Текст книги "Духовка Сильвии Плат"

Автор книги: Юстис Рей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Осень. Сентябрь

Сид Арго

С одной стороны, я обожаю осень, потому что это самая пёстрая и яркая пора в Корке, с другой стороны, я её терпеть не могу, ведь осень – это та самая пора, когда нужно возвращаться в школу, а я не люблю ходить в школу. Это чувство можно описать как нечто среднее между ненавистью, неконтролируемым страхом и постоянным беспокойством. В школе мне всегда слегка не по себе, а все потому, что я далеко не самый популярный парень. Каждый пристальный взгляд или смешок за спиной вызывают у меня желание провалиться сквозь землю. Возникает такое чувство, будто все окружающие смеются именно надо мной. В глубине души я понимаю, что это не так, что вряд ли кто-либо меня вообще замечает, но я не могу побороть ни этот страх, ни нервозность, потому что испытываю их так долго, что они превратились в инстинкты.

Стоит упомянуть и тот факт, что мне всё же нравится учиться, а также то, что подобным образом (запуганно и нервозно) я чувствую себя не только в школе, но и практически везде. А все из-за существования касающихся всех сфер жизни непомерного количества правил, которым мы обязаны следовать. И от этого просто тошнит. У нас есть своеобразная городская Библия (её называют Уставом, с большой буквы, конечно же), где прописано всё, что мы должны делать, и всё, чего нельзя совершать ни при каких обстоятельствах. И, возможно, существование Устава было бы не таким мучительным, если бы не контролировало каждый наш вздох. В нём прописано всё до мелочей. Как говорит наша директриса, в нём нет лазеек.

Устав составлен городским советом, в который входят самые влиятельные люди города, включая преподобного Патрика. Вероятно, именно поэтому религиозный аспект в Уставе просматривается без лупы: обложка напоминает Библию.

Что касается школы, то тут тоже существует свой совет, но это гораздо менее влиятельная организация, которая хоть и имеет автономию, но принимает новые правила, действующие только в стенах школы. Не больше.

В этом году Пит идёт в пятый класс, чем жутко гордится. Он считает себя уже совсем взрослым, хотя школу не любит, так же как и я. И к тому же, в отличие от меня, он не принимает её правил и постоянно злостно их нарушает. Слово «злостно», распространившееся словно грипп, используют почти все учителя в нашей школе.

Для меня, к счастью, этот год последний. Сдав академический оценочный тест и получив сертификат, я покину школу и, умчавшись в закат, поеду в колледж. По крайней мере, так считают мои родители. Они почему-то думают, что я очень умный. Не знаю, что заставило их в это поверить.

Осень в этом году на удивление тёплая, а в хорошую погоду учиться в тысячу раз сложнее. А все из-за того, что солнце за окном меня страшно отвлекает, мешая сосредоточиться. Но я всё же стараюсь быть внимательным, потому что не хочу завалить тесты для поступления в колледж. Хотя, конечно, некоторые предметы я злостно (как бы сказали наши учителя) игнорирую, например химию. В этом году на уроках мистера Супайна, нашего химика, скучно становится настолько, что я готов выколоть себе глаз, лишь бы разрядить обстановку. Но вместо этого начинаю вести эти записи. Поначалу они просто глупое развлечение, способ убить скуку, но со временем я отношусь к ним всё серьёзнее, стараясь записывать каждый день, ничего не упуская. И то, что произойдёт сегодня, я, конечно же, запишу, тем более что это связано с тобой…

Ровно в восемь, как только мистер Супайн приветствует нас после долгих каникул, ты залетаешь в класс с документом и небольшим томиком в черной рифленой обложке, который я могу узна́ть из тысячи, ведь это Устав. Ученикам новую копию дают с переходом в первый класс, и она остаётся с ними до окончания школы. Мои родители (и остальные взрослые) получили второй экземпляр на выпускном. Стоит сказать, что ученический Устав несколько отличается от копии взрослого человека: у школьников больше правил. За всю жизнь у каждого из нас всего две копии. Причём первая (школьных времен) должна быть сохранена даже после того, как ты прекращаешь ей пользоваться.

