко голодали в то время. Талоны на питание мы проедали вдвоем, когда Маша приезжала ко мне на работу. В буфете мы без стеснения питались из одной тарелки, на глазах у всех театральных, таких же полуголодных, как и мы. Дома нам перепадал кусочек хлеба да дешевая сосиска, чашка чая, иногда без сахара. Я писала матери, чтобы она срочно приезжала, помогала, спасала нас! Но она не торопилась, и моему отчаянию не было предела. Я часто плакала, обняв за плечико дочь, напивалась до самозабвения, чтобы подавить в себе это унижение от собачьей жизни. А когда, вдруг, звонил Лисовский, мне приходилось говорить с ним часами – ни о чем, долго, противно.

– Чего ты расстраиваешься? У тебя есть все, кроме денег. А деньги – дело наживное.

Его самодовольная философия имела разумное зерно. Но это не могло иметь отношения ко мне, человеку без дома, без денег, а теперь уже и без прописки.

К счастью, я была устроена таким образом, что все мои страдания только добавляли мне привлекательности. Когда я просто шла по улице, либо по сцене, все люди, смотрящие на меня, даже не могли себе представить, что перед ними женщина, которой сегодня элементарно нечего есть. А может, своей внешностью я обязана именно такому образу жизни? Я не научилась просить или брать чужое. При всей своей нищете я умудрялась сохранять достоинство, что, видимо, делало меня и дочь неуязвимыми. Именно в то время я потеряла всякий интерес к еде, как к чему-то запретному и недоступному.

Глупый Валя так искренне старался прикормить меня деликатесами в наши нечастые рандеву. Но что мне креветки, шампиньоны? Пыль под ногами… Как я могла что-то съесть, если знала, что дома меня ждет полуголодная дочь? Лисовский был дико возмущен моим неблагодарным равнодушием. Я должна была «служить», танцевать и вилять хвостом за каждый лакомый кусочек! Он злился, кричал и даже топал ногами.

– Ешь! Когда женщина хорошо ест, она хорошо работает.

Да, ладно… Я всегда хорошо работала. Как можно было судить Валю, если он не имел ни малейшего представления о чувстве материнства? Я молча брала свои законные десять рублей, и мы с аппетитом проедали их в маленькой квартирке.

Именно в тот момент мне и пришло в голову вновь связаться с Вениамином… Однажды вечером, в свой законный выходной день, я позвонила ему на домашний, недавно установленный, телефон и, к моему облегчению, он так искренне обрадовался, что вместо просительницы я почувствовала себя благодетельницей. Приехал он почти сразу, привез целый мешок продуктов. Как обычно, мало говорил и много делал. В его глазах светилась песья тоска…

Мы стали встречаться иногда, на чисто бартерной основе. Концерт Розенбаума доверили мне и Ивановой. Перед началом, когда Александр только появился на полутемной сцене, мы приступили к ее освещению.

Я забралась под самый потолок и стала направлять «выносные софиты» в центр сцены, где планировалось поставить микрофон.

– Скажите, так Вам будет удобно? – периодически спрашивала я великого барда, перевесившись через тонкие перила.

– А мне все удобно, – просто ответил Розенбаум и рассмеялся.

Для подстраховки я сконцентрировала в центре большее количество лучей, чем это делалось обычно. Затем, вдоль черного «задника» сцены мы выставили дюжину канделябров с электрическими свечами. Я крутилась на сцене, подключая канделябры в электрические щитки. И в это время, «большим сухогрузом», на сцену выплыл Лисовский.

– Петровна, ну как?

– Почти закончили, осталось пять подключений.

Но Валя не слушал меня, он смотрел на Розенбаума и на то, как сам бард смотрит на меня. Господи, неужели ревнует?

– Закончили, значит пошли, разговор есть, – сказал Валя тоном хозяина и подтолкнул меня к боковому выходу со сцены.

В это самое время, к этому же выходу направился Александр, и случилась мелкая мелочь. Боковой выход с маленькой дверью мог вместить только одного человека. Мы направились туда втроем, почти одновременно. Лисовский, не раздумывая, прошмыгнул первым, а Розенбаум, идущий передо мной, внезапно замедлил шаг и широким жестом руки пропустил меня вперед. Мне стало не о чем говорить с Лисовским, и я ушла под сцену, к своим.

А вечером, на концерте, кружился и витал в воздухе неповторимый, любимый всеми тембр:

«Одинокий волк – это круто,

но это так, сынок, тяжело!

Ты владеешь миром как будто.

И не стоишь в нем ничего…»

Глава 33

Я все еще оставалась беспечной пьянью, но в тех зыбких неуловимых полутонах, когда не падаешь и помнишь все, что с тобою было. Во времена запоев, я понемногу выпивала в течение всего дня, а в сумке, размером со школьный рюкзак, почти всегда лежала початая бутылка крепленого красного.

Я никого не угощала, выпивала тайком, а так же пила прямо во время спектаклей, в операторской. Но никогда, ни единого раза, мои пальцы не ошиблись при выборе микшеров. И мне казалось, что в этом состоянии моими руками движет некто третий, ответственный за меня.

Хорошо помню, что если после вчерашнего я не начинала пить прямо с утра, то сердце отказывалось проталкивать кровь, а сознание и силы плавно покидали тело. Я уже не могла не пить…

На концерте Валерия Меладзе меня определили в левую служебную ложу, чтобы управлять световой пушкой и следить лучом за артистом. На мое счастье, Меладзе оказался статичен, он мало двигался по сцене, и мне было достаточно лишь закрепить прибор, чтобы он не уходил в сторону.

Внезапно, в ложу пришел Розгин, у которого сегодня был выходной. Зачем-то он принес с собой бутылку самого настоящего «Мартини».

Мы замечательно посидели в этой самой ложе, а дым от выкуренных нами сигарет беззаботно кружил в мощном луче световой пушки, создавая эффект недавнего взрыва. Кстати, Розгин уделял мне все больше внимания, что пугало в первую очередь не Оленьку, его законную жену, а меня.

– Слушай, Петровна, – говорил мне он, – У меня недавно умер отец, оставил в наследство однокомнатную квартиру. Ну, зачем она мне? Давай я завещаю ее тебе, а ты родишь мне сына?

– Розгин, ты в своем уме? Какой сын? У тебя есть Иванова.

– Иванова старая. Она уже никого не родит. А мне нужен ребенок, наследник. Представь себе, две квартиры и ни одного наследника. Петровна, я ведь не просто так, у меня к тебе чувство. Подумай.

– Хорошо, я подумаю, – ошарашено ответила я.

А про себя подумала, что слишком часто мне стали предлагать чужое наследство. Наверное, я выгляжу слишком жалкой.

Утро не задалось с самого начала. Лисовский, заметив вчера дым в зрительном зале, сразу понял, что ветер дует с левой ложи. Пока я ехала в театр, он провел осмотр моего вчерашнего рабочего места и нашел там ровно пятнадцать окурков, и это было строго-настрого запрещено администрацией театра. Курить было нельзя вообще, а тем более там, где курила я. Розгин не мог быть виноватым, значит, виноватой буду я… Иванова встретила меня сразу на проходной и радостно сообщила: