355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юсуф Зейдан » Азазель » Текст книги (страница 7)
Азазель
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 10:38

Текст книги "Азазель"


Автор книги: Юсуф Зейдан



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Лист VI
Разрыв

Когда мы спустились в подвал, первое, что меня поразило, это его размеры. Я всегда думал, что подвал – это такой длинный и узкий проход под большими домами и дворцами, и поэтому был крайне удивлен, увидев просторное помещение с высоким потолком и упирающимися в землю рядами мощных мраморных колонн. Каменный пол был устлан дубовыми досками. В подвале оказалось очень прохладно и чем-то сильно пахло.

Вдоль стен размещались стеллажи, на которых хранились амфоры с вином. Сосудов было так много, что их невозможно было сосчитать. Октавия с гордостью произнесла:

– У нас вина на тысячу лет хватит. Вон в том углу самое старое, очень качественное, многолетней выдержки.

– А для чего вы выдерживаете вино? Хозяин думает, что будет жить вечно?

– Полегче, любимый. Вино выдерживал еще его отец, а сам он смешивает разные сорта греческого и кипрского. К моему хозяину приходит очень много гостей, и они устраивают шумные пирушки.

Октавия повела меня по проходу, в конце которого находилась приставленная к стене амфора. Я находился так близко к Октавии, что когда она нагнулась, чтобы налить вина в приготовленную заранее бутылку из прозрачного зеленого стекла, то уперлась в меня.

– Это прекрасное вино достойно, чтобы за ним скоротать ночь! – возвестила она и, повернувшись ко мне лицом, стала возбуждающе крутить бедрами.

Меня разозлило, что Октавия всегда оказывается зачинщицей наших любовных игр, и, уже не владея собой, я решил, что в этот раз начну первым. Каким же увлекающимся мальчишкой я был тогда! Схватив Октавию за плечи, я прижал ее лицом к стене и стиснул руками бедра. Октавия не сопротивлялась. Опершись руками о стену, она покорно ждала. Я дунул на пламя светильника, и темнота окутала нас. Прижавшись к Октавии, я почувствовал податливость ее тела, и тогда сорвал с нас одежды. Мы стояли совершенно нагие… Октавия стонала от изнеможения, умоляя разорвать ее на части… О боже!.. Нельзя так долго хранить все это в памяти, но я все помню, хотя прошло уже столько лет…

* * *

Утомленные, мы поднялись в комнату Октавии и рухнули на разбросанные по полу подушки, так и не отведав вина. В эту ночь нам хотелось просто спать.

На следующий день я проснулся рано, Октавия еще спала, всем своим видом напоминая о нашем недавнем безумстве. Стараясь не производить шума, я прокрался в библиотеку, взяв с собой торбу из опасения, что Октавия попытается заглянуть в нее, когда проснется. Так же осторожно я приоткрыл окно, в которое тут же брызнул свет, залив все пространство библиотеки. Расчистив место на полу, я углубился в чтение священных книг и комментариев к ним хозяина дома.

Когда я возвращал книги на полку, мой взгляд задержался на большом фолианте под названием «Письма и заметки о древних философах Александрии». Многие тексты этой книги, написанные известными авторами, были мне знакомы, но показались очень необычными, ведь об их авторах во времена учебы в Ахмиме я ничего не слышал. С фолиантом в руках я вернулся на облюбованное место на полу и принялся читать те тексты, которые показались мне наиболее занимательными, особенно заметки, автором которых назывался неведомый мне древний философ Гегесий {45}45
  Гегесий Киренский (ок. 320 – ок. 280 до н. э.) – древнегреческий философ, представитель школы Киренаиков, ученик Аристиппа. Написал книгу «Смерть посредством голодания», в которой проповедовалось самоуморение голодом. Гегесий, преподававший свое учение в Александрии во времена Птолемея, так красноречиво доказывал бедственность жизни и утешительность смерти, что его прозвали «Подстрекающий к смерти», и Птолемей запретил его чтения, а сама книга была сожжена.


[Закрыть]
, воспевающий самоубийство! Не успел я отметить некоторые места, чтобы перенести их на свиток, как с испуганным, почти пожелтевшим лицом в комнату вбежала Октавия. Пряди ее пышных каштановых волос спутались, молочно-белая грудь тяжело вздымалась.

– Ты здесь, а я подумала, что… Зачем ты взял торбу?

– Тебя это напугало? В ней у меня книги, а здесь я увидел одну копию, более древнюю и полную, чем моя. Захотел исправить.

– Любимый, прошу, не терзай меня, не исчезай неожиданно… Я так переживала, что чуть не умерла… Пойдем в комнату, пойдем, любимый.

Октавия бросилась ко мне, трогательно, как ребенок, увидевший отца после долгой разлуки. Ее нагота совсем не возбуждала меня, я чувствовал лишь бесконечную нежность. С любовью, лишенной и намека на распалявшую нас прошлой ночью страсть, я по-отечески прижал ее к себе и приласкал. Вдыхая аромат ее волос, я был почти уверен, что эта женщина по-настоящему любит меня, даже сильнее, чем моя мать… Интересно, ненавидела ли меня мать так же, как отца? И любила ли она этого мужлана – своего нового мужа? Я чувствовал слезы Октавии на своей груди, и мое сердце переполнялось любовной мукой. Я еще крепче прижал ее к себе, нежно поглаживая, и она затихла. Мог ли я тогда проникнуться к ней еще больше? Кто знает… Да и какое это сейчас имеет значение? В любом случае чем больше мы обольщаемся, тем больше верим…

– Никогда не бросай меня, мой любимый, мой единственный!

Октавия вытерла слезы, и на лице ее появилась вымученная улыбка, а во взгляде я прочел любовь, смешанную со страхом. Придя наконец в свое обычное состояние, она потащила меня на крышу, не говоря больше ни слова, ибо мы все уже сказали друг другу глазами.

Оставив меня на крыше, Октавия вернулась в комнату и вскоре вышла в необыкновенно красивом белом платье. В руках она держала дорогое платье хозяина, от которого однажды я уже отказался. Глядя умоляющими глазами, Октавия медленно раздела меня и, не произнося ни слова, облачила в хозяйский наряд. Мне хотелось немного побыть на воздухе, полюбоваться на море, но она вновь напомнила о необходимости соблюдать осторожность и настойчиво потянула в комнату. Присев на край кровати, Октавия протянула ко мне руки – как добрая, веселая и любящая подруга. А я вновь подумал: «Всегда ли она будет оставаться такой? Ведь ничто не вечно… Вдруг она бросит меня? Женщины по природе своей непостоянны. В один прекрасный день по какой-то причине она рассердится и донесет на меня служителям церкви, выдаст им все мои тайны. Заявит, что я соблазнил ее. Или что я монах и развратничал с ней! Александрийская церковь известна своей суровостью и решительностью, а ее последователи сегодня исповедуют строгость. Что они тогда со мной сделают? Неужели здесь меня ждет судьба отца? Неужели…»

– Отчего ты погрустнел, любимый? Возьми яблоко.

– Яблоко? Нет, не хочу. Это ведь тот плод, из-за которого Адам был изгнан из рая.

– Что за бредни! Кто наплел тебе эти небылицы, мой маленький мальчик?

Не задумываясь, я ответил:

– Но об этом написано в толкованиях к Торе.

– Ах, в Торе. Уморительная книжка! Она все время издевается над древними египтянами, осуждая их женщин! Хозяин как-то читал мне ее. Он тоже потешался и в изумлении качал головой.

Меня возмутили ее слова и разозлило, что она насмехается над заветом Бога Отца, в которого мы верили сотни лет, а иудеи еще больше. Правда, я вспомнил, что и сам когда-то сомневался в том, о чем записано на страницах Пятикнижия. Но как бы то ни было, человеку непозволительно издеваться над верой другого: умаление чужой веры означает принижение собственной. Тогда выходит, что никакая вера не годится для людей! Я понял, что для нас с Октавией настало время объясниться со всей откровенностью, поэтому произнес решительным тоном:

– Октавия, ты не имеешь права смеяться над верованиями других.

– Не злись, любимый. Я больше никогда не буду издеваться над чужой религией, если это так тебя раздражает… Но и ты не зли меня, возьми это яблоко.

Поколебавшись, я взял протянутый мне фрукт, а Октавия поднесла руку к моим губам. Мне сразу вспомнилась Книга Бытия {46}46
  Книга Бытия (тж. «Первая книга Моисея») – первая книга Пятикнижия (Торы), Ветхого Завета и всей Библии.


[Закрыть]
. Я откусил небольшой кусочек и представил себя Адамом, которого соблазнила женщина и обольстил проклятый Азазель и от которого мы унаследовали первородный грех неповиновения… Первородный грех! Мне вспомнился один известный стих из Торы, в который можем верить только мы. И вновь у меня в голове завертелись вопросы: почему Господь велел Адаму не приближаться к древу познания и вечности? Почему он разгневался, когда тот попробовал яблоко с древа познания? В Книге Бытия говорится: «Се – человек, ставший как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простёр он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» {47}47
  Быт. 3:22–24.


[Закрыть]
. Почему Господь захотел вначале, чтобы человек оставался невеждой? И что постиг Адам – знание? И что такое знание – подготовка к постижению вечной жизни? А кто такие эти ангелы, про которых Господь сказал, что Он – один из них? А если бы Адам и Ева так ничего и не познали бы, то остались бы навечно в раю? Как соотносится вечность с неведением и обманом природы? И что же такое они узнали, съев яблоко с этого дерева? Может, то, чему за прошедшие дни меня научила Октавия? То, к чему она меня приохотила без всякой на то с моей стороны готовности и намерения? Если же я сотворил то же, что и Адам, значит, Господь разгневается и изгонит меня тоже? Откуда и куда? Я ведь и так давно изгнанник… И где мое пристанище, и что мне делать?

Тяжелы были мысли, охватившие меня при виде этой языческой богини, сидящей рядом на кровати. И впрямь: не богиня ли Октавия – или, быть может, рабыня своих страстей? Может, она хотела при помощи яблока вновь ввергнуть нас обоих в грех, как уже ввергала до этого? И как теперь я смогу выплыть из этого греховного омута? Ведь она хочет, чтобы я провел с ней остаток жизни! Как?! У нее нет глубокой веры, и она не знает, что я верующий человек…

– О чем ты думаешь, любимый?

– О браке. В смысле – о твоем умершем муже… Он что, болел?

– Нет. Он был очень тучен и слаб, к тому же старше меня на двадцать лет. Но болен он не был.

Муж Октавии был язычником. Хозяин-сицилиец всегда привозил ему из своих путешествий ладан, который тот относил в храмы и, счастливый, возвращался домой. Октавия побаивалась за мужа, а он посмеивался над ее страхами. Он и подумать не мог, что храмы в одночасье могут стать опасным местом, и часто повторял какие-то бессмысленные фразы типа: «Наш бог Серапис – владыка мира, мы должны уважать его, невзирая на заносчивость христиан, даже если среди них сам император Феодосий Второй {48}48
  Феодосий II (401–450) – император Восточной Римской империи на протяжении 48 лет, с 402 г., когда он стал соправителем своего отца Аркадия, а в 408 г. после его смерти занял престол единолично.


[Закрыть]
». Как я понял, муж Октавии был недалек и не очень грамотен.

Внезапно Октавия погрустнела, и ее грусть проникла в мое сердце. Волосы упали ей на лицо, но она не замечала этого и была похожа на вянущую розу. Мне следовало бы обнять ее тогда и заверить, что я буду лучше, чем ее муж. «В любом случае, – подумал я, – она не любила своего мужа, но говорит, что любит меня. Быть может, Господь прибрал его, чтобы дать ей другого, лучшего, чем первый».

Я на минуту отвлекся, отдавшись своим мыслям, а она между тем продолжила свой рассказ. Так я узнал, что случилось с ее мужем. Однажды утром он понес ладан в небольшой храм в восточном конце гавани, и там его встретили мои единоверцы. Октавия еле сдерживала рыдания:

– Они убили его, эти разбойники во главе со своими предводителями-монахами. А затем и весь храм разрушили.

– Что ты такое говоришь? Монахи никого не убивают!

– Александрийские – убивают. Во имя своего малопонятного господа и по благословению этого фанатика епископа Феофила и еще большего изверга – его последователя Кирилла.

– Я прошу тебя, Октавия!

– Хорошо, какой толк сейчас в этих словах. Но я вижу, любимый, ты погрустнел. Ты что, им симпатизируешь? Они гонят нас, где бы мы ни были, преследуют своих братьев-иудеев, низвергают на головы людей их святилища и называют нас не иначе как погаными язычниками. Они сеют вокруг беды, как саранча, как напасть, обрушившаяся на мир.

– Я прошу тебя!

– Что тебе до них? Почему покраснели твои глаза и готовы пролиться твои слезы?

– Потому что я…

– Потому что ты – что?

– Я…

– Что?

– Я… христианский монах.

Наступило долгое молчание. Мы оба были в замешательстве. Оправившись от потрясения, Октавия подняла голову и посмотрела на меня. Ее лицо пылало от гнева, а глаза налились плохо сдерживаемым негодованием.

Внезапно она вскочила и, резко указав мне на дверь, безмолвно застыла. В этот миг она была похожа на одну из огромных языческих статуй.

– Убирайся из этого дома, мерзавец! – взревела она, как иерихонская труба. – Пошел вон, подлец!

Лист VII
Утраченный

Сбросив шелковое платье прямо посреди комнаты, я подобрал валявшуюся возле двери рубаху и торбу и кинулся прочь. Одевался я на ходу, спускаясь бегом по лестнице.

Я был опустошен, словно душа покинула меня. С мозаичного панно на меня смотрела грустная собака. Наступив на нее, я направился к выходу, и в этот момент сверху до меня донеслись громкие рыдания Октавии. Я выскочил за дверь, быстрым шагом прошел через сад и оказался у ворот. Ослепительно сиявшее солнце больно резало глаза, а раскаленный песок обжигал голые подошвы.

У ворот сидел сторож, но он даже не посмотрел в мою сторону, хотя его овцы и протрусили за мной несколько шагов. Никогда в жизни я не переживал подобного позора… Я был унижен… Оскорблен… И полностью уничтожен…

Неужели все это и вправду случилось двадцать лет назад. А кажется, будто только что… Ах, бедная Октавия… Ну почему ты не потерпела совсем чуть-чуть? Если бы я мог знать, что готовит мне судьба! Но теперь… Дрожат мои руки… Октавия… Любимая и несчастная… Я не могу больше писать… [6]6
  Это все, что было записано на седьмом листе. Многие слова зачеркнуты, и строчки наползают друг на друга. На полях в центре составленного из слов круга неровными штрихами нарисован монах Гипа и много крестов разного размера.


[Закрыть]

Лист VIII
Уединение среди скал

Любое мое воспоминание неотделимо от страдания. Даже если я вспоминаю что-либо приятное, это до крайности болезненно… Как бы мне хотелось сейчас взобраться на стену монастыря и закричать, обратясь к северу, где сейчас обретается Несторий, и к югу, где скрылась Марта… И если я выкрикну из своего сердца всю боль, услышит ли кто-нибудь этот крик? Или я просто умру? А может, я обречен на вечную тоску и забвение?

Что мне делать с темницей, где я томлюсь, скованный тревожными воспоминаниями? Не разорвать ли эти листы и не вылить ли чернила? Не разодрать ли рясу и не уйти ли в пустыню, как сделал Иоанн Креститель? А может, забыть обо всем и продолжить записывать, чтобы докончить начатое, а потом уйти туда, откуда нет возврата?

О Октавия… О непорочная… Я отчетливо помню, что после того, как она так жестоко изгнала меня из своего рая, ноги понесли меня прочь от этого окруженного песком дома к нашей пещере в скалах. Я шел туда, сам не понимая зачем. Быть может, в тот момент я хотел просить прощения у Бога и ждать Его милости в том самом месте, где в первый раз восстал против Него?

Войдя в пещеру, я немедленно забился в самый дальний угол и прижался к влажной стене, надеясь укрыться от все еще звенящего в ушах грохота моего низвержения. Я был просто уничтожен… Простояв несколько минут в полной отстраненности, я вдруг почувствовал, как из глаз потекли слезы раскаяния… Вот здесь, опустившись на колени, сидела Октавия, доставая из корзины различные кушанья. А вот здесь стоял я, завороженный ее грудью. В этом месте я впервые прикоснулся к телу Октавии и на меня излился ее свет… Время замедлило свой бег, и я перестал существовать, окунувшись в глубокий омут мучений.