Устав считается чуть ли не священной книгой. Её нельзя мять, кидать, рвать. Она не может находиться на столе во время обеда, потому что иначе её легко запачкать. Каждая копия должна быть подписана на самой первой странице, чтобы в случае потери её могли вернуть. Однако потерять Устав – всё равно что затянуть петлю на собственной шее. За это будут гнобить до конца жизни. Но, скажу честно, забыть копию Устава проще простого, ведь в стенах школы её постоянно нужно таскать за собой. Видимо, существование бумажной версии должно удерживать от нарушения правил, будто чёрный томик, находящийся всегда под рукой, словно небольшой божий глаз, следит за святостью каждого из нас в пределах досягаемости.

Что же касается реальных наказаний, то и они у нас есть. За это также отвечают члены совета, но их ничтожно мало. Однако органа, следящего за выполнением правил, никогда не было и не будет: его наличия не требуется, потому что все жители Корка наблюдают друг за другом и готовы донести о малейшей провинности. Тот, кого заметили за нарушением, предстаёт перед религиозным собранием, где его отчитывают, а после молятся за его грешную душу. Есть и другие наказания, в зависимости от серьёзности нарушения. На собраниях, к слову, могут присутствовать лишь совершеннолетние мужчины.

Открыв Устав, на первых ста пятидесяти страницах вы увидите свод правил, касающийся любого жителя Корка (не учитывая детей до шести лет), включающий обязательность молитв, служб и запреты. Запреты на всё. Нельзя кричать на улице, так же как и слушать музыку, нельзя находиться на улице после десяти вечера, нельзя пропускать религиозные собрания, проходящие в каждый третий вторник месяца. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Ничего нельзя, кроме тайного ощущения собственной ничтожности.

Ты здороваешься, извиняешься за опоздание, подходишь к столу мистера Супайна, который окидывает тебя взглядом с ног до головы, и отдаёшь ему документ. Он быстро пробегает глазами по его содержимому и монотонно, но вежливо произносит:

– Ну что ж, добро пожаловать в Корк, – он кладёт бумагу на свой стол и кивает тебе. – Класс, это мисс Флоренс Вёрстайл. Мисс Флоренс Вёрстайл, это класс.

Флоренс! Такое имя мне никогда бы не пришло в голову, но оно мне нравится.

Ты совсем не жмёшься у доски под пристальными взглядами, хотя я бы провалился сквозь землю, окажись на твоём месте.

– Я вижу, вы получили свою копию Устава, – уже более бодро замечает Супайн. – Я бы прежде всего посоветовал обратить внимание на раздел номер три: «Одежда», – говорит он вежливо, так как ты одета не по Уставу. Но в первый день он не отчитывает тебя, за что я мысленно его благодарю.

Ты непонятливо киваешь и двигаешься к единственному свободному месту: к четвёртой парте, справа от меня. Все в классе исподтишка посматривают на тебя, ведь ты новенькая, а у нас это редкость. К тому же ты ещё и в джинсах, а девушки в нашей школе могут ходить только в юбках. Таков Устав. Твой портфель красного вырви глаз цвета, а он у нас тоже запрещён, как и все другие, кроме шести базовых цветов. Таков Устав. Ты выделяешься. Это несомненно.

Ты не бежишь на своё место сломя голову, как это сделал бы я, а идёшь медленно, оглядывая всё вокруг. Глядя вниз, наверняка замечаешь голые девичьи икры, потому что все девушки (и учителя женского пола) носят в школу только юбки. Видно, что тебя это удивляет. Ты даже морщишься, осознавая, как кардинально отличаешься от остальных, но в итоге добираешься до своего места и кладешь Устав и тетрадь на край парты. Учебника у тебя пока нет.

– Мисс Вёрстайл, можете не присаживаться, – говорит Супайн. – Всех остальных я тоже попрошу встать и помолиться, чтобы Бог дал нам сил сделать этот день ещё продуктивнее.

Все встают, складывая руки в молитве. На твоём лице полнейшая растерянность.

– Просто сделай, как он просит, – шикаю я в твою сторону, чтобы тебе не попало за ослушание.

Ты странно смотришь на меня, складывая руки в молитвенном жесте, но не молишься, продолжая осматриваться.

