Текст книги "Дом алфавита"

Автор книги: Юсси Адлер-Ольсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава 9

В том, что время текло не как положено, виноват был Человек-календарь. Так Брайан звал пациента, лежавшего с ним в одном ряду, напротив Джеймса. Его-то короткие ноги и болтались над носилками Брайана во время поездки в грузовике. Веселый, молчаливый, постоянно лежавший в кровати человечек, чье единственное занятие – нацарапать сегодняшнее число на собственной медкарте. Долгое время медсестры злились и наказывали его, уменьшая порции еды и рассказывая врачам вымышленные истории во время обхода, – те решили, что он буйный, а потому обошлись с ним крутовато. В итоге иногда после сеанса шоковой терапии у него начинались судороги – он весь выгибался в постели, как лук.

Спасение пришло к нему благодаря прибытию новой группы пациентов: в один прекрасный день они прошагали по двору к расположенному в глубине комплексу зданий. Сопровождали их три молоденькие медсестры – они сменили нескольких наиболее ретивых мучителей Человека-календаря. Через несколько дней самая хрупкая из этих девушек – чуть моложе Брайана с Джеймсом – выдала ему маленький блокнот с шершавой серой бумагой и вбила над изголовьем кровати гвоздь без шляпки, – таким образом, все проходящие мимо могли лицезреть его каждодневный труд.

Как Человеку-календарю удавалось отслеживать дни после шоковой терапии, Брайан понять не мог. Он лишь отмечал, что пропуски всегда – и с величайшей точностью – чудесным образом восполняются.

Хотя уже наступил апрель, в палате было сыро, и пациентам разрешали по ночам укрываться двумя одеялами. Носки Брайан никогда не снимал, стараясь получше укутаться от сквозняков, гулявших у внутренних ставень и вдоль изголовий. В последнее время многие подхватили простуду – лежали в постелях, дрожа и кашляя.

Вообще говоря, тот самый рябой пациент редко обращал внимание на холод, но тем вечером он подошел к Брайану уже в третий раз и укутал одеялами. Снаружи чуть-чуть унялся ветер, и в палате стало тихо. Лежавший с закрытыми глазами Брайан почувствовал, как огромные ладони аккуратно подтыкают одеяло и, словно кошачьи лапки, тихонько глядят его по лбу. Потом он осторожно потрепал Брайана по щеке, как ребенка, пока тот не открыл глаза и не улыбнулся. И вдруг рябой неожиданно прошептал ему на ухо несколько слов – у великана даже выражение лица на мгновение изменилось. Чуткий, осмысленный взгляд моментально запечатлел все черты Брайана, а затем вновь расплылся. Потом он повернулся к соседу Брайана, потрепал его по щеке и сказал: «Gut, gu-u-ut!»[4]4
  «Хороший, хоро-о-оший!» (нем.)


[Закрыть]

В конце концов он уселся на стул в проходе и уставился в сторону Джеймса. Два пациента – они лежали рядом с рябым – подняли голову; их силуэты четко выделялись на фоне окна и сиявшего за ним лунного света. Они тоже посмотрели в сторону вытянувшегося на постели Джеймса.

Брайан скосил глаза на кончик носа, но вот его взгляд блуждал по комнате. Насколько ему было видно, в палате все спали. Периодически до него доносилось свистящее эхо, а затем тени снова опустились на постели. Снова послышался шепот – Брайану стало неуютно, а сон ушел.

Так что же он услышал: тихий шепот или это от ветра дребезжали оконные стекла?

Наутро рябой все еще сидел на стуле. Пока все спали, в палату пробрался пациент, бривший их через день: при виде товарища, храпевшего с опущенной головой, его разобрал хохот – к нему тут же бросилась дежурная медсестра и увела в его палату. Она отвесила рябому подзатыльник и покачала головой, когда тот попытался ее умилостивить, убежав за ее фартуком.

Затем она, уже совсем проснувшись, вздохнула и приступила к обычным делам.

Кому-то из пациентов становилось лучше. Сосед Брайана смотрел уже не так пристально и без прежней апатии, он стал спокойнее, и медсестры постоянно хлопали его по плечу – с ними время от времени он пусть отрывисто, но все же разговаривал. Кто-то из пациентов начал вставать с постели – эти чаще всего сидели за столом в дальнем конце палаты и рассматривали яркие журналы санитаров: любовь, романтика, альпийская идиллия. Иногда два санитара постарше собирали небольшую компанию и играли в карты.

Постепенно днем стало выглядывать солнце, и все больше пациентов вставали и смотрели в окно, на веселящихся, играющих людей из других корпусов больницы. Солдаты СС с обычными ранениями играли в ножички, камешки, мяч или чехарду. Скоро их выпишут.

У Брайана получалось следить за всем происходящим во дворе – надо было только сесть у изголовья, поджав ноги, и вытянуть шею. Так он мог просидеть часами, глазея на небо над смотровыми вышками у ворот, холмы и леса за ними.

А еще в такой позе он мог дотянуться до верхушек стоек кровати, осторожно снять с них деревянную заглушку и затолкать свои таблетки в металлические трубки изголовья. Когда сеансы шоковой терапии закончились, он старался не глотать таблетки, которые совали ему в рот. Одну он иногда проглатывал, а порой таблетки успевали частично раствориться, прежде чем у него появлялась возможность выплюнуть их в ладонь; но все получилось так, как он и рассчитывал. Постепенно голова у него прояснялась. Появилось желание сбежать.

Из всей массы рассеянных сумасшедших лишь один человек видел, как он прячет таблетки в ножке кровати. Тот самый, кто в первый день смотрел прямо в жалящие струи душа. Вначале этот тощий мужчина постоянно себя истязал и поэтому по большей части лежал в смирительной рубашке, парализованный действием лекарств. Теперь, через три месяца, он всегда лежал тихо как мышь, положив руки под щеку, поджав ноги и таращась на остальных. Брайан почувствовал на себе его взгляд в ту секунду, когда запихивал таблетки, – ответом ему стала веселая улыбка. Позже Брайан прошелся вдоль кроватей и остановился у постели этого человека. Черты лица разгладились, а когда Брайан склонился над ним, он его как будто даже не узнал.

Пока весна безуспешно пыталась растопить двор и оживить тени, Брайан изучил каждый сантиметр раскинувшейся перед ним панорамы.

Их корпус располагался ближе всего к скалам, окна выходили на запад. Заходящее солнце оказывалось прямо между смотровыми вышками и отбрасывало бледно-красные лучи на лежащие перед ним здания. Слева, на юге, находилась кухня – за ней лучше всего было наблюдать из окна возле ванной комнаты. Чуть дальше на юго-западе – бараки поменьше, где жили часовые и охрана. Прямо из окна Брайан видел фасад здания для медперсонала. У входа частенько останавливались пары – появлялась возможность увидеть, сколько сил молодые врачи тратили на то, чтобы затащить медсестер в постель. Кажется, им это не удавалось, из-за чего зрелище казалось забавным, а действующие лица – попросту нелепыми, но, что любопытно, человечности им происходящее не добавляло.

Здание на севере – оно располагалось параллельно, но не вровень с их корпусом – загораживало спортзал и территорию за ним. Даже некоторые отделения, находившиеся чуть дальше, почти целиком скрывались за острыми желтыми углами.

Вдоль забора круглые сутки ходили часовые и патрульные с собаками. Пройти на территорию госпиталя разрешали очень немногим гражданским лицам – и только в сопровождении офицеров службы безопасности или просто солдат СС.

В первые долгие недели Брайан боялся возможной встречи с родственниками того, чье имя присвоил. Но хоть в отделении лежало полно людей, кому знакомое лицо могло бы значительно ускорить выздоровление, к ним никто так и не приехал. Они оказались в изоляции – никому не хотелось говорить об их существовании, а тем более состоянии. Уму непостижимо, зачем их вообще в живых оставили.

Брайан ни разу не видел, чтобы Джеймс смотрел в окно. С начала апреля он редко выбирался из постели, и, судя по всему, лекарства притупляли его разум.