В пещере стояла тишина, нарушаемая лишь шумом морского прибоя. Я улегся на пол, положив под голову торбу, которая казалась вдвое потяжелевшей. В голове было пусто. Безмыслие причиняло боль и вызывало щемящее ощущение одиночества. Я чувствовал раскаяние, похожее на то, что овладело учениками Христовыми в ночь последней вечери, когда Он сообщил им о Своем скором уходе и встрече с Отцом, который на небесех. Я мечтал уснуть и не проснуться, но мне это не удавалось. Я впадал в забытье и всякий раз просыпался от ужаса. Я страшился самого себя, прожитых дней, своего отшельничества в скалах, того, что в пещеру проникнут хищные звери. Тогда я не знал, что в Александрии не водятся ни гиены, ни бродячие волки, зато есть хищники поопаснее ночных тварей, с рассветом прячущихся в свои логова.

Обратившись лицом к стене, я, стоя на коленях, бормотал искупительные молитвы и жаркие заклинания, уповая, что Господь смилуется и простит меня за все, что сотворили мы с Октавией. Взывая к ее спасению, я почувствовал, как из глаз моих вновь потекли слезы.

Погруженный в молитву, я вдруг подумал, что, быть может, стоит провести в этой пещере остаток дней, полностью посвятив себя молениям и позабыв про медицину и про все то, о чем мечтал и чего желал прежде. Наверное, мне следовало стать святым отшельником. Я начал фантазировать, что вовсе не подобает монаху: «Вот люди узнают, что я обретаюсь в этом месте, и будут приходить ко мне за благословением. Я буду вести примерный и предельно аскетический образ жизни. И днем и ночью я буду поститься, съедая лишь один финик. А когда почувствую жажду, положу в рот финиковую косточку и стану катать ее языком, тем и напьюсь – так мы делали в деревне, когда я был маленьким. Если жажда не пройдет, смочу губы морской водой и вновь укроюсь в своей пещере. Говорят, что александрийцы кроме себя никого не уважают, но меня они станут почитать, когда им откроются моя набожность, усердие и прилежание в служении. На мою пещеру снизойдет небесное благословение, и своими руками я буду творить чудеса. И однажды среди прочих придет уверовавшая Октавия и узрит меня в ореоле святости… Я не стану отягощать себя никакими мирскими благами, а сосредоточусь лишь на восхвалении Господа и созерцании своей праведной жизни, которую очищу настолько, что она станет как зеркало… И тем я очищусь от горестей этого мира».

Мечты приносили успокоение и уменьшали скорбь. Но с наступлением дня меня охватил голод и желания более приземленные. Я достал из торбы финик и медленно съел его. После этого очень захотелось пить, и даже косточка не помогла утолить жажду. Я вышел из пещеры, вертя головой по сторонам, как загнанная лисица. По пути к морю, куда бы я ни бросал взгляд, не было ни души. Здесь вообще не было ничего, кроме тишины и покоя. Я умылся и прополоскал рот: соленая вода еще больше разожгла жажду. Едва передвигая ноги, я вернулся в пещеру и скорчился в углу, как побитая собака, зализывающая глубокие раны, без всякой надежды исцелиться. Я понял, что моим единственным лекарством может быть сон, и закрыл глаза, надеясь забыться… Не сразу, но мне это удалось.

Из забытья я вынырнул только утром, разбуженный криком чаек. Я почувствовал такой сильный голод и жажду, которых никогда раньше не испытывал. Я съел еще один финик и, выйдя из своего скального убежища, огляделся по сторонам. Окрест не было никого. Не было и Октавии на том месте, где я впервые встретил ее в тот день, когда меня чуть не засосал водоворот.

В тот миг я понял, что не люблю море. Нил лучше и добрее. Нил наполняет жизнью свои берега, а море со своих уносит любую растительность, не оставляя ничего, кроме камней. Александрия – это город моря и скал, город соли и жестокости. Одиночество изнуряло меня, давило гнетущей тяжестью. К вечеру в голове засела одна навязчивая мысль, которая, я не сомневался, должна была привести меня к покаянию и вплотную приблизить к сути очищения. Я был уверен: лишь это поможет мне выделиться из толпы и стать особенным, ибо мало кто отважится сделать подобное. Я решил оскопить себя!