Обычно мы всегда молимся в начале первого урока. Все встают и пару минут, закрыв глаза, просят о чём угодно. Я редко что-либо прошу. Честно говоря, эта традиция кажется мне глупой, поскольку обесценивает таинство молитвы. Я следую ей только в случае, когда дома кто-то болен, но такое, к счастью, бывает нечасто.

Через минуту все как ни в чем не бывало усаживаются на места, и начинается урок.

Всё оставшееся время я сижу как на иголках, ведь после того как ты зашла в класс, во мне словно что-то перевернулось. Ещё никогда химия не была такой напряжённой.

Никаких записей, касающихся сегодняшнего дня, я больше не делаю, потому что боюсь, что ты что-нибудь заметишь, хотя, скорее всего, тебе плевать на меня. Но мне не плевать на тебя. Вот в чём проблема.

Как только заканчивается химия, я как ошпаренный выбегаю из класса, пытаясь быстрее избавиться от твоего взгляда, хотя не уверен, что ты на меня смотришь. В твоём присутствии я чувствую себя престранно: мне хочется провалиться сквозь землю и одновременно сделать так, чтобы это длилось вечно…

На следующих уроках я даже не думаю делать никаких записей. Я полностью сосредотачиваюсь на новой информации, и мысли о тебе на время выветриваются из моей головы.

* * *

Как я писал, в этом году осень выдается необычайно тёплой. Но ближе к вечеру, когда солнце скрывается за свинцовыми облаками, на улице хозяйничает ветер. Наша калитка противно скрипит чуть ли не на всю округу. Отец пытался чинить её сотню раз, но в итоге звук возвращается обратно, поэтому всё, что мы можем сделать, – это привыкнуть к нему. Я в этом не слишком преуспеваю, так как скрип меня всё ещё раздражает.

Когда я возвращаюсь из школы, мы с мамой и Питом тут же садимся обедать. После чего она помогает ему с уроками. Но перед этим он, конечно же, находит тысячу поводов, чтобы ничего не делать. Поэтому, когда они наконец принимаются за дело, я почти доделываю домашнее задание, а остальное оставляю на выходные.

Как только ветер затихает, я вызываюсь идти на улицу косить траву. Сидеть дома мне невмоготу. И вот я беру ключи от папиного гаража, чтобы взять газонокосилку, достаю её и приступаю к делу. Эта работа заставляет меня почувствовать себя ужасно взрослым. Возможно, потому что раньше (до того, как я пошёл в среднюю школу) я видел, как это делал отец, и завидовал ему. Мне казалось, что это очень важное дело. И честно говоря, в глубине души я думаю так до сих пор, хотя и понимаю, что заросший газон ещё никого не убил.

Как только я заканчиваю, опять поднимается ветер, во всяком случае, мне так кажется, потому что калитка снова начинает скрипеть. Я морщусь, но через секунду скрип затихает, и я тут же соображаю, что калитку открывает не ветер, а человек. Этим человеком оказываешься ты.

Ты идёшь по забросанной скошенной травой тропинке прямо в мою сторону. На тебе свободное тёмно-серое пальто и те же самые голубые мешковатые джинсы (меня всегда удивляла твоя манера одеваться, словно парень, хотя очевидно, что у тебя не та фигура, которой нужно стесняться). Твои волосы слабо завязаны сзади, поэтому любой порыв ветра освобождает всё новые пряди.

Я опираюсь на ручку газонокосилки и, не двигаясь, словно загипнотизированный, смотрю на тебя. Ты подходишь и быстро достаёшь что-то из своего тканевого вырви глаз красного портфеля и протягиваешь мне. Этим что-то оказывается мой блокнот, в который я записываю всё, что со мной происходит, в том числе и про тебя.

– Похоже, это твоё. По крайней мере, валялось под той партой, за которой ты сидел.

Я тут же вырываю блокнот из твоих рук, но так и не нахожу, куда его можно запрятать. Если ты его прочитала, то мне конец. Хотя ты бы не вела себя так спокойно, если бы знала, что я вообще о тебе пишу.

– Я не читала! – тут же вырывается у тебя, когда ты видишь мою реакцию. – Я не фанат чужих дневников.

– Это не дневник, – тут же лживо оправдываюсь я непонятно зачем.

Ты лишь пожимаешь плечами.

– В любом случае это твоё.

– Спасибо, – неловко благодарю я, при этом постепенно приходя в себя.

Ты глядишь на меня в упор своими огромными глазами. Мне хочется смотреть в них как можно дольше, чтобы понять, какого они цвета. Кажется, зелёные. Но я не могу сказать точно.

– Меня зовут Флоренс, – говоришь ты так, будто мы видимся впервые.

– Я знаю, – тут же почти перебиваю я.

Повисает неловкая пауза.

– Мне нравится твоё имя, – неуклюже признаюсь я, не в силах сказать что-либо более умное.

– Моим родителям тоже. Вероятно, они считали, что оно поможет мне стать кем-то вроде Флоренс Найтингейл[2]2
  Флоренс Найтингейл – сестра милосердия и общественная деятельница Великобритании.


[Закрыть].

– Помогло?

– Едва ли.

Я усмехаюсь такой очевидной самокритике, после чего снова наступает тишина, которую ни ты, ни я не стремимся нарушить.

Я, не отрываясь, продолжаю пялиться на тебя, ведь раньше я не видел твоего лица так близко. Ты действительно выглядишь как ожившая фарфоровая кукла, и только пряди волос, развевающиеся на ветру, не позволяют спутать тебя с ней. Что-то необъяснимое в тебе привлекает меня, и я даже не уверен, что это что-то внешность.

– Сид. Сид Арго, – представляюсь я через какое-то время и осмеливаюсь протянуть тебе руку. Ты пожимаешь её сильно, уверенно, по-мужски, и у меня по коже тут же бегут мурашки, потому что ко всему прочему твоя кожа ледяная. Из-за этого я чуть съеживаюсь, но ничего не говорю, однако ты тут же выдергиваешь свою ладонь из моей, хотя твоя холодность мне не так уж и неприятна.

– Арго́? Прямо как тайный язык или корабль аргонавтов?

– Не совсем. Я А́рго. И теперь я твой должник, – говорю я, сворачивая блокнот в руке.

– Это просто блокнот.

– Ну, может, и не совсем, – признаюсь я смущённо.

Ты чуть усмехаешься, словно знаешь его содержимое, из-за чего меня тут же бросает в жар. Но сказать наверняка, читала ли ты, я не могу, к тому же у меня нет причин тебе не верить.

– Тогда ты и вправду мой должник, – говоришь ты, направляясь обратно к тропинке.

– И чего ты хочешь? – окликаю я тебя, когда ты уже на полпути к выходу.

Ты поворачиваешься и серьёзно о чём-то задумываешься. Но ничего не отвечаешь.

– Спасибо, – ещё раз благодарю я, понимая, что ты, скорее всего, продолжишь молчать.

Ты киваешь и идёшь к выходу, но когда оказываешься у калитки, резко останавливаешься и снова поворачиваешься.

– А мы ведь виделись в церкви?

Да, и с тех пор как мы увиделись впервые, прошло три службы, но я тебя на них не разглядел.

– Я видел тебя только один раз летом. Потом ты не приходила?

– Мы обычно садимся в самом первом ряду, а вы, наверно, в конце. Вот ты и не замечал.

Странно. И как я мог вас проглядеть? Кажется, твой отец выше всех в нашем городе.

Ты чуть задумываешься, но потом всё же решаешься спросить:

– Как ты это выносишь? – в твоём голосе слышатся печаль, отчаяние и что-то такое, что я даже не могу описать словами. Мы оба понимаем, что ты говоришь о службах.

Я просто пожимаю плечами.

– Каждое моё воскресенье вот уже одиннадцать лет начинается с церкви, с речей Патрика. Эти службы – неотъемлемая часть меня, – я говорю чистую правду. Но это не значит, что службы мне нравятся. Они как недостатки в характере, о которых ты прекрасно знаешь и которые тебя раздражают, но ты ничего не можешь с ними поделать, потому что они – это ты.

– А я к этому никогда не привыкну. Эта церковь – ад. Мой личный ад.

Меня слегка передергивает от твоей честности. Однако в глубине души мне приятно, что ты мне настолько доверяешь, хотя я даже не понимаю почему. Откуда ты знаешь, что я не фанатик? Что я не расскажу всем, какая ты безбожница?

Ты направляешься к выходу. Но мне не хочется тебя так просто отпускать. Я понимаю, что, раз ты осмелилась спросить, значит, тебя это волнует.

– Флоренс! – зову я тише, чем мне хотелось бы.

Ты поворачиваешься, подходя ближе. На улице нельзя кричать. Ты тоже это знаешь.

– Отключайся, – советую я, – считай до ста, до тысячи, до миллиона, пой про себя, придумывай истории… Главное – не слушать, что он говорит. Это далеко не о вере, это другое…

– Я так и делаю, но это мучительно. Каждый раз возникает соблазн вырваться оттуда, убежать и никогда не возвращаться.

– Со мной так было поначалу… – хочется продолжить, но я все же замолкаю. И так слишком много сказано. Услышь меня хоть кто-либо из местных, и наша семья тут же стала бы чужаками. Как вы.

Теперь мы оба знаем об отношении друг друга к церкви. Это сближает нас и одновременно отдаляет. С одной стороны, мне хочется узнать тебя ещё лучше, поговорить с тобой, сказать больше, чем я сказал, но, с другой стороны, мне стоит держаться от тебя подальше, чтобы не сболтнуть лишнего и чтобы никто, видя нас вместе, не понял, что нас сближает.

Но всё же желание узнать тебя перевешивает всякую осторожность и страх.

– Может, тебя проводить?

– Здесь десять минут ходьбы, – усмехаешься ты. – К тому же ваш город самый безопасный на планете.

– А где вы живете?

– Старый дом Мэйронов, – ты замолкаешь, но сразу же добавляешь: – Тот, что у перекрестка.

– Знаменитый дом с фиолетовой крышей.

Ничего особенного в доме не происходило, насколько я знаю, но это действительно единственный в Корке дом с фиолетовой крышей. У остальных она красная, серая или коричневая.

– Вы купили его?

– Нет, – отвечаешь ты, но не торопишься объяснять, каким же образом он вам достался.

– Вроде говорили, что мистер Мэйрон умер от рака? Это произошло лет десять назад.

– От инфаркта. Одиннадцать лет назад, – ты затихаешь, а потом тихо добавляешь: – В сентябре, – будто это кардинально меняет дело.

– Кажется, до вас там жила его дочь, верно? Не помню, как её звали… – я чуть напрягаю память, – поговаривали, что она сошла с ума после смерти отца.

Ты опускаешь взгляд, думая о своём, но через некоторое время, встрепенувшись, говоришь:

– Ну что ж, береги свой НЕдневник, – горестно усмехаешься ты и выходишь с нашего двора под скрип калитки.

И тут я делаю то, что в здравом уме никогда бы не совершил. Я кладу блокнот под одно из колес газонокосилки, чтобы его вдруг не унесло ветром, и выбегаю за тобой. Уже через пару секунд мы идем вровень.

– Я всё-таки решил, что тебя нужно отблагодарить за блокнот, – оправдываюсь я.

Ты ничего не отвечаешь, словно была уверена в том, что я так и поступлю.

– Как ты узнала, где я живу? – спрашиваю я, чтобы возобновить разговор, хотя понимаю, что узнать чей-либо адрес в нашем городе проще простого.

– Спросила у мистера Супайна. Он, наверно, решил, что я ненормальная, раз бегаю по домам, возвращая блокноты. Хотя по нему вообще трудно сказать, что он думает.

«Как и по тебе», – думается мне.

– А откуда вы приехали, если не секрет?

– Буффало, Нью-Йорк.

Я присвистываю.

– Ничего себе, по сравнению с Корком это огромный город. Как вас сюда занесло?

– Ну да. Второй по населению в штате после самого Нью-Йорка, – говоришь ты без особого энтузиазма, игнорируя мой вопрос. – А ты решил, куда будешь поступать? – интересуешься ты, ловко переводя разговор в другое русло.

– Нет, – отвечаю я, пожимая плечами, чтобы не вдаваться в подробности, но потом всё же добавляю, чтобы ты не решила, что я такой уж оболтус: – Может, Университет Тафтса или Массачусетский, – умно говорю я. Вроде я читал о них.

– Неплохой выбор.

Я киваю.

– А ты?

– Гарвард! – отвечаешь уверено, ни секунды не сомневаясь, будто уже поступила туда. В этот момент тебя трудно спутать с фарфоровой куклой. Ты становишься настолько реальной, насколько это возможно. У тебя даже начинает пульсировать жилка у правого виска, словно моя реакция для тебя очень важна. Но я не знаю, что сказать тебе на это.

– Здо́рово, – еле выдавливаю я.

Ты останавливаешься и долго, не моргая, смотришь на меня. И, естественно, мне тоже приходится остановиться.

– Что не так? – удивляешься ты.

– Ничего, – пожимаю плечами я.

– Ты реагируешь на Гарвард так, будто я говорю тебе, что у меня есть атомное оружие и я собираюсь уничтожить всю планету.

– Да нет же, – нервно усмехаюсь я. И когда всё успело пойти не так?

– Что происходит? – не отстаёшь ты.

Я тяжело вздыхаю и вытягиваю руки из карманов джинсов.

– Ты правда хочешь знать?

Ты, конечно же, нетерпеливо киваешь.

– Смотри, – я вытягиваю перед собой руки, сложенные в кулаки, прямо к твоему лицу, – левая рука – это Корк, правая – Гарвард.

Ты внимательно, хоть и несколько скептически, смотришь на меня, словно ждёшь фокуса. Но фокуса не будет. Я не маг, я реалист.

Я прячу правую руку за спину, а левый кулак ещё больше выставляю вперёд.

– Что-то я не вижу твоего Гарварда, – замечаешь ты язвительно, скрещивая руки на груди.

– Точно так же как и я не вижу возможности поступить туда. Гарвард – другая галактика, о которой такие, как мы, можем только мечтать.

– Мы? – удивляешься ты. – Не знаю, что ты себе думаешь, но я явно не вхожу в это твое «мы». Гарвард – моя мечта. Я хочу там учиться, сколько себя помню. И я, конечно, не спрашивала у Гарварда, но думаю, он тоже хочет, чтобы я в нём училась.

Довольно амбициозно.

– Что ж, попытайся, – я повторяю твой жест: скрещиваю руки на груди. Уж слишком рьяно ты на меня нападаешь.

– Я поступлю туда и уеду отсюда, – уверяешь ты, скорее пытаясь убедить саму себя.

Я пожимаю плечами.

– Какой же ты всё-таки засранец, – раздраженно говоришь ты и живо направляешься в сторону своего дома с фиолетовой крышей. Я снова нагоняю тебя.

– Флоренс! – зову я громко, отчего на миг сам пугаюсь, и ты хоть и неохотно, но всё же поворачиваешься. – Что я сделал не так?

– Ничего, – бросаешь ты, но я-то вижу, что задел тебя.

– Я не хотел тебя обижать.

– Такие, как ты, меня не обижают – такие, как ты, меня подстегивают.

– На что?

– На то, чтобы добиваться своего. Если кто-то говорит, что ты чего-то не можешь, то не значит, что это так и есть, – ты выпрямляешься, словно струна, – лучше попытаться и проиграть, чем ничего не делать и потом всю жизнь жалеть.

– Полностью согласен, – абсолютно серьёзно говорю я, – но порой всё же не получается иметь то, что хочешь, и тогда нужно мириться с тем, что имеешь.

– Я не желаю мириться с тем, где я сейчас. Это место мне не подходит.

Как и я.

Я молча ухожу. Не знаю, смотришь ли ты мне вслед или же сразу уходишь, так как иду не оборачиваясь.

* * *

– Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.

Когда мы ужинаем, молитву обычно произносит отец, а когда обедаем – мать, потому что в обеденное время он работает. Наш отец – человек невероятно закрытый, из таких, которые предпочитают слушать, нежели говорить. Он всегда довольно холоден и строг с нами. Считает, что его главная задача – обеспечивать нас материально, а разговоры по душам, а тем более нежности с детьми (особенно сыновьями) недопустимы. И так как у нас никогда не было сестры, и мама – единственная женщина в семье, то со временем дом превратился в казарму. Конечно, наш отец не тиран, но чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, как было бы здорово, если бы хоть иногда он вёл себя с нами как с детьми, а не как с очередными подчинёнными.