За территорию выехало три грузовика, и ворота снова захлопнулись. «Вот бы сесть в один, доехать до Померании, а потом домой», – мечтал Брайан. Вскоре за верхушкой холма затих гул двигателей, и машины скрылись в долине. Встав рядом с кроватью Брайана, широколицый сосед рябого молча разглядывал часовых. У него дрожали ноги и безостановочно шевелились губы. Он с самого первого дня вел с самим собой беззвучную беседу – Брайан несколько раз видел, как рябой и второй сосед широколицего склоняют ухо к его рту. Их терпеливые лица выражали надежду. Потом они обычно качали головой и хихикали, как глупые детишки.

Лишь подумав об этом, Брайан засмеялся и стал рассматривать непрерывно шевелящиеся губы. Мужчина повернулся – из-за безумного взгляда лицо казалось еще более забавным. Сдерживая смех, Брайан зажал рукой рот. Затем рот на секунду замер, и мужчина ему улыбнулся. Более широкой улыбки ему видеть не доводилось.

Глава 10

Из коридора слышался вальс. Утром к ним приходил брадобрей, хоть он уже и побывал у них накануне, – тщательно, как никогда, выбрил их щеки. Как обычно, один из санитаров, ветеран Первой мировой, стукнул ботинком со стальной набойкой по ножке ближайшей кровати – знакомый сигнал, что пора в ванную. Привычный уклад нарушился, и Брайан растерялся и занервничал.

И не только он.

Большинство дежурных медсестер улыбались, протягивая пациентам кипенно-белые выстиранные халаты, и поторапливали их, чтобы те быстрее приводили себя в порядок. Офицер службы безопасности – тот самый, что застрелил в спортзале симулянта, – при полном параде, широко расставив ноги, стоял в дверях, разглядывал их, властно и почти дружелюбно кивал. Пациенты в это время выстроились в шеренгу перед кроватями. Потом началась перекличка. Кто-то на оклики вообще никогда не реагировал. К таким Брайан уже давно не относился.

– Арно фон дер Лейен, – произнес офицер безопасности.

Брайан вздрогнул. Почему он первый? Поколебавшись, он подчинился, когда подошедшая медсестра взяла его под руку.

Офицер службы безопасности щелкнул каблуками и вытянул руку в нацистском приветствии – перекличка продолжалась, а мимо него двигалась необычная процессия. Осталось всего несколько человек, только что вернувшихся с сеанса электрошоковой терапии, в том числе и Джеймс.

Сначала Брайан нервно озирался. Позади него оказалась группа из семнадцати-восемнадцати человек, кого еще вполне можно было назвать сумасшедшими. За ними наблюдали уже больше трех месяцев. Что с ними теперь делают? Переведут в другие отделения или госпитали или, может быть, отсеют? И почему его вызвали раньше всех остальных? Офицер безопасности, чьи сапоги стучали по каменному полу, медсестры и санитары, шедшие с обеих сторон, ему не понравились. Наверное, даже хорошо, что Джеймс не с ними.

Строй прошагал мимо процедурной, помещения, где проводили сеансы электрошоковой терапии, комнаты врачей; миновали дверь, в которую пациенты зашли в самый первый день и с тех пор больше ни разу через нее не проходили. Уже на лестнице поднялся переполох: несколько пациентов встали у стен, прижимая руки к телу. Они не хотели никуда идти. Медсестры смеялись и тянули их, пытаясь со всеми разговаривать ободряюще и с улыбкой.

День выдался погожий, но была еще только вторая половина апреля, и в горах висела пронизывающая, промозглая влажность. Брайан шел, опустив глаза, разглядывая свои носки и тапки и пытаясь незаметно обходить лужи и грязь на разбитом колесами дворе. Увидев, что их группу ведут к спортзалу, он запаниковал.

Во главе группы, всего в шаге от Брайана, шел офицер СС. Тяжелая, дразнящая кобура болталась на ремне всего в паре сантиметров от руки Брайана. Он вообще успеет его схватить? И куда потом бежать? До забора за спортзалом больше двухсот метров, а совсем неподалеку болтали часовые – больше, чем Брайан раньше видел.