Я думал так: сначала найду конский волос и тщательно прополощу его в морской воде. Затем вернусь в пещеру, обмотаю его вокруг мошонки и, уповая на то, что, превозмогу боль, сумею отрезать семенники. Я верил, что навсегда успокоюсь, что больше никогда не поддамся женским чарам и стану как ангел. «К этому призывает нас Евангелие, – шептал я, – но мы не отзываемся на этот призыв, потому что слабы. В Евангелии есть ясный стих, указывающий на это: «…есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» {49}49
  Мф. 19:12.


[Закрыть]
. И я стану избранным, счастливый тем, что принес жертву на алтарь очищения! Я это сделаю, дай Господь, завтра утром».

Однако я не спешил. Я вспомнил, что давным-давно Ориген сотворил с собой {50}50
  С 203 г. Ориген начинает преподавать в теологической школе. Он спал на голой земле, постился, не носил обуви, не имел смены одежды. Но он пользовался популярностью у женщин и не хотел, чтобы это неправильно истолковывалось. Поэтому, поняв буквально слова Иисуса: «Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного» (Мф. 19:12), – он оскопил себя. Это был необдуманный, отчаянный поступок, о котором он позднее глубоко сожалел.


[Закрыть]
подобное тому, что намеревался сделать я, и некоторые почитали его за это как святого, но иные думали, что он грешник. Тогдашний епископ Александрии благородный Димитрий {51}51
  Епископ Димитрий (?–231) – епископ Александрийский (189–231). Первый александрийский епископ, о котором сохранились достоверные сведения. Секст Юлий Африкан, посетивший Александрию во времена Димитрия, упоминает его одиннадцатым епископом после Марка на десятом году правления Коммода.


[Закрыть]
осудил Оригена, сказав, что это гнусность и мерзость, разгневался – и не только снял его с должности начальника Александрийского богословского училища {52}52
  Огласительное училище в Александрии, которое отстаивало желательность сближения христианского вероучения с эллинской философией, было основано в половине II в. св. Пантеном. Это было первое в христианском мире высшее учебное заведение, и св. Иероним приписывал его основание самому апостолу Марку. После Пантена во главе школы стояли выдающиеся философы Климент Александрийский, Ориген, Иракл Александрийский, Дионисий Александрийский, Петр Александрийский и Дидим Слепой.


[Закрыть]
, но и отлучил от церкви. Я забеспокоился, а как сегодня посмотрят на то, что я собираюсь учинить? Вернуть потерю мне никто не сможет, и тогда монашеская стезя мне будет заказана: ведь монах должен уметь усмирять порывы своей души и голос своей плоти! Меня осудят и изгонят из церкви, покрыв позором и сопроводив громом проклятий… Да, идея оказалась неудачной. И никогда больше я даже думать не смел о самооскоплении!

Вечером я уже сожалел о том, что опять остаюсь ночевать в пещере. Я вышел на берег и двинулся на запад. Помимо собственной воли, мои глаза не раз устремлялись к дому Октавии, но я заставлял себя не смотреть в его сторону. Солнце близилось к закату, лазурное море уже окрасилось багряным румянцем. По мере того как я приближался к центру города, дома стали встречаться чаще и были они все выше и богаче. Вскоре неподалеку от береговой линии я заметил стражников, но не стал приближаться к ним. Я понял, что подошел к самым границам царского квартала, который на самом деле уже не был царским, потому что многие дворцы превратились в пристанище призраков и собак. Я побоялся идти дальше на запад и повернул на юг, в надежде, что там я смогу найти еду, воду и, может быть, еще что-нибудь, что успокоит мое тревожно бьющееся сердце. Уже издали я приметил церковь с высоким крестом на куполе и пошел к ней, кончиками пальцев ощупывая драгоценное рекомендательное письмо, спрятанное в торбе.

У дверей церкви стояла небольшая толпа моих единоверцев, которые негромко переговаривались между собой. Выражение их лиц было благостным, на шеях висели раскрашенные деревянные и костяные кресты. Никто даже не посмотрел в мою сторону, но это меня не смутило. Я решительно направился к ним и поприветствовал:

– Да благословен будет ваш вечер, братья! Я с юга, у меня письмо к монаху Юаннису-ливийцу.