После молитвы мы приступаем к ужину. Пит уплетает за обе щеки, я даже завидую его аппетиту, потому что мне есть совсем не хочется. Но я все же пытаюсь запихнуть в себя что-нибудь, чтобы не вызвать подозрения, ведь обычно я ем нормально.

– Что-то не так, дорогой? – вдруг интересуется мама, и я тут же вздрагиваю, но оказывается, она обращается к отцу. Он молчит пару секунд, пытаясь подобрать слова.

– Я рассказывал про нового работника?

Мама отрицательно качает головой. Это и неудивительно. Из отца вообще лишнего слова не вытянешь, а о работе он не любит говорить вдвойне. Видимо, считает, что это не наше дело. Но тут он начал говорить при всей семье, а значит, произошло действительно что-то из ряда вон выходящее.

– Вёрстайл, – тяжело выдыхает он, будто ему трудно даже называть эту фамилию.

– А что с ним не так? – аккуратно спрашивает мать, подавая Питу тарелку с салатом.

– Он недавно с семьей переехал из Буффало. Город по нашим меркам большой, а тут Корк… – он чуть задумывается. – Он никогда не сможет привыкнуть к нашим правилам, да попросту и не хочет, – он кладёт вилку в тарелку, – из-за этого будем страдать все мы.

Насколько я понимаю, последняя фраза означает, что твой отец та ещё заноза в заднице Корка.

– Сегодня мы чуть не потеряли важных клиентов из-за него. Такой шум поднял. Видите ли, те отказываются платить сразу. Но они у нас и раньше лес покупали. И всегда мы с ними договаривались, и отсрочки им давали, и всё шло более-менее хорошо. Они вот уже четверть века с нами работают. А этот что о себе возомнил?..

Пожалуй, я впервые в жизни вижу отца таким обеспокоенным и разговорчивым. Меня это даже пугает.

– Встал в позу, мол, так дела не делаются. Господи, ну что за болван? Этот город только и живёт, что на продажу леса. Что мы будем делать, если они от нас откажутся? Лучше получить деньги позже, чем никогда… – и всё в таком духе.

Мать его внимательно слушает, наверно, удивлена такой несвойственно бурной реакции, так же как и мы. За столом в этот вечер говорит только отец. И даже когда все доедают, никто не уходит, боясь накалить и без того непривычную ситуацию. Мы сидим за столом до тех пор, пока отец не выдыхается. Позже мы помогаем маме с посудой и смотрим телевизор. Отец всё продолжает вспоминать новые детали, связанные с безобразной, по его мнению, работой твоего отца.

Ровно в девять часов во всех домах Корка отключают электричество. Так происходит всегда, кроме тех дней, когда проводят религиозные собрания (каждый третий вторник месяца). Мы зажигаем свечи. После этого мама пользуется моментом и тут же отправляет меня и Пита в наши комнаты. А потом снова начинает успокаивать отца, а он всё равно никак полностью не успокаивается.

Они сидят на кухне и шепчутся почти до полуночи. Я знаю это, потому что бессовестно подслушиваю, сидя на лестнице. Они заканчивают молитвой и идут спать. Я прячусь в темноте коридора.

И не знаю, что раздражает меня больше: то, что мне кажется, будто твой отец всё же прав, или то, что я могу допустить хотя бы мысль, что он прав, и, следовательно, признать, что мой отец ничего в этом бизнесе не смыслит. Но он занимается лесом всю свою сознательную жизнь, и у него это получается. Твой же отец пытается применить политику большого города, которая здесь никогда не сработает…

Господи, как же вы меня бесите! Но, с другой стороны, по какой-то непонятной причине я вами восхищаюсь. И это чувство меня раздражает, ведь я не должен быть за вас. Но получается так, что я становлюсь предателем в собственной семье, хотя не делаю ничего плохого. Но даже подобные мысли меня пугают.

Впервые за многие годы я молюсь перед сном. Я не прошу ничего особенного, просто чтобы у тебя и твоей семьи все было хорошо, чтобы вы прижились в Корке. Пожалуй, я хочу слишком многого.

2

Флоренс Вёрстайл

Ещё до того как вся семья собралась за ужином, я сидела в столовой, читая устав. Нет, я не собираюсь писать это слово с большой буквы. Каждый новый пункт повергал меня в негодование, а иногда и в ужас. Казалось, ученики Корка не могли даже в туалет сходить, не нарушив при этом несколько десятков местных правил.

Мэри Элайза Вёрстайл, моя младшая сестрёнка, которую все зовут просто Молли, вбежала в столовую с очередным рисунком. За ней приполз серый старый кот Август, с которым мы давно не ладили. Увидев меня за чтением, сестра ничуть не удивилась, так как это было моим привычным состоянием.

Я похвалила её новое творение, после чего снова углубилась в чтение.

– Что это? – поинтересовалась она, с любопытством глядя на белые страницы.

– Это прямое доказательство того, что некоторые книги нужно сжигать.

Сид Арго

Выходные проходят, к счастью, без происшествий. Я делаю уроки, помогаю Питу, а потом мы вместе помогаем маме. На воскресной службе я замечаю тебя, так как настаиваю на том, чтобы мы продвинулись в ряд ближе к Патрику. И действительно, ты с родителями в самом первом ряду. Ты серьезна, сидишь словно окаменевшая и даже ни разу не оборачиваешься в мою сторону, хотя, я уверен, знаешь о моем присутствии. Видимо, я задел тебя тогда сильнее, чем мне показалось. Я решаю, что мне непременно нужно перед тобой извиниться, хотя я не до конца понимаю за что. Лучшим днём недели для этого, как мне кажется, будет среда, после химии, ведь я точно знаю, что ты там появишься.

Но всё идет не по плану. На второй неделе выясняется, что тебя определили не только в класс мистера Супайна. И теперь у нас будут общие литература и английский. Я узнаю об этом во вторник, когда ты вваливаешься в класс со своим красным вырви глаз портфелем. На этот раз ты садишься в другом конце класса, но легче от этого мне не становится.

После того как английский заканчивается, я быстро собираюсь, чтобы, как только ты выйдешь из кабинета, тут же тебя нагнать. Но у тебя есть великолепная способность: смешиваться с толпой или, я бы даже сказал, растворяться в ней.

Когда я выхожу из класса, тебя, естественно, нигде нет. Тогда я мысленно выругиваюсь и уже не так быстро плетусь к выходу. Но тут, покидая здание, я вижу вдалеке твой портфель, цвет которого тут же бросается мне в глаза.

– Слушай, – начинаю я, нагоняя тебя, – не знаю, что я тебе сделал, но что бы это ни было, я искренне прошу прощения. Я не хочу, чтобы ты на меня обижалась, и не хочу, чтобы мы стали врагами.

– Думаешь, мы можем быть врагами? – интересуешься ты с язвительной холодностью. – Будь я твоим врагом, ты бы не знал, куда себя деть.

– То есть ты на меня не обижаешься?

Ты отрицательно качаешь головой. Я тут же теряюсь, не зная, что делать дальше. Я ожидал куда более долгого разговора. Но даже теперь, когда я выяснил, что ты не обижаешься, меня всё равно что-то беспокоит.

Мы идём в тишине. И вдруг ты останавливаешься и выдаёшь:

– Значит, так, слушай меня внимательно: ты не обязан меня провожать. Мы никто друг другу. Я просто принесла тебе блокнот, ты просто сказал спасибо. Мы немного поговорили о церкви, а потом ты в пух и прах разнёс мою мечту. И это всё! Я не злюсь на тебя. Ясно? Потому что таких, как ты, я встречаю чуть ли не каждый день, и, честно говоря, мне на вас плевать. Так что не думай, будто всё, что ты там говорил, меня задевает, будто это что-то значит. Потому что это не так. Просто забудь. Сделаем вид, что ничего не было.

– Я так не могу, – бормочу я растерянно.

– И почему это моя проблема? – отзываешься ты безразлично, пряча руки в карманы.