Они прошли бараки.

За спортзалом оказалась большая открытая площадь. Брайан увидел стоявшие вдоль газона строения – раньше он мог их лишь вообразить. Здание, расположенное параллельно спортзалу, две палаты и несколько зданий с маленькими окнами и коричневыми двустворчатыми дверями, где, наверное, помещалась администрация. Группа остановилась у низкого деревянного коридора, связывающего спортзал и здание за ним, и офицер безопасности ненадолго оставил их одних.

«Восход солнца я вижу в последний раз», – подумал Брайан, глядя на мелькающий в верхушках елок свет и строй мужчин, стоявших спиной к стене. Среди них возвышался рябой – стоял он навытяжку, запрокинув голову.

С ними был и тот парень с широким, пластичным лицом, бормочущий никому не слышные слова. От звука шагов Брайан подпрыгнул, а губы соседа почти перестали шевелиться.

Первые яркие лучи света озарили площадку сзади, из-за чего черная и зеленая униформа приобрела помпезность, изящество и благородство – Брайан ожидал совершенно другого. Карнавал орденов, железных крестов, сияющих лент и лаковых сапог – представления об отряде палачей померкли. Повсюду – символы СС и черепа. Все рода войск, солдаты всех возрастов, всевозможные ранения. Марш раненых – собрание повязок, перевязей, костылей и тростей.

Доказательство для воинской элиты: войну бескровно не выиграешь.

Солдаты беседовали, разбившись на мелкие группки, и медленно двигались к флагштоку посреди площади. За ними – медсестры, толкающие перед собой инвалидные коляски с солдатами. А последними по плитке с грохотом катились кровати на огромных колесах – замыкали шествие потные санитары.

На свежем воздухе было ужасно холодно – одежды-то на них было совсем мало, только ночная рубашка да халат. У соседа Брайана застучали зубы. «Это не твое дело», – думал Брайан, глядя на флаг со свастикой. Поднимали его в полной тишине и с почтительным нацистским приветствием.

Стояли они в северо-западной части территории. Брайан наклонился в сторону, как будто засыпая, и заглянул за угол здания. Отсюда можно было рассмотреть кирпичное здание поменьше, у самых скал. Вероятнее всего, больничная часовня. С противоположной стороны, на западе, у самого забора, виднелись еще одни ворота – по бокам стояли часовые, вытянув руку в приветствии и глазея на происходящее.

Вытянутые руки указывали на флаг, и все вокруг хором восторженно запели «Песню Хорста Весселя» – из зашелестевших кустов взлетели птицы.

Из сумасшедших не пел никто – те что-то бормотали или просто стояли, смущенно озираясь. Площадь наполнили эхо и мощь множества голосов, а в воздухе витали опьянение и решимость – флаг выглядел внушительно. От гротесковой красоты происходящего Брайан оцепенел, и, лишь когда открыли портрет фюрера, он сообразил, зачем их здесь собрали и побрили в неурочное время. Закрыв глаза, он представил листочек бумаги, висевший над кроватью Человека-календаря. Вчера было 19 апреля, значит сегодня 20-е – день рождения Гитлера.

Офицеры крепко прижимали к себе фуражки. Несмотря на ранения, стояли они прямо, как статуи, уважительно глядя на портрет. Резкий контраст с карикатурами на Гитлера, которыми были увешаны казармы Королевских ВВС: к ним пририсовывали всякое, делали нецензурные подписи, в них кидали дротики.

Иные из закаленных воинов от счастья совсем ошалели: прикрывая глаза от утреннего света, они устремили взгляды на флаг, одурманенные его красотой и собственными чувствами. Брайан изучал территорию за их спинами. За проволочным забором – по длинной стороне территории госпиталя – был еще один. Какая-то жалкая защита: грубые жерди, обвитые колючей проволокой. Тропинка – когда-то забор поставили вплотную к ней – сначала бежала параллельно ему, а затем ускользала вдоль утесов, вероятно, в горы. Слегка повернув голову, Брайан вновь посмотрел на запад, за спины беседовавших часовых.

Бежать он хотел в ту сторону. Через первый забор и под вторым, по дорожке и вдоль ручья – он тек параллельно ей, – а дальше вниз, к железной дороге, протянувшейся вдоль Рейна до самого Базеля.

Идти вдоль железнодорожных путей на юг – а там он рано или поздно доберется до швейцарской границы.

Как ее пересечь, там будет видно.

Шестое чувство заставило Брайана повернуться и посмотреть рябому прямо в глаза. Едва встретившись с ним взглядом, великан тут же опустил голову. В его взгляде сквозило что-то цепкое. За рябым надо приглядывать, причем как можно незаметнее. Брайан снова перевел взгляд на забор.

Не очень-то высоко, прикинул он.

Если получится расшатать флагшток у нижнего болта, его можно перекинуть через забор как мостик. Стекающие по здоровенным гайкам сгустки ржавчины навели его на другие мысли. Будь у него гаечный ключ, все получилось бы. Все решали мелочи. Незначительные вещи и события, такие как случайная встреча с девушкой, неожиданные фразы, услышанные в детстве, удача, улыбнувшаяся в нужный миг. Внезапно возникающие отдельные фрагменты, в сумме образующие будущее и делающие его непредсказуемым.

Например, случайно появившееся пятно ржавчины на каком-нибудь болту.

Значит, придется перелезать через забор, изодрав себя в кровь о колючую проволоку на его верхушке. А еще ведь часовые. Одно дело – незаметно перелезть, а другое – потом уйти. В темноте хватит одной выпущенной наобум очереди из пистолета-пулемета. Снова вмешается случай. Он не мог отдаться на волю случая, если была возможность этого избежать.

Церемония завершилась короткой речью старшего офицера службы безопасности, говорившего с таким энтузиазмом, какого у его флегматичной особы и предположить было нельзя, затем прокатилась волна нацистских приветствий, казавшаяся бесконечной. Потом с площади медленно увезли улыбавшихся колясочников и лежачих больных – их распирало от гордости и любви к родине. Вероятно, они были уверены в том, что сделали все возможное и были в безопасности.

На ветру тихонько качались темные ели. Во время перехода в несколько сотен метров до здания на холоде разболелись суставы. Торопить кого-либо было бесполезно. «О себе заботься! – думал Брайан. – Постарайся не заболеть!»

Путь к побегу он наметил. Если он заболеет, они с Джеймсом до следующей серии сеансов электрошоковой терапии убежать не успеют. Значит, планировать надо тщательно и быстро. А еще – посвятить в планы Джеймса, хочет он того или нет. Без Джеймса надежный план составить не получится.

И без Джеймса – никакого побега.

Глава 11

Когда Джеймс пришел в себя после сеанса электрошоковой терапии, ему было паршиво. Каждый раз одно и то же. Во-первых, у него не было сил. Ослабло все тело. Притупились и смешались чувства. А еще пришли возбуждение, волнение, сентиментальность, жалость к себе и растерянность. Затуманился разум, не отступали страх и грусть.

Страх был строгим господином – это Джеймс давно понял, но со временем научился с ним жить и обуздывать его. Война подходила все ближе, вдалеке гремели бомбардировки Карлсруэ, и постепенно появилась хрупкая надежда на то, что этот кошмар когда-нибудь закончится. С неизменной осторожностью и не теряя бдительности, он пытался радоваться имевшимся в его распоряжении часам – тихо лежал и наблюдал за происходящим вокруг или погружался в мечты.

За прошедшие месяцы Джеймс абсолютно вжился в свою роль. Никто и не заподозрил бы в нем симулянта. Разбуди его в любое время – смотреть он будет пустыми глазами. Медсестрам он хлопот не доставлял: ел как положено, не пачкал постель, а самое главное – принимал таблетки, не выказывая ни малейшего неудовольствия. По этой причине он всегда медленно соображал, был вялым, а иногда и вовсе равнодушным.

Таблетки действовали на удивление эффективно.

Впервые оказавшись у врача-ординатора, Джеймс лишь кивал, когда тот повышал голос. Он ни разу даже пальцем не пошевелил, если ему не приказывали. Иногда медсестра читала вслух его медкарту – с разлинованных желтых страниц постепенно проступила присвоенная им биография. Если Джеймс когда и испытывал муки совести за то, что вышвырнул труп в окно, они испарились бы в ту же секунду, когда он узнал об истинной сущности своего спасителя.

Джеймс и его жертва были почти ровесниками. Человек по имени Герхарт Пойкерт невероятно быстро продвигался по службе, став в итоге штандартенфюрером полиции безопасности СС, кем-то вроде полковника. Поэтому в палате самое высокое звание было у него, за исключением Арно фон дер Лейена, на чьем месте оказался Брайан. В отделении он занимал особое положение. Иногда у него даже возникало ощущение, что некоторые пациенты его боятся или ненавидят, – сев на кровать, они холодно таращились в его сторону.

Этого человека не обошел стороной ни один грех. В любой ситуации Герхарт Пойкерт безжалостно устранял все возникающие перед ним препятствия и без колебаний наказывал всех, кто ему не нравился. Восточный фронт подошел ему идеально. В итоге несколько его подчиненных взбесились и попытались утопить его в той же емкости, где он же собственноручно пытал советских партизан или неугодное гражданское население.

В результате он долго пролежал в коме в полевом госпитале. Никто и не ждал, что он придет в себя.

С теми, кто покусился на его жизнь, разговор был коротким: обмотали шею струной от пианино и задушили. Когда он все же очнулся, его решили отвезти домой, Heimatschutz, в объятия родины. Во время этой поездки Герхарт Пойкерт наконец расплатился за содеянное, а его место занял Джеймс.

В целом для палаты его случай был типичным. Высокопоставленный офицер СС, психически нездоровый, но при этом весьма ловкий слуга, чтобы просто его бросить. Обычно такие тяжелые случаи СС лечило одним способом: укол и гроб. Но пока оставалась надежда, что из самых высокопоставленных и преданных фюреру людей поправится хоть один человек, будет сделано все возможное и задействованы все имеющиеся средства. А пока для внешнего мира судьба пациентов оставалась тайной. Офицер СС не может вернуться домой сумасшедшим. Это деморализует людей, запятнает величие Германской империи и будет иметь другие нежелательные последствия: подорвет доверие к новостям с фронта, а кроме того – посеет в народе сомнение в неуязвимости героев. Опозорены будут офицерские семьи. Все это бесконечно внушал врачам офицер службы безопасности.

Он мог бы добавить: лучше мертвый офицер, чем скандал.

Это обстоятельство в сочетании с тем, что офицеры СС с обычным ранением тоже считались элитой, превращало территорию больницы в стратегическую цель как внешних, так и внутренних врагов, а потому из нее сделали крепость, в которую не проникнет ни одно нежелательное лицо. Уйти из нее могли лишь выздоровевшие пациенты и их сопровождающие.

В больницу продолжали поступать новые пациенты, хотя сумасшедших среди них больше не было. Вероятно, по ходу развития событий войны тихо пришло понимание: эти пациенты Третьему рейху принести пользу уже не успеют. После краха на Восточном фронте тратить время на какие-то эксперименты было уже невозможно.

В последнее время многим обитателям больницы стало значительно лучше – если бы кто-то после лечения продемонстрировал более скромные результаты, это бросилось бы в глаза. Джеймс перестал напевать и надеялся обойтись без новых сеансов электрошоковой терапии. Больше всего жесткий метод лечения влиял на концентрацию, а потому представлял угрозу самому важному занятию Джеймса. Откинув голову и закрыв глаза, он мысленно смотрел кино.

– Где сержант Каттер? – рявкнул сержант Хиггинботем.

– Он занят, – нехотя ответил с подоконника Виктор Маклаглен.

Он повернулся к Кэри Гранту, исполняющему роль сержанта Каттера, – тот лупил солдат, пытавшихся подняться по лестнице.

– Купить карту, на которой указано, где зарыты сокровища, – ха! Голову сначала проверь, – издевался Дуглас Фейрбакс-младший, демонстративно уперев руки в боки.

Кэри «Каттер» Грант отвешивал один удар за другим – солдаты с задранными килтами скатывались с лестницы.

– Можно было бы уйти из армии и жить припеваючи, а? – с горящими глазами усмехнулся он.

В то же мгновение ему на голову рухнул стул. Над ним стоял шотландец и, разинув рот, пялился на деревяшки, оставшиеся у него в руках. У Каттера выражение лица не изменилось.

– О, – произнес он, показывая пальцем на убегавшего, – вот кто продал мне карту!

Грант предостерегающе поднял руку в тот момент, когда Фейрбакс-младший уже хватал шотландца. Схватив горца за воротник, врезал тому один раз и вытащил в окно, вытянув руки.

– Эй там! – прогремел с низу голос Хиггинботема. – Отпусти его!

В этом месте Джеймс всегда старался вести себя поосторожнее, чтобы не расхохотаться в голос. Озираясь и сдерживая смех, он представлял себе, как шотландец летит вниз, а Кэри Грант с виноватым видом разводит руками.

«Ганга Дин» – один из любимых фильмов Джеймса. Обязательный пункт в расписании его воображаемого кинотеатра.

Когда он «смотрел» какое-нибудь кино, начинал обычно сначала и прокручивал весь фильм сцену за сценой, не упуская ни малейшей детали. События, которые на киноэкране промелькнули бы максимум за час, занимали его на целое утро или вечер. Погружаясь в сюжет, для внешнего мира он пропадал. Когда одолевали грустные мысли или страх, что родных он больше не увидит, подобное времяпровождение служило ему утешением.

Щедрая матушка часто давала ему и сестренкам несколько монет – во время воскресного дневного сеанса они занимали откидные сиденья кинозала. Немалая часть их детства прошла здесь, в мерцающем свете Дины Дурбин, Лорела и Харди, Нельсона Эдди или Тома Микса, – родители в это время прогуливались по городу и обменивались любезностями с другими горожанами.

Джеймс с легкостью вызывал в памяти сестер Элизабет и Джилл, хихикавших и перешептывавшихся, когда герой целовал героиню, и вопящий, горланящий зал.

Он не сошел с ума благодаря воспоминаниям, книгам и фильмам, которые успел проглотить в школьные годы. Но чем больше сеансов шоковой терапии он проходил, чем больше таблеток принимал, тем чаще замирал ход событий у него голове, вдруг остановленный дырой в памяти.

В данный момент он никак не мог вспомнить, как в фильме звали Дугласа Фейрбакса-младшего и Виктора Маклаглена. Но со временем вспомнит.

Как обычно.

Тяжело опустив затылок на подушку, Джеймс дотронулся до платочка Джилл под матрасом.

– Герр штандартенфюрер, может, встанете и хоть немного пройдетесь? Вы все утро дремлете. Вам нехорошо?

Открыв глаза, Джеймс увидел перед собой лицо медсестры. Она улыбалась и чуть привстала на цыпочки, чтобы просунуть руку под его подушку и поставить ее вертикально. На протяжении нескольких месяцев Джеймсу хотелось ответить ей или подать хоть какой-нибудь знак, что он выздоравливает. Однако он лишь отрешенно смотрел на нее – даже бровью не повел.

Звали ее Петра – единственное по-настоящему человечное существо из всех, кого он там видел.

Петру как будто прислало само Провидение. Во-первых, благодаря ей остальные медсестры оставили в покое его соседа напротив, Вернера Фрике, и его календарь.

Во-вторых, она ввязалась в борьбу с парой медсестер: теперь так сильно не наказывали тех, кто мочился в постель или ел неаккуратно.

И наконец, она очень много внимания уделяла Джеймсу.

Он вызвал у нее симпатию еще при первой встрече – это было заметно. Ее заботу ощущали на себе и другие обитатели палаты, но только в изножье постели Джеймса она вставала, нежно и грустно улыбаясь, опустив плечи. Как она могла что-то чувствовать к такому человеку, как Герхарт Пойкерт? Удивленный Джеймс предполагал, что она просто-напросто была наивной, почти лишенной воображения девчонкой и сразу после какой-нибудь монастырской школы выучилась на медсестру в Бад-Кройцнахе.

Очевидно же, что жизненного опыта у нее нет. Когда Петра говорила товарищам о профессоре Сауэрбрухе, своем наставнике и покровителе, глаза у нее светились от восхищения, а руки двигались быстрее и увереннее. А когда один пациент в ярости обругал всех последними словами, она быстро перекрестилась и только потом убежала за помощью.

С точки зрения Джеймса, самое очевидное объяснение расположения Петры – в том, что она юная, застенчивая, романтичная девушка с естественными потребностями, кроме того, она сочла его довольно симпатичным: белые зубы, широкие плечи. Война идет уже почти пять лет. Вряд ли ей было больше шестнадцати-семнадцати, когда буднями для нее стала суровая и тяжелая больничная жизнь. Как ей время от времени давать выход своим мечтам и фантазиям? Была ли у нее вообще возможность любить и быть любимой?

Джеймс ничего не имел против того, что пробудил в ней какие-то фантазии. Девушкой она была довольно милой и красивой. Подметивший это Джеймс пользовался ее заботой. Пока она впихивает в него еду после сеансов электрошоковой терапии и прикрывает окно, когда от сквозняка деревенеют мышцы шеи, тело его не подведет.

– Ну давайте же, герр штандартенфюрер! – продолжила уговоры она, стаскивая ноги Джеймса с кровати. – Так не годится. Вам же поправиться надо, правда? Значит, надо встать и походить!

Джеймс встал между кроватями и начал пробираться к центральному проходу. Петра кивала и улыбалась. Подобного рода особое отношение Джеймс ценил меньше. Из-за него к нему и другие медсестры относились внимательнее, а особое отношение чревато неприятными последствиями.

Однако атаки Джеймс ждал не с этой стороны. Все чаще и чаще в палате повисали настороженность и напряжение. У него это ощущение возникало внезапно, словно укол в плечо. А сегодня снова чувствовалось что-то не то. На проход Джеймс смотрел сквозь склеившиеся ресницы.

В тот день Брайан посмотрел на него уже в третий раз и попытался заговорить.

«Бога ради, Брайан, да хватит на меня так открыто пялиться!» – думал он, в то время как Брайан не сводил с него умоляющего взгляда. Петра взяла Джеймса под руку, как обычно, беседовала с ним о том о сем и тянула в другой конец палаты, к окну рядом с тележками. Джеймс заметил, как за его спиной Брайан с трудом пытается встать. Он не сдавался, хотя с предыдущего сеанса электрошоковой терапии прошли лишь сутки.

У хрупкой медсестры иссяк поток слов, когда Джеймс опять потянул ее к кровати. Не надо ему оказываться в одном углу с Брайаном. Увидев реакцию Джеймса, Брайан бессильно опустил руки. Потерянный, он откинулся на изголовье, пока Джеймс шел мимо с усердной Петрой.

«Брайан, сейчас ты слаб, но завтра утром вновь соберешься с силами, – думал Джеймс. – Не буду я тебя жалеть! Просто оставь меня в покое! Ты же прекрасно знаешь, что это лучший выход! Я нас отсюда вытащу. Поверь! Но не сейчас! За нами наблюдают!» Джеймс услышал, как заскрипела кровать Брайана, и почувствовал отчаянный взгляд, буравящий ему спину.

За ними тихонько прошелся рябой Крёнер и потрепал Брайана по плечу.

– Gut Junge[5]5
  Хороший мальчик (нем.).


[Закрыть], спляшем польку, – проворчал он и затряс решетку в изножье ближайшей кровати.

Итак, «Ганга Дин». Джеймс вырвался из рук Петры и лег на кровать. «Как же звали тех проклятых сержантов? Вспоминай, Джеймс! Ты же знаешь!»

Крёнер сел и засмотрелся на зад Петры с белым болтающимся бантом – та уже вернулась к работе.