Они не знали его и не очень-то заинтересовались моей историей. А мне было стыдно признаться им, что я голоден и хочу пить. Один из монахов объяснил, как добраться до церкви Святого Марка, и я двинулся в указанном направлении. Углубившись в уличный лабиринт, я обратился к одному из привратников с просьбой дать воды. Он напоил меня и поинтересовался, куда я направляюсь. Я до сих пор помню его подозрительный взгляд, когда он узнал, что я ищу живущего в церкви монаха. Запинаясь, я поблагодарил привратника и пошел своей дорогой…

Вскоре я наткнулся на руины какого-то древнего разрушенного строения и присел, чтобы дать отдых ногам, прислонившись спиной к остаткам развалившейся стены.

Уже сгустилась ночь. Мне хорошо были видны звезды, казалось, будто они изо всех сил стараются разогнать сумеречный мрак. Александрия не признает темноты, окна ее домов всегда хорошо освещены. Наступление ночи не останавливает людскую суету: жители этого города любят полуночничать и, я полагаю, большинство не спят ни ночью, ни днем. Их телосложение значительно плотнее, чем у жителей моей страны, и кожа выглядит белее. А хорошее вино придает лицу красивый оттенок и здоровый румянец.

Я ненадолго задержался, отдыхая у разрушенного дома, и хотя подумывал о том, что, может быть, стоило зайти внутрь и устроиться там на ночлег, в конце концов отказался от этой затеи. Еще раз спросив по дороге, правильно ли иду к церкви Святого Марка, я наконец обнаружил ее. Церковь оказалась внушительным строением с высокими стенами, местами разрушенными и испещренными всякими надписями. Позднее я узнал, что раньше на этом месте находилось языческое капище, потом была воздвигнута церковь, а потом снова языческий храм.

У дверей меня остановил человек, облаченный в церковное одеяние, такое узкое, что оно готово было расползтись по швам на его дородных телесах. Выглядел человек странно – будто борец, напяливший одежду священника. На хмуром лице застыло суровое выражение, которое совсем не пристало служителю церкви. Видимо, мое поношенное одеяние не внушило ему доверия, и он подозрительно уставился на меня, скрестив руки на груди.

– Это церковь Святого Марка? – извиняющимся тоном спросил я.

Странный человек кивнул и презрительно скривил губы. Выглядел он при этом так, что, казалось, вот-вот вцепится мне зубами в плечо. Тем не менее я вновь как можно любезнее обратился к нему с вопросом:

– Могу ли я видеть монаха Юанниса? – на что верзила резко мотнул головой. Это, видимо, означало, что он не знает такого и не желает более выслушивать мои расспросы. Я пошел прочь так быстро, как мог, не останавливаясь, пока не вышел на улицу, идущую со стороны моря под прямым углом к большой Канопской улице. Мне бы стоило пересечь ее и пойти направо, в южную часть города, которая называлась Египетским кварталом, – там бы я был своим человеком. Но, не зная города, я боялся заблудиться.

Я решил уйти из Александрии и заночевать за ее стенами, чтобы утром снова войти в город, как будто в первый раз, стерев таким образом воспоминания о прошедших днях. Погруженный в свои думы, я плелся по незнакомой улице, пока не набрел на общественный сад, в центре которого располагался амфитеатр. Этот сад, в котором никого не было, показался мне прекрасным местом для ночевки. Здесь было намного безопаснее и теплее, чем в пещере. Забыв о голоде, я растянулся под раскидистым деревом, ветви которого свисали как девичьи косы. От земли поднимался запах полевицы. Позже он не раз преследовал меня, даже там, где этой травы не было и в помине.

Той ночью я видел сны, в которых царила Октавия – нежная и суровая, плачущая и смеющаяся, спящая безмятежным сном и разгневанная… Поутру, едва открыв глаза, я вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье, день, когда Гипатия читает лекцию. И сказал себе: ничего страшного, если я проведу в городе еще один день одетый как южанин. Я послушаю Гипатию, потом переночую вместе с бедными крестьянами за городскими стенами, а на следующий день вернусь, одетый уже как монах, и сразу пойду в большую церковь Святого Марка, в тот мир, к которому я в действительности принадлежу